black eyes, bad guys

Шиничиро вернулся к Такемичи, как и обещал. Иногда людям нужно так мало, чтобы поверить в себя. Шиничиро всегда было нужно мало, а если приходилось туго – он отхватывал по роже, бился до последнего, но никогда не сдавался. Его отчаянная вера в хорошее подсказывала, что в итоге все будет лучше, чем, например, вчера. Даже если не так, как хочется, по-другому, но лучше. У него были большие планы на Ханагаки. Но он знал, если он не окажет должной поддержки, банальной заботы и не выполнит хотя бы одного сдержанного обещания, о видах на него придётся забыть. Поэтому, несмотря на то, что он сам в себя не верил так сильно, как раньше, несмотря на огромное желание уснуть и не просыпаться ближайшее столетие, он снова был рядом с ним. Снова улыбался. И ему самому отчего-то становилось легче. – Ты не представляешь, как сильно мне помог, – он протягивает упаковку фунчозы Такемичи, – Ты нарушил закон ради меня, а я нарушу режим больничного питания для тебя! Его лицо было озарено чем-то большим, чем довольство собой: где-то между духом Матери Терезы и банальной надеждой на комплимент. Если бы Ханагаки сказал, что он «классный», было бы в самый раз, но Такемичи не доставил ему такого удовольствия и скривился, будто увидел мертвую муху на арбузе. – Если учуют запах – мне крышка. – Поэтому ешь быстрее. – А себе-то хоть взял? – неуверенно спросил Такемичи и сразу же пожалел о своём вопросе. Потому что Сано стал просто невыносим. Он гордо хлопал себя ладонью по плоскому животу, сверкая во все тридцать два, приговаривая сладкой, почти приторной интонацией: – Еда уже внутри, я полон сил и энергии! Не волнуйся, муженек. Такемичи давится стеклянной лапшой, но всё-таки показательно закатывает глаза. Сано на это действо морщится. – Тебе не идёт выкобениваться, – выносит он вердикт, – Чтобы быть крутым, достаточно быть самим собой, Такемичи. Ешь-ешь, не отвлекайся, – он хватает оставшийся мандарин, целиком запихивает себе за щёку. Ханагаки зависает от этого зрелища, еда соскальзывает с палочек обратно. Шиничиро хихикает: – Твоя лапша суициднулась. Хорош на меня пялиться! У меня, конечно, рот талантливый, но не для тебя розочка цвела. Парень молниеносно оставляет ужин, хватает подушку и с силой бросает в Шиничиро. Тот, предсказуемо, хохочет, сотрясаясь всем телом, пока Такемичи ноет от боли в локтевом суставе. – Поделом тебе, – подводит итог Сано, взбивая подушку и укладывая ее кривящемуся парню за спину, – Дашь посмотреть? – Ты что, врач? – К-хм… ну да, логично. Я силён в лечении людских сердец, а здесь от меня ноль пользы. Позвать травматолога? – С ума сошёл? Такемичи фыркает, игнорируя тонкое хвастовство Шиничиро. Этот парень и правда вспорол что-то затвердевшее внутри, но Такемичи ему об этом не скажет. Он не должен признаваться даже самому себе, что стратегия поведения, которое вырабатывало в нем одиночество, треснула в одночасье. Он не хотел чувствовать себя бездомным, голодным псом, для которого банальный интерес постороннего, пусть и хорошего человека (с которым ему впрямь хотелось подружиться), может казаться слаще хлеба. Он не был уверен, что попался на крючок. Но почему-то в данный момент отталкивать нового человека ему не хотелось. По сути, он сам не понимал, что такого особенного сделал для Сано? Да, Шиничиро и его безумный брат бесспорно пошатнули привычный уклад его существования, он никогда не был так близок к смерти. Но вместе с тем, не было другого раза, когда бы он за последние годы чувствовал