Чужих не бывает

Утро Леры началось с запахов ароматного кофе и свежей выпечки. Открыв глаза, она увидела возле кровати передвижной столик, накрытый к завтраку. — Доброе утро, моя королева, — мурлыкнул Бизон. — Васенька, — открыто улыбнулась девушка. — Тебе кто-нибудь говорил, что ты сокровище? — Ум-м, ты, регулярно, — мужчина наклонился, чтобы поцеловать Новикову в нос. — И в честь чего у нас такое романтичное утро? — А для романтики нужен повод? Лера улыбнулась и спрятала лицо на груди любимого человека. Её умиляло и наполняло нежностью превращение Бизона из сурового байкера во внимательного и заботливого партнёра. Переключался между двумя этими состояниями Вася молниеносно. — Какая удача, что у папы ночное дежурство, — девушка довольно зажмурилась, отпивая кофе из чашки. — И не говори, — Бизон потянулся за круассаном. — Когда ты успел сходить за выпечкой? — Ну так… Преимущества наездника. Не своим же ходом. Я для моей королевы и в Питер сгоняю. Лера рассмеялась, вспомнив, как они познакомились. Она просто попросила обаятельного байкера подбросить её до вокзала, откуда отправлялся поезд в этот самый Питер — ехала к тётке со стороны отца. Вася просьбу перевыполнил и довёз её до самой северной столицы. — Ты никогда ничего не делаешь наполовину, счастье моё, — Новикова прижалась к мужчине плечом. — Мне просто тогда хотелось с тобой подольше побыть. — А сейчас? — отставив чашку, Лера положила руку Бизону на колено. — А сейчас моя бы воля — в школу б ты сегодня не пошла. — Ну, я могу безбожно прогулять физ-ру. Стать мастером спорта мне всё равно не светит, — рука поползла вверх. — Думаю, да, — выдохнул мужчина. — Тем более, мы компенсируем недостаток физической активности. В школе Новикова появилась к алгебре, которая стояла в расписании третьей. *** После смерти Барсюши жизнь их семьи стремительно полетела к чертям. Её Милочка сначала замкнулась, а потом начала вести себя очень странно, не всегда, конечно, но временами… Марина боялась. Боялась даже не потому что с восемнадцати лет любила Милочку всем сердцем, как и Барсюшу, страх этот был профессиональным, медицинским, а от того ещё более парализующим. Золотова видела, как психика любимой женщины рушится и становится нестабильной. Видела, но помочь не могла. Эта была не та стадия, когда можно было не считаться с волей пациента, а Зоечка на любой намёк о необходимости консультации специалиста отшучивалась или нападала, превращая мирный разговор в безобразный скандал. Неладно всё было и у их детей. Вася мыкался неприкаянным, Серёжа отдалился и практически бросил семью, а Анфиса… Её девочки больше не было. Была замкнутая наркоманка, прервавшая с Мариной всяческое общение. Теперь, скорее всего, её интересует только доза, как всех аддиктивных. Марина подумала, как удивительно синхронно пошла под откос жизнь у её названной дочери и одной из лучших учениц. У обеих были блестящие перспективы, чудесные дети, и всё это обе женщины бездарно променяли на иглу и бутылку, оставив семье только холод, отчуждение и сиротство. Конечно, кто-то сказал бы, что ей грех жаловаться, что жизнь её родного сына сложилась как нельзя лучше. Прибыльный бизнес, уважение окружающих, огромное влияние, здоровая, умная, красивая маленькая дочь — всё это у Васи было, а вот счастье… Счастью места не нашлось. Деньги, которые он зарабатывал, тратить было почти не на что, поэтому сын впахивал, баловал Марину и дочь и вкладывал огромные средства в благотворительность — школы, приюты для животных, спортивный интернат, который открыл несколько лет назад. Что касается уважения окружающих, Васенька никогда за ним не гнался, хотя с годами и начал понимать, насколько авторитет полезен. Именно благодаря своему авторитету он смог выкупить заштатный телеканал и перекроить его, превратив в самую популярную у подростков телечастоту. За последние пять лет Тин-ТВ превратилось в его второй дом, где он появлялся гораздо чаще, чем в своём просторном, но одиноком особняке. Восьмилетнюю Маргошу