black eyes, bad guys

Майки не помнил в деталях своё детство. Всё пережитое стекалось в смазанную картинку по номерам: число возраста – яркое воспоминание. Ещё были пробелы и пустота, по этим каналам могла протечь тьма. Испытание, которое ему пришлось перенести, сохранилось урывками. Тогда в его глазах реальность впервые стала искажаться. И каждый раз, когда гнев или грусть норовили окружить его, он видел обратную сторону медали. Подсознательно верил, что всё должно быть по-другому и не поддавался эмоциям. Тьма накапливалась, как снежный ком. Стоило закрыть глаза, как им завладевало кое-что мрачное. Это что-то напоминало тень, подстерегающую на каждом углу. Казалось, она хочет поглотить весь свет и распороть себя. Но плохо от этого было бы не ей, а Майки. Это не то, что можно было контролировать, просто в голове срабатывал щелчок. Внезапно эмоции становились неважными. Оставалось лишь выжженное поле. Сано остановился не сразу – на зов он не откликался, поэтому Такемичи пришлось бежать, чтобы оказаться лицом к лицу с ним. Его черты заострились, взгляд казался далёким и совсем пустым. В глубине души Ханагаки понимал, что из-за пустяка он бы никуда не ушёл, не избегал бы разговора так старательно, да и вообще… вёл себя совсем иначе. Всё, что Такемичи хотел сделать – это вернуть его обратно. И речь не о вечернике. Хотелось вернуть его в мир, где есть не только отчаяние, но и вера в лучшее. Туда, где есть жизнь, а не сплошная боль. Такемичи долго не решался сократить расстояние. А в итоге просто положил руки ему на плечи. — Не уходи от меня, — едва слышно попросил он, — Не хочешь объяснять ничего – не надо, просто… не бросай. Майки растерялся, но мгновение – и он обнял парня. Ценность слов исчезла в ту секунду, когда его руки стали красноречивым ответом. Свист ветра усилился, ударяя по перепонкам. Дрожь в ногах ползла выше. Она плавно перемещалась по всему телу, мешая предпринимать попытки двигаться. — Такемитчи, прости. Я сейчас ни черта не чувствую. Всё по привычке. — Тогда мы будем избавляться от вредных привычек. — Хм, вот как? Что для этого нужно? — в его голосе была горькая насмешка. Такемичи спокойно шепнул: — Доверие. Манджиро заметно напрягся, но не отстранился. — Расскажи мне что-нибудь, о чём никому не рассказывал. Неважно что. Такемичи был серьёзен, но по-прежнему думал, что Манджиро сведёт всё к шутке, попытается уйти от ответа и заберёт последние надежды забраться к нему под кожу. Но вместо этого раздалось тихое: — Я боюсь. В этом скупом признании Ханагаки увидел всю свою жизнь. Столько лет ему приходилось страдать от этого… Встретив Майки впервые, он думал, что это последние слова, которые он когда-либо мог услышать от него. А когда начал узнавать его ближе, то стал видеть из размытого образа бунтаря маленького непонятого ребёнка. Он был убеждён, что его уверенность в собственных действиях и внутренний стержень никогда не позволят ему настолько открыться. Теперь его страх темноты казался тенью – ничтожной крупицей боязни, которая поглощала его изнутри. Стена была разрушена и оставалось сделать шаг, чтобы полностью переместиться на сторону Майки. — Чего ты боишься? Вопрос прозвучал без осуждения. Не то, чтобы Майки ожидал этих бредовых ноток от Ханагаки, но всё равно было так… непривычно, что ли? Он пытался быть откровенным с ним с самого начала, потому что по-другому ничего не могло получиться. Однако всё пережитое теперь казалось топтанием на месте. Он почувствовал, как та закрытая дверь в его душе, подвешенная над пропастью, открывается только сейчас. — Я боюсь смерти. Я её не принимаю. Я не хочу ждать, ненавидеть, бояться её. Думать о ней. А мне… приходилось изо дня в день, — голос его срывается. Такемичи бережно сжимает его плечи и ведёт подальше от моря и ветра. От явлений, что дышат свободой и могут разрушить всё, ради доказательства своего величия. Они останавливаются у волнореза. Майки садится на покатый камень и тянет парня за бёдра. Он вжимается лицом в его живот и запускает холодные руки под куртку. Такемичи вздрагивает, но