Rabies lyssavirus

      Чарли пытается уйти через неделю после… через неделю после.       Посреди ночи Эггси просыпается от того, что Чарли нет рядом. После случившегося с ними он стал спать особенно чутко — и по пальцам правой руки можно пересчитать ночи, когда ему не снятся оскаленные клыки и безумные дикие глаза. Хромая, он вытаскивает себя в коридор… и едва успевает поймать Чарли, стоящего на пороге с сумкой.       — Куда ты?..       Чарли вздрагивает, как от удара, поворачивается, глядя исподлобья загнанными глазами.       — Тебе будет безопаснее без меня. Я же вижу…       — Видишь что?! — Эггси теряет самообладание, наверное, впервые с той ночи. Он не для того чуть не сдох, чтобы теперь его бросали исподтишка, не находя даже сил для того, чтобы честно и открыто сообщить о разрыве. Чарли ведь не может так просто… — Ты вот так просто собирался меня бросить? Ни прощальной открытки, ни ужина при свечах? Нет уж, слушай меня, — он подползает к Чарли, держась за стену, и здоровой рукой вцепляется ему в плечо. Чарли покорно роняет сумку на пол, придерживая его под локоть: на ногах Эггси всё ещё чувствует себя неуверенно. — Никуда ты не уйдёшь: я тебя не отпущу. Даже не думай, что после всего этого можешь так просто от меня избавиться.       Последние слова глушит его собственный истерический смешок, Чарли наблюдает со странной смесью ужаса и покорности.       — Ты уверен в том, что хочешь меня… оставить?       — Ну, наверное, я это заслужил! Как считаешь?       — Да. Ты определённо это заслужил, — медленно говорит Чарли, опуская плечи. Эггси слышит в его словах какой-то двойной смысл, но не может его разобрать. Можно они просто будут делать вид, что всё хорошо? Эггси чуть не умер. Чарли чуть не умер.       «Всё хорошо» не получается. Единое целое, которым они были раньше, раскалывается на две изломанных, покорёженных части, разъедаемых страхом и виной, у каждого своей. Чарли больше не пытается уйти, но легче от этого не становится. По ночам Эггси лежит в темноте, вслушиваясь в дыхание спящего рядом человека, и не может заставить себя заснуть рядом с угрозой. Опасностью. Это он-то, во времена службы умудрявшийся спать даже стоя на построении! Очень скоро в их спальне будто сам по себе появляется ночник: дурацкий и забавный светящийся котик, при взгляде на которого в прежние времена Чарли лишился бы сознания, не вынеся вида подобной безвкусицы… даже в странном и сломанном мире, даже в том клубке ужаса и ненависти, в который свернулись они оба, Чарли всё ещё угадывает его желания без слов.       …Но не тогда, когда Эггси сам не знает, чего хочет больше: обнять Чарли и не отпускать больше никогда — или воткнуть ему нож в спину.       Чарли оберегает его как фарфоровую куклу, но какой в этом толк, если больше всего Эггси боится самого Чарли. Воспоминаний о том, кем… чем он был.       О сексе речь не идёт: когда Чарли наклоняется над ним с самыми определёнными целями, у Эггси случается натуральная паническая атака. Чарли отшатывается, мгновенно отползая на безопасное расстояние, смотрит оттуда с жалостью и стыдом, не смея ни подвинуться ближе, ни как-то помочь… Продышавшись, Эггси натягивает на себя одеяло, подобно девице пуританского воспитания, и криво улыбается, даже не пытаясь выдать улыбку за жизнерадостную.       — Можем начать с ухаживаний. Ну, знаешь, первые десять свиданий смотрим друг на друга и держимся за ручки, потом я разрешаю тебе потрогать меня за коленку…       Раньше Чарли раздражала привычка Эггси начинать клоунаду в любой, даже самой неподходящей для стендапа ситуации. Что раздражает Чарли теперь, Эггси не может представить.       