себя более-менее живым, будто он и впрямь на своём месте. Вероятно, отсутствие решений и действий на протяжении долгого времени, вызвало мощную фазу активной деятельности для его мозга сейчас, когда в силу обстоятельств ему пришлось рискнуть обезопасить кого-то, не заботясь больше о своих душевных терзаниях. Он не совсем понимал, что Шиничиро нужно от него теперь, когда он жив и здоров? Почему он вернулся, ведь его, Ханагаки, проблемы его не касаются. – Нет врачам! Фунчоза разит на всю палату, – отмахнулся он, – Да и болит уже не так сильно! Сано улыбается, сию секунду предпринимая попытку к кормлению: – Так и вижу, что ты этого хочешь, шалун! Скажи-ка мне: а! – Б-бля, да хватит! Я и сам могу! – уворачивается Ханагаки, но под ледяным взглядом сдаётся слишком быстро, – Твоя самодовольная физиономия – это что-то с чем-то! – Знаю, я шикарен. Не говори с набитым ртом. Глотай. – Можешь делать это молча? – Тебя возбуждает тишина? – Ц, – едва сдерживается Ханагаки, – Знаешь, всегда будоражило присутствие интеллекта. Шиничиро выглядит так, будто принимает поражение, но вскоре его губы растягивает улыбка, которая Такемичи совсем не нравится. – Значит… такие, как ты, не в твоём вкусе? Голубые глаза расширяются от дерзости, но выдать ничего обидного он не успевает. Во-первых, его затыкают едой. Во-вторых и в-третьих тоже, потому что его буквально затыкают. – Знаешь, я вижу в тебе себя, – добавляет пять копеек Шиничиро, и Ханагаки давится во втрой раз. – Ой, прости! Со смехом и извинениями, Сано бьёт его по спине, бегает за водой и даже выкидывает упаковку от лапши. Такемичи не говорит ни слова уже пять минут, что пугает. – Ты в порядке? – Да, – выдыхает он, прижавшись к подушке, – Шиничиро? – М? – Я понял, что обо мне так, как ты… никто не заботился. Почему ты это делаешь? С минуту в палате царит тишина. Когда Такемичи решается взглянуть на Шиничиро, желая понять, не заснул ли он, тот моментально даёт ответ: – Разве должна быть определенная причина? Если ты хочешь о ком-то заботиться, ты просто это делаешь. Согласен? – Я боюсь, что отнимаю твоё время. Это неловко, ведь мы… – Ты сказал, что до меня никто так не заботился. А как же родители? – он мысленно шлепает себя по губам, вспоминая полное игнорирование звонков, но от сказанного не сбежать. От взгляда Такемичи, от той тоски, что колышется в нём, мороз по коже. Шиничиро понимает, что задел не ту тему, – Прости, мне не стоило… – Нет. Всё в порядке. Меня это не волнует. Слабо верится, потому что его глаза остаются стеклянными. Шиничиро вспоминает Изану, такого же потерянного ребёнка, забота о котором, казалось, была наказуема самим Папой Римским. – Правда? – Если тебе и впрямь было жаль затрагивать эту тему, то может не станем продолжать? – невесело усмехается Ханагаки, – В любом случае, я не нуждался в них так, как они думали. – Такемичи, – Шиничиро делает небольшую паузу, пытаясь поймать взгляд Ханагаки, и это ему удаётся. – Человеку нормально переживать любые эмоции. И страдать тоже. Это и делает нас людьми. – Разве? – вымученно улыбается Ханагаки, – Мне кажется, чем больше я страдал, тем больше пустоты оставалось. В тот момент, когда боли становится слишком много, ты уже на подсознательном уровне хочешь ее избежать. – И в итоге избегаешь всё. – Что ты имеешь ввиду? – Я знаю, что каждый человек стремится к счастью… Это банально, но я склонен думать, что именно боль делает нас такими, какие мы есть. Если мы выбрасываем, так называемые, «плохие» чувства, мы постепенно