Те, кого мы ненавидим

Breakdown, close my eyes Voices talking many lies Stained glass bursting in Shattering my world again

Когда Силко занялся переделкой «Последней капли», предполагалось, что надстроенный второй этаж — ажурная конструкция из витражей и лучащихся зеленым светом флуотрубок — станет своеобразной новой вывеской. Заметным издали маяком для заблудших душ. Оставшийся со времен Вандера медный знак с кружкой и названием заведения смотрелся на фоне переплетения кованого железа и заполненного газом стекла как трофей из другой эпохи. Даже помню, как обозначалась на чертежах комната в центре этой металлической паутины — «кабинет для приема посетителей». Разумеется, все было продумано. Одолевших крутую и узкую лестницу ждал низкий и обманчиво удобный диванчик, на котором вне зависимости от роста приходилось выгибать шею, разглядывая владельца кабинета снизу вверх. Прочая обстановка соответствовала. Массивный стол пилтоверской работы, окованный золотом. Кресло с высоченной спинкой. Изумрудных оттенков витраж вместо дальней стены. Словом, все должно было не просто производить впечатление, но и заставлять посетителя чувствовать себя жалкой тварюшкой в присутствии того, кто владеет «Последней каплей» — и, заодно, большей частью Нижнего города. Настоящий же рабочий кабинет Силко был оборудован на минус первом этаже, рядом с библиотекой, комнатой-сейфом, личным баром, душевой и спальней. Некогда все это пространство занимали горы хлама, среди которого дети Вандера свили себе гнездышко, но при перестройке подвал не только расчистили от мусора, но и укрепили по периметру, провели в него водопровод и нормальную вентиляцию, словом, превратили в роскошное убежище, где при необходимости можно было выдержать осаду. С верхним кабинетом логово Силко напрямую соединялось лифтом, с основным баром — старой лестницей, и еще один ход вел из спальни в лабиринт коммуникаций — если потребуется незаметно выйти. Крысиный лаз, как я называла его про себя. Но так сложилось, что Силко спроектированные по собственному же заказу подвальные хоромы невзлюбил. Работать предпочитал на втором этаже, там же и отдыхал, иногда спал, просто откинувшись в кресле. Как-то это очень интересно совпало с тем, что Джинкс все то время, что проводила в «Последней капле», тоже торчала наверху — то наблюдала за происходящим с балки под потолком, то отвлекала Силко от дел, взгромоздившись ему на колени или усевшись на столе. Пару раз я даже заставала ее мирно посапывающей прямо на диванчике. О том, что ей снилось, предпочитаю не думать. Захожу в кабинет, ступая осторожно. Если синеволосая тут уже побывала… С нее сталось бы оставить растяжку. Или еще какой сюрприз для тети Севи. Проходили, знаем. За прошлый раз еще с тобой не рассчиталась, дрянь. Но пока что в помещении нет ни души. На секунду ловлю какое-то движение, словно бы из-за стола Силко метнулось небольшое животное. Кошка или крыса. Нет, померещилось. После всех событий последнего получаса — неудивительно. И не такое привидится. Опускаюсь на мягкие кожаные подушки, вытягиваю ноги. Мыслей нет, голова пуста. Кроме «дождаться Силко» — никаких планов. Закрываю глаза, впускаю темноту в себя. Растворяюсь в ней. Говорят, что если пронесет на волосок от гибели — перед глазами промчится вся жизнь. Если это и так, то в моем случае этот феномен протекает с некоторым опозданием. Осколок за осколком, осторожно, чтобы не порезать бархатистые черные пальцы… Темнота складывает кусочки моего прошлого, словно затейливую головоломку. Даже не думаю этому мешать. Все равно ни у нее, ни у меня сейчас нет занятия получше. …Можно сказать, что мамуля моя принадлежит к высшему обществу Зауна. Нет, не к химбаронам, но к тем, кому перепадает с их стола. От кого она меня родила, одной Бездне ведомо, но какое-никакое будущее крошке Севи с самого начала было обеспечено. И вряд ли стиркой господского белья — скорее, кто-то щедро отсыпал шестерней за молчание и отсутствие