***
К приходу Му Цинфана он успел пригреться под одеялом, готовый изображать добропорядочного больного, хотя едва ли в том была необходимость: их отношения всегда были вполне прозрачны. Только… получили неожиданное развитие? Между двумя лордами не было ненависти, но не установилось и приязни, так что оба взаимно избегали досаждать друг другу своим существованием и не контактировали больше строго необходимого по долгу службы. А потом Шэнь Цинцю припёрся к шиди Му на чай. И опять. И оба раза, по сути, приходил клянчить снадобья. Успешно. Ни для чего из этого не было предпосылок. Ни с того, ни с сего, шисюн просто взял и взбаламутил всю динамику их отношений — Му Цинфан обязан был иметь какое-то мнение. Что означали те визиты? Что означали те еле прикрытые просьбы? Что означало согласие их выполнить? Никто ведь не собирался делать вид, что не заметил за этим шисюном два долга, верно? Внезапно, к Шэнь Цинцю на край кровати присаживался не Му-шиди, местный лекарь, а Му Цинфан, человек. Личность с мотивами и целями. И фигура с ролью. Всё такая же задумчивая. Они завели привычный уже разговор лекаря и больного, где первый описывал состояние, в котором нашёл второго (три дня назад?!), и предстоящее лечение, а второй интересовался, действительно ли так необходимо каждое предписание. Всё проходило как обычно. Разве что Му Цинфан не выпускал запястья Цинцю, видимо рассчитывая, что рассеянный после тяжёлого искажения шисюн забудет о чужой ци в своих духовных венах. Столь долгие осмотры не требовались раньше; Му Цинфан знал, что нынешний случай отличается от предыдущих. Он знал — и умолчал об этом, преспокойно заходя на второй круг их традиционного спора. Благородный шиди Му знал о состоянии Шэнь Цинцю что-то, чего тот не знал сам. Понимал это. Он не планировал ничего менять. Так он оставался единственным, кто мог по-настоящему контролировать это состояние. Попытайся он использовать своё преимущество во вред, любые контрмеры оказались бы судорожным хватанием за соломинки; в один миг грозный шисюн превратился в зависимого и беззащитного. Весьма неплохо. И весьма некстати. Никто в своём уме не стал бы враждовать с лекарем, особенно чахлый насквозь Шэнь Цинцю. Как бы низко их правильный шиди не склонялся перед главой школы, кто знает, каковы на самом деле границы его покорности. К тому же, лизоблюд или нет, идиотом он не был: развязать язык незаметно не выйдет. Это означало вопрос в лоб — конфронтацию. Пути назад не будет. Но без информации — гаранта безопасности — любой мир с этим человеком оставался пустышкой. У Шэнь Цинцю не было выбора. Видят Небеса, он молился своим битым, высмеянным маскам, как не молился богам. — …и заканчивая тем, как преступно поверхностен он был, говоря о причинах осложнений. — Звучало почти придурью, пустой придиркой придирки ради — это был второй круг, в конце концов. Но Му Цинфан после краткого замешательства всё же вскинул брови, не пытаясь скрыть удивление. — Что конкретно шисюн желает услышать? …Вот ведь сукин сын! Не «о чём», не «узнать», — о, он понимал, что говорит. Такова уж проблема с лекарями: те слишком много понимают. Му Цинфан был прекрасно осведомлён о загубленном на корню совершенствовании Шэнь Цинцю, как и о том, что оказывает большую милость, не поднимая этой темы. Разболтать ему наверняка запретил Юэ Цинъюань — макать же в это самого Шэнь Цинцю ничего не мешало, и тем не менее, лорд Цяньцао милосердно воздерживался, позволяя сохранять подобие лица. Он мог сказать очень многое из того, что шисюн слышать не желал. Шэнь Цинцю проглотил шипение, уверенный, что не принял пощёчину с каким бы то ни было видимым достоинством, однако достоинства уже и не было в списке стоящего на кону. — Всё, что Му-шиди имеет сказать. Тот неприкрыто уставился, со своим вечно спокойным нечитаемым выражением; его тело оставалось расслаблено, ничто не выдавало напряжения — кроме руки, исчезнувшей с запястья и змейкой скользнувшей навстречу второй — в рукав, якобы святой Му сидел в благопристойной позе. Он прикрывал готовые к атаке иглы тканью рукава. Шэнь Цинцю сжимал под одеялом веер. Без поддержки ци шансов почти не было. — Х-х-ххххх. Он не успел опознать звук или додумать план по обезвреживанию угрозы, сделать что-либо — его тело в напрочь забытом уже ощущении отделилось от него; все мышцы разом разжались, оно опало на подушки брошенной марионеткой, теряя последнюю надежду отразить атаку вовремя. Цзю даже испугаться не успел. Страх пополз через миг, когда Тварь с убийственным спокойствием уставилась на шиди в ответ, склонив голову на