Те, кого мы ненавидим

Go behind the grey clouds if you want to stay the same In Nothingland you'll perish when they whisper aloud your name A window full of trauma stares you in the face You know it's time to scream now and leave this fucking place

Аптечку Силко нахожу там, где она и должна быть — в нижнем правом ящике стола. На потертой коже плотно набитого чемоданчика — каракули Джинкс. Еще старые, масляными мелками. Не столь давно она перешла на химические флуомаркеры — они и ярче, и не стираются, и воняют сильнее, словом, сплошные плюсы. Прости, босс, воспользуюсь твоей заначкой. До своей не доползу. Бутылочки, баночки, пузырьки, пакетики… Большая часть не подписана — понятно, не в аптеке на Променадном же куплено. Док свою продукцию знает по памяти и от клиентов ожидает того же. На самом дне — здоровенный инъектор, сияющий стеклом и металлом. Вот его трогать нельзя ни при каких обстоятельствах никому, кроме самого Силко, да еще Джинкс, когда он ей разрешает. Но меня интересует кое-что другое. Клейкий бинт, отлично. Мазь, останавливающая кровотечение снаружи и внутри — воняет крысятиной, но реально помогает. Флакончик спирта и чистая тряпка — не втирать же в живое мясо краску с той, что унесла из бара. Простерилизованные скальпель и пинцет. И белые таблеточки, старый добрый обезбол. С него и начну. Потому что анестезия бухлом — дело, если честно, такое себе. И все-таки задерживаюсь взглядом на капсулах, сияющих пурпуром. Искушение, Бездна подери, сильное. Очень сильное. «Мерцание» — химия двойного действия, тут док себя превзошел. Если колоть в вену — работает как стимулятор. В голове взрывается начиненная кайфом бомба, время замедляет свой ход, окружающая реальность становится послушной сучкой. Прежде, чем тебя отпустит и придет расплата — успеешь горы свернуть. Или хотя бы несколько голов. А вот если пурпурной жижи просто глотнуть — эффект совсем другой. Куда круче и страшнее. Док в свое время объяснял, суть в том, что сперва со слюной, а потом с желудочным соком «мерцание» реагирует бурно и выделяет сильнейший мутаген, который моментально впитывается слизистой. В совсем мелких дозах это ускоряет регенерацию. Раны затягиваются буквально на глазах, кровь сворачивается эластичной пленкой, даже сломанные кости срастаются за считанные часы. А вот если не рассчитать и опорожнить всю капсулу залпом, то оно идет дальше. В теории — стимулирует быстрый рост мышечной массы, ускорение метаболизма и прочие процессы, делающие из человека сверхбойца. На практике — с огромной долей вероятности на выходе получается урод и калека, без новых доз сгорающий за считанные дни. Лучшее, что удается так делать более-менее стабильно, это химстражей и химтанков, но и те уже не люди — дышать могут только конденсатом «мерцания» в шлемах-ингаляторах. А живут после операции не дольше года. И клепают их из тех, кому терять нечего и по ком никто не будет плакать. Если бы я вляпалась с Ренни не шестнадцать лет назад, а в наши дни, никто бы Конфетную лавку и не предложил — глотнула бы я жижи из пробирки и надела стеклянный горшок, как милая. Могу глотнуть, в общем, прямо сейчас. По своей воле и, конечно же, самую капельку. Чтобы сэкономить время на зализывании ран. Один раз попробовав, никогда не забудешь это ощущение — из сломанной, искаженной вновь становиться полноценной. Главное — точно отмерить, не принять лишнего. Я же всегда останавливаюсь вовремя, верно? Ведь сейчас я даже не поручусь, что смогу по лестнице спуститься без посторонней помощи. А если до дока и доковыляю, что он пропишет? Да уж явно не пару недель на больничной койке. Каплю того же «мерцания» на язык — и гуляй, здорова. Сама не понимаю, почему капсула оказывается в переставших дрожать пальцах. И как удается с первого раза зубами подцепить резиновую крышку. Еще до того, как сияющая пурпуром жидкость касается кончика пипетки, мир вокруг переворачивается. Пол уходит из-под ног, все