сын стараниями её матери почти не видел. Не то чтобы Маша настраивала ребёнка против отца или напрямую препятствовала общению, просто делала всё, чтобы Вася понимал: в его участии не нуждаются. А чужие личные границы сын всегда берёг ревностно, как и собственные. Вот и получалось, что Василий Золотов — один из самых завидных холостяков страны, молодой, здоровый, богатый, влиятельный и красивый — одинок как перст. Нет, Вася не был обделён женским вниманием, но его увлечения — всегда мимолётны. Была даже хорошая девочка, судя по всему, в него влюблённая, но Еву Вася воспринимал как друга, соратника и собеседника. Вася никогда об этом не заговаривал, но Марина знала, почему сын никого не впускает ни в сердце, ни в свою жизнь. Васенька — патологический однолюб, что звучит, конечно, странно при его склонности к полиамории, но факт оставался фактом. И у Золотовой язык не поворачивался рассказать сыну, как печально всё сложилось для его лосика и цветочка. Ну почему она, Марина, Милочка и Барсюша оказались такими идиотами?! Они же видели, как рвутся на части дети. Видели и ни черта не сказали. Не сказали, что ещё в далёких шестидесятых решили, что любят друг друга и хотят семью, общую семью на троих. Хотя, конечно, старшее поколение тоже наломало немало дров. Когда Эмилия забеременела от Коли, Марина решила отколоться. Уйти из семьи, чтобы их троица не привлекала излишнего внимания и ребёнок рос в безопасности. Решение стало добровольным и единоличным, но больно было так, что Золотова попыталась использовать в качестве анестетика Васиного отца, с которым едва была знакома. То ли Стёпа чувствовал, что замещает кого-то другого, то ли просто был не очень хорошим человеком (теперь уж и не узнаешь), но расстались они, когда Марина была на пятом месяце беременности. Сильно пил, а отца-алкоголика она ребёнку не хотела. Милочку и Барсюшу она встретила в женской консультации буквально через пару дней после расставания со Стёпой и рассказала им всё, как было. Любимые обняли её с двух сторон и больше не отпустили. Разумеется, их нестандартные отношения приходилось держать в тайне даже от родных детей. Марина не могла жить с Милой и Колей, а Вася никогда не знал о финансовой страховке, которую обеспечивал папа друга. Старшее поколение наивно думало, что дети сами придут к похожему формату — в конце восьмидесятых с этим стало немного проще. Но не сложилось. А они… Ну почему они ни черта ребятам не рассказали?! От невесёлых дум женщину оторвал звонок мобильного. Поговорить с ней хотела Милочка, уехавшая в санаторий. — Да, Зоечка моя, — голос Марины был нарочито бодрым. — Мариша? — полувопросительно отозвалась Эмилия. — Да, счастье моё, слушаю тебя. — Я ужасный человек, — в трубке раздался придушенный всхлип. — Милочка, ты самая замечательная, любимая и родная. — Вдохновение моё, ты не понимаешь… Я лишила наших внуков матери… Это всё я… Золотова поморщилась от душевной боли. — Анфиса сама выбрала иглу. Я ей звонила, спрашивала, почему и чем помочь. От нашей девочки там ничего не осталось. Она смеялась и говорила, что ей всё нравится. Чёрт побери, нравится! — голос Марины зазвенел от сдерживаемых слёз. — Нет, всё не так… Это я её заставила! — Насильно колола, что ли? — горько усмехнулась Золотова. — Не колола, подсыпала. Марина по-настоящему испугалась. Неужели сознание Милочки совсем спуталось? Её девочка словно прочитала эти панические мысли. — Мариш, сейчас я в уме. Это я нашей девочке подсыпала эту дрянь в еду. Дважды. Когда она пришла в себя в первый раз, я ей угрожала. Сказала, что теперь за всё отомщу. Я выдвинула ультиматум — она притворяется наркоманкой, чтобы все вы её презирали. Если откажется, её в психушку определю, а Полину — тоже, мол, подсажу. Второй раз случился через год. Фиса попыталась Серёжке рассказать, в чём дело. Я её почти на горячем поймала и отравила снова. На этот раз пригрозила устроить передозировку с летальным исходом. На несколько минут Марина онемела, а потом титаническим