бок и состроив самое усталое а-не-дурак-ли-ты лицо. Му Цинфан на это моргнул. Тварь вскинула бровь. Побросала взгляд на рукава. … Он повозил плечами и прокашлялся, не показывая, впрочем, кистей рук. … — Прислать официальный запрос? — поинтересовалась Тварь, в итоге. На неё снова моргнули. — Запрос на что?.. — Му Цинфанова аура угрозы окончательно рассеялась; теперь тот выглядел и звучал примерно так, как Шэнь Цинцю себя чувствовал. — Ш-шисюн, мы такое не практикуем? — Можем начать, — кивнула Тварь, не меняясь в лице. И смылась. Тряпичные мышцы вернулись к Шэнь Цинцю; тот удержал их такими, мысленно выворачиваясь наизнанку: внимательному собеседнику видеть их с Тварью танцы было незачем, особенно сейчас, когда Му Цинфан высматривал в шисюне подсказки. Шэнь Цинцю балансировал непривычное выражение как мог, сколько мог, однако мрак неизбежно просачивался обратно; неестественную, нечеловеческую расслабленность Твари невозможно было скопировать. Подражая непререкаемому тону Шэнь Цинцю, та выдала нечто другое: столь лёгкое и столь давящее, будто её способность воплотить угрозу была очевиднее солнца, встающего на востоке. Будто она хозяйка положения, а не лишённый покоя дух в оболочке неудачника. Будто шиди Му и впрямь дурак. Это сработало. Это — или смутный намёк на привлечение главы школы к вопросу. Му Цинфан оставил рукава в покое. Вот так запросто. Какого хрена он устроил? Схватился за иголки, как если бы шисюн был буйный и имел накинуться!.. Не мог же он считать Шэнь Цинцю идиотом-самоубийцей? Мелочным идиотом-самоубийцей? — Нет необходимости, уверяю. — …Или бешеным псом. У драгоценных братьев не было привычки принимать его всерьёз; их экзотический питомец, второй лорд, в конце концов, был сносно дрессирован, глотки не откусывал и лица не жевал. А если вспомнить, что было их десять на одного, опасаться Му Цинфан мог объективно лишь тощей задницы Цинъюаня, исполняющей обязанности головы и застрявшей меж двух стульев без возможности на них усидеть. Даже думая задницей, глава школы не стал бы — не сумел бы смести нападение на горного лорда под ковёр. Либо Му Цинфан искренне верил в отсутствие у шисюна мозгов, либо растерял свои. Где-то среди этих мыслей должна была бы прозвучать ремарка Твари. — Если желаете обсудить своё состояние в деталях, этот мастер, безусловно, в вашем распоряжении, — дежурные улыбки для шисюна закончились. Да и не шисюна вовсе: добрейший лекарь переоделся из «шиди» в свободного от иерархии «мастера» прямо на ходу. С этого момента свой долг перед школой — и порядок общения — Му Цинфан символически швырнул в окно. Избавился от давления их положений, — понадеялся бы Шэнь Цинцю, будь он чуть наивнее. Сейчас же он остался без привилегий шисюна, получив статус неопознанного нечта взамен, и как бы ни хотелось обозначиться, выхватывать у собеседника вожжи было поздно: их никто уж не отдаст. Словно в подтверждение, Му Цинфан не стал дожидаться ответа. — Насколько хорошо вы помните события после крайнего своего визита на Цяньцао? ! — Не утруждайтесь ложью, мастер Шэнь, вопрос был риторический. — Полуулыбка, но не дежурная. — Я только пытаюсь направить беседу в верное русло. Шэнь Цинцю, пожалуй, отобрал бы у сукина сына вожжи хотя бы затем, чтоб того ими удавить! И всё же сделал глубокий вдох, позволив себе лишь прожечь Му Цинфана обещающим страшные муки взглядом. Лекарь бровью не повёл: уже понял, что за этим лаем не последует укус. Он взаправду преобразился — из корректного, зубодробительно нейтрального шиди Му в едва знакомого молодого человека; показалась гордая осанка, а взгляд, удивительным образом сочетающий цветочную мягкость с хирургической остротой, подёрнулся теперь ноткой упрямства. Та полуулыбка на фоне профессиональной мины казалась почти издевательской. Засранец самозабвенно мстил. Зато усы ему по-прежнему не шли. — Пф! …а ещё, отбросив ранги, он встал один против двоих. — Один пишем, один в уме, — ожила, наконец, Мирай, и, может заразившись её настроем, Шэнь Цинцю принял вид спокойной внимательности — бравада и блеф для того, кто не в курсе. Почему нет? — Когда вы пришли ко мне в тот день, ваше состояние уже внушало нешуточную тревогу, однако я не стал предлагать помощь, зная, что это дестабилизирует вас ещё больше. Я полагал, вы держите ситуацию под контролем, как обычно, и подбирал вам средства, исходя из этого предположения. — Му Цинфан тряхнул рукавом, и по его коленкам покатились пустые баночки и пузырьки, со звяканьем собираясь у выставленной руки. — Вы всегда следуете моим рецептам, скорее, как рекомендациям