Те, кого мы ненавидим

Sunrise showing every flaw Paying for the night before Dark eyes scanning every vein Exploding — cannot stand the strain

Мне не снятся сны. С наваждениями, вызванными «мерцанием», я знакома не понаслышке. Они пока что блюдут правила приличия. Не заходят за рамки. Когда начну всерьез болтать с воображаемыми друзьями — тогда да, бей тревогу. Только уже поздно будет. А вот о снах я знаю только по чужим рассказам. Каждый раз, когда организм получает несколько часов отдыха или отключки, рядом только моя старая подруга — темнота. Иногда я ее за это ненавижу. Но чаще — напротив, готова обожать. Вот как сейчас. Темнота обнимает меня, укутывает непроницаемым покрывалом. Она мягка и холодна. Нет ни мыслей, ни желаний, ни ощущений. Лишь на самом краю сознания навязчивым насекомым жужжит предчувствие того, что это не будет длиться вечно. Ничто не длится вечно. Темнота отступает, выпускает меня из объятий. Словно бы нехотя. Но за ласковыми прощальными касаниями уже чувствую пульсацию нарастающей боли. Крик покидает мое горло клокочущим, сиплым звуком. Не могу даже как следует заорать. Понятия не имею, сколько времени мне требуется, чтобы подняться, царапая ладонь об искореженный бок музыкального автомата. Глазам как-то удается сфокусироваться. Разглядываю переплетение механомускулов, окованные бронзой щитки, разбитые капсулы инъекторов. Моя левая рука, вырванная из железного сустава чуть ниже плеча, валяется на полу, истекая «мерцанием». Пять стальных когтей позорно чисты. В прошлый раз было лучше. В прошлый раз я вышла из драки, выкрасив их сучьей кровью. Шикарным лаком, который, высыхая, так интересно меняет цвет — из бордового становясь каштановым. О дочери Вандера напоминает только царящий в помещении разгром. Жду окрика. Жду хватки железных пальцев на плече. Продолжения и завершения танца, только теперь уже по твоим правилам. Понимаю, что жду напрасно. Тебя уже и след простыл. Вандер воспитал дочь аккурат в своем духе. Ты способна победить, но не добить. Не умеешь закреплять результат. Потому и не понимаешь, видимо, что именно по этой причине у меня с твоим отцом и разошлись дорожки семью годами ранее. Я не могла находиться на одной стороне с человеком, который сломался и повернул назад в нескольких шагах от цели. Который одним решением обесценил смерти всех тех, кого потом оплакивал. Стойка бара маячит где-то впереди спасительной пристанью. Судно «Севика», основательно побитое бурей, готовится к швартовке. Нужно заправиться. Ноксианская «кровь василиска» вполне подойдет. Непрозрачное стекло под кружевами этикетки чернее ночи за порогом. Округлая бутыль с готовностью прижимается к ладони, как бедро шлюхи. Моей руке на ней хорошо и уютно. Правой руке. Левой у меня больше нет. На время. Возможно — надолго. Возможно — навсегда. Вырываю пробку зубами. Сплевываю на разбитую стойку. Мысли пляшут в раскалывающейся голове. Не ожидала от них такой ясности. В предыдущую встречу я шикарно, размашисто расписалась в своей глупости. Решила насладиться выражением твоего лица, воркуя на ушко про то, что стало с дорогой сестрицей, с Паудер, ах, простите, Джинкс. В кого — во что — та превратилась. Промедление стоило мне боли и позора. И то лишь потому, что твоя сучка стреляла мне в инъектор на плече, а не в голову. А решила бы я вопрос быстрее, шепнула б в уже остекленевшие глаза — все сложилось бы иначе. Не пришлось бы сейчас глотать свою собственную кровь пополам с «кровью василиска». Но теперь, дорогуша, ту же ошибку совершила ты, вдохнув моей глупости. Нарушила правило, которое лежит в основе всей этики, всей морали нашего славного города. Хотя уж ты-то должна была помнить. «Достал — бей. Бьешь — убивай.» Боль пройдет. Тело