претензий. Мама, тем не менее, умудрилась обломившееся богатство не только не промотать, но и неплохо вложить. Швейный магазинчик на Променадном ярусе, почти что у самой поверхности. Две жилых комнаты, водопровод, вентиляция. Наверное, не предел мечтаний, но жаловаться на моем месте могла бы разве что совсем неблагодарная тварь. А я, при всей самокритике, таковой себя не считаю. На Променадном, помимо десятков магазинов, салонов и театров, есть и две школы. Из двух во всем Зауне. Так что вопрос о том, получать ли Севи образование, в нашей семье не стоял. В Нижнем городе драться и воровать учатся раньше, чем читать, а читать чаще всего не учатся и вовсе. Я могу заявить со всей ответственностью — одно другому никак не мешает. Просто нужно сразу понимать, чего ты хочешь, какие знания тебе нужны и кто способен их дать. А хотела я смыться из Зауна и навсегда о нем забыть. Нет, в отличие от мамули, о пилтоверском дворянчике с золотым особняком я не мечтала. Мое воображение как-то больше занимали мысли о далеких странах и городах, о настоящих войнах, о наемниках, внушающих страх и уважение. О том, что можно быть никем, человеком без прошлого, но подняться и владеть чем хочешь по праву сильного. И сладких дворянских мальчиков я представляла скулящими о пощаде, а особняки — горящими. Что могу сказать? Мечтать, конечно, не вредно. Но, по крайней мере, такие фантазии давали неплохой стимул учиться тому, что пригодилось и в родном Зауне. Разумеется, большую часть навыков мне дала улица. Точнее, подворотни и переулки Антресольного яруса, куда я частенько сбегала с занятий — конечно же, в хорошей компании. Быстрые ноги и тяжелые кулаки мне достались от природы, не жалуюсь, а все остальное постигла через проверенный метод проб и ошибок. Ошибок совершила бы куда больше, не будь на свете старика Грависа. Официально Гравис владел роскошным салоном на Променадном и списком клиентов сплошь из пилтошек. На практике же он дергал за ниточки едва ли не всего Антресольного, торгуя информацией, скупая краденое и как-то поддерживая хорошие отношения со всеми химбаронами разом, хотя ему доводилось перебегать дорогу то одному, то другому. А еще он внимательно следил за новыми лицами и перехватывал молодых и талантливых. И как-то я сама собой из простой заунской девчонки, время от времени менявшей добытое не совсем честным путем на мешочек звонких шестеренок, превратилась в одного из бойцов Грависа. В одного из его парней, если хотите. Откуда у меня появляются собственные деньги, мама не спрашивала. А я не рассказывала. Именно Гравис убедил меня не забивать на учебу. Умения читать, считать и писать, как он настаивал, недостаточно. Нужно знать механику, химию. И языки. На одном пилтовийском далеко не уедешь. Тут я с ним даже была согласна. Тем более что ва-нокс — единый язык империи — вместе с политической историей преподавал нам замечательный старикашка, не помню его имени. Без ног, на механическом кресле с колесами, и с культей вместо левой руки. Зато оратор и рассказчик из него был потрясающий. Оба предмета он часто мешал воедино, вдохновенно повествуя на ва-ноксе об имперских порядках и о войнах Ноксуса с Демасией, с Фрельйордом, да вообще со всем миром. В том, что рано или поздно Пилтовер и Заун станут частью империи, наш учитель не сомневался. «Вот тогда у вас будет шанс проявить себя, хе-хе! Сильным в Ноксусе все дороги открыты! Так, Севи, вижу, у тебя вопрос?» «Господин наставник, верно ли я поняла… «Завоеватель» пишется точно так же, как «благодетель»? Тут нет ошибки?» «Хе-хе-хе… Все совершенно верно, никакой ошибки нет! Для ноксианцев это одно и то же!» Много позже узнала, что господин наставник погиб в ту ночь, когда до Зауна дошли новости о вторжении Ноксуса в Ионию. Прикатился в «Последнюю каплю» и просадил там месячное жалование. Горланил армейские песни на ва-ноксе, а всем недовольным, пьяно ухмыляясь, отвечал «Скоро! Уже скоро! Сегодня — Иония, завтра — вы!» А потом