нежели правилам, но я и подумать не мог, что месячный запас уйдёт за неделю. Шэнь Цинцю изо всех сил подавлял желание разбить склянки и накормить ищейку осколками. — С каких пор лекарям дозволено рыться в вещах пациентов? — Ваш главный ученик отыскал всё это по моей просьбе, — легко парировал ублюдок. — Так проще было выяснить, какие препараты вызвали передозировку. Оказалось, все. — Оглушительно звеня, он сгрёб склянки обратно в рукав. — Я уже проинструктировал юношу насчёт вашей диеты. Боюсь, эту кашу придётся доесть. В ушах по-прежнему стоял звон, или звенело внутри — Шэнь Цинцю не мог разобрать. Он позволял себе вольности со снотворным, зная, что оно не затрагивает энергетику, а заклинательскому телу ничего не сделается, но это… Он даже не помнил, как принимал их. — Разумеется, не помните. «Блядь!» Му Цинфан улыбнулся шире, якобы сочувственно. — У вас ведь было искажение ци. — Да, и неизлечимая привычка бубнить под нос. Оно-то причём? Будь искажение такой мощи, что повредило недельной давности воспоминания, Шэнь Цинцю, вероятно, был бы уже либо труп, либо овощ. Скорей, проблема была в тех снадобьях. Он ненавидел лекарства! Да ничто на свете не заставило б его хлебать их, как чай! — Не будет ли мастер Му так добр объяснить, в чём взаимосвязь? — процедил он с самой фальшивой любезностью в голосе, барахтаясь в «беседе», точно рыба на крючке. И Му Цинфан в ответ расцвел-таки полной улыбкой — столь мрачной, что даже издёвки в ней не осталось. — Всё очень просто. Статистически, большинство искажений начинается в связи с духовными повреждениями или ошибками при манипуляции энергией, в результате которых последняя перестаёт циркулировать нужным образом и выходит из-под контроля. Средства, что вы просили, в комбинации насильно стабилизируют её ток. Но вам они не помогли. — Улыбка давно растворилась в холодной злой строгости. — Вы знали, что они не помогут. Звучало, как зародыш свежей сплетни. «Что он несёт?» — Он несёт — его и спрашивай. — Будто за безразличным тоном можно спрятать удовольствие зрителя в театре. Что теперь? Какой ещё коварный замысел припишут Шэнь Цинцю? А, он умаялся бездельем: от нехер делать настойками травится! — На кой бы они мне сдались, если б знал?! — Для вида? — не впечатлился Му Цинфан. — В конце концов, разве вы не из тех, кто проспорит табун, доказывая, что осёл — это лошадь? — Думаю, он не совсем на это намекал, тем более что ты не осёл и даже не лошадь, Цинцю — ты сраный мул. Под одеялом хрустнули костяшки — или планки веера. То не месть уже. Ткнуть пальцем в грязь, из которой вылез Цзю, достаточно для унижения, для новой дырки в без того дырявой гордости, для мелкой сладкой мести. Не стоило хватать его за шкирку. Не стоило совать в ту грязь лицом. Не стоило держать, пока он захлебнётся. Такова уж проблема с бешеными псами: когда поздно жать хвосты меж лап, они жмут зубами глотки. — Держись покрепче за иглы, если не можешь удержать язык, — прорычала Тварь, едва намерение достигло мышц. — Я не затем его развязывал, чтоб вырвать. Му Цинфан держался за иголки без советов, струной натянутый, вот-вот лопнет. Шэнь Цзю всем естеством рвался вывернуться из-под контроля, но Тварь вцепилась намертво, пригвоздила его тело к постели, его душу — в дальнем углу. — Потом погрызётесь, — шикнула. В ярость она вмешала разочарование, ту маску, какой сам Цинцю осаживал учеников. Он поутих, пытаясь понять. Что Му Цинфану от его разочарования? Шисюном вытерли пол, а перед тем отобрали регалии — с какой стати его мнение должно иметь вес? Бешеных собак никто не спрашивал, половые тряпки — подавно. — Тц, — исчерпывающе. Теперь они играли в гляделки. Ничего нового — не естественно ли забросить приманку и ждать, пока собеседник повертит крючок, прежде чем воткнуть себе в губу? — не считая того, что в этот раз Шэнь Цинцю представления не имел, чего дожидается. Имела ли Тварь? И всё же её ход, какую бы цель ни преследовал, добился чего-то: Му Цинфан разжался из струны обратно в человека. … — Приношу извинения. Подобная резкость была неуместна. Цинцю, как только вернул контроль, приоткрыл рот из полуслепого расчёта выдать — звук, ответ, любую реакцию, однако слова посыпались на язык горьким пеплом. Перед ним извинились. Не как извинялись обычно, сквозь стиснутые зубы или в качестве несмешки, и не как Юэ Ци, выпрашивая то, что не заслужил, но жаждал получить. Му Цинфан признал вину, хотя не бывает вины перед половыми тряпками — или бешеными собаками. Он признал. Не больше, но не меньше. И ошарашенный вид ядовитого шисюна явно входил в план, ведь Тварь