Младший сын

— ...и всякую страну христианскую огради и сохрани святыми своими молитвами от мирского мятежа, труса, нашествия иноплеменников и междоусобныя брани; от глада, потопа, огня, меча и напрасныя смерти. И якоже помиловал ты трех мужей в темнице сидящих, и избавил ты их царева гнева и посечения мечного, тако помилуй и мене, умом, словом и делом во тьме грехов суща; и избави мя гнева божия и вечныя казни... Вполголоса, почти шепотом, нараспев проговорив последние слова, склонив голову и прикрыв глаза, замолчал Иван в гулкой тишине церкви, вслушиваясь в молчание, — как бы желая, чтобы слова эти глубже проникли в его сознание. Стоя на коленях, склонился почти к самому полу перед алтарем; говорят порой, будто царь никогда и ни перед кем поклонов не кладет, — так вот, неправду говорят... Он был здесь один. И сыновья его, и вся прочая бесчисленная родня, и друзья, и враги, и попы, и его собственный духовник остались где-то там, за запертыми дверьми, подле которых с каменными лицами стояла стража: царь-государь молится. А молиться государю нередко хотелось в неурочное время — очень поздним вечером, а то и почитай что ночью, или слишком ранним утром. Вечером-то еще ничего, — а вот поутру, бывало, еще даже не начинало светать, когда Иван, размашисто шагая, уже направлялся в церковь; за ним поспевали, поправляя шапки, зевающие рынды, а уж за ними — поспешали встрепанные стрельцы, неся факелы. Здесь, в Александровой слободе, впрочем, легко и живо приживались даже самые странные порядки, и, казалось, ни у кого не вызывали особого недоумения. Сегодня это, — а уж завтра, может, государь повелит, что отныне здесь будет новая столица. Народ — от самых главных и сановитых вельмож и до последнего холопа-конюха — был готов ко всему, и всяк по-своему старался, чтобы его нельзя было застигнуть иначе, нежели во всеоружии. Иван же, по привычке, еще в детстве укоренившейся, то и дело стремился туда, где привык находить мир и успокоение. И не во время обычных богослужений — пышных, торжественных, многолюдных, с сияющими огнями, громовыми голосами священников и не менее громовым пением клироса; а наедине с собой, в тишине и почти полной темноте. Эта тишина ему казалась живой, а темнота — наполненной чьим-то тайным присутствием, но ободряющим, доброжелательным, а не тем, что так пугало его в детстве. Возможно, где-то здесь, в тенях, были его предки, происходившие из самых разных народов и земель, отец и мать; митрополит Иоасаф, чья борода и при жизни была такой же бело-лунной, как и тот луч или блик на стене, что было так легко за нее принять боковым зрением; его младший брат, тоже покинувший его недавно; все его безвременно умершие дети; и наконец, жена... Почти бессознательно он крепче сжал в руке четки из яшмы, которые и теперь носил при себе часто, а было время, и совсем с ними не расставался, — Настасьины. При мысли о жене привык Иван вопрошать сгустившиеся тени всего настойчивее и отчаяннее; кулак, сжимавший четки, прижимался к груди, как бы пытаясь помочь сбившемуся дыханию; и лишь одно нынче было уже не так, как еще год тому назад: больше не чувствовал он одиночества, всепоглощающего и смертельного. Но, как и прежде, и как и много лет назад, в детстве, перед бесповоротностью и неразрешимостью тайны смерти он ощущал всю беспомощность, какую только может ощутить человек — ни дать ни взять Иона в брюхе китовьем; и тогда все вокруг, от обступающих его закопченных стен, с которых строго смотрели святые, и до темного, тускло поблескивающего золотом иконостаса, рождало в Иване суеверность и одновременно любопытство. И он силился вообразить те далекие моря, по которым плавает невиданная, исполинская рыба, называемая «кит»; и загадочные редкие шорохи, доносившиеся из теней, были как шорох чешуи библейского чудовища. Ребенком он мечтал о мече огненном, что спустился бы с небес прямо ему в руки, чтобы он смог покарать всех, кто притеснял его и брата, пользуясь их малолетством и сиротством, всех, кого он яро ненавидел; после вырос и узнал все, что только можно о силе мечей и других клинков — земных, обыкновенных, но, при должном умении, дарующих почти небесное могущество. Как бы страстно он когда-то ни мечтал однажды стать великим, стать сильным, могучим владыкой своей державы и покорителем царств, но и этого было мало. Он