не отступает. Его ладони касаются затылка: он нервно сжимает покрасневшими от мороза пальцами корни волос. — Знаешь, каждый день неповторим, Манджиро, — шепчет он. Банальность этой фразы впервые обретает ценность из-за искренности в его голосе. — Даже твой страх менялся. И если он есть, то как ты можешь говорить, что ничего не чувствуешь? — он улыбается и садится к растерянному Майки на колени, — До тебя – я никогда всерьёз ни о чём не задумывался. Возможно, всё это время, пока я пытался хоть немного достучаться до тебя… Я хотел понять самого себя. И теперь уверен, что хочу знать о тебе всё. — Такемитчи, — Сано замер в ожесточенной хватке на теле парня. Глаза его были закрыты, а тело напряжено, будто сдерживало дрожь из последних сил. Ханагаки уже видел его уязвимым. Но эта боль, которая буквально рвалась из него, сейчас казалась совсем другой. Она была осознанной. — Впервые за долгое время я чувствую себя таким жалким и слабым. Хочу плакать, но не могу… Моя ненависть к себе растёт вместе с чувством вины. И как бы я ни старался включить холодный рассудок, новое дерьмо начинает потрошить меня, выводит из равновесия, — он загнанно дышит. — Я – неполноценный человек, потому что ощущаю всё это. Как бы я не хотел всё исправить, последствия одинаковы. Понимаешь, каково это, когда все усилия становятся иллюзией? Сейчас я понял. Понял, какой я слабак. Голос его звучал хрипло и надорвано, пока в голове мерзко шипело что-то похожее на старое радио. — Ты же не хочешь, чтобы Шиничиро вернулся домой в гробу, мелочь? — ядовитый оскал уже рядом с ухом. Холодное лезвие едва касается горла. — Хочешь посмотреть, что будет с твоим старшеньким, если он помешает… сотрудничеству? — в мрачном подвале ничего не видно, отчётливо слышится шелест пакета. Что-то тяжелое, едва тёплое, чувствуется через целлофан. Запах крови заполняет всё пространство. В животе до боли скручивает. Нет. Труп. Снова. Только не это. Не надо. — Манджиро, эй… — Такемичи трясёт парня за плечи, но взгляд его по-прежнему далёк отсюда. Его зрачки сужаются, а губы дрожат. Ледяные руки до боли сдавливают кожу, ощупывают, блуждают по всему телу. Ханагаки не может дышать, когда грубые пальцы впиваются в позвонки. — Только не это, нет… — хрипит он, проговаривая эти слова снова и снова. Такемичи жмурится и вырывается из его рук. Больно. Сано соскальзывает с камня, опускаясь на колени. Перед его глазами сырой песок. Не труп. Ничего такого нет. Нет. — Манджиро, я с тобой… — теперь он слышит плач, — Я рядом. Чувствует, как бережно тёплые руки гладят его по спине. — Я растоптан, — шепчет он, словно себе не веря, — Потому что всё равно не смог… не смог уберечь своего брата. Я пытался, но у меня не вышло. — Манджиро, — Такемичи обхватывает его лицо ладонями, вынуждая смотреть в заплаканные глаза, — Ты не можешь всё контролировать! Есть вещи, которые навсегда останутся за рамками нашего понимания. Всегда будет то, чего мы не можем исправить… Но пока у нас есть силы, мы можем бороться. Я буду с тобой. Вместе мы справимся. Вместе… Кто пострадает на этот раз? — Я думал, у нас всё хорошо, — он хмыкает, — Я не хотел огорчать его, не хотел потерять… Он не должен чувствовать вину. Шиничиро этого не заслужил, — он хмурится, усилием воли прогоняя слишком живые воспоминания, — Для моего брата – Чёрные Драконы были благотворительностью, — он нервно улыбается, — Он обожал свои байки, людей и никому не сделал ничего плохого… За что ему всё это? Я просто хотел защитить его. Пока врал и стремился разобраться с опасностью, упускал из виду настоящую угрозу. Я всё упустил. Голос Манджиро срывается. Он вжимает оледеневшего от боли Такемичи в себя, бездумно повторяя: — Ты ненавидишь меня теперь, да? Я слаб. Ты меня презираешь? Даже в темноте Такемичи видит, как сильно сжимается его челюсть, когда он напрягает тело в попытках управлять им. Ханагаки находит в себе силы не отвечать на провокационные вопросы измученного разума. Они совсем не звучат, как обвинения. Такемичи впервые чувствует страх Майки. — Я обещаю, что буду сильным. Уже