заживет. Позор смоется. Вот сломала бы ты мне шею — не стало бы у меня шанса вернуть должки. А он у меня теперь есть. И ни черта ты с этим не поделаешь. Еще свидимся. Обязательно свидимся. Пока же главное то, что я жива. Это нужно отметить. «Кровь василиска» обжигает гортань расплавленным металлом, в который ноксианцы швыряют короны побежденных королей. Но эту боль нужно стерпеть и принять. Хотя бы потому, что она заглушает ощущение того, что мое тело изломано, как жестяная игрушка в руках сорванцов. Ощущение поганой слабости и бесполезности. В ней растворяется вся прочая боль. По крайней мере, на время. Перед глазами пляшут черные и багровые пятна. Ни хрена не разглядеть, и все же боковым зрением замечаю движение. — Госпожа Севика? Знакомый голос заставляет чуть расслабиться. Не знаю, получается ли у меня дружелюбно усмехнуться, да и не особо стараюсь. Челюсть болит адски. — Тьерам. Так вот ты где, засранец. — Простите, госпожа Севика. Чем я могу помочь? «Госпожа Севика», хах. Сочетание несочетаемого. Всегда пробивает меня на грустный смех. У имени «Севика» несколько значений, и одно из них — попросту «служанка». Спасибо мамуле, привыкшей смотреть на богатых господ снизу вверх. Нет уж, хренушки. От неизвестного папы маленькой Севи все же передалось хоть сколько-то самоуважения. Впрочем, ничего постыдного даже в такой трактовке имени я не вижу. Служение служению рознь. Пусть у мужиков я вызываю любые желания, кроме сладострастных, пусть счет свернутым челюстям и шеям я давно перестала вести, но у меня есть босс и я признаю его право приказывать. А когда он оступится, даст слабину и позволит себя убить, что ж, Севика найдет себе нового. Будет отвечать «слушаюсь» тому, кто окажется этого достоин. Но только ему. Впрочем, вряд ли это произойдет в ближайшее время. Силко постарел и размяк, но он все еще силен, сильнее всех прочих химбаронов вместе взятых. До сих пор с ухмылкой вспоминаю недавнюю попытку свержения тирана. План, который строился на том, что я предам хозяина за расплывчатые обещания перемен к лучшему для всех-всех-всех. И горе-заговорщики под стать своему плану. Я с наслаждением вскрыла череп одному и рассмеялась в прогнившую морду второй. Но вслед за первой попыткой будут новые. — Помочь ты мог бы, когда я тут пыталась на ноги подняться. А сейчас все, станцию проехали. Ждет. Не уходит. Маячит размытой фигурой. Тьерам — ничтожество, но ничтожество символическое. Сгусток прокуренной мокроты, схаркнутый Силко на могилу Вандера. «Не стоит угрожать тому, кто наливает» — это правило когда-то было накрепко вбито в головы тех, кто переступал порог «Последней капли». В самые тупые головы — вбито буквально, парой кастетов, что обычно висели над стойкой как украшение. В «Последней капле» при Вандере бармен был не только тем, кто наливает. Но и стражем порядка. Судьей. А для кое-кого — и исполнителем приговора. В «Последней капле» при Силко бармен — всего лишь человечек из прислуги. Не более уважаемый, чем девицы, разносящие напитки. Намного менее уважаемый, чем быки при входе. Всего лишь тот, кто наливает. Ему можно угрожать без последствий, можно с притворным дружелюбием похлопать его по плечу, можно отвесить подзатыльник или наградить за расторопность мелкой монетой. Заискивающие выражение на смазливой мордахе не изменится. Тьерам — ничтожество. По крайней мере, так принято считать. Я разделяю это мнение лишь частично. Да, Тьерам — настолько жалкая тень своего предшественника, что нельзя воспринимать его существование иначе как злую шутку. Но он знает свое место. И на своем месте он полезен. Бегающие глазки подмечают очень многое. Вечно пунцовые уши не пропускают ни одного важного слова. А умение эффектно сварганить замысловатый коктейль — ширма, за которой никто не заметит, как в бухло скользнет белая таблеточка. Да и не к одним только стаканам и бутылкам привычны лапки Тьерама. Обитой войлоком дубинкой или электрошокером он умеет орудовать на зависть многим. Естественно, когда прикажут. Тьерам — ничтожество, но ничтожество полезное. Полезное ничтожество, видимо, стремится доказать, что оно в первую очередь «полезное». И уже во вторую — «ничтожество». — Вам нужно к доку, госпожа. Позвольте, я помогу… Какая забота! Искренне ржу. Брызги «крови василиска» и моей крови пополам со слюной веером рассыпаются по стойке, бутылкам, лицу Тьерама. — Весьма… глубокомысленный вывод. Да ты гребаный гений, малыш. Прерываюсь, набираю ртом воздуха, словно выдернутая из канала помойная рыбина. Как и рыбине, мне от этого лучше не становится. Еле сдерживаюсь, чтобы не заорать. К доку мне, наверное, все же надо. Чувствую себя так, будто целых ребер у меня меньше, чем поломанных. На самом деле, скорее всего, все не столь печально. Я крепкая. Но потрепало меня хорошо… Интересно, сможет ли док приладить мою руку обратно? И как будет приживаться? Если не лучше, чем в первый раз, то проще сразу в петлю. Хотя, скорее всего, все еще веселее. Силко просто не даст добро. В наказание. Потеряла руку — страдай, пока не заслужишь снова. С него станется. Но возражать я права не имею. Силко. Мысль шарахает меня по черепу. Почти что с нежностью рукавичек розововолосой суки. — Что… что с боссом? Вздыхаю тут над своими синяками, как последняя кретинка. Если дочь Вандера пришла за Силко, если он уже был у себя… Тьерам пожимает плечами. — Все еще не возвращался, госпожа. Так. А куда вообще подевалась торжествующая победительница? Видимо, не заметила сама, как высказала этот вопрос вслух. — Пока вы были без сознания, сюда явилась… Сглатывает, будто имя превратилось на языке во что-то скользкое и неприятное. Я уже понимаю, о ком речь. — Джинкс. Выпускаю из дрожащей руки горлышко бутылки. Потому что иначе — сожму так, что треснет, а бухло дорогое. Да и руку жалко, одна-одинешенька осталась. — Вырубила ту, вторую. — Прямо так и вырубила? — Та еле живая после вас была. Ну хоть какая-то приятная новость. Относительно. — А что потом? — Точно не видел. Не мог привлекать внимания… Вроде бы ушла… то есть обе ушли. Вторую она забрала с собой. Еще чуть лучше. Не знаю, как протекает воссоединение родственниц, но, зная Джинкс, ее сестренке вряд ли можно позавидовать. — И меня не тронула, пока я в отключке валялась? Отчетливо чувствую, как Тьераму хочется стать маленьким и незаметным, а еще лучше — провалиться сквозь пол. В подвал, в шахты, хоть в преисподнюю, лишь бы подальше от меня. — Ну… вообще-то… Сплевываю на стойку кровью и делаю шаг к тому, что осталось от зеркала. На моей любимой кожанке поверх груди и живота розовой флуокраской выведены какие-то каракули. И на брюках — тоже. Читаю в зеркале справа налево. И с каждым дошедшим до меня словом все сильнее и сильнее хочется кого-то убить. «ЛОХУШКА». «СОСКА». «РОХЛЯ». «МЫШ» (да, мать вашу, с ошибкой). «МАКАКА». Словно поток словесного дерьма из презрительно кривящегося рта, только в форме надписей старательным, но все равно безобразным почерком. Там, где на слова фантазии не хватило, намалеваны уродские морды — глаза-крестики, зубы-треугольники. Безошибочно узнаваемый стиль Джинкс. Мразь, ты в курсе, сколько стоила эта кожа? Конечно же, она в курсе. Потому и соизволила потратить немного своего драгоценного времени. Я сдерживаюсь. Нет смысла унижать себя бессильной яростью. Ни бутыль, ни стойка, ни мои костяшки ни в чем не виноваты. Просто представляю намотанные на правую руку синие косы мрази. Ее ухмылочку в треснувшем зеркале. Распирающую тщедушное тело гордость за дело