неудачно повернулся, упал со своего кресла и ударился виском об барную стойку. Говорили также, что упасть ему помогла официантка, ионийка по матери. Жаль. Он был одним из немногих, по кому я скучаю. Первый раз я убила в четырнадцать. Видит Дева, специально не хотела. Один урод попытался сбежать со шкатулкой, за которой нас послал Гравис. Почти смог уйти. Почти, да только ржавая лестница не выдержала. Он мог бы добром отдать шкатулку, но вместо этого вытащил нож-выкидуху. Я свой даже не стала доставать. Била как обычно, но что-то хрустнуло, голова этого придурка вывернулась под странным углом, он упал и не поднялся. «Во-первых, ты защищалась», сказал на следующий день Гравис. Своим самым проникновенным, самым задушевным голосом, в искренность которого я почти верила. «Во-вторых, он этого заслуживал. Все сделала правильно. Я вот еще моложе тебя был, совсем сопляком, когда…» Представить, что Гравис когда-то был моложе меня, а тем более сопляком, казалось решительно невозможно. В учебнике естественной истории таким изображали фрельйордского йети — гора мышц, жира и седой шерсти. Разве что йети не носят сюртуки с золотыми пуговицами и очки из отшлифованного горного хрусталя. Я потягивала обжигающее пойло, пропуская слова Грависа мимо ушей. Пыталась прислушаться к собственным мыслям и понимала, что мне абсолютно все равно. Труп и труп. Последующих я не считала, но, думаю, ко дню моего совершеннолетия перевалило хорошо за десяток. Все они, безусловно, этого заслуживали, и в большинстве случаев я действительно защищалась. Об исключениях я заставила себя не вспоминать. Разумеется, хорошо закончиться история Севи не могла. И она действительно чуть было не закончилась. Чуть не оборвалась. Не хочу вспоминать, что случилось тем весенним утром, когда мы обнаружили, что не одни в здании портового склада. Когда я поняла, что кто-то кого-то кинул — или тот иониец Грависа, или Гравис меня. Когда нас окружили наголо бритые крепкие парни с мордами, закрытыми трофейными миротворческими респираторами. Парни из картеля Ренни. Еще можно было как-то решить вопрос без драки и хотя бы уйти живыми, но один из наших сорвался и запалил шашку, угрожая сжечь товар. И получил пулю. Не выпуская брызжущего белым огнем цилиндра… Видит Дева, я очень не хочу вспоминать, что было дальше, но у моей подруги-темноты на этот счет свои планы. Она порой до ужаса своенравна. …Укус иглы инъектора ощущается даже сквозь всю остальную боль. В ребрах, в вывернутых руках, в спине и лодыжках, внизу живота. На обожженной химическим дымом слизистой носоглотки. В глазах. В голове. После укола — немота. Как будто сточный москит присосался. Если не сорвать такого — потом вскочит волдырь с кулак размером. Но мне, похоже, вводят в кровь что-то еще веселее. Боль отступает. Уходит на заранее приготовленные тактические позиции, всегда готовая к контратаке. Остаются только тошнота и глухо рокочущий барабан в висках. Мне задают вопросы, я отвечаю. Честно и без утайки, дивясь ясности мыслей. Наверное, ответила бы и без сыворотки правды. Стоило бы им только подтянуть руки за спиной повыше, так, чтобы кафеля я касалась только пальцами ног. Чтобы суставы треском взмолились о пощаде. Чтобы натянулись цепочки наручников, удерживающие лодыжки расставленных ног прикованными к скобам в полу. Но пока не спешат. То ли сперва все узнают, запишут, занесут, и потом продолжат уже чисто для удовольствия. То ли не хотят портить товарный вид. Не знаю, что страшнее. Через некоторое время язык начинает заплетаться, мысли — путаться. На смену вопросам приходят хохот и мерзкие комментарии. Боль возвращается. Ей помогают. Впускают обратно, широко распахнув дверь. Отрубаюсь не раньше, чем успеваю оглохнуть от собственного крика. Один… два… три, четыре. Вдох. Пять, шесть, семь, восемь. Выдох. Прихожу в себя уже на полу. Под щекой — холодный кафель. Тела не чувствую. Даже не хочу знать, что от меня осталось. — Довольно, Хатар. Бесишь, если честно. Ничего