не вернулась ничего поправлять, а странности продолжились: с Му Цинфана сошла злость, затем разгладилась строгость, мрак чуть посветлел, отступило в глубины упрямство. На краешке кровати вдруг сидел усталый — нет, выжатый — обыкновенный лекарь. Он сморщился и потёр лоб, свободно, будто был в компании приятеля, а вовсе не- — Мастер Шэнь, — начал он мягче, чем Цинцю когда-либо слышал. — Я не смогу помочь, если вы отвергаете мою помощь. У меня нет иллюзий насчёт вашей готовности следовать предписаниям, но могу я рассчитывать хотя бы на честность? Чтоб называть шисюна лжецом с таким несчастным видом, надо быть поистине толстокожим — невинная жертва чужих пороков. Это привело в чувство. — Вы… действительно не понимаете, что с вами происходит? — поинтересовался сучонок, словно тыкал палкой в лягушку. — Стал бы я спрашивать? — повторил очевидный и единственный аргумент Шэнь Цинцю. Лягушка сдохла, Му-шиди, её уж черви поели — довольно тыкать в неё так и эдак! Му Цинфан, однако, не выглядел убеждённым; в его глазах, поди, и скелет лягушки мог вскочить, если та носила фамилию Шэнь. Раздались два вздоха: один в комнате, другой в голове; Цинцю боролся с желанием выдохнуть третий. Во что бы там ни верил Му Цинфан, в конечном счёте он оставил метафорический трупик земноводного. — Причина ваших частых искажений ци в сердечных демонах, мастер Шэнь. — Что, в целом, новостью не было: ци регулярно шла вразнос, когда он злился, пугался или погружался в мысли глубже, чем следует. Вот только лорду Цяньцао неоткуда было знать об этом, кроме как от самого Шэнь Цинцю, а тот, на удивление, не стремился обсуждать себя с кем бы то ни было, особенно с другими лордами. — Терзаемое демонами, ваше сердце перемешало мысли и чувства. Благодаря моим средствам, бесконтрольная ци не могла нанести большого ущерба, однако ваш разум уже затуманился — вы воспринимали мир сквозь шёпот демонов. Вы были не в себе. Хотя Му Цинфан не держал в руках иглы, одна настигла Шэнь Цинцю, посланная проницательным взглядом — от человека, раскаявшегося в резкости, ха. Оба видели уродливую правду: никто не заметил. Лорд Цинцзин был скрытным отшельником на собственном пике, он и не дал бы окружающим много возможностей почуять неладное, но сколько таких возможностей выпало за те дни, что он провёл в беспамятстве? Сколько пар глаз посмотрело на него и не нашло в том- в том чокнутом ничего странного? Шэнь Цинцю ведь каждый день гонял от себя учениц? Шпынял шиди? Отхаживал главного ученика клинком? Он до сих пор не вспомнил за что! Нечего видеть — будний день на Цинцзин; куда там искажению, когда Шэнь Цзю по жизни отмороженный мудак?! — М. — Хмф-ф-фф! Он притворился, что клятое условие Твари не прокатилось по сознанию эхом. Му-шиди притворился, что неуместное фырканье не прокатилось по комнате. Оно тоже, стало быть, буднично. Что с безумца возьмёшь? С глупого Цзю, который не слушал старших, а? Вперёд, расскажите ему, как он сам во всём виноват! — Откровенно, этот глубоко поражён способностью шисюна справляться с делами в полусознательном состоянии. — …Му Цинфан прятал яд лучше, чем Шэнь Цзю способен был сейчас искать. — Но поражён ещё больше тем, что шисюн дожил до моего вмешательства после двух суточных перелётов. Так вот откуда грязь на Сюя!.. — Ой, Чаёк, ты половины не знаешь: он ещё помедитировать успел между ними. … Его бы и в нормальном состоянии подобное могло прикончить. Как?.. Он почти чувствовал сжигающую тело агонию. Поеденные ци мышцы и органы, кричащие так громко, что не слышно в ушах стука крови; больно смотреть, больно дышать, больно быть, больно, больно — а потом его скорченный труп в Главном зале Цюндин, где на него, косясь, качали б головами. Он не мог! Он был мёртв, почти мёртв — зачем ему с собой такое делать?! — …Шисюн? Цзю сорвал с груди чужую руку и отшатнулся, цепляясь за подушки. Ударить нечем, бежать некуда- — Шэнь-шисюн. — Он с трудом сфокусировал взгляд на мужчине перед ним. Тот слез с кровати и стоял теперь с поднятыми руками; в них ничего не было. — Шисюн, кивните, если слышите меня. — Спальня, его. Му Цинфан? В-верно, они говорили об… об искажениях и внутренних демонах. — Шисюн? О том, как Шэнь Цинцю чуть не убил себя. Он мелко кивнул. В какой-то мере он был даже благодарен, когда Мирай взяла его трясущееся тело в свои руки. Он едва ли справился бы сейчас; он был жалок, бесполезен и, в довершение, наполовину труп не далее чем пару дней назад. Это объясняло, почему добрейший Му-шиди ни разу не пытался прикончить его: рано или поздно Шэнь Цинцю бы справился и сам. — Никогда