вырос и сумел сполна отплатить за каждую насмешку и обиду, каждое оскорбление, которое перенес, будучи малолетним великим князем. Усмехался, порой думая, что злодеи получили ровно то, чего и хотели: тот маленький великий князь умер; а вместо него появился он — государь в государех; уже царь, а не просто великий князь. И было ему тогда неполных семнадцать лет... Опьяненный своей новой силой, славой, величием и блеском, он и не представлял ту ношу, что на себя взваливает. Ноша эта теперь напоминала о себе нитями седины в волосах — пока еще тонкими, малозаметными, благо царь-государь отпустил гриву: как умерла Настасья, так, по древнему обычаю, волос почитай что вовсе не стриг; нынче они спускались ниже плеч — почти черные, прямые и тяжелые — матушкины; а родилась его матушка не на русской земле. Кое-кому нравилось с волосами этими играть, без конца перебирать их, покуда он спал или дремал — или делал вид, что спал; и невольно подозревал Иван, что кое-кто борется с большим соблазном. «Ну? Что глядишь, глазами сияешь? Небось, косы мне, сонному, желаешь заплести?» — «Что ты, великий государь!» Но Иван-то все видел и знал. Дитя ж он еще, пусть и отчасти, а все же истинное дитя, — в свои-то неполные девятнадцать лет от роду... Снова что-то словно бы сжалось у Ивана глубоко в груди, — но уже совсем не так, как при мысли о Настасье... Тут же подумалось о тускло освещенной опочивальне и о постели, в которой крепко спит сейчас, зарывшись в его меха, тот, кого он «дитя» называл. Спит в постели государевой, как в своей собственной, так и не дождавшись ни государя, ни ласк его. А государь, тем временем, стоит на коленях в стылой тишине храма, и, хоть и знает, что кое перед кем виноват, а уйти все не может. Не место в опочивальне его заботам и тревогам, — зато им самое место здесь, где он завороженно смотрит на пятна лунного света на стенах, видит призрачные лица многих, многих людей — друзей и врагов, из настоящего и из прошлого, живых и мертвых, — а воображает огненный перст, который, быть может, с минуты на минуту явится и начертает поверх фресок: «Мене, мене, текел, упарсин» — «Исчислено, взвешено и разделено»; сочтено время твое, взвешен и ты сам, и все грехи твои, и разделено царство твое. Человека, истолковавшего это не то предупреждение, не то тяжкое проклятие царю Валтасару, звали Даниил; и имя это тоже казалось Ивану полунамеком, отголоском. В детстве история о Валтасаре Ивана смешила, — а добрый мудрец, наставник его Иоасаф (чьим единственным слабым местом оказалась искренняя доброта) не мог взять в толк, что же так веселит десятилетнего великого князя. Ивану же чародейство, что заставило возникнуть угрожающую надпись посреди веселого пира, казалось почти шутовским, а замешательство вельмож и слуг Валтасара, которое он живо воображал — слишком похожим на замешательство его собственных холопов, которое он много раз видел своими глазами. Да и какому же царю понравится, что его будто бы взвесили и сочли легковесным, то есть ничтожным? Известно, что никакому. Теперь, годы спустя, он понимал ее зловещий смысл, как никто другой; а тогда, еще будучи при Иоасафе, не подозревал, что уже очень скоро ему поневоле придется сполна в нее вникнуть и понять. Слишком рано и жестоко разлучили с Иоасафом его и брата. А все из-за того, что царство его вовсю между собой делили ближние бояре его умершего отца, и всех, кто мог этому помешать, обрекали на расправу или ссылку. И одной из жертв этого раздела стал Иоасаф, отправленный недругами в дальнюю обитель — невзирая и на Иваново горе, и на мольбы, и на гнев, и на бессильные (покамест, до поры до времени) угрозы. Праведные очень редко задерживаются что при великокняжеском, что при царском дворе и возле царского престола; людей добрых рядом с царем — всегда мало, а бескорыстных — еще того меньше; но зато вопросы чести, той, какой она рисуется вельможам, при дворе возникают и решаются беспрестанно, яростно и нередко кровопролитно. И слишком мало кто задумывается — как посреди всего этого царю, или великому князю, что стал царем, душу незамаранной сохранить, как верить? Как любить? «...