здание дрожит, слышится звон стекла. Его перебивает тяжелый гул, доносящийся откуда-то сверху. А капсула выскальзывает из моей руки, катится по столешнице и, прежде чем я успеваю ее перехватить, падает на пол. Становится фиолетовой кляксой и россыпью осколков. Моргаю, пытаясь осознать, что же произошло. А затем первый раз за много месяцев с моих губ срывается благодарственная молитва Деве ветра. Простенькая, но искренняя. Потому что только вмешательство свыше, по ходу, упасло меня от того, чтобы совершить сегодня еще одну глупость. Хрена с два я бы смогла отмерить сейчас дозу сама. Только док сумел бы, после кучи анализов, и то приблизительно, умыв руки и сняв с себя ответственность. Даже если бы повезло, даже если бы ограничилось все регенерацией — я не знаю, в каком состоянии у меня сейчас кости и суставы. Что-то криво срастется и все, была Севика, стал бесполезняк. Плюхаюсь в кресло босса, даже не сдерживая нервный смех. И тут же затыкаюсь. Потому что прямо передо мной на стол падает здоровенный кусок штукатурки и разлетается в пыль посреди писем и отчетов. Разворачиваюсь и пялюсь на витраж, в котором вылетело с треть стеклышек. Хорошо еще что наружу, на улицу. И по стене рядом змеится трещина. Где-то в отдалении начинает дребезжать звонок сигнала тревоги. Ему откликается второй, третий, пятый, хер знает какой по счету. Что, Бездна подери, случилось? Первая мысль — землетрясение. Сейсмические толчки — не редкость в Зауне, порой тут проседают и рушатся даже укрепленные промрайоны и жилые кварталы, но серьезно тряхнуло на моей памяти лишь однажды, лет двадцать назад. Тогда прорвало Канал и смыло большую часть Зафабричья. Тысячи погибли в наводнении и под завалами, десятки тысяч навсегда посадили здоровье от сгустившегося на пару месяцев Серого неба, которое после выброса химикатов начало переливаться всеми цветами радуги. Могло кончиться еще хуже, но с ликвидацией последствий Зауну помог Пилтовер — верхние явно не горели желанием травиться вместе с нами, а установленные на северном берегу Канала гигантские вентиляторы не очень-то спасали от наползавшей на город ядовитой тучи. Ясное дело, на перераспределении подачек от пилтошек многие нагрели руки. Еда, чистая вода и медикаменты если и доходили до тех, кому предназначались, то за деньги, и с огромной наценкой. В наших двух комнатах на Променадном тогда стало довольно тесно — мамуля приютила своих знакомых со всей их родней. Разумеется, не отказываясь от материальной благодарности, а порой и вовсе на ней настаивая. Осуждать я ее за это не могу, особенно имея перед глазами пример Грависа, крутившего на чужом горе совсем уж подлые делишки. Но все равно, память о тех днях у меня осталась самая поганая, хотя напрямую от землетрясения так-то я не пострадала. Если сейчас произошло нечто подобное — а грохотало на севере, как раз в направлении Канала, — никому из нас не позавидуешь. «Последняя капля» расположена на нижних уровнях Антресольного. Бежать отсюда некуда. Забыв о содержимом аптечки, достаю Поро из подсумка. Маленький, миленький, бабский револьвер, который ношу вместе с инструментами — «на крайний случай». Но, как и его тезка из мира животных, Поро может разрядиться шесть раз за пять секунд. А экспансивные пули делают в людях очень большие и очень страшные дырки. Снимаю Поро с предохранителя, проверяю барабан. Это еще получается сделать одной рукой, вот перезарядить уже вряд ли выйдет. Ну, надеюсь, что бы мне ни готовили ближайшие часы, шести пуль хватит. Дальнейшие мысли прерывает удар, от которого дверь едва не слетает с петель. Биф заходит в помещение спиной вперед. Не столько даже заходит, сколько влетает. Переступив через корчащуюся на полу тушу, вслед за ним появляется синеволосый шуримец. Как там его, Клевер? А, нет, Клаувер. Уже неважно. Револьвер глухо кашляет в моей руке, заполняя помещение дымом и пороховой вонью. Стреляю ублюдку не в голову — в грудь. Пуля с восемью