не нависай надо мной. — «К чему ты..?» — И никогда не касайся дальше запястий. Лучше вообще не трогай без разрешения. …Хотелось затолкать обратно этот жучиный писк и проглотить, чтоб никто не нашёл. Хотелось взаправду обернуться жуком и притвориться, что никакого Шэнь Цинцю не существовало на свете; хотелось драть эту оболочку изнутри, пока руки не стали бы снова его, и он не смог бы зажать ими рот. «Зачем?!» — Господи, ты каждый раз так верещать будешь? Он ощутил расчётливый взгляд, облизавший его тело. Распались пылью обломки масок, посыпалась броня шелков — Шэнь Цзю не был больше горным лордом. Он был тем, над кем можно нависнуть, кого можно трогать, мять и вжать в матрас, и не бояться, что он расскажет. Мужчина перед ним теперь знал наверняка. А тело будто не заметило. Оно должно было собраться пружиной, напасть, бежать, но только глубже оседало чужой неподъёмной массой, оно и было — чужим. Цзю жала эта кожа, давили мышцы. Собственные кости были тесны ему, что ни дёрнуться, ни вдохнуть. Ему не нужно было дышать, не имея лёгких, а он всё равно задыхался. Он провалился бы в третье искажение кряду, не отрежь его Тварь. Отличный был бы предлог, чтоб наложить на него руки. Кто тут искал предлоги. Кто тут слушал бы мольбы. — Учту, — пообещал Му Цинфан; очевидная ложь царапнула под желудком. — Могу я проверить ваш пульс? — Нет. Он отступил ещё на шаг, якобы невзначай повертев руками — по-прежнему поднятыми и по-прежнему пустыми. — Раз так, полагаю, лучшим решением будет навестить вас позднее? — Ты такой догадливый, — оскалилась Тварь напоказ. Её-то ничто не беспокоило, вестимо. И хотя Му Цинфан не стал скрывать недовольства подобным тоном, в ответ она получила кивок. — Вынужден признать, глубину проблемы недооценили мы оба. Вы вряд ли согласитесь, однако я обязан предупредить, что в столь нестабильном состоянии вам необходим круглосуточный присмотр, и, при всём уважении, эта задача не для пятнадцатилетнего мальчика. О, ну этому-то добродетелю лучше знать о нагрузках чужого главного ученика — бич-всего-живого Шэнь Цинцю каждый день загонял «ребёнка» до полусмерти! — Не беспокойся, — продолжала скалиться Тварь, — за мной присмотрят, хочу я того или нет. — Да, да! Пусть расскажет, как кто угодно может делать с ним что угодно! Не считая кристально чистой наглости — жаловаться от его имени на себя же. Но Му Цинфан ушёл. Оставив по себе назойливый аромат лекарств и уйму вопросов; он был умён, неизучен. Непредсказуем. Не для Твари, впрочем: та казалась вполне уверенной в своём подходе, пусть оно не было надёжным показателем осведомлённости. Она исчезла, объявилась и продолжила толкать фигуры руками Шэнь Цинцю как ни в чём не бывало. Чего и следовало ожидать. «Круглосуточный присмотр», мать его. Тварь вела себя, как если б на неё спихнули чьего-то питомца: тот творил что вздумается, не отзываясь на команды, а вышвырнуть мелкого засранца было нельзя. Тварь попыталась умаслить его, урезонить раз-другой без намёка на успех, но затем, в своей излюбленной манере, просто махнула на него рукой и заперла в доме, а сама уехала на недельку. Она знала, что оставляет его бросаться на стены и жрать собственные ляжки с голодухи — ей было плевать. В конце концов, он лишь кусался, крал еду и ссал на мебель. Кому не было бы? «Юэ Ци не было», — кольнула предательская мысль. Пускай, но Юэ Ци не считался. Он был известным завсегдатаем помоек, собиравшим мусор, от которого люди поумней радостно избавлялись. Все смотрели на мусор и видели мусор, а Юэ Ци был — весь из себя — особенный, замечавший ценность в том, чего не ценили другие. По его собственному мнению, очевидно. Мерзкий тип одобряемого обществом высокомерия; Тварь могла быть всех сортов гадости сразу, но по крайней мере она не была этим. — Если ты так хорошо понимаешь мою точку зрения, почему мы до сих пор не ужились? «Видишь ли, я не комнатная зверушка». — А ты прекращай ссать на мебель, и я, может, поверю. Песня, приевшаяся до тошноты; понёсшееся вскачь навстречу владельцу ноющее сердце — всё бесполезный шум. Куда важнее то, какие планы у судьбы на Му Цинфана. И какие планы у него на Шэнь Цинцю. «Тварь?» Тишина в ответ. Похоже, та всерьёз взялась за свою ленивую версию дрессуры. «Мирай». — М? «Было бы чудесно, если б ты, чем бестолку мычать, решила проблему. Этот глупый Цзю ведь так плохо справляется — не изволит ли госпожа показать, как надо?» — Дык я уже, болезный, — склеила она дурочку, не взяв малейшей паузы. — Что ещё ты тут собрался решать? Цинцю забыл уже, как любила Тварь, читавшая мысли, выдавливать из