тебе нельзя доверить. Кажется невероятным, что я еще могу не только слышать, но и различать голоса. Этот — женский. Сочащийся неприязнью и высокомерием. Глухой, словно из-под маски. Не столько узнаю, сколько догадываюсь. Химбаронесса Ренни собственной персоной. Дочка небезызвестного Рохо Пальцереза, сколотившего состояние на торговле людьми и по сути купившего титул. Пару лет назад Рохо нашпиговали свинцом в собственной спальне — говорят, не конкуренты, а спецотряд миротворцев. Но дочурку никто не тронул, и с управлением картелем она справляется даже лучше папеньки. Хотя всего на год меня старше, двадцать ей скоро стукнет. — Спокойно, хозяйка. Ничего в ней не поломали. Девка крепкая, скоро оклемается. Мужской голос, тот самый, что задавал вопросы. Какой-то гулкий, не совсем человеческий. И со странным акцентом. Ублюдка звать Хатар, значит. Запомню. Как будто это что-то изменит, но все же. — Приведи ее в порядок. Гравис свою девчонку такой увидит — может психануть. Гравис… Все интереснее и интереснее. Меня поднимают, усаживают на стул. Запястья, разумеется, еще скованы за спиной, лодыжки пристегивают к железным ножкам. Небрежно вытирают лицо и грудь тряпкой, затем набрасывают ее на плечи. Ко рту подносят что-то холодное — как понимаю через мгновение, жестяную кружку с водой. Хлебаю жадно, но допить мне не дают — выливают оставшееся на голову и лицо. Отвратительное ощущение, но позволяет окончательно прийти в себя. — Хорошо живете… Воды не жалеете. Не знаю, чего мне стоит выдавить из себя эти слова. Просто чтобы не быть бессловесным куском мяса. — Считай это долгосрочным вложением. Уже знакомый акцент. Шуримский, если не путаю. Разлепив веки, могу наконец-то рассмотреть ублюдка. С широкой обветренной рожи на меня смотрит один-единственный глаз, белесый, как у помойной рыбы. Второй закрыт темной повязкой. Смуглая кожа, расчесанная надвое курчавая борода. Кожаный мясницкий фартук поверх обычной серой рубашки. Хатар, стало быть. Представляю, как ноготь моего большого пальца входит в его зрячую глазницу. Представляю отчетливо, и мне становится чуточку легче. Самую малость. Все тело орет от боли, но заставляю себя ограничиться только сдавленным кашлем. Достаточно с этой мрази одного моего концерта. Один, два, три, четыре. Вдох. Пять, шесть, семь, восемь. Выдох. Резкий свет из открытой двери заставляет зажмуриться. Пульсация в висках становится нестерпимо громкой. Но голос Грависа удается расслышать. — Я вижу только Севи. А где все остальные? По кафелю цокают каблуки. Ренни огибает меня справа, проводит острыми кончиками ногтей по слипшимся волосам. В голосе слышна неприкрытая усмешка. — Там, где заслужили. Внизу. То есть в штольне. Или в Канале, передают привет помойным рыбам. Я единственная выжившая. Нет больше парней Грависа. — Ренни, послушай, я… — Свое вранье продумывай очень тщательно, милый. Пропусти через фильтр. Потому что ее мы допросили под укольчиком. Все она рассказала. — Если не додумала ничего от себя, мне бояться нечего. Вышла накладка. Ты меня не предупредила… Ренни взрывается криком, переходящим в истеричный визг. — Твой придурок сжег склад со всем товаром! Хорошенькая, м-мать, накладка! — Я ему не приказывал. И он, как я понимаю, за свою глупость уже расплатился. — Расплатился кровью. А она у него жиденькая и пахнет дерьмом! Мне не нужна кровь недоношенного идиота! Мне нужны шестерни! Гравис наклоняется надо мной, нервно крутит пальцами пуговицу своего воротника. На седой морде — явный страх. Не обольщаюсь, страх не за меня — за себя. — Хорошо, Ренни. Раз ты так ставишь вопрос… Это мои парни, так что я в ответе, даже за придурков. Назови сумму. Благородно. Честно говоря, не ожидала. Не хотела думать о Грависе слишком хорошо, а вот поди ж ты. Выдержав паузу, химбаронесса сумму называет. Внушительную. По моим меркам — запредельную, но Гравис потянет. Хотя бы потому, что выбора у него нет. Иначе он просто не выйдет отсюда живым. — Жестко