Истерзанное сердце

      Торин медленно шел по коридорам Эребора. Это был его обычный обход Горы. Так он сразу решал два дела – ноги разминал, и напоминал подданным, что в Горе есть король и если он не собирает их каждое воскресение на общее собрание, это не значит, что его нет.       Воскресное собрание – древняя традиция, которую он никогда не понимал и не любил. Все гномы обязаны были явиться в большой холл у ворот. Король говорил с народом. Сейчас Торин уже не помнил, о чем говорил его дед. Может поэтому, сам наотрез отказался от этого обычая. Если будет ему что сказать – так соберет. А нет, так и не нужно.       Так, например, гномов собрали, когда его короновали. Он был едва жив, на ногах стоял с трудом и не понимал происходящего ни капли. Но Гэндальф настоял, что это нужно сделать. Эребор не расчистили, раны не вылечили, но на короля надели корону, в полуразрушенный трон вернули Аркенстон. Началась новая эра. Будь она проклята!       Гномы Даина остались восстанавливать порядок. И постепенно или принимали новое подданство или возвращались к себе в Железные холмы. В Эребор приезжали гномы с Синих гор.       Эребор наполнялся жизнью, смехом, радостью.       В Эреборе никто не плакал.       Да и кого им было оплакивать? Погибших воинов Даина оплакивали в Железных холмах, а тех из отряда… кому до них было дело, еще не вернулся. И может быть, уже не вернется.       Торин объявил траур. Но он был ненастоящий. Радость сквозила из всех щелей, из-за любой закрытой двери. Народ вернулся домой. Какие уж тут слезы?       Цену платил только Торин.       И он ничего не мог сделать с этим. Хорош король!       Единственное, что он мог сделать – запретить свадьбы, запретить публичные гуляния, веселия и все в таком роде. Но радоваться он запретить не мог.       И приезжая в Эребор, гномы Синих гор плакали, но не от скорби, а от счастья.       Он услышал смех и остановился. Больше полугода прошло, пора бы уже начать жить. Да только зачем?       Он вошел внутрь зала – просторная комната называлась «девичьей». Здесь собирались незамужние, чтобы повышивать, почитать вместе, да и просто поговорить. А теперь они смеялись.       Увидев короля, они повскакивали со своих мест, роняя с колен вышивки, и низко ему поклонились.       – О чем вы смеетесь? – спросил он со злостью, которую не мог, да и не хотел скрывать.       – Дело молодое, глупое, ваше величество, – осмелилась заговорить с ним уже пожилая гномка, которую он прежде не заметил. – Обсуждали гномов. Решали, за которых можно пойти замуж, а за которых нет.       – В Эреборе траур. Свадьбы не разрешены.       – Так это просто разговоры, ваше величество. Какие им свадьбы – они еще слишком юны для этого.       Торин посмотрел на этих молодых гномок. Пожалуй, что да – еще слишком юны. Но это не оправдывает смеха.       – Вам больше нечем заняться? Я слышал, что в прачечной не хватает рук. И если вам уже хватает возраста, чтобы женихов обсуждать, значит, и трудиться уже можете. Так и ступайте!       Он знал, что гномки эти еще юны. И по прежним законам Эребора, они должны были работать лишь два или три дня в неделю. Но это был прежний Эребор.       И прежний _другой_ король.       И они совершили ошибку, потревожив его уныние своим смехом.       – Жалобы.       – Жалобы? – голос Торина звучал тихо, спокойно, но в то же время пронзительно и жестко.       – Гномы полагали, что ты вернешь законы, что были в ходу при твоем деде.       – Я вернул. Почти все.       – Молодым девушкам не полагается работать больше двух или трех дней в неделю. Ты знаешь, Торин, гномок меньше чем гномов, им должно оставить время на поиск женихов и создание семьи. Жалобы эти оправданы.       Торин стукнул кулаком по столу. Двалин даже чуть попятился.       – Кто смеет писать жалобы на короля? Они захотели порки, колодок или работы в шахте?       – Торин, я не так выразился. Извини, я виноват. Это не жалобы, просто разговоры среди гномов. Никто не жалуется.       – А как это называется, когда они за спиной короля обсуждают его решения? Ты откуда-то это узнал. И почему-то так и назвал. Хотят по-прежнему?.. В воскресение будет собрание. Но по-прежнему не будет.       Прошло несколько дней, в которые гномка была предоставлена сама себе. Берт заходил к ней, приносил ей обед или ужин, но не звал идти к королю.       – Он обиделся на меня за что-то? – спрашивала она у слуги. Но тот лишь пожимал плечами и уходил.       А за что Торину было обижаться? Она не противилась его воле и была ко всему готова… нет, не была готова, конечно. Но не противилась уж точно. Он сам принял решение ее пощадить той ночью. А наутро, едва забрезжил рассвет, за ней пришел Берт. Ничего не спросил и не сказал, просто тронул за плечо и кивнул на дверь. Сам вышел. Ждал ее в общей зале.       Торин не проснулся. И она осмелилась посмотреть на него во сне. Он спал, но сон его не был покойным. Что ему снилось? Бремя или плаха? Но точно не спокойное счастье, которое он заслужил. Ей стало жалко его, и она неосознанно почти дотронулась рукой до его лица, словно силясь стереть глубокие морщины на нем, как в дверь не то, что постучали, поцарапали что ли по двери. Она вздрогнула и поспешила уйти.              