усилием выдавила из себя: — За что? Она же… Она же моя… Золотова вспомнила, как познакомилась с названной дочерью, воинственно заявившей: «Сама давала». Марину такая решимость защищать двух здоровых лбов во что бы то ни стало и восхитила, и умилила. Беззащитный барсучок, ни в грош себя не ставящий, зато безгранично любящий ёжика и медвежонка. Всплыл в памяти и эпизод, когда мальчишки почти принесли девочку домой, с температурой, от слабости едва стоящую на ногах. Рассчитывать, что ухаживать за больной дочерью станет Зинка, не приходилось. Поэтому Марина, взяв пару отгулов, заботилась о несчастном ребёнке и всё больше привязывалась. Барсучок, кстати, порывался выбраться из «плена» и уйти домой, где с гриппом лежали младшие братья. Заботу о них, не спрашивая у Зинки разрешения, взял на себя Вася. Потом заразился Серёжка. Домой, естественно, не ушёл, хотя Милочка и настаивала. И Марина ухаживала уже за двумя своими детьми и наблюдала, как нежно они друг к другу относятся. Вася дома почти не появлялся, пока не выходил близнецов, но каждый вечер звонил по нескольку раз, чтобы узнать, как его бесценный лосик и цветочек. Вспомнила Марина и о том, как радовалась, когда Фиса поступила в институт, как пришла сияющая и с визгом «Марина Витальевна, я поступила!» бросилась ей на шею. По этому случаю Золотова решила устроить застолье, а заодно и познакомить Зоечку с их будущей невесткой. Когда Марина сообщила, что Серёжа придёт не один, а с мамой, Анфиса натурально побледнела и пролепетала: — Марина Витальевна, если вы хотели от меня избавиться, достаточно было просто сказать, что я Вам не нравлюсь. Она же меня съест. — Никто тебя не съест. Если что, прячься за мою широкую спину. — Простите, но… Чтобы спрятать меня от напора Эмилии Карповны, вашей… Кхм, неширокой спины недостаточно. Я её пару раз видела мельком. Её даже в нашем гастрономе боятся, а там, вы знаете, тётенькам сам чёрт не брат. Потом Анфиса оглядела себя и запричитала: — Боже, я выгляжу как пугало! Как испортить впечатление о себе ещё до знакомства? Марина рассмеялась и, ещё раз уверив ребёнка, что никто его не съест и в обиду не даст, повела девочку примерять своё платье. А потом Анфиса, сама того не подозревая, заочно выиграла несколько очков симпатии Милочки. Нервничая, салат она нарезала так мелко, что его можно было мазать на хлеб. Девочка не знала, что именно такие блюда любит Зоечка, регулярно жалующаяся, что салаты её вдохновения нарублены словно тесаком. Хватало и воспоминаний о том, как покупала материю и шила платья, юбки и брюки, чтобы ребёнку было, что носить в институт. Потому что сама Анфиса в тот период патологически не умела тратить на себя. Девочка тоже платила Марине заботой: готовила обеды, встречала с работы, закупала продукты в дом, избавляя Золотову от необходимости ходить на рынок, вязала на всю их семью носки, свитера и шарфы. И обнимала, часто и подолгу обнимала, стремясь наверстать ласку, которой Зинка, сука, детей обделяла. Потом была беременность, чуть не окончившаяся выкидышем. Марина усмехнулась, вспомнив паническое: — Мама, а если они параллельно полезут? На что Марина сурово отрезала: — Параллельно только вставлять можно. А полезут они как умные — друг за другом. Позже Золотова узнала, что реакция Зоечки была абсолютно такой же. Тёплых воспоминаний накопились сотни, и все их теперь отравлял один факт — любимая женщина шантажировала её дочь. — За что? — непослушными губами повторила Золотова. — Марин, мне нужна помощь. Я больна. — Что ты имеешь в виду? — Марина насторожилась, но не то чтобы очень удивилась. — В моём сознании как бы две меня. Одна — я, которая сейчас с тобой разговаривает, которая понимает, что с нами что-то не в порядке, которая любит тебя, всех наших детей и внуков и которая тоскует по Барсюше каждый день. — А вторая? — Вторая убеждает нас, что мы здоровы, отменяет записи к психиатру и до кровавой пелены перед глазами ненавидит нашу невестку, когда та оказывается в поле её зрения. — И почему