Была у меня прежде горлица моя, а нынче остались вокруг одни ястребы да соколы». Он распрямился, все так же стоя на коленях; волосы тяжело скользнули по плечам, похожие на драгоценную материю. Касаться их каждый день ныне смел лишь один человек. Молитва больше не складывалась; слова священные на ум не шли. А как же им идти, когда в уме все звучит и повторяется одна мысль: «Через вас волю свою творю»; гордыня — как сказал бы суровый митрополит Макарий; или желание быть тем, кем на роду было написано стать — царем природным (как, возможно, изрек бы, улыбнувшись ласково и тонко, Иоасаф, много рассказывавший юному великому князю про славных царей прошлого). Сам нашел он их всех, сам выбрал... и сам призвал. Вот и кружат они вокруг него теперь — те соколы да ястребы; один другого краше и один другого опасней. Ну а как без них обойтись?.. Он бессознательно нахмурился, вновь перебирая Настасьины четки и почти не замечая этого. В подобные минуты на лице его возникало выражение, внушавшее всем его слугам — от бояр до холопов — недобрые предчувствия. Говорили, что тяжелый взор карих глаз царь унаследовал от деда, великого князя Ивана, прозванного Великим. И, так же как и до него — отец, Иван обречен был вечно спрашивать себя: унаследовал ли он его величие?.. Понемногу, постепенно, так же, как бусина следовала за бусиной, к нему обычно приходили нужные мысли и рождались решения. Порой на редкость сложные, а порой и вовсе — тяжкие; и мало было на свете людей, с которыми он мог хотя бы изредка разделить их груз. Быть царем — одинокая участь. А ведь слабости у царя — почти все те же самые, что и у прочих смертных; и желания над ним тоже самые обычные, человеческие порой верх берут; а ведь поди объясни это простому народу... Да и если бы только ему. Ведь царь — почти бог. И один лишь бог в полной мере знает, как живется подчас царю под гнетом собственного всесилия; и к нему одному бывают обращены мысли царя, надеющегося на вразумление: как не допустить, чтобы прошлое повторилось, как теперь удержать самое ценное, что едва появилось у него в руках, и как заглушить в душе два равно настойчивых голоса, один из которых так и жаждет вслух воскликнуть: «Я мал, неразумен и слаб, Боже!», — а другой, вторя голосам извне, повторяет: «Ты славен, могуч и велик». Волю свою он творил через людей, что спали и видели, как бы его властью еще более возвыситься. Не было среди них исключений — даже и среди самых верных, самых надежных, самых преданных; тех немногих, кому Иван доверял почти как себе самому. И, ведя речи о его власти, подразумевали они не только его власть, но и свою — ибо метили они в его первые помощники... А уж к этому-то известно, какая слава и почет прилагаются. «Неужто все мало тебе славы, Алешка?.. Неужто до сих пор мало тебе любви моей?..» Иван усмехнулся. К кому-то из советников он прислушивался меньше, к кому-то больше, но никому, пожалуй, не внимал нынче так, как Алешке Басманову. Все нынче было у Алешки — и даже право драгоценное говорить с царем наедине; а уж правом этим он пользовался умело. Словно наяву слышал Иван спокойный, прохладный голос Алексея Даниловича, который говорил: «Окружи себя людьми новыми, из низов пришлыми... служивыми. Всем тебе обязанными. Сотвори из них вокруг себя кольцо железное. Из людей таких, чтобы отреклись от роду-племени, от отца-матери. Только царя бы знали, только бы волю царскую творили. Ими одними власть держать будешь. Ими одними боярство сломишь, изменников раздавишь... Дело великое сделаешь». Говорил Алешка размеренно, а смотрел ему прямо в глаза, как мало кто когда-либо отваживался смотреть; а Иван его слушал — и всем существом своим чувствовал, как оживают в нем некие до сей поры подавленные замыслы и стремления, которые он вынашивал, лелеял, но и сомневался — и, пожалуй, сомнений этих мог бы так и не преодолеть, если бы не Алешка; и что от своих замыслов и стремлений ему и радостно, и дурно — как человеку, который лишь только что познал ту волю, что дарует царский сан, а царский сан у Ивана был уже почитай что целую жизнь. Была у Алешки над ним какая-то странная власть, и, пусть и не слишком-то хотелось ему это признавать, а признать все же приходилось. Но ведь и у него самого была власть над Алешкой. И (думалось ему) даже не одна только власть царская... Но, хотя это по его воле оказались они в Александровой слободе, откуда он повел с боярством московским и со всем своим государством игру, ранее невиданную, началось все с Алешки. И началось уже давно...