стелешь, Ренни. Ладно. Мне нужно немного времени. К утру будем в расчете. Севи я забираю. Резкий смешок, как хлопок шокера. — А вот хер тебе, милый. — Хер, не хер, до завтра она у вас не дотянет. И, кстати, я вообще-то мог бы и за ущерб встречно вычесть… Чувствую, как Ренни напрягается. Ой, зря ты это сказал, старик. Ой, зря! — А вот давай, Гравис. Давай. Все, теперь ты мне должен только пять шестых суммы. За мальчишек, которые уже расплатиться не смогут. А вот Севи твоя — девчуля взрослая, самостоятельная. Да, связалась с дурной компанией, ну так будет ей урок. Рассчитается со мной — и свободна. Но рассчитается сама! Без дядюшки Грависа! Угрожающий шепот сменяется взвизгиваниями и переходит в самый настоящий рык. Грависа аж отбрасывает. — Ренни, что за… Ногти химбаронессы впиваются мне в кожу затылка, заставляют запрокинуть голову. Только сейчас вижу ее лицом к лицу. Точнее, к половине лица. Высоченный воротник поднят так, что закрывает подбородок, рот и нос. Глаза слезятся и часто моргают, зрачки почти полностью растеклись по радужке. Закинулась химией перед важными переговорами, молодец какая… — Что уставилась, Севика? Разумеется, таких денег у тебя нет и быть не может. К счастью, мамы любят даже столь непутевых дочек. Уверена, твоя тебя в беде не бросит. Можешь начинать продумывать текст письма. Давай! Сейчас продиктуешь! Что к письму будет приложен мой отрезанный палец как свидетельство серьезности ситуации, даже не сомневаюсь. Хорошо, если только палец. Часть меня хочет согласиться. Знает, что мама этот вопрос сможет решить. Конечно, тогда больше не будет у нее ни швейного магазинчика, ни двух комнат с водопроводом и вентиляцией. Но ради своей Севи… Нет. Нельзя. Просто нельзя. Во имя определенных принципов. Один, два, три, четыре. Вдох. Пять, шесть, семь, восемь. Выдох. Очень, очень хочется сорваться на вопль, на слезы. Но не могу. Один раз меня заставили кричать. Одного раза достаточно. Изображаю ту самую непутевую, но хорошую девочку. Это не очень сложно. — Нет. Что угодно… Маму в это не впутывайте. Говорить в такой ситуации «нет» — опасно. Логика подсказывает, что Ренни в лучшем случае расхохочется. Или просто врежет. Но, похоже, мои слова ее заинтересовали. Я даже догадываюсь, какие слова. — «Что угодно»? Очень смелое предложение. Точно хочешь, чтобы я им воспользовалась? — Я отработаю. Чем Бездна не шутит. Такие, как я, нужны. В том числе Ренни. — Гравис, ты слышал? Она отработает! Уже понимаю, что совершила глупость. Лишь бы не чертовы наручники! А хоть бы и в них… Распрямиться, ударить лбом в лицо, повалить, опрокинуть, вцепиться зубами… Нет. Понимаю, что не смогу. А если рискну, если попробую, только повеселю ублюдков. И обеспечу себе куда худшую участь. «Пока жива — можешь барахтаться. Сдохнуть всегда успеешь.» Да уж, самая подходящая мудрость от дядюшки Грависа на ум пришла. Ренни, похоже, искренне наслаждается ситуацией. — Ладно, я согласна. Но поскольку ты за своих в ответе, даже за придурков, сам вместо нее выбор и сделаешь. И нет, не вздумай уже шестеренками предлагать! Только попробуй — сумма вырастет. Гравис мнется. Чует какой-то подвох. А на лице читается одна мысль: «идиотка, кто тебя за язык тянул?» Даже не думаю спорить. — Она хороший боец. Умеет… Ренни обрывает Грависа громким хлопком в ладоши. — Совсем забыла! У меня ж вакансий почти нет. Только в Больничке. Или в Конфетной лавке. Я становлюсь невесомой. Стул исчезает, кафельный пол уходит из-под ног. Даже боль растворяется. Больничка или Конфетная лавка. Разделочный стол или публичный дом. Вот и все. — Ренни, я не собираюсь за нее выбирать. Хватит этих игр. — Не-а. И тон смени. А то сам отправишься на запчасти. Или жопой под фонарем крутить. — Ты рехнулась. — Я жду, Гравис. Почти не удивляюсь, когда он произносит «Конфетная лавка». Почти не осуждаю. Я бы, наверное, и сама ее выбрала. Что за себя, что за кого-то другого. Даже это лучше, чем лишиться руки, глаза или почки, либо же «добровольцем» участвовать в испытаниях новой химии. Но следующие его слова заставляют меня стиснуть кулаки. И мысленно дополнить короткий, но важный список имен — к «Хатар» и «Ренни» добавляется «Гравис». — Ну что, довольна, дура языкастая? — Пошел на хер. — Уж не тебе про это говорить… Не держи зла, Севи. Когда мы снова увидимся, сможешь зато с чистой совестью сказать: «я была молода, глупа и мне нужны были деньги». Ренни разражается визгливым смехом, хлопает Грависа по спине. Где-то ухает гулким хохотом Хатар. — А ты не так уж и уныл, старик! Произношу ответ шепотом, тихо, почти про себя. — Когда мы снова увидимся, ублюдок, я с чистой совестью запихну эти слова тебе обратно в глотку. Мечтать, конечно, не вредно. «Запретные сладости» — самое идиотское название для борделя, что только видел Заун. Хотя бы потому, что ничего запретного там отродясь не творилось, даже если брать по мерке драконовских законов Пилтовера. Поэтому абсолютно все, кроме разве что туристов сверху, называют это заведение как угодно, но иначе. Чаще всего — Конфетной лавкой. Впрочем, на туристов Лавка и рассчитана. Пилтошки, не горя желанием рисковать здоровьем и кошелями на нижних ярусах, ищут плотских удовольствий в проверенном и безопасном месте на Променадном. Здесь не предложат никаких сверхъестественных изысков, но все девицы проходят медосмотр. А бухло в баре хоть и разбавляют, зато туда не подкинут таблеточку. Сбежать я пыталась дважды. Оба раза — неудачно. За первый побег просто всыпали — по пяткам, чтобы не портить внешность, которой я и так, если честно, не очень-то вышла. С неделю шипела от боли и злости при ходьбе, особенно на шпильках, но думать о новой попытке продолжала. Второй раз почти получилось. За месяц работы я втерлась в доверие к одной из девиц, толстенной северянке Скивлане — пригодилось знание фрельйордского, ибо по-пилтовийски она едва могла связать пару слов. Собственно, потому тут и оказалась — как и я, отрабатывала долги, в которые по глупости влезла. Зато у нее наличествовали некие «верные братья», которые должны были помочь с побегом — так и не поняла, имелись ли в виду настоящие родственники или просто соплеменники. Как бы то ни было, в одну прекрасную ночь в Конфетную лавку действительно вломилось с полдюжины северян, быстро расправившихся с вышибалами и потребовавших у мадам выдать им Скивлану. Молясь Деве ветра, чтобы ребята Ренни отправились по хорошо заметному следу фрельйордцев, я воспользовалась неразберихой и рванула в противоположную сторону. Далеко, однако, не ушла. В этот раз воспитательную беседу со мной провел лично Хатар. Вопреки моим самым мрачным ожиданиям, это была действительно беседа — хотя наручники обещали строго обратное. Шуримец расхаживал по комнате, прихлебывая травяной настой из фарфоровой чашечки, и нес какую-то пургу, то ударяясь в воспоминания о традициях своей родины, то предаваясь философским размышлениям о роли женщины в мироздании. Но смысл я уяснила — конечно же, баба должна знать свое место, не рыпаться и быть благодарна за то, что к ней вообще обращаются почти как к человеку. Даже не хотелось мечтать о том, как за такие речи я вколачиваю Хатару осколки фарфоровой чашечки прямо в кадык. Чувствовала лишь безмерную усталость. Только бы все поскорее завершилось, так или иначе. А затем он развернул стул и отдернул штору, скрывающую прозрачную перегородку. До меня не сразу дошло, что именно находится за испачканным кровью стеклом, а когда все же рассмотрела и поняла, то согнулась пополам, и меня вырвало. Потому что труп Скивланы опознать можно было только по рыжим косам. «Совершишь еще одну глупость, и на ее месте будет твоя мать», бесстрастно прокомментировал Хатар. «Если поняла, то на сегодня все. Умойся и отдохни.» Я не знала, совершу ли еще одну глупость. Не от меня это зависело. Если пружину долго и сильно сжимать, она или распрямится и выбьет вам зубы, или сломается. Наверное, рано или поздно я бы сорвалась, не думая