Сеньор Горох

      Ах, божечки! Утро вечера мудренее, но только не я. Я бегаю по институту с пропеллером в заднице — не иначе — меня подбрасывает на поворотах и координирует нетрадикоординация. Диму я слушать не стал, поспал семь часов и удовлетворился этим.       Радость до тошноты вибрирует в желудке, мозги крутят сахарную вату в шестерёнках, Дима на паре по танцу блестит в моих глазах аки фея, окунувшаяся в волшебную пыльцу. Я не могу прекратить пялится на него, наворачивая круголя носком по полу — ронд де жар блять пар что-то там; вытягивая ногу в выверте, приседая с загребущими махами руки-волны. Я отклоняюсь назад, прогибаясь в спине и смотрю-смотрю-смотрю.       Дима идёт ко мне. Он идёт ко мне, это плохо… хотя нет, хорошо?       Я не подозревал, что можно быть еще счастливее. Сердечко в желудке переварилось и теперь требует выхода на волю — как за пять минут до спектакля, студенты жаловались, что срать хочется как по расписанию, — я бы встретил его с распростёртыми объятиями, но вынужден держать руки по регламенту.       Под счёт Чебы я возвращаю туловище в вертикальное положение, под счёт снова отклоняюсь — pordebras. Жду, что он мне сейчас поправит что-нибудь, нежно коснётся, незаметно погладит… он близко.       Он так близко, что я давлю лыбу как могу, как получится. Его рука касается моей грудиночки, биение чувствуешь? Это всё из-за тебя. Смущайся давай.       Но он, как последняя сволочь, давит мне на грудную клетку и, ей-богу, я на секунду допускаю мысль, что у меня перелом позвоночника, жопы и сердца. И моё опустившееся — аки суфле — лицо выражает истинное разочарование и обиду. И в контраст мне Дима излучает дикую энергию злорадства и уничижительства. Возвышается, сука такая, и… ох, этот взгляд. Как будто он меня на кровать уложил.       В наш первый раз вернулись, меня аж коротнуло ностальгией.       — Горох нынче радиактивный, — мурлычет Дашка, подперев подбородок ладонью. — Когда писать начнём?       Я с трудом пережевываю кусок полудеревянной столовской пиццы и аж закашливаюсь от усердия.       — Пошему радифактифный? Фо пифать? — я силюсь вспомнить, что нам задавали в качестве домашней работы и где вообще надо писать. Бля, история театра.       На историю театра я насрал с первой пары, пересел за парту подальше, приместился у окошка. Тереблю маркарьяновский кактус-тентаклю и рисую в тетрадке котиков. Однокурсники в беседе частенько пишут, мол, пиздец опять подзаддавала наша благословенная, что умереть, сдохнуть и почить в конвульсиях. Ни одного конспекта я не сдал. Расправа случится на сессии, чую я своей пятой точкой.       — Светишься, говорю, разобрались с Чебой? И как раз это надо бы зафиксировать, — а я уже и забыл. Друзья делятся друг с другом такими вещами, так? Так.       — Я не могу рассказать более детально, но он, кажется, подпускает меня к себе снова, — о, да, господа, это было словно в хуевых, то есть не хуёвых, а именно в хýевых грёзах.       — Вот и славненько, — сказала Даша с прищуром, мне это определённо не нравится. Замышляет что-то, вынашивает и сейчас родит. — Что в воскресенье вечером делаешь?       Как бы вам сказать… обжимаюсь с Димой в хореграфичке, плюшками баловаться буду. Я делаю невозмутимое лицо, но ноги под столом на автомате скрещиваю. С пиццы падает прямо на стол кусок помидорки, крах. Я люблю помидорки.       — Я так люблю помидорки, — жалуюсь я, собирая салфеткой внутренности моей ненаглядной. Не было бы тут Дашки, кучи театралов высших, конечно же, манер; и особо девчонки с четвёртого курса, сидящей напротив нашего с Шаминой стола. Прилежная она до неприличия — мы её заглаза прозвали «Анна Доёб».       — Серёжа, — Даша пинает меня под столом, у меня аж стул шатнуло. Зная мою удачливость, она рискнула моей жизнью — пол кафельный, я бы больше не встал с него. — Говори.       Поджав губы раковиной молюска, я всё-таки признаюсь (что там о дружбе говорят?..):       — У нас физтренинг, — Красовцы вот три раза в неделю им балуются, танцуют по ночам, а потом ходят как собаки сутулые. А мы всего один разик, ничего необычного, дополнительное укрепление и растяжение — ой, усовершенствание пластики, — тела.       Лицо Даши вытягивается. Моё напротив — скукоживается под её психоразбором сыщика.       — Это так теперь называется? — я становлюсь похожим на то, что априори буду любить вечно. Мне зеркала не надо, уши горят как участки кожи от депиляции — мне подруга рассказывала каково это.       Я голову пониже опускаю, неловко, понимаете?       — Ладно, не буду грузить. Как станет проще говорить об этом, пиши, сконнектимся, — Даша контейнер захлапывает и в сумку кладёт, я изподлобья за ней наблюдаю. Слов нет, одни эмоции. Валите на свою режиссуру, Дарья, не убивайте меня.       Я дожёвываю свой недообед с неоднозначными чувствами: я одновременно витаю в романтично розовых облаках и одновременно испытываю обосральческий страх. Внутренности корёжит то ли от боязни проебаться, то ли от ударившей поддых любови.       Не, я понимаю, что про любочку говорить рано, потому что я Диму знаю только с двух сторон: одна смелая и наглая до посинения, другая – меланхолично зашуганная. Я хочу разложить по полочкам его ментальную составляющую, подробно изучить симптоматику его расстройства, найти способы нивелировать возможные всплески. Хочу узнать его абсолютно настоящую адекватную личность и поддерживать её в нём, не дать окунуться на дно.       – Я хочу сделать твою жизнь стабилизированной, чтобы тебя не бросало в тревогу и... прочее, я пока хэ-зэ что там вообще может произойти... – говорю я, когда встречаю его поздно вечером на улице. Курит. Молчит. Смотрит на меня как на ебанутого. То есть как на меня обыденного.       – Ты опять думаешь, что я придурок? – я даже сигарету время от времени вынимаю изо рта, чтобы сказать ему это. Привычка курить без рук свою отраву для лёгких потихоньку уходит.       – Да, – штаны в горошек он сменил на по-театральному чёрные. Я даже фыркаю от того, что он зассал перед моими шутками.       – Что ж, ты прав. Кстати, Фрейд говорил, что любовь к курению характерна тем, кто любит делать минет.       Дима вынимает сигарету изо рта заинтересованно, кидает её в урну с чёткостью снайпера. Уголок губ у него сначала тянется набок, и я застываю с предвкушением. Щас заржёт. Я бы вырубил все звуки в мире ради этого. Улыбка дёргается. Давай. Угарай. Я жду.       О.       Сначала тихий смешок, едва слышимый. У меня аж дыхание схлопнулось. Но на этом не закончилось: через секунду его взрывает до жести громкой вспышкой, он сгибается пополам, прикрывая лицо руками, приседает на корточки и трясётся аж. Гаркает он знатно, я даже не ожидал.       Я стою столбом от первого в моих ушах смеха Димы, а он, подняв голову на меня и озаряя ехидным взглядом, говорит:       – Ты тоже, видимо, любитель.