Шэнь Цинцю смотрел вслед шиди, не уверенный, как выражалась одна особа, смеяться ему или плакать.
Освободив себя от уроков по настоянию обнаглевшего лекаря (тот имел теперь наглость
настаивать на всяком), Шэнь Цинцю закопался в документацию, ожидая застать там сплошную разруху, однако выяснилось, что Му-шиди язвил напрасно: посреди океана хаоса бумаги держались чуть ли не единственным островком порядка. По правде, их давно не составляли с подобным тщанием, и если старательность Мин Фаня ещё объяснялась недавней взбучкой, то у других очевидной причины усердствовать не было. Кроме одной.
Видите ли, он, Шэнь Цинцю, был страшным человеком. Настолько, что боялись его больше, чем презирали, хотя, Небеса свидетели, он и предположить не мог ни одной тому адекватной причины. Будь он и впрямь таким пугалом, как обрисовал Му Цинфан, среди сотен обитателей школы давно нашёлся бы деятельный смелец, который, может быть не с первой попытки, но прибрал бы уже ядовитую занозу — и гуй бы кто его за это осудил.
Да Шэнь Цинцю сам поступил бы так же! Только справился бы лучше. А взамен получил бы всеобщее порицание.
Пригласив бездарей-старших тот день, он изобразил плохое настроение и, разбирая отчёты, задал несколько уточняющих вопросов. Шиди стали оправдываться за ошибки, которые он, им казалось, «нашёл», но которых, все знали, не было. Балаган дошёл до того, что эти олухи начали обвинять друг друга! Они предпочли переругаться между собой, лишь бы не спорить с ним. Очевидно, они не были дружны и держались каждый себя — если забыть, что они могли действовать в сговоре, просто разыграть спектакль, чтоб от них отцепились. В любом случае, их реакция имела смысл.
Но через пару дней лорду снова потребовались разъяснения, и теперь он пребывал в неплохом расположении духа… Гуй бы побрал капризную Тварь — ах, погодите, она же гуй и есть! Шэнь Цинцю просил её помочь. Когда было, чтоб он добровольно предложил ей своё тело на растерзание?
Отказалась!
Потому он не мог ручаться за правдоподобность маски; в конце концов, прежде он использовал её только для политически значимых гостей, мало с ним знакомых. Это
могло оказаться причиной, почему его хорошее настроение пугало больше, чем плохое: шиди не то что оправдаться не пытались — они признавали несуществующие ошибки с охотой, достойной Зверёныша, лишь бы их больной на всю голову лорд-мясник-убийца поскорей от них отстал. Никому и не взбрело воспользоваться моментом. Зря Цинцю все эти годы пыжился: люди сами впадали в панику от любого его выражения и задыхались суеверным ужасом, что бы он ни сморозил.
— Попробуй пошутить. Пусть думают, что настал конец света.
Страх учеников хотя бы оправдывался существенной разницей положений. Шэнь Цинцю решал их судьбы; они боялись его так же, как сам он когда-то боялся своего старика. Даже бесстрашный Мин Фань попритих после того инцидента. По-прежнему выпячивал хулиганскую самоуверенность, но больше не бросался к учителю с каждой мелочью, почти не заговаривал без рабочей необходимости и не докладывал, пока не спросят. Здорово, что мальчик наконец освоил эту линию поведения, вот только обманывать ею конкретно Шэнь Цинцю было поздно. Тот, впрочем, так и быть, согласился стать тренировочным манекеном на какое-то время. Совать в лицо бессмысленность новообретённой стратегии так скоро было, пожалуй, небезопасно. Мин Фань уже однажды понял слова учителя превратно, и вот во что для них обоих это вылилось, если верить Мирай.
Цинцю и в него потыкал, на всякий случай. Раньше, завидев довольного учителя, мальчишка лез под руку, как настырный щенок за лакомством; теперь стоял безучастно и смотрел вскользь. Как остальные ученики всегда делали. Сейчас они не очень убедительно притворялись, что ничего не произошло, они ничего не заметили — не молодёжь, а кротость во плоти.
Большинство людей попросту старались не иметь с Шэнь Цинцю никаких дел, будто он прокажённый. По-старому считать причиной презрение отчего-то казалось легче; в конце концов, доказывать свои способности гораздо проще, чем убеждать людей, что ты не монстр: первое было вопросом их готовности признать очевидное, второе — готовности верить. Цинцю не имел иллюзий насчёт веры в него людей.
С каким-то злым предвкушением он ждал возможности ткнуть палкой в бесценных братьев-лордов. И в сестёр, особенно в одну. Увы, Шэнь Цинцю пропустил собрание в этом месяце, а участвовавшие шиди никаких приятностей от Ци Цинци не передали.
Это было большой проблемой: до Шэнь Цинцю не доносили половину информации — как ученики, так и подчинённые. Будучи вторым в школе, он всегда получал сведения двенадцатым и верил, что заботливая боевая семья упрятала его в клетку от чувства превосходства и праздного желания поглумиться. Этот Цзю ведь их любимая зверушка — где ж ещё его держать, как не в клетке? Стратег школы лишь номинально, лорд Цинцзин почти сразу оказался отодвинут от принятия важных решений галдящей живой стеной; его не отпускали на дипломатические миссии без оравы тюремщиков, денно и нощно стороживших его поганый язык.
Теперь этот парад унижений заиграл совсем уж безумными красками. Шэнь Цинцю, как в воздухе, нуждался в сети верных информаторов, чтоб рассмотреть игровое поле хоть их глазами, однако страхом верности не купишь — это он знал по себе. Информаторов не было, кроме смехотворно мелкого Мин Фаня, и быть не могло.
Обросшего формальностями, глотнувшего язык Мин Фаня. Отлично сыграно, судьба.
Цинцю встрепенулся, когда дверь его приёмного кабинета при Главном зале шумно закрылась за шиди; он так редко бывал здесь, что не успевал привыкнуть к тому, как она грохочет.
Ситуация складывалась патовая. Нынешняя репутация лорда Цинцзин была ни чем иным как широкой мощёной дорогой в Дийюй, и если незнакомцам пыль в глаза пустить было проще лёгкого, то устоявшиеся мнения людей Шэнь Цинцю успешно менял разве что в худшую сторону. Идея «не вести себя, как мудак» поражала наивностью: все попросту сочтут его ещё более подозрительным, чем обычно. Он мог бы попытаться обыграть то, что использовала судьба