насечками, развернувшись свинцовым цветком, не оставляет особых шансов — точно целиться необязательно. А через мгновение я задыхаюсь, чувствуя на горле стальную хватку смуглых пальцев. Глаза застилает багряный туман, не могу рассмотреть, ранила ли Клаувера. Но он быстрый, зараза. Промазать с такого расстояния я не могла. Значит, под плащом он просто носит кирасу. Ожидаемо. Подпиленные пули превращают незащищенную плоть в месиво, но бессильны против даже тонкой брони. Ночь, полная ошибок и дурацких поворотов. Ну что ж, похоже, хотя бы это уже финал. — Случилось то, чему случиться было суждено. Молния поразила башню. Понятия не имею, как, но этот скрипучий голос причиняет боль, рядом с которой бледнеет все остальное, мной сегодня пережитое. — Пилтовер обезглавлен. Но и ваша стая лишилась вожака. Что за бред? — Безумица отблагодарила своего убийцу. Не тяни, сукин ты сын. Решил бить — бей, а не играй с добычей! Не жди, пока она… …нашарит… …на столе… …скальпель. Сжав тонкую стальную рукоять, наношу удар. Не целясь, лишь надеюсь, что либо продырявлю кирасу, либо попаду в стык или незащищенное место. С жалобным «дзынь!» скальпель ломается пополам. Ослепительная бело-пурпурная вспышка перед глазами, резкая боль в спине, и вот я уже смотрю на шуримца снизу вверх, лежа на полу рядом с перевернутым креслом. И на шее больше не сжимаются пальцы. Взгляд Клаувера лучится брезгливым сочувствием. Высокомерной доброжелательностью. Словно все то пилтоверское, что меня выбешивает до дрожи, залили в два шарика из черного стекла и запихали мерзавцу в глазницы. — Служанка, зачем ты повторяешь одно действие дважды, рассчитывая на новый результат? Это бессмысленное упорство. Слышу слова четко и ясно, но до создания они доходят только болезненной пульсацией, смысл ускользает. Пытаюсь подняться, но силы словно бы окончательно покинули тело. Получается только бессмысленно дергаться, как полураздавленный жук. Клаувер тем временем чем-то занят, склонившись над столом. За шорохом бумаг следует дребезжащий стрекот — почему-то даже удается вспомнить, какой механизм его мог издать. Замочек драгоценной шкатулки, не так давно пересекшей Канал. Силко через своих людей перехватил на пилтоверском аукционе любопытную безделушку — колоду карт, точнее, крошечных портретов кисти самого Энтони Фалько. Разумеется, для коллекции, не для игры. Я все ждала, когда Джинкс решит что-нибудь поверх этой живописи намалевать от себя — интересно было, простит ли ей босс, как всегда, или все же всыпет по тощей заднице. Словно прочитав мои мысли, Клаувер щелкает колпачком флуомаркера. В ноздри ударяет едкий запах краски. Что, все психи мыслят схоже? Ну ладно, художничек. Кираса твоя хороша, спору нет, но сейчас проверим, столь же прочен ли у тебя череп. Нащупываю рукоять Поро. Очень медленно. Очень, очень осторожно. Клаувер, кажется, ничего не замечает. Вскидываю револьвер. Шершавый холод спускового крючка под пальцем сменяется немотой… …и ничего не происходит. — Трижды — уже не упорство, служанка. Трижды — это глупость. Бездна побери… По глазам вновь стегает бело-фиолетовая вспышка. Что-то тяжелое и тупое врезается мне в бок, под помятые ребра. Затем — уже знакомая хватка на горле, ощущение невесомости. Даже не понимая, что происходит, все-таки пытаюсь отбиваться. Один удар приходится по прикрытому плащом бедру шуримца. С таким же успехом я могла бы пнуть бронзовый памятник. Зажмурившись, жду продолжения. Или, если мне повезет, окончания. Хотя глаза закрыты, темнота не спешит на выручку. Сбежала, скрылась, где-то спряталась. Оставила меня одну лицом к лицу со светом — неживым, страшным, чужим. Противоестественным. Существующим вопреки здравому смыслу. Различаю в нем пурпурные сполохи «мерцания». Кислотно-розовую мазню Джинкс. Багровые сгустки крови Скивланы. Но сам он — не из моего мира. Свет становится звуком. Кричит. Зовет. Распадается на сотни осколков звенящего эха. «Где