рук своих. За все дела, не только за испорченную кожанку. Представляю, как я ее прикладываю рожей в собственное отражение на осколках, словно тупого щенка в его ссанину. Только сильнее. Намного сильнее. И снова. И снова. Пока синее под моими пальцами, пропитавшись алым, не становится черным. И еще пару раз. Представляю отчетливо, и мне легчает. Когда я оборачиваюсь к Тьераму, тот отлетает от моего взгляда, как от удара в челюсть. — Тряпку, живо. И бухла покрепче, какого не жалко. Судя по запаху — чистый спирт. Возможно, машинный. — Да не в стакан, идиот. На тряпку. Когда начинаю оттирать краску, с большим, очень большим опозданием до меня доходит, что в баре помимо меня и Тьерама еще полно людей. Выползли, как стихло. Вернулись взглянуть, чья взяла. Ну смотрите, смотрите. На лохушку и рохлю. Мне посрать, кто из вас злорадно ухмыльнется, а кто с искренним сочувствием цокнет языком. Мол, как же так, Севика. Одно твое слово — и мы бы эту идиотку на куски порвали. Повесили бы ее кулаки над стойкой вместо вандеровых кастетов. А ты вот так сглупила. Нехорошо. Теряешь хватку. На кого становишься похожа? Не на Вандера ли? Посрать. Ни один из вас равно это не вякнет, глядя мне в глаза. Все свои. Все мои. Но почему-то на месте лиц — размытые пятна. Не могу понять, чего от меня хотят, о чем спрашивают. Все звуки сливаются в непрерывный гул. В мутном потоке различаю один голос — женский и незнакомый… Или же где-то я его раньше слышала? — Госпожа… Госпожа Севика… Сквозь ржавчину засохшей крови до моего обоняния доносится цветочный аромат парфюма. Вот он мне точно знаком. Но не более того. Не имею желания напрягать память. Ни, тем более, отвечать. Не до того. Оттираю надписи со штанины, как будто нет сейчас более важных дел. Потом надо заняться кожанкой. Краска отходит легко, рассыпается в спирте хлопьями, и это меня несказанно радует. Хорошо бы все остальное можно было стереть и забыть с такой же простотой. — Безумица, как всегда, милосердна. Ей следовало вырезать эти имена в твоей плоти. Резкий скрежет, который даже нельзя назвать человеческим голосом, перекрывает все прочие звуки. Ошалело поднимаю взгляд. Кого еще Бездна принесла? При виде синей косы непроизвольно отдергиваюсь. Но нет, это не Джинкс. Просто какой-то урод с выкрашенными в тот же цвет волосами. Судя по смуглой коже — шуримец. Одет хорошо, в плащ из дорогой кожи, не уступающей выделкой той, что я сейчас оттираю от мазни. Не из наших. Чужой. Этого достаточно. — Пшел отсюда, недоносок. Не имею никакого желания общаться. Шуримец, не вынимая рук из карманов плаща, продолжает сверлить меня взглядом черных глазок. Тонкогубый рот искривлен в усмешке. — Мое имя — Клаувер. На шуримское не похоже, но это ни о чем не говорит. Меньше половины известных мне людей пользуются именами, полученными при рождении. — Да мне как-то плевать. За спиной Клаувера возникают знакомые рожи. Биф и Хаксли. Безотказные, верные быки-вышибалы. — Эй, парниша, заведение закрыто. Госпожа велела тебе катиться. Синеволосый поднимает правую руку, словно призывая к тишине. Не могу сдержать дрожи, когда вокруг все действительно затыкаются. — Алая луна взошла над Пилтовером. Еще до рассвета разумные среди вас преклонят колена. Прочие — умрут. О Дева ветра, не хватало тут еще самозваных пророков, упоровшихся «мерцанием»… Впрочем, с Клаувером разберутся без меня. Критически осмотрев кожу, на которой почти не осталось розовых разводов, киваю сама себе. Подхватываю со стойки бутыль с «кровью василиска» и медленно, чтобы не навернуться, начинаю подъем по ступеням, ведущим на второй этаж. К кабинету Силко. Не оглядываюсь. Лишь у самой двери бросаю за плечо, громко, для ушей всех присутствующих. — Чтобы к утру все было прибрано!