него слова. И он, послушный пёсик (встрявший по самую шею, чудом живой пёсик), не стал кочевряжиться. Не сейчас. «Любезный Му-шиди сокрыл от остальных правду о той неделе, иначе я уже летел бы с должности, но ничто не мешает ему передумать. У него полная власть надо мной». — Каждое слово камнем оседало в животе, тлело фантомным касанием на груди. — «Это не считая мириады долгов, скопившихся за годы. Я не представляю, что он может захотеть за молчание, за ВСЁ своё молчание, но ты наверняка представляешь, хоть смутно». — Хотел бы он стрясать долги, начал бы немножко раньше, тебе не кажется? То есть, Тварь знала не больше самого Шэнь Цинцю. Чудесно. — Фу! …Чего? — Плохой, плохой пёсик! Ковёр не туалет! Он уставился в пространство под звонкое молчание разума, всего себя: даже сердцебиение замедлилось от замешательства и дрожь поспешно схлынула. — Ага, а теперь попробуй не придумывать моим ответам смыслы, которых там не стояло. Хотелось как следует разозлиться, а вышло смертельно устать. Шэнь Цинцю сполз на подушках, как был, в самом углу, закапываясь в гуево колючее одеяло и борясь с желанием накрыться с головой, будто капризный ребёнок. С желанием закутаться и затаиться, и позволить тискам напряжения разжаться. Прикрыть глаза. Сделать вид, хотя бы на миг, что ничего этого нет. Никаких игр со ставкой на жизнь. Ни один шиди не превратился из лекаря в хищника; ни один придурок-братец никого не забыл в очередной раз, и ни одна тварь никого не бросила. Шэнь Цинцю не сходил с ума в искажениях. Надежда справиться с ними не тонула в тёмном омуте. Чокнутое нечто, овладевшее им на неделю, не было до последнего безумства им самим. Мысль до того неподъёмная, что еле вмещалась в сознание, готовая раздавить целый мир. Но вместо этого лишь грустно растеклась по осколкам. Мысль почти успокаивающая. Отбросив гордость — если жизни Шэнь Цинцю суждено было рухнуть, тот всяко предпочёл бы хоть разрушить её на своих условиях, раз уж прожить не сумел. Только условия странные выходили. Едва заслышав звук отъезжающей двери, Шэнь Цинцю рывком поднялся на руке в полусидячее положение и, за неимением лезвий ци, послал убийственный взгляд в того, кто посмел шарахаться здесь в такой момент. В проёме зайцем застыл Мин Фань. Верно. Посуда. — Оставь. Этому мастеру ничего не нужно. Мальчик молча скрылся. Его распахнутые в ужасе глаза и подпрыгнувшие плечи остались перед внутренним взором, мешаясь, как ядовитый шип. После прошлой взбучки он так не дёргался. Быть может, замена знакомого ему ещё с дома дисциплинарного кнута на клинок произвела столь сильное впечатление. Или, — прошипел другой голосок, — кто-то малость похож на чудовище. Едва выровненное дыхание запнулось за фигуры в бронзовом мареве. …Учитель мог оказаться чудовищем, — силком втянул воздух Шэнь Цинцю. Кто угодно мог — в том-то весь смысл. Люди носят маски, люди притворяются и лгут до тех пор, пока сами не поверят в свою ложь. Мин Фаню следовало искать чудовище в каждом встречном; сия простая истина могла найти к его мозгам путь покороче. Дальше пускай приучится не выставлять страх напоказ. Му Цинфан провалился в этом последнем, если подумать. Он не был идеалом боевого мастерства, но уж всяко справился бы с… калекой. Его очевидный и, кажется, неподдельный страх не имел никакого смысла! Если не был частью роли? Что насчёт других? Ученики, подчинённые, девушки в ивовой беседке, часть лордов. Даже Цинъюань? Их осторожные, подозрительные взгляды, их напряжение, когда Шэнь Цинцю появлялся, их нежелание заговорить с ним лишний раз, это вежливое избегание — им было не просто противно. Им было противно и страшно. Страх держал людей подальше, но без тонкого контроля он рос, пока не толкал убрать угрозу любой ценой. Шэнь Цинцю угрозой не был, и все об этом знали, иначе поостереглись бы тягать его за хвост. Знали ведь? Не могли не знать! Но если только… Лю Цингэ. Небрежный, невыносимый бог-недоросток, всегда бесстрашно встречавший его взгляд. Чью скорую смерть судьба повесит на Шэнь Цинцю. Допрос от Цинъюаня. А́лое на белом. Лепет Твари, пару лет, причины, цели… не совпадения. Не случайные выдумки. Это одна огромная комбинация. Целая система. — Система вот вообще сейчас не рада, чтоб ты знал. С тех пор как судьба привела его в эту школу, Шэнь Цинцю отдавал всего себя: учил, чему мог, помогал, как умел — но сколько весило его намерение, если все вокруг видели- а ЧТО они видели?! Цинцю вдруг вспомнил жуткое утро и полный класс до смерти напуганных учеников, шедших играть как на казнь. «Ты, правда, не понимаешь, чего они