Севи? Ренни, мать твою, где Севика?» «Там, где заслужила. Внизу.» Визгливый смех химбаронессы. Гулкий хохот Хатара. Мерзкое пение хора злопамятных бесенят, рвущегося на волю из тщедушного тела Джинкс. «Врушка, врушка, врушка-лохушка…» Заткнись. Ты сдохла. Осознание приходит само собой — Силко все же прикончил ее. Пусть не тогда, не прямо над трупом Вандера — но позже, без свидетелей. «Достал — бей, бьешь — убивай.» Он откладывал так долго, как мог, но не посмел нарушить это правило. Только теперь я все понимаю. Вижу, как это произошло. Слышу плеск черных волн, чувствую боль в раздираемых ядовитой водой легких… Но мелкая дрянь всех обманула, даже своего убийцу. Душонка отмучилась, упорхнула в беззвездное небо — а здесь остались воображаемые друзья, дурацкие страхи и фантазии, нечисть, заселившая мертвое тело, словно колония личинок сточных москитов. Паудер умерла. Джинкс никогда и не жила. Слышишь меня, Вайолет? Тут нечего спасать! Ты опоздала. Все мы опоздали. Но дочь Вандера не слышит. Не слушает. Бледно-розовые губы расходятся звериным оскалом, глаза превращаются в горящие голубым огнем кристаллы. Ждет лишь команды «фас» от обожаемой хозяйки, затянутой в миротворческую униформу. И ты еще смела называть меня предательницей, ты, животное, цепная сука пилтошек? Но я тебе уже не достанусь. Моя плоть предназначена иной пасти и иной утробе. Над разбитым витражом загорается флуогазом подозрительно чистая, обманчиво скучная табличка «ВЫХОД», которой там никогда не было. Делаю шаг в ее направлении — и на матовом стекле проступают буквы, дорисованные химическим маркером. «ВЫХОДА НЕТ». Выхода действительно нет. Потому что в провале окна, за железными ветвями оправы и замершими в воздухе стеклянными листьями осколков, клокочет и клубится Бездна. Я смотрю в нее — и цепенею в пронзающих лучах ответного взгляда. Как бродяга на улице Антресольного, вырванный из темноты светом фар химбаронской автокареты. За мгновение до того, как скрежет колес по брусчатке сменится мокрым хрустом удара. Бездна прекрасна. Щупальца набухших сияющей тьмой туч оплетают друг друга, пульсируя вопящим голодом. Я чувствую их непомерную тяжесть, словно бы реальность сжимается, сворачивается в попытке пожрать саму себя. Не могу понять, от чего мои глаза наполняются слезами — от ужаса или тошнотворно-сладостного предвкушения неизбежного. — Ты глупа и нетерпелива. Твоя работа еще не выполнена, служанка. Слова шуримца кажутся россыпью следов на черном песке. Отпечатков, пылающих сиреневым огнем. Откуда-то извне приходит желание припасть к ним, ощупать пальцами, коснуться губами, обжечься, позволить поделиться болью… — Сейчас ты проведешь меня в логово демона. Его сокровища и тайны станут моими. В сознании у меня что-то щелкает. Стрекочет замком драгоценной шкатулки с колодой ручной работы. Демона? Почему-то перед глазами возникает одноименная карта. Зловещая фигура на троне, наполовину облаченная в алый с золотом камзол, наполовину — погруженная в чернильный мрак. Правый глаз — человеческий, вместо левого — уголек, тлеющий адским огнем… Сокровища и тайны. Содержимое комнаты-сейфа на минус первом этаже. Что-то меняется в пении ждущей пустоты. Пляска щупалец замедляется, теряет свою гипнотическую силу. — Затем я найду тебе применение. Но сперва позволю зализать царапины и оплакать хозяина. Слышу последние два слова ясно и четко, но не воспринимаю. Не понимаю. Отказываюсь понимать. Потому что нечто сей же миг прижимается ко мне, обволакивает, облекает собой, проникает под кожу, впитывается в кровь и костный мозг. Забирает обратно, не желая делить ни с кем. Даже с Бездной. Особенно — с Бездной. Нечто знакомое, холодное, нежное и заботливое. Бестактное и безжалостное. Темнота. Все-таки вернулась, родная моя. Она вкладывает револьвер мне в ладонь, поднимает, наставив на Клаувера. И надавливает на указательный палец своим. Пять раз. Это не упорство. И даже не глупость. Это безумие.