Вы навсегда запомните тот день, когда чуть не был пленен капитан Джек Воробей!
Джек Воробей. Капитан Джек Воробей.
Раздался звук падающего тельца. А потом уши порадовали меня информацией о том, что «тело» шустро ползет ко мне. Зомби атакуют, ммм?
Я разлепила крепко зажмуренные веки: как раз вовремя, что бы узреть комету «Голлум», скрывающуюся за стволом дерева, по которому я недавно сползла. Проморгавшись и прочихавшись от оставленного «кометой» мелового «хвоста», я заметила, что вниманием орков всецело завладел новый, интересный противник. Которому второй абориген только что без какого-либо результата отрубил голову.
— Лев Николаевииич… — облегченно выдохнула я, чувствуя, как лицо разъезжается в улыбке Чеширского кота, прикончившего горшок высококачественной сметаны и занюхавшего его концентрированной валерьянкой.
— Вечер добрый, господа, — чинно кивнул великий русский классик, «не заметивший» плавное изменение геометрической формы орочьих зрительных органов, — позвольте мне без долгих предисловий перейти к сути дела. Итак, известны ли вам понятия «милосердие», «сострадание»…
Ятаганы мелькнули смазанными дугами, костер породил алую вспышку, компенсируя тем самым прискорбное отсутствие крови, а мое сердце сбацало барабанную дробь. Совершенно идеальную: у сердца ушей нет, соответственно, приснопамятному медведю наступать не на что. Прочувствовав всю драматичность ситуации, Голлум пришел в себя и занялся развязыванием веревки, стягивающей мои руки.
— …Осознаете ли вы всю бессмысленную жестокость своих поступков? — невозмутимо, аки индейский вождь, вещал Лев Николаевич. Кажется, классика совсем не беспокоило то, что одуревшие орки рубят его, как капустку на закваску. — С какой целью вы преследуете ни в чем не повинную, беззащитную барышню? — ума не приложу, о ком это он, — Разве это разумно? А кровопролитная война, которую ведете со всем миром? Это…
Речь Льва Николаевича медленно, но верно сползала с первоначального «почто животинку тираните» на извечные проблемы жестокости и милосердия, безнравственности и совестливости, войны и мира. Лес шуршал и пощелкивал. Дрожащие пальцы Голлума героически сражались с веревкой: ей нравилось быть завязанной, она и ни в какую не соглашалась менять свою удобную позу на скучное распрямленное состояние.
А где-то глубоко в прогнивших орочьих душонках зарождалось некое чувство. Оно пускало гибкие побеги, которые с поразительной скоростью росли вверх, извиваясь, как скользкие змеи, оплетали и беспощадно душили хилый разум, полудохлую логику и самоконтроль, тянулись выше и выше, и, наконец, расцветали ядовитыми цветами слепой паники. Верное оружие, которое делало орков грозными, сильными и до невозможности крутыми, не помогало против странного сияющего старика, говорившего что-то непонятное…
— … самое ужасное, противоестественное… — Лев Николаевич и сам вдохновился, вон, аж засветился ярче, мерцать начал и даже воспарил на пару десятков сантиметров. Еще чуть-чуть — и улетит к кронам деревьев, к облакам, и дальше, в космос. Будет в Средиземье одной звездочкой больше.
Веревки ослабили хватку и мертвыми змеями упали на землю. Тоже прониклись, не иначе. Мы кинулись развязывать мои ноги с энтузиазмом жаждущего знания непутевого ученика, который проходит страшное испытание под названием «контроша», и, улучив момент, когда суровый педагог отвернулся, припадает к волшебному источнику информации, в народе именуемому «шпорой». Само собой, долго сопротивляться такому напору веревка не смогла, и очень скоро мои ноги были освобождены.
Голлум, нервно косясь на орков, странно подергивающих глазами, потянул меня прочь, но я не могла уйти просто так. Я должна была совершить этот глупый и невероятно геройский поступок. Просто обязана. Все принципы гуманизма, любовь к человечеству и небезызвестный внутренний орган взывали к этому свершению. Я сделала стремительный рывок и… схватила оставшиеся шашлычки, а потом уже нырнула в спасительные кусты. Гуманизм, любовь к человечеству в лице меня, неповторимой, и желудок благодарно аплодировали.
За спиной затрещали ветки, и в следующую секунду меня повторно впечатали в дерево. Дежурно попрощавшись с жизнью, я изрекла идиотское:
— Я умираю, но не сдаюсь. Знайте, этот поступок отрицательно скажется на вашей карме…
Я проводила очумевшим взглядом удирающих во все лопатки орков.
Здравствуй, жизнь. Да, это снова я. Ага, опять не удалось…
***
— Я видел ее где-то здесь… — чуть слышно пробормотал он. «Собратья», аккуратной группой двигавшиеся следом, осуждающе вздохнули, не считая нужным повторять, что слышат эту сакраментальную фразу в сотый раз, а «человекссса» не стоит того, и, вообще, дома лучше.
— Поверьте, она уже близко.
Сделав еще пару зигзагов (собратья в точности повторяли его маршрут), он наконец-то вышел на нужную поляну:
— Вот! Вижу ее! Вперед, братья…
***
— … братья! Отомстим этой твари за убийство сородичей!
Макушки елок вздрогнули от могучего вопля и последовавшего за ним воодушевленно–яростного шипения. Я вхолостую щелкнула зубами (трясущаяся рука подло отдернула шашлык в сторону) и пожелала всему миру провалиться в то место, куда он катился с самого сотворения, накрыться моими проблемами и покоиться так с максимальным некомфортом весьма и весьма продолжительное время.
На меня неслась лавина пауков. Пасти были раззявлены на всю ширь, многосуставчатые ноги немыслимо задирались и изгибались, глаза горели. Позади этой орды поднимался с земли, куда втоптали его жаждущие порвать меня на сувениры собратья (ах, бремя популярности, какое ты увесистое!), подозрительно знакомый паук Маленький. Тот, что размером с левретку: я его рожу противную, как и уникальный размер, еще по встрече на дереве помнила (ну, когда он в меня врезался; незабываемое чувство, кстати). Теперь ясно, почему он с таким видом пялился и с такой скоростью драпал…
Спросите, почему я запустила мыслительный процесс и никуда не бегу? Ароморфоз, господа! Глобальный прорыв в развитии! Я научилась думать и бегать одновременно!
Ой! Чертов корень!