испугались?» — Нет. Нет, не понимал. Они увидели бешеного пса — едва ли то была метафора. Последний, какого встречал этот Цзю, закончил на полу своего же кабинета, выпотрошенный своим же мечом. «Перестань вести себя, как мудак», — едва ли то было про нравственность. Мирай не бездельничала; она видела на три хода вперёд. Все её россказни о будущем — едва ли то были сказки. Всё это всерьёз. Всё по-настоящему. Всё правда. — Я вижу тебя насквозь и всё равно не понимаю, как можно столько носиться с тем, в реальность чего не веришь. Ты не Мастер Сюя, Цинцю. Ты мастер имитации бурной деятельности. Когда хаос заново захлестнул тело и разум, она опять подхватила. И перекладывала подушки, пока не улеглось. — Чем ещё бы тут позаниматься? Сюя до сих пор лежал на тумбе в чудовищном состоянии. Контроль перетёк обратно к Шэнь Цинцю, и тот, спустив ноги с кровати, но даже не трудясь вставать, тихо принялся за дело с по-звонкому пустой головой.***
Стук, пауза, шорох двери, один-единственный шаг — Му Цинфан, в отличие от Мин Фаня, удержал плечи от неуместных движений, зато лицо… Это была всего вторая за день, а Шэнь Цинцю уже устал от таких реакций на свою персону. — Почему, как ты думаешь, я сижу с мечом наголо? — задал он искренне интересовавший его вопрос — тоже второй за день. Му Цинфан смерил его аккуратнейшим из взглядов. — Полируете, полагаю? — Чищу. После «двух суточных перелётов». — Цинцю не сдержал кислой мины. Его действительно — неиронично, не издёвки ради — считали наглухо отбитым психопатом. Невероятно. Просто, блядь, волшебно. — Будь у Сюя сознание, он бы давно отпилил мне голову. На этом Му Цинфан окончательно застопорился. — …Отпилил? — Я пессимист, — пояснила Мирай, не переставая мысленно фыркать над его озадаченной рожей. Это был самый странный разговор, какой Шэнь Цинцю приходилось вести. По крайней мере, со времён той шутки про сбор пыльцы усиками… Похоже, Му-шиди достались все шишки. Были же причины, почему хилый на здоровье прагматик Цзю не подался в медицину. Существование насквозь абсурдно — что ж, не для него одного. — Кстати, ты не знаешь, куда девались мои запасы снотворного? — задал он уже третий искренний вопрос, чувствуя на месте почти физической нужды извиваться лишь ту звонкую пустоту. О, теперь ему было любопытно. Он проверял глубину безвыходности. Палкой. Он тоже умел тыкать палками в людей. Быстро вычистив клинок, сейчас он, и правда, занимался полировкой, и в глазах шиди наверняка походил на третьесортного злодея, любовно натиравшего меч затем, чтоб ни с чего снести им ближайшую голову. Фонтаны крови, предсмертный хрип, довольная усмешка, зрительские ахи! Злодей ну очень злой, не сомневайтесь. Эксперимент же тянулся и тянулся, тянулся в гробовом молчании до тех пор, пока у Шэнь Цинцю не кончилось терпение, то есть длина палки, так и не нащупавшей дна, и он не вернул Сюя в ножны. Хотя сносить головы по-настоящему не хотелось, сама мысль с каждым мигом казалась всё привлекательней. Считалось ли это за мудацкое поведение? Судьба, Надзиратель — кто бы ни выбрал его на эту роль, заслуживал оваций. Шэнь Цинцю был создан для неё — буквально. Он был идеален. За всю свою жалкую жизнь идеален в одном: пляске под чужую дудку. Он швырнул палку в глубину с горькой, ну очень злодейской ухмылкой: — Что, по-твоему, я сделаю, если мне не понравится ответ? Можно было слышать, как вращаются шестерни в усатой голове, видеть взгляд, мечущийся по собеседнику в поисках гуй знает чего, и угадывать проблемы поистине философского масштаба, решаемые в срочном порядке за оградой из лобных морщин. Прижми как следует, и сам Небесный Император заизвивается. В конечном счёте, Му Цинфан выбрал трюк, явно позаимствованный у Червя, и брыкнулся метафорическим пузиком вверх, изображая несчастную жертву. — Разве шисюну за эти годы понравился хоть один мой ответ? Хорошая попытка. Не пройдёт. Не только он здесь милосердно замалчивал темы; оказалось, это нисколько не помогало Шэнь Цинцю выживать. — Если так, почему ты до сих пор жив и здравствуешь? … — Не имею представления. — В шисюна кинули вожжами. Ура. Толку то. — Тогда что же ты забыл в логове бешеного зверя, позволь узнать? Скудное притворство осыпалось, обнажив уже знакомого (абсолютно незнакомого) человека — цветочную мягкость, хирургическую остроту. Глядя на него, впору было спрашивать, почему ещё жив и здравствует сам недовольный шисюн. Когда Му Цинфан заговорил, в его голосе не осталось ничего, кроме стерильной размеренной твёрдости. — При всём уважении, звери куда более предсказуемы, даже бешеные. По правде, я