о последствиях. Попыталась бы уже не сбежать, а убить. Неважно, кого — в идеале, Хатара, но меня устроила бы кровь и кого-то из клиентов, или мадам, или даже другой девицы. Но темнота, убаюкивая меня в редкие часы покоя, шептала совсем о другом. О том, что я сдамся. Втянусь. Перестану сопротивляться и воспринимать свое положение как временное. Она напоминала, что мне действительно порой нравятся блеск в глазах и раскованность дорвавшихся пилтошек, что не все клиенты вызывают у меня отвращение, а на меня саму, к немалому моему удивлению, можно смотреть с таким же вожделением, как на девиц посимпатичнее. Я не спорила. Темноту нельзя прогнать, ей нельзя сделать больно — значит, остается только терпеть. Терпела, как и многое другое. А потом за терпение мне пришла награда. Или не за терпение, а просто так. Удача — шлюха наглее всех девиц Конфетной лавки, вместе взятых. — …А тебя как мне называть? — Силко. Имя как имя, если только не выдуманная кличка. Совершенно обычный мужичок, не понять, то ли из низов Пилтовера, то ли с Променадного. Постарше меня лет на пять, но ростом еле до подбородка доставал, хотя была я не на шпильках. Вот только в койке разговор он со мной начал по-ноксиански. Да еще такой фразой, от которой у меня глаза на лоб полезли. Ну, я на всякий случай ответила. Он как бы ничему не удивился, и все остальное прошло довольно скучно. Не совсем отвратно, но без огонька. Смотрю на него и гадаю — что за птица такая? Может, ноксианский шпион? Да нет, если верить рассказам господина наставника, те растворяются во вражеских городах идеально. Уж палиться ва-ноксом точно бы шпик не стал. И что-то в нем есть от нашего дна. Не Антресольного, даже не Сточного яруса, а еще ниже. То ли в запахе, то ли во взгляде. Хотя чистый, как пилтошка, и одет был прилично. Сжав зубами сигарету, шарю рукой в поисках зажигалки. Силко, закурив сам, подносит свою. Красивую, с вензелями. У Грависа была почти такая же. — Ты здесь, потому что задолжала Ренни, не так ли? Не подаю вида, что сердце екнуло. — Возможно. Но не твое дело, красавец. — Верно. Как и то, что Ренни задолжала мне — не твое. Но мне интересно, что выйдет, если эти два долга взаимоуничтожатся. Ну, что скажешь? Прикрыв глаза, затягиваюсь и выпускаю к потолку струйку серого дыма. Мне все равно. Вот совсем все равно. — Я бы сказала, что это праздный интерес пилтошки. Вот только ты не из Верхнего города. От тебя пахнет заунским дном. Шахтами. — Какое хорошее обоняние. Уверен, можно в тебе отыскать и другие достоинства. — Ни хера. Я почти полностью сделана из недостатков. В койке лучше, чем в этот раз, не ублажу. Готовить не умею. Ну разве что тебе для чего-то нужна злопамятная сука. — Злая сука с хорошей памятью мне как раз пригодилась бы. Ладно, бывай. Неплохо порезвились. Тощий мешочек со звоном приземляется на тумбочку. Жду, что темнота вцепится в меня всеми когтями, визжа о просранном шансе. Но она молчит. Как мне кажется, весьма собой довольная. Через пару дней об этом Силко я уже забыла. Мало ли людей со странностями. Когда мадам абсолютно невозмутимо сообщила мне, что я свободна и ничего госпоже Ренни не должна («если, конечно, не захочешь остаться и контрактик составить, а то без тебя скучать будем»), я приняла это за какую-то дурную шутку. Розыгрыш того же Хатара. Однако дважды меня упрашивать не пришлось. ...На мостовой Променадного меня уже ждут. Не Хатар. Не Гравис. И даже не мамуля. Силко вынимает руку из кармана пальто и протягивает в приветственном жесте. Пожимаю, не подозревая, что пройдет девять совершенно безумных лет, и только эта правая рука у меня и останется. Левую я потеряю, закрывая Силко от взрыва. Позже по его личному заказу мне сделают механический протез. А еще через семь лет лишусь и его, и буду чертыхаться, пытаясь попасть по колесику зажигалки дрожащими пальцами правой. Первый раз Силко нет рядом, когда он мне нужен. И не для того, чтобы помочь закурить. Где его носит? И правда — где?