завтра стану прежним. Прости меня за это… Всё, что происходит сейчас, моя вина, — он дрожит, разрываемый болью и гневом, и Такемичи ничего не хочет, кроме как обнять его ещё сильнее, не позволить ему распасться на обломки. — Ты не должен извиняться за то, что тебе плохо и больно, — шепчет Такемичи. — Какова вероятность, что ты возненавидишь меня, когда всё узнаешь? — Нулевая. Майки смотрит на него так, будто видит впервые. Такемичи смущённо улыбается и бережно отряхивает его колени от песка. — Манджиро, — шепчет, набрав полную грудь воздуха, — Испытывать страх – это нормально. Ошибаться – нормально. Ненормально быть таким, как я… Я в прошлом. Потому что до тебя я не жил. Боялся жить, тонул в своём ничтожестве и бездействии, тратил время впустую, пока ты по-настоящему боролся. Руки парня скользят по длинным волосам, пробираются к тёплой шее, пульсирующая венка до тока прошибает кончики пальцев. — В прошлом я ничем не отличался от мёртвого. И самое забавное… знаешь, что? — он бессильно усмехнулся, — Ты видел это с самого начала, Манджиро. Ты вытащил меня из состояния, в котором мне было всё равно – жить или умирать. Потому что во мне ничего не оставалось, кроме презрения ко всему миру и ебаной жалости к себе, — Ханагаки чувствует, как слёзы стекают по его щекам и жмурится, — У меня было только моё одиночество. Я думал, что у меня остался хотя бы я сам, но на деле… Я давно отказался от себя и стал живым покойником, а ты сломал все системы и предрассудки в моей голове, потому что у тебя был опыт борьбы за жизнь человека, которого ты по-настоящему любишь. Я вспомнил, что умею бояться, когда увидел тебя. Твоя сила меня сшибала. Ты жил, несмотря на боль, которая была гораздо сильнее моей. Если мне причиняли боль физически и ломали снаружи, то тебя разрушали изнутри. Тебе не нужно бояться быть слабым рядом со мной. Тебе не нужно казаться сильнее, чем ты есть, пока ты в моих руках. Потому что я приму тебя всего… приму тебя любым. Я хочу знать всё, с чем ты столкнулся, чтобы больше не допустить в твоей жизни такой борьбы в одиночку. Я открылся тебе о болезни Шиничиро, потому что сам этого вывезти не мог… сколько? Полмесяца? А ты терпел… как долго ты терпел? Майки жмурится, опуская потяжелевшую голову, сжимает пальцами виски. Кажется, только сейчас он ощущает напряжение, которое умело маскировал. Когда он открывает глаза, то видит у самого берега мрачный силуэт. Он отделяется от ночной мглы своей неестественностью. Да, ты слишком долго терпел… Но неужели ты правда хочешь поверить ему? — шёпот в самое ухо, — Он уже уходил от тебя… Сколько ты ещё сможешь выдержать? Покажи ему, какой ты. Он уйдет. — Я понял, что только рядом с тобой… я могу стать живым, — тёплые руки на щеках выводят его из смертельного оцепенения, — Из-за тебя я хочу бороться. Я не хочу просто остаться… я хочу быть с тобой. В горле встал предательский ком, который буквально душил Такемичи изнутри. Только сейчас он осознал, что моральная боль гораздо хуже физической. Пока отморозки срывались на нём, душа казалась ненужным придатком для "бесполезного генетического материала".        Сейчас Такемичи смотрел в глаза Манджиро, а сердце разрывалось на части. Он не хочет его терять. Он не хочет, чтобы Майки было больно. — Откройся мне, — он прижался влажными от слёз губами к прохладной щеке, — Ты заслуживаешь быть услышанным и понятым… Ты не тратил время зря, потому что боролся за того, кого любишь! Майки вздрагивает всем телом. Он вглядывается в глаза напротив, старательно избегая контакта с тенью вдали. Есть ощущение, что она никуда не ушла. — Вы с Шиничиро так похожи, — шепнул Такемичи и потеряно улыбнулся, — И никто из вас не виноват в том, что происходит. — Никто? — едва слышно уточняет Майки. — Между вами осталась единственная помеха. Ваше упрямство. Прекрати винить себя… Позволь мне забрать хотя бы частичку твоей боли. Всё это время Манджиро не отводил взгляда от полных слёз синих глаз. — Пока ты держишься за то, что сломало тебя… и пытаешься зарыть глубоко внутри, ты не сможешь это