предпочёл бы лечить их, если бы это чудесным образом избавило меня от необходимости переступать порог вашего дома. Это вам, впрочем, известно и так. — Он выдавал оскорбления с той же «очевидностью солнца, встающего на востоке», с какой Тварь выдавала угрозы. — Я продолжаю переступать этот порог, потому что больше некому. Вы не подпускаете к себе моих шиди. Вы не подпускаете своих шиди. Не подпускаете Юэ-шисюна, хотя я не знаю человека, который пёкся бы о вашем благополучии больше. Выходит, я единственный, от кого вы согласны принять какую-либо помощь, и если я не окажу её, ваша вероятная смерть будет на моей совести. Шэнь Цинцю выслушал его речь, не вполне уверенный, как её трактовать. Это было обвинение? Святой Му упирал на собственную святость? Строил из себя героя? Но не успел новый вопрос слететь с языка, Му Цинфан продолжил: — На стезе медицины знают лучше, чем где либо, что бездействие убивает медленнее яда, но вернее ножа. А если бы каждый лечил только тех, кто ему приятен, вы недосчитались бы половины знакомых, включая этого скромного слугу. Со всем надлежащим трепетом вынужден всё же заявить, шисюн, что уважаю долг лекаря больше, чем боюсь вас. О. О-о-оо. Посторонитесь, святые с героями — тут выискалась дрянь похуже: человек нерушимых моральных принципов. Как Лю Цингэ, но при мозгах. Это означало, что его действия не подчинялись никакой логике, кроме его собственной, вот только в Лю Цингэ логику напихали банальные, понятные люди, проще палки, без капли воображения. Этот сукин сын свою явно выпестовал лично — как благоухающий садик лекарственных трав. Даром, что половина ядовитая. Повод схватить четвёртое искажение, однако Шэнь Цинцю некогда было ужасаться потенциальным врагом. Он уже лекцию прослушал о колоритной натуре Му-шиди, но так и не выяснил, каким, гуй бы его, боком умудрялся того пугать! У Му Цинфана не было причин опасаться шисюна в бою или в политике. Очевидно, Шэнь Цинцю пугал его как человек — и это ничего не объясняло! За всё время их знакомства Цинцю не причинил ему вреда. Ни разу. Он поддерживал угрожающую ауру, да, но угрозы, не претворяемые в жизнь, скопившись, создавали репутацию пустослова, брехливой шавки, каковой этот Шэнь и был. Что-то заставило отнюдь не пугливого, далёкого от впечатлительности лекаря ошибиться в оценке. Что-то заставило ошибиться всех. Часть могла посмотреть на мусор и увидеть нечто своё, но не всё же население Цанцюн повально страдало галлюцинациями при виде второго лорда! Он бы погрешил на своё актёрское мастерство, да вот не грешилось, с масками в труху. Маски исчезли, а галлюцинации остались. Что-то вбросило по соринке в глаз каждому. Точечно. Точно. И благодаря одной Твари — одной Мирай — Шэнь Цинцю знал, что именно. Вот, значит, как в это играли. Отследить ходы судьбы, создавшие нынешнюю ситуацию на доске, требовалось быстро, но не мог же он ходить по школе и расспрашивать встречных, почему те его боятся. — …Шисюн? Ах, да. Шисюн, похоже, не переставал искать глупой смерти. — Впечатляющий ответ, шиди. Будь уверен, он мне не понравился. Так, чем обязан? Му Цинфан состроил неописуемое лицо. Он будто решал, повесить ли ему собеседника, или всё же повеситься самому, пока не выбрал третье, сделав глубокий вдох и впервые в жизни озадачившись разрешением на осмотр (как пить дать, назло). Что с ним было делать теперь? Они сидели рядышком на руинах границ и фасадов, на обломках правил, на обрывках негласных договорённостей. Задавая тот злосчастный первый вопрос, Шэнь Цинцю отрезал путь назад, да вот пути вперёд видно тоже не было. — К слову о Юэ-шисюне, — вклинилась Тварь. Зачем-то! — Он до сих пор не дал о себе знать. Ещё чуть-чуть, и начну думать, что мой бестолковый брат удосужился снять с полки гордость. У Шэнь Цинцю дилемма была иного рода: повесить Тварь за «брата» или за «чуть-чуть». — Выдохни. Меня оштрафовали за всё. Му Цинфан же смерил его долгим взглядом, вернувшись к старой задумчивости. — Увы. Я просто сказал ему не беспокоить вас в ближайшее время. …На кой? — А где драматичное «Зачем?!»? Да уж. Просто… да уж. Юэ Цинъюань обладал поразительным талантом не оказываться рядом, когда нужен, по благороднейшим из причин. А Му Цинфан, вероятно, талантом беречь пациентов от нервозности самыми нервирующими способами. Отсюда и до горизонта — одни идиоты кругом. Стоило бы больше беспокоиться о шиди, способном командовать главой школы, но прямо сейчас встряхнувшийся лорд Цинцзин был слишком занят изучением соринок в чужих глазах. — Мда, Цинцю. Есть люди-загадки, а ты у нас ходячая поговорка.