За первым же совместным обедом — первые несколько дней Чарли кормит его с ложки: множество простейших бытовых действий неожиданно сложно выполнять, когда у тебя откушены фаланги трёх пальцев — Эггси чуть не подыхает от страха, стоит ему, отвернувшись от Чарли, выпустить его из поля зрения. Чарли… жуёт. Почти незаметный, неслышный звук, на который раньше Эггси не обратил бы и внимания, приводит его в глухой ужас, сочащийся кровью, темнотой и разбитым стеклом. Чарли, перехватив его взгляд, застывает, не донеся ложку до рта… и не говорит ничего. Что тут говорить, всё и так понятно. Совместные приёмы пищи уходят в прошлое так же, как и многое другое.       Остаются только кошмары, приходящие каждую ночь.       Безумные глаза, в которых нет больше ничего человеческого. Зубы, вгрызающиеся в его тело, разрывающие плоть. Тяжёлый запах крови… это запах смерти. Эггси знает, как пахнет смерть. Эггси знает, как она выглядит.       Он приходит в себя, навалившись на Чарли и мёртвой хваткой сжимая его горло. Чарли не сопротивляется.       Эггси, отскочив на другой край кровати, с ужасом наблюдает за тем, как Чарли, скручиваясь в позу эмбриона, кашляет, пытаясь отдышаться. Худая спина с острыми позвонками трясётся мелкой дрожью в тусклом свете ночника. Остро хочется содрать кожу с ладоней, настолько ярко он продолжает ощущать горло Чарли под своей рукой. Беззащитное горло человека, который даже не пытался сопротивляться, пока Эггси его… убивал?       Чарли, отдышавшись, поворачивается к нему с жалкой и понимающей улыбкой. Так нельзя, нельзя, нельзя, этого не может быть с ними. Этого не может быть с Чарли. С тем Чарли, с которым они понимали друг друга с полуслова, с которым они прошли огонь, воду, счета за коммуналку, тяжёлый болезненный переезд Чарли из отчего дома — неуютного особняка, похожего на склеп, на самом деле, — и ссоры по причине «какой-то пигмей разбросал носки по всей квартире» и «какой-то сноб опять притащил домой хлам с помойки и утверждает, что это подсвечник конца восемнадцатого века». Этого не может и не должно быть с Чарли, который варил для Эггси литры бульона, когда тот болел, и целовал его так, что искры из глаз летели, и… Это всё происходит с ними. С Эггси, который больше никогда не сможет играть на гитаре. С Чарли, который больше никогда не будет прежним. Потому что ничего больше не будет прежним.       — Пойдём, — говорит Эггси, поднимаясь с кровати и натягивая свитер и джинсы: по ночам он мёрзнет. Он больше не может бояться. Он только что чуть не убил самого дорогого человека, который у него есть.       На кухне Эггси, не включая свет, зажигает все конфорки разом — кажется, внутри он заледенел так сильно, что проще поджечь себя, — ставит на плиту чайник. Чарли, сев за стол, утыкает лицо в ладони, привычная и страшная картина. В темноте, которую разгоняют только кольца газового огня, не видны следы от пальцев на его шее.       Но они там.       Обойдя его по широкой дуге, Эггси садится напротив, собираясь с духом. Он чуть не убил Чарли.       — Я… прости. Не знаю, как за такое извиняются? «Прости, я чуть не убил тебя, потому что я чёртов псих, у меня поехала крыша, и я не должен…»?..       — Ты не должен, — глухо соглашается Чарли из-под ладоней. — Не должен просить прощения.       Он убирает руки от бледного лица с особенно чётко проступившими скулами и нездорово заострившимся носом, смотрит на Эггси прямо и открыто…       — В конце концов, я заслужил всё, что ты можешь со мной сделать.       — Чего?! — С Эггси слетают последние остатки сна. Насколько же Чарли сломан?! Лелея собственные страдания, Эггси пропустил всё. Все обречённые взгляды, всю молчаливую покорность, всю готовность Чарли принять любое наказание. Наказание, которого он не заслужил.       — Не перебивай, пожалуйста, — мягко говорит Чарли, так же мягко, как когда-то объяснял ему принципиальные различия ампира и барокко. Это не диалог, думает Эггси. Это исповедь. Чарли продолжает говорить. Он говорит о безумии, о страхе и о том, каково это: приходить в себя над телом любимого и не знать в первые секунды, жив ли он ещё. Об отвращении, которое можно испытывать, глядя на своё отражение в зеркале… но и в зеркале нет нужды, если отвращение к себе можно испытывать каждую минуту своего существования. О том, каково будить по ночам человека, мучающегося от кошмаров, зная, что самый страшный его кошмар — это ты. О том, как жутко в пустой квартире, и как долго тянется время в ожидании. О том, как ты перестаёшь принадлежать себе — но всё, что ты сделал, сделал именно ты. Монстр. Чудовище. Хищная тварь.       Когда он замолкает, наступает тишина.       — Чёрт, — говорит Эггси, разбивая долгое, слишком долгое молчание. Чарли пригибается всё ниже, будто молчание — это что-то вроде мешка с цементом, положенного ему на плечи. — Как ты жил вообще с таким ужасом? Прости, прости, прости меня. Если бы я тогда послушал тебя сразу — всё было бы хорошо. И если бы я не наплевал на твоё волнение — всё было бы хорошо. И если бы я хоть немного следил за дорогой, возвращаясь из города, всё тоже было бы хорошо. Но всё не было хорошо, потому что я мудак и заставил страдать нас обоих, хотя ты заслуживал этого меньше, чем кто-либо. Послушай, — он протягивает Чарли руку, и Чарли, не отрываясь, смотрит на предплечье, испещрённое уродливыми рубцами: раны от укусов не так-то просто зашить. — Я не могу обещать, что всё будет хорошо, потому что мы прошли через грёбаный ад и по нам плачет психотерапия. Единственное, что я могу тебе сказать точно: я тебя люблю. Я не переставал любить тебя даже тогда, когда ты сказал, что «Звёздные войны» отвратительно переоценены, а это о чём-нибудь да говорит. Я имею в виду, если уж мы вместе пережили то, что у тебя нет вкуса, то и всё произошедшее должны пережить вместе.       — Ты не переставал меня любить, — завороженно повторяет Чарли, будто пробуя слова на вкус. — Не переставал…       Он не поднимает склонённой головы, наоборот, опускается ещё ниже, целует Эггси в раскрытую ладонь, легко прижимаясь губами, и ложится щекой на руку. Вьющиеся волосы щекочут запястье, и это правильно. Это — так, как должно быть.       — Знаешь, тогда, когда ты остановил меня у двери… я знал, что ты не даёшь мне уйти потому, что хочешь сам…       Он не завершает фразу, но Эггси понимает. «Потому, что хочешь сам убить меня». Чарли был уверен в том, что Эггси хочет отплатить ему болью за боль по всем ветхозаветным канонам. Чарли остался с ним и ждал удара каждую минуту.       Эггси, сползая со стула, садится на пол у ног Чарли, привычно трётся щекой о бедро, как делал тысячи раз до того, как конец света пришёл к ним домой и разрушил их жизнь. Чарли замирает на секунду… а потом с бесконечным облегчением, с неверием в счастливых глазах тихо смеётся, пропуская между пальцев пряди волос Эггси. Возможно, у них действительно всё будет хорошо.       — Я полный идиот. Бесчувственный мудак. Безмозглый пень. — обстоятельно перечисляет Эггси. — Я не знаю, что буду делать без тебя, но, наверное, сразу сдохну. И точно не прощу себе, если с тобой что-то случится из-за меня. Как думаешь, мы сможем привязывать меня на ночь к кровати?..       — Ну да, а ещё лучше — меня, — криво, но искренне усмехается Чарли.       — Отличная же идея! — подхватывает Эггси. — Будем лежать связанные и смотреть друг на друга с любовью.       Чарли, улыбнувшись ему, переводит взгляд на плиту и меланхолично сообщает:       — Кстати, у нас выкипел чайник. Ставь воду заново: безумное чаепитие нам сейчас точно не повредит. А потом, наверное, поиграем в доктора… ты же ещё помнишь, что задолжал мне костюм медсестры?       Эггси, глядя на него снизу вверх дикими глазами, мгновенно выпутывается из свитера, тянет Чарли на себя…       Кажется, чаепитие будет действительно безумным — но только таким оно и может быть в мире, где всё покатилось к чёрту и вывернулось наизнанку. В конце концов, вместе они с Чарли в состоянии пережить любой конец света.