отпустить. — Я переживаю это, как на повторе, — он хмурится от понимания, что Такемичи забрался в его мысли так глубоко, — Я могу тебе верить? От этих слов дыхание у Такемичи перехватывает. Он с трудом сдерживается, чтобы не впиться в губы Майки и кусает внутреннюю сторону щеки. — Посмотри на меня, — он обхватывает лицо парня двумя руками, — Посмотри, как сильно ты изменил меня за такое короткое время! Майки отчаянно хватает губами воздух. Он чувствует, что ком в горле мешает ему говорить и дышать… Как жаль, что он не ничего не принял. Может, тогда хоть что-то вытекло бы из его глаз? Больно, но ничего не получается. Внутри так долго было пусто, потому что желание быть сильным – притупило другие человеческие чувства. Сейчас Такемичи пронзал не только зрение. Вламывался в его сердце, то заливая его своими слезами доверху, то проталкивая кулаками дорогу до самой души. Больно. В сердце так тесно, что становится больно, но это так… хорошо. — Теперь, ты можешь ответить на свой вопрос, Манджиро? — губы Такемичи ломает улыбка. Сано глухо рычит и целует его. С яростью, отчаянием, жаждой пленника, добравшегося до стакана ледяной воды. Майки знает, что он не оттолкнёт его этим, не напугает и не причинит боль. Манджиро впервые так сильно ему верит. Грохот фейерверков вдали заставляет их прижаться друг к другу ближе, запускает остановившееся в их моменте время. Теперь, обнимая Ханагаки, он не боится взглянуть через плечо и увидеть тот чёрный силуэт. Но его нет. Он видит другой – до боли знакомый, в свете зажигающихся на трассе фонарей и бьющих в небо вспышек. Шиничиро чуть шатает от ветра. Он зябко ёжится, завернувшись в куртку, но упорно идёт к двум голубкам между обломками скалистого берега. Когда он подходит совсем близко, то долго не решается открыть рот. Но находит в себе силы. — Вы со своей любовью пропустили Новый год, — парень косо улыбается, — Я вас поздравляю. Он не успевает выдохнуть – большие дети накидываются на него с объятиями. Шиничиро хмыкает, прижимая их к себе, и тихо спрашивает: — У вас там ничего не отмёрзло? — Шиничиро… мудак… ты же обещал, — Майки пытается злиться, но не получается. Это заставляет его смеяться. — Да, до Нового года… Так что всё честно! Давайте дарить подарки? — Точно! — оживляется Такемичи, утирая слёзы, — Только мои… мои внутри. — Мне войти? — шепчет на ухо Майки. Шиничиро хохочет, а Ханагаки орёт, краснея: — Я имею ввиду дома, Манджиро! Внезапно веселье сносит волной – Шиничиро мрачнеет, пробираясь рукой во внутренний карман куртки. — Манджиро, это тебе, — в небольшой коробочке находятся уже знакомые ключи от байка. И новый брелок. Там первые буквы имён тех, кто ему дорог. И маленькая моська щенка, — Нравится? Майки не может произнести ни слова, бережно перебирая в пальцах серебряные кандзи. Шиничиро видит его глаза. То, как Майки похож на лучшую женщину в его жизни, причиняет боль. Он понимает, что время пришло. — У меня есть ещё кое-что… Мама сказала отдать тебе, если ты вдруг захочешь плакать, — Сано прикусывает губу и протягивает конверт. Парень тянется к письму осторожно, как к огню. Внимательно всматриваясь, он всё ещё не может поверить своим глазам.        "Моему сыну Манджиро". — Почему… только сейчас? Такемичи придерживает парня за плечи. Шиничиро горько улыбается. — Раньше я думал, что ты получишь его только в день моей смерти. Но ты так тщательно скрываешь свои эмоции… я засомневался, что и на похоронах ты… — Шиничиро, заткнись, — скрипит Ханагаки, а Сано нервно усмехается. — Ладно, если серьёзно… Такемичи сжимает губы. Неужели? Он правда так может? — Я не хочу умирать. Поэтому не сдамся. Теперь точно. Майки вздрагивает и тяжко сглатывает ком в горле. Ему хочется ударить брата, потому что его слова – хуже кулака в солнечное сплетение. Его глаза скользят от лица Шиничиро к конверту. Молчание напрягает недолго. — Я… пиздец наивен, но я всегда был уверен, что это письмо как-то поможет… обязательно, это же мама. В последние дни я постоянно носил его с собой. Но если ты не хочешь читать, то… — Хочу, — голос парня