та вторая ненавидит Анфису? — Помнишь, последние дни Барсюша лежал дома? Операцию на сердце было делать опасно и он не захотел. Помнишь, утром, Анфиса пошла посмотреть, как он там, вернулась к нам и сказала: «Папа умер»? Марина кивнула, забыв, что собеседница не может этого увидеть. Эмилия расценила молчание правильно. — И с тех пор, Марин, нас как будто заклинило. Это её «Папа умер» звучало в голове ещё полгода. Затем голос Фисы трансформировался в тот мой второй, который говорил, что это она нас мучает. Теперь вместо «Папа умер» звучали ужасные-ужасные вещи, полные такой злости, какой я в жизни ни к кому не испытывала. Сначала вторая я обвиняла Анфису в смерти Барсюши — мол, если бы та тогда не зашла… Я знаю, что это нелогично, знаю, что сумасшествие. А потом… Потом началось: «С двумя гуляла», «Полинка неродная», «Серёжа из-за неё из дому бежит», «Сидит на его шее», «Детьми не занимается». Ну то есть, когда я была в ясном сознании, понимала, что Фиса горбатится с Зинкой, что Полинка — такая же родная, как и Денис… Господи, она же Васькина! Но потом… Я видела Анфису и меня снова накрывало. Накрывало мыслью, что надо мстить. Причём, пока Фиса соблюдала условия чудовищной сделки, вторая я молчала. Но… Всякий раз, когда я пыталась попросить у Анфисы прощения и помощи или тебе всё рассказать, она истерично орала, вопила внутри моей головы. И больно, очень больно! Лоб, виски, затылок — всё разрывалось. Услышав о болевом синдроме, Золотова испугалась ещё больше. Возможно, Милу мучает психосоматика, а может быть, и какая-то опухоль. — Милочка… — потрясённо выдохнула Марина. — Тебе помощь нужна, тебе просто нужна помощь. Послушай, почему ты сейчас смогла мне всё рассказать? — Понимаешь, с тех пор как я уехала в санаторий, она молчит, возможно, потому что здесь нет Анфисы. Я неделю не вижу нашу невестку и не слышу этого злобного голоса. — Значит, Фиса — твой постоянный триггер? — Получается, так. — Милочка, а давай, когда вернёшься, поедешь не домой, а ко мне? — Думаешь, поможет? — Не совсем… Я запишу и отведу тебя к врачу, причём ты даже не узнаешь заранее, на какой день. А до записи с Анфисой встречаться не будешь и с Полинкой на всякий случай. В конце концов, нам давно пора съехаться. — Мариш, ты серьёзно? — Мне больно, Зоечка, а ещё мне за тебя страшно. Я не могу тебя потерять… — Марина чудовищным усилием подавила слёзы — сейчас она должна быть сильной. — Я отняла у тебя дочь, внуков лишила матери. Ты должна меня ненавидеть. — Я не могу тебя ненавидеть. Ты же моя Зоечка. У нас дети общие. И внуки общие. И ты сама страдаешь от того, что происходит. Я люблю тебя, сокровище моё, и хочу помочь. — Вдохновение моё, — прошептала Эмилия чуть слышно. — Я того не стою. Я им всем сломала жизнь… — Ты болеешь, солнышко моё, ты болеешь. И я сделаю всё, чтобы тебя вытащить. А пока набирайся сил, дыши свежим воздухом и побольше спи. Я тебя очень жду. — Я скучаю, вдохновение моё, и очень тебя люблю. Отсоединившись, Марина всё-таки разрыдалась. Её девочка больна, и непонятно, удастся ли ей помочь. А ещё есть внучка и дочь, которой нужно позвонить. И она это сделает, вот только проревётся, впервые со смерти Барсюши проревётся. *** Анфиса, одной рукой удерживая пару тяжёлых пакетов из супермаркета, другой — пыталась добраться до связки ключей в недрах сумочки. Ну почему всякий раз, когда у тебя заняты руки, ключи обязательно провалятся в блядскую Нарнию? Не добавлял оптимизма и зазвонивший телефон. Это, кстати, ещё одна закономерность — когда у тебя руки заняты, в мыле, в мясе, обязательно кому-то приспичит с тобой поговорить. Женщина была уверена — её внимания жаждет очередной бойкий молодой человек, который наверняка будет предлагать оформить ОСАГО дистанционно и сэкономить кучу времени. Интересно, эти студенты на подработке в курсе, что толкают подделку? — Нако-БЛЯТЬ-нец-то, — раздражённо фыркнула Анфиса, всё-таки нащупав заветный брелок. Телефон продолжал надрываться. Да кто ж такой настырный, блять?! Войдя