Берт пришел за ней в субботу, через час после раннего ужина. И молча кивнул следовать за ним.       Торин заканчивал ужин. Если это можно было так назвать. Перед ним стояла тарелка с какой-то едой, которую он лишь расковырял вилкой, но ни толики не донес до рта. Кубок с вином был пуст. Рядом лежало надкусанное яблоко. Вот и весь ужин короля.       – Ваше величество,– гномка поклонилась ему и подошла ближе.       Торин посмотрел на нее, проследил за ее взглядом – она смотрела на его тарелку:       – Ты голодна?       – Нет. Я ужинала только час назад. Почему вы ничего не едите?       – Если бы это было твое дело, тебя бы звали Оином и ты бы поила меня травами. Словно они могут помочь. Чего ты стоишь? – крикнул он Берту. – Убирай уже со стола.       Сам он поднялся на ноги и пошел в спальню. Гномка пошла за ним следом.       – Тебя зовут Лорин,– сказал Торин, снимая верхний кафтан.       – Откуда вы знаете мое имя?       Она точно помнила, что не произносила своего имени. И прощаясь с ней, отец и братья мало говорили и точно, что не звали ее. Может, Берт узнал где-то? Но где? И все же странно. Но Торин не ответил ей. Он взял с тумбы расческу и, отдав ей в руки, сел на стул. Лорин медленно принялась расчесывать его волосы. Заплела, заколола и, обогнув его стул, встала прямо перед ним.       Торин протянул ей руку и усадил ее себе на колени.       – Лорин. У тебя красивое имя,– он усмехнулся. – Кто назвал тебя так?       – Мама.       – Она тайно в меня была влюблена? – он посмотрел в растерянное лицо гномки. – Ты не замечала никогда, что твое имя от моего одной буквой отличается?       – Нет… мне никогда не приходило в голову их сравнивать.       – И правильно… с чего бы тебе?.. Помнишь, как судили мельника? – спросил Торин ни с того, ни с сего. Лорин очень хорошо это помнила. В их маленькой деревеньке это было происшествие из ряда вон. Ей тогда мать запретила ходить по улице с наступлением темноты.       – Он изнасиловал женщину,– тихо сказала она.       – Нескольких, но только одна осмелилась сказать об этом вслух. Я хотел сказать тебе, что я не буду тебя насиловать. Да, я возьму тебя без любви, но с твоего согласия и я не причиню тебе лишней боли. Раз ты помнишь суд… ты должна тогда помнить, что он сказал – что не мог терпеть… что желал слишком сильно… гномы отличаются от людей. Мы можем терпеть. Мы можем ждать… Можем вовсе обходиться без женщины… Мы с тобой заключили сделку. Ты хороша собой и я хочу тебя, это правда. Но я могу подождать, пока ты привыкнешь ко мне. Перестанешь бояться. Будешь готова. Неделю… две…       – Ваше величество, это слишком милосердно с вашей стороны.       – Не бывает ничего «слишком» милосердного. И я делаю это не для тебя.       Он не договорил. И ей хотя было любопытно, почему же он поступает с ней милосердно, если не ради нее, она ничего не спросила. Он столкнул ее со своих колен и прошелся по комнате.       Он не лгал ей про гномов, про их терпение и выдержку. Но это относилось к гномам в целом. А вот то, что он чувствовал, сложно было обозначить. Он не хотел делать ей больно – это правда. Он хотел ее отпустить – это тоже правда. Но он не мог.       – В древнем Эреборе был закон, по которому молодые девушки работали лишь два-три дня в неделю, – быстро заговорил он первое, что пришло ему на ум, чтобы отвлечься,– все остальное время они проводили за так называемыми «девичьими делами»: учились вышивать, вязать, печь пироги и шить. А также искали себе мужей… я отменил этот закон. Вернее, собираюсь отменить, а ты что думаешь?       Она не стала говорить, что не смеет судить его решение и раз он его принял оно самое правильное – и это понравилось Торину. Вместо этого она прямо, хотя и тихим голосом сказала то, что думала.       – В Синих горах у нас не было на это времени. Мы должны были выживать. Жизнь изменилась здесь. И хотя до процветания еще далеко, я думаю, что создание семей сейчас важное занятие… не знаю, как было раньше в Эреборе, но в Синих горах ведь с этим прекрасно справлялись свахи. И им платили за удачно заключенные браки. Мои родители так поженились.        – Свахи… да, нужно будет возобновить эту практику. После окончания траура… – он тяжело выдохнул о чем-то своем.       – Гномы должны понимать, что как прежде не будет. Эребор изменился. И мы тоже изменились.        «И я?» – подумалось Торину. Глупо подумалось. Он знал, что он совершенно не такой, как хотя бы год назад. А если Балин прав, что так настойчиво уговаривает его жениться – только Балину, к слову, и позволено заговаривать с королем на эту щекотливую тему. Жениться, родить сына и спокойно… и довольно. Отдохнуть уже, наконец. Навсегда, отдохнуть. А сейчас его что держит?       Торин вздрогнул, когда понял, что совсем не желание дать Эребору наследника его держит, и не невозможность оставить гномов без короля и наследника разом. Нет. Единственное желание – упасть на колени перед одной гномкой, и вымолить у нее прощение. Но она осталась в Синих горах. И она никогда не вернется…       А Лорин тогда зачем?