слегка дрожит. Шиничиро кивает, щёлкает зажигалкой и подносит её на безопасное расстояние к бумаге. — Так будет лучше видно… ты можешь прочесть сейчас, — поясняет он. Майки непослушными пальцами вскрывает конверт. Выцветший тетрадный лист, сложенный в четыре раза, долго не поддаётся. Ветер касается его с сухим шорохом. Увидев знакомый почерк, Шиничиро закрывает слезящиеся глаза. — Мама, мама! Босоногий мальчик едва ли не сносит дверь, забегая в прохладную комнату – здесь светло и стерильно, пахнет медикаментами. Раньше аромат парфюма делал это место особенным, на тумбочке были свежие цветы, а не мятые облатки… Казалось, что прежнюю атмосферу, куда более родную, поддерживает лишь присутствие самой главной женщины в жизни Шиничиро. — Манджиро учился ходить и отпустил мою руку! Он разбил коленку до крови. Представляешь, он совсем не плачет и… Ай!.. — мальчик бьётся о кровать мизинцем и падает на пол. Боль заставляет содрогнуться. Ему кажется, что кроме его ушибленной ноги не существует вообще ничего. Злые слёзы сразу начинают жечь глаза, но он не издаёт ни звука и безбожно трёт их. — Шиничиро, милый… ну почему вы у меня такие неосторожные? Молодая женщина улыбается потрескавшимися губами. Они бывают совсем алыми, закусанными до крови, а сейчас их наличие выдаёт всё та же ласковая улыбка. Она с усилием поднимается с постели. В отражении зеркала на стене мелькает худая тень: её тёмные волосы совсем поредели, голова виновато опущена. Тем, кто ее видел, она казалась то прозрачной, то серой от боли. Она уже давно не видела своего отражения. Опускаясь на колени рядом с сыном, в глазах которого может увидеть ту же любовь и нежность, она пытается убрать тонкую ручку от его лица. Но Шиничиро упрямо не поддаётся. — Посмотри на меня, хватит прятаться… Скажи, где болит? Плакать от голоса, полного заботы и нерастраченной ласки, хочется ещё больше. — Почему я… сразу реву? Он смотрит в глаза мамы и уже не может сдерживаться. Никогда у него получалось укрыться от её глаз, видевших его малейшую и самую незначительную печаль. Шиничиро обнимает её тёплую шею, утыкается носом в грудь. Тонкие пальцы успокаивающе гладят его по волосам. Медленно и осторожно. Так мягко и аккуратно получается только у неё. — Разве плохо плакать, если очень хочется? — Угх… не знаю, — он трёт нос ладонью, — Я же старший! Я должен его защищать и жалеть… а он ведёт себя так, будто сам всё может! Бледные губы вновь трогает улыбка. Сухие, но тёплые, они едва касаются влажной щеки. Неторопливо она прижимается ко лбу мальчика своим. — Знаешь, почему наш Манджиро так себя ведёт? Потому что у него есть ты… Это делает меня счастливой. Женщина судорожно выдыхает, будто ей не хватает кислорода. От этого сердце стучит в глотке: Шиничиро отстраняется, чтобы вновь заглянуть в ее глаза. — Мама, ты что… тоже плачешь? — Я вдруг подумала… кто угодно увидит вас взрослыми, а я не смогу, — с горькой улыбкой она поднимается, тянет сына за руку, перемещаясь с ним на кровать. Отрешенная внешне, она придирчиво и внимательно осматривает его ушибленный палец. — Ты увидишь! — упрямо говорит мальчик, — Ты же лечишься, мама. — Шиничиро, — она берёт влажные ладошки в свои, смаргивая слёзы с ресниц. Во всех её жестах проскальзывает обреченность, но ребёнок видит только излишнюю усталость, — Когда Манджиро родился, я очень испугалась… он не кричал, как все новорождённые… я боялась, что с ним что-то не так, но доктор меня успокоил и дал мне его на руки. Тогда мой ангел заплакал, — её подбородок слегка дрожит, она закусывает губу,— Вы у меня такие ранимые… Мне так жаль, что мне не позволено долго быть с ним. Всякий раз, когда видит меня – он плачет, и это разрывает моё сердце на части… Ему только год, и мне больно… больно понимать, что мне осталось так мало. Знаешь, я бы хотела быть рядом, если он снова захочет плакать. — Мама, ты сможешь! Не говори так! — Шиничиро, — она крепче сжала руки сына, — У меня это обязательно получится, если ты будешь с ним. Пообещаешь… быть рядом с братом всегда? Сердце пропускает удар. — Обещаю.