прекращаем ощущать «хорошие». Прекращаем стремиться. Ханагаки хмурится, задумчиво кусая губу, и Шиничиро слабо улыбается, разглядывая его. – Боль может вызвать только то, что раньше вызывало счастье. Я это к тому, что всё взаимосвязано. Если не хочешь испытывать боль – значит не хочешь испытывать ничего. – Получается, я уже… ничего не чувствую. – Послушай, я не прошу тебя полностью открыться мне, начать жаловаться на жизнь или на родителей… Я просто хочу убедиться, что твоё «всё в порядке» настоящее. Ханагаки натягивает одеяло до носа. Глаза жжёт. Нет. Я не должен плакать. Только не это дерьмо, только не снова. – Я не в порядке. Шиничиро пересаживается со стула на койку и аккуратно обнимает Такемичи за ноги. Его голова прижимается к костлявым коленям и он недовольно ворчит: – В следующий раз принесу тебе мясо. Уверен, ты будешь в порядке. – Шиничиро… – стонет он, – Вот же чёрт… спасибо, я снова, идиот, плачу! – И это прекрасно. Ты чувствуешь. Незачем это скрывать. – А ты, между прочим, пытался! – Чего? – Шиничиро возмущённо подрывается с нагретого места, – Хорош пиздеть! Ханагаки, хихикая, кладёт руку ему на затылок и вдавливает обратно: – Это правда! Думал, я не замечу…? Ты был так благодарен мне за отсутствие вопросов, аж расчувствовался! Ханагаки смеётся через короткие всхлипы, сам не замечая, как начинает поглаживать чужие спутанные волосы. Ответа нет, а чуть позже он заметил, как у Шиничиро слабо подрагивают лопатки. Он подозрительно тихий, и это совсем не кажется ему нормальным. Явно сбитый с толку, он решает убрать руку, но парень перехватывает ее и укладывает обратно. Такемичи сглатывает и неуверенно проводит по тёмным прядям снова. – Моя мама так делала, – шёпотом поясняет он. Сано до сих пор не уверен в причинах быть откровенным с Ханагаки, но желание рассказать о дорогом человеке, когда-то дарящим ему счастье, оказывается сильнее любой логики. – Понимаешь, она очень сильно болела… в свои последние месяцы совсем не вставала с постели. Когда всё было плохо, я ложился к ней на колени, она гладила меня по голове и пела что-то… Такемичи догадывается, куда всё идёт по тому, как сильно вдруг сжимается его сердце. Пальцы дрожат, но он продолжает медленно перебирать чужие волосы, будто если это и не сможет утешить, то хотя бы облегчит часть груза на плечах Шиничиро. – И знаешь, что странно? Я помню мелодию этой баллады, но совершенно забыл слова. Кажется, там… про любовь. Я так часто плакал, а она даже не пыталась успокаивать, потому что слёзы – это не страшно. Всхлипы Такемичи становятся громче и улыбка сама просится на лицо к Сано. Туманные воспоминания в голове заволокло непроглядным полотном, они пробиваются болезненно, как игла шприца под кожу. Мама. Её голос всегда звучал так тихо. Но сейчас им заполнены все мысли. – Знаешь, когда было страшно? Когда она, вот так, гладила меня по голове, приговаривая, что «всё в порядке». Воздуха становится критически мало, Такемичи даже приподнимается на постели. – И потом… когда её рука замерла у меня в волосах… Я не сразу понял, что она… она умерла. Я не думаю, что понял до сих пор. И самое ужасное, я вряд ли пойму. Шиничиро жмурится, когда спазмы ударяют по вискам, а в глазах начинает темнеть. Ханагаки бормочет что-то невнятное, сбивчивым, едва уловимым шёпотом, и так крепко, как только может, обнимает чужие плечи. Он уже совсем не сдерживает слёз. Никто из них не знает, сколько они так просидели, но оба чувствуют: это момент искренности, который нельзя забывать.