в квартиру и бросив пакеты у порога, Воробьёва выхватила телефон из кармана куртки и, не посмотрев на определитель, рявкнула: — Да! — Барсучок? Услышав полувопросительный голос матери, женщина похолодела, чтобы уже через секунду ощутить жар, приливающий к щекам. — Мам? — растерянно отозвалась Анфиса. — Я, барсучок мой, я. — Где-то пиздец? С матерью они не общались с того памятного разговора, когда Анфиса как безумная хохотала в трубку, как заведённая повторяя: «Мне не нужна помощь. Мне всё нравится» и припечатывая жёстким «Не звони мне больше». Тогда женщина была невероятно благодарна своему умению сдерживать слёзы в любых обстоятельствах. Анфиса разрыдалась, только когда Марина положила трубку с тихим «Девочка, что же ты с собой сделала?» И Воробьёва знала — только тотальный пиздец мог сподвигнуть Золотову позвонить непутёвой дочери. — У нас в семье пиздец, давний, непрекращающийся пиздец, — тяжело вздохнула Марина. — Солнышко, ты дома? — Э-э-э… Да? — Анфиса не понимала, почему мама разговаривает с ней так ласково и с такой всепоглощающей болью. — Я сейчас приеду, — не дожидаясь ответа, Золотова положила трубку. Следующий час Анфиса нервно меряла шагами просторную кухню. Хотела сесть за перевод, чтобы отвлечься, но из головы внезапно куда-то испарилась вся английская лексика, грамматика и стилистика. Что случилось? Почему мама нарушила их молчание? И что ей сказать… Конечно, правду, только вот поверит ли она. Воробьёва именно потому откладывала объяснение с матерью, что боялась. Если мама ей не поверит, что тогда делать? Конечно, можно показать Марине анализы, которые Анфиса делала как доказательства своей адекватности. Но не факт, что мама вообще захочет её слушать. Логичный довод, что Золотова сама стала инициатором их встречи, Анфису не успокаивал. Наконец, раздался звонок в домофон. Воробьёва вылетела в коридор и, не спрашивая, кто, открыла обе двери — подъездную и входную. Женщина ожидала чего угодно: немедленного сообщения о том, что кто-то умер, ругани, неловкого молчания, но никак не объятий и лихорадочного шёпота: — Прости, прости, прости меня, барсучок. — Мам… — Анфиса прижималась к матери, даже не пытаясь остановить слёзы, которые безудержным потоком бежали по щекам. — Мам, ты пришла… Обнимаясь, судорожно цепляясь друг за друга и плача, женщины не заметили, что даже не закрыли входную дверь. — Ты больше на меня не сердишься? Услышав по-детски наивный вопрос, Марина разрыдалась ещё отчаяннее. Он звучал так, будто она бросила свою девочку на произвол судьбы, один на один с бедой, словно наказывала за что-то. И хотя Золотова знала, что всё было совсем иначе, сейчас это знание нисколько не утишало её боли. Как она могла поверить, что её любимая дочь может связаться с наркотиками? Она не должна была верить, должна была искать встречи, задавать Миле сотню уточняющих вопросов, тормошить Серёжу. Должна была сделать хоть что-нибудь, чтобы её девочка не осталась одна в тёмной комнате одиночества и всеобщего презрения. — Мам, я виновата, — сквозь слёзы выдавила Анфиса. Она должна была перебороть свой страх. У неё двое детей и любящая мать. Она не имела права на слабость. Она не должна была стать причиной маминых слёз, вообще чьих бы то ни было слёз. Она не смогла уберечь никого из своих близких от боли, а потому не заслуживает ни сочувствия, ни любви, ни тоски, ни даже поганой жалости. — Нет, нет, — шептала Марина. — Не ты… Мы все так хорошо тебя знаем, но поверили. Мы поверили Милочке. И я ей поверила, хотя видела, что Зоечке нужна помощь. — Думаешь, всё-таки психиатрия? — Она и сама так думает. Милочка всё мне и рассказала, — Марина разомкнула объятья, закрыла дверь и, наконец, сняла лёгкий плащ. Анфиса наблюдала за матерью, боясь отвести глаза. Казалось, стоит ей отвернуться или моргнуть — мама исчезнет и больше никогда не придёт. — Мам, расскажешь, в чём дело? Женщины прошли на кухню. — Обедать будешь? — Анфиса заглянула в холодильник. — Есть суп и гречка. И то, и другое с мясом. — Давай гречку. Суп оставим детям, которые придут наверняка голодными. Воробьёва кивнула и насыпала порцию в тарелку. Отправив посудину в микроволновку, женщина убрала кастрюлю и присела на своё обычное место. — А себе? — лаконично уточнила Золотова. — Я… Не хочу. — Ты худая как смерть. Не знала бы правду — действительно при взгляде на тебя подумала бы о многолетней зависимости. — Мам, я никогда, правда. — Вот и Милочка говорит, что никогда. Микроволновка требовательно запищала. — Иду, иду, что ж ты орёшь-то? — пробормотала Анфиса, отскребая себя от стула, и добавила, ставя перед матерью тарелку, — я вот лучше чая себе сделаю. Ты будешь? — Буду, но сначала ты поешь. Воробьёва упрямо помотала головой. — Мне кусок в горло не лезет. — Может, хотя бы немножко? — Если к чаю сделаю себе бутер с сыром, подойдёт? Если что, Полинка с Яськой вчера ночью заставили меня поесть супа. — Ну хоть так, — угрюмо отозвалась Марина, беря со стола вилку. — Я так понимаю, дети уже знают? — Да, вчера им рассказала. — И как отреагировали? — Лучше, чем я того заслуживаю, — горько усмехнулась Анфиса. — В смысле? — Ну, дети остались одни на четыре года. Ты думаешь, я после этого смею надеяться на тёплые отношения? — Родная, ты не виновата, — отложив вилку, Золотова встала, подошла к дочери, возившейся с чайником, и обняла её со спины. — Виновата, мам. Я ведь могла сказать? Если Серёже не получилось, то хотя бы тебе? — Наркоманы, солнышко, гениальны в манипуляциях. И я не знаю, поверила бы тебе или нет, по крайней мере, без каких-то явных доказательств. И вряд ли при таком постоянном стрессе они у тебя есть. — Ты не поверишь, но есть. Я только полгода назад додумалась каждые тридцать дней делать анализ крови, так что теперь могу доказать хоть что-то. И даже сейчас могу поехать в лабораторию, если хочешь. — Где тебе, скорее всего, диагностируют анемию, — мрачно отозвалась Золотова. — Да нет у меня никакой анемии! Нормально я себя чувствую. Просто… Ну мам, я никогда не была склонна к полноте. — Отсутствие склонности к полноте и дистрофия на начальной стадии — это, как говорят в Одессе, две большие разницы. У тебя же всегда был хороший аппетит и нормальные формы, ну, по крайней мере, после родов. — Мамочка, со мной действительно всё хорошо. — Хорошо-то хорошо, да ничё хорошего, — тяжело вздохнула Марина. — В общем, Милочка мне позвонила и рассказала о своём… Кхм, раздвоении. — Диагностированном? — Анфиса налила кипяток в чашку с заваркой. — Нет, но это вопрос времени. Золотовой понадобилось минут пять, чтобы по существу и без лишнего драматизма пересказать дочери сегодняшний разговор с Эмилией. — Получается, я постоянный её раздражитель? — Ну да. Ты, наверное, Милочку теперь не простишь, да? В голосе любимой мамы было столько боли, что Анфиса не удержалась от вопроса. — Она ведь для тебя больше, чем просто подруга? — Я её люблю. И Барсюшу любила. Воробьёва почти не удивилась. Ещё в молодости у неё мелькали некоторые подозрения. — Как мы. Вы были как мы. Вот почему вы так легко нас приняли. — Как вы. Хотя нет, гораздо большими идиотами. — Не, мам, нашего рекорда, нашего с Серёжкой в частности, вам не побить. — Как сказать… У нас-то, троих старых дурней, жизнь была прожита. Я уйти пыталась, а потом, после того как Васькиного отца выгнала, вернулась. Всякое было. И, когда мы могли вас предостеречь от чего-то, направить… Мы молчали и ждали, что вы сами обо всём догадаетесь. — Вы говорили, вы предупреждали, что когда-нибудь вопрос станет ребром, — сообразив, что аппетит проснулся во время еды, Анфиса сделала второй бутерброд. Марина одобрительно улыбнулась, а затем посуровела. — Да не о том, детки, вас надо было предупреждать, что что-то когда-то встанет, а рассказывать, как мы отношения между собой выстраивали! — По-моему, просто мозгов не хватило у нас, — зло выплюнула Анфиса. — Господи, как мы виноваты перед Васькой… Я виновата. — Да мы, мы виноваты, по крайней мере, частично, — Золотова снова запустила электрочайник. — И я, что Ваську не уговаривала подумать да подождать, и Милочка с Барсюшей, что не посоветовали Серёже всё ещё раз обдумать. Ты была беременна — нервы, гормоны, но главное — страх, как оно всё будет. Васька света белого от боли не видел. А Серёжка… — Марина помолчала, подбирая слова. — Кто-то из вас троих должен был оставаться в трезвом уме. Знаешь, как по кодексу строителя коммунизма — «Холодная голова, горячее сердце, чистые руки». Вот холодной-то головы у вас и не было, только горячие сердца. — Детей делать были взрослыми — значит, и мозг сами должны были включать, — упрямо нахмурилась Воробьёва. — Ладно, чего уж теперь. Всё равно всё полетело в пизду с обоими. Так какая разница? Помолчав какое-то время, Золотова спросила: — Ты Серёжке расскажешь, как всё было? Или у вас уже всё безнадёжно? — А это неважно, безнадёжно или нет. О состоянии матери он знать должен, хоть и забил на всех, включая её. Он тебе-то хоть звонит? — Звонил, в июне последний раз. Когда в марте был в Москве, заезжал. — Блять, мудило! Хуй с ним, он меня бросил — не был обязан аддиктивную волочь, но… Блять, знаешь, детей и тебя никогда ему не прощу. — Ну что тебе сказать, солнышко? Может быть, с Серёжей тоже не всё так просто. — Ёбаный свет! Да что сложного в том, чтобы раз в неделю набрать номер?! — голос Анфисы был ледяным. — Не знаю… Но понимаешь, не хочется верить, что Серёжа просто… Откололся. — Как только позвонит, всё суке выскажу, — ровно ответила Анфиса. — Барсучок мой, ну и кому легче станет, если вы друг другу хуёв напихаете? — А я не буду ничего пихать, я просто донесу до него, что он не прав, — зловеще улыбнулась Воробьёва. — Он может как угодно относиться ко мне, как и я — к нему, но если он называл детей своими, а тебя считал почти матерью, то… Блять. Как он мог?! — И всё-таки я бы тебя попросила… Анфиса тяжело вздохнула, но никаких обещаний давать не стала. — Ладно, ребёнок, ты имеешь право на свою обиду, поэтому я перестану выедать тебе мозг. Скажи, как ты жила всё это время? — Ну, как я жила… — Анфиса накручивала прядь на палец, обдумывая, как сократить до смысла эти четыре года. — На самом деле, мам, ничё интересного в моей жизни феноменально не происходило. Ну окей, я нашла работу в небольшом издательстве. Впахивала там какое-то время штатным переводчиком. Впахивала много, чтобы отвлечься и денег скопить. И вот так колоссально я въёбывала, что скоро стала зам директора. А теперь наш директор уступил кресло мне и предлагает тянуть издательство, пока денег не подкоплю, чтобы его совсем себе забрать. Говорит, ждать будет сколько нужно, потому что я с удовольствием всем занимаюсь, он себе мозг не парит, работает над другими проектами, а доход капает, может, не самый большой в этой нише, но стабильный. Машину вот в кредит взяла. Когда становится совсем тошно, катаюсь за городом. Ну ещё немножко творчеством занимаюсь — перевожу фанатские рассказы с английского и испанского, сама пишу. Ну то есть правда, феноменально ничего интересного. — А личная жизнь? — Сейчас нет никакой личной жизни. Периодические мужчины и женщины были, но с последним мы расстались с год назад. — А что так? — Понимаешь, мам, ничего серьёзного я не хотела. А Лёня… Влюбился, при этом я честно предупреждала, что номинально замужем и… Сердце моё занято, — признание далось Анфисе с трудом. Марина тактично промолчала. — А на сайте с рассказами мы, кстати, с Полинкой и Яськой пересеклись, — Воробьёва перешла к максимально безопасной теме. — Незабудка… — догадалась Золотова. — Местная легенда? — рассмеялась Анфиса. — Ну, Полинка мне, естественно, рассказывала о своей интернет-собеседнице. Внезапно Воробьёва подумала, какая замечательная у неё мама. Внучка может рассказать любимой бабушке всё, ну, или почти всё. — Мам, ты чудо. — Почему? — К тебе можно с любой проблемой прийти и чем угодно поделиться. — Я не чудо, солнышко, просто вы мои любимые дети. И я очень счастлива, что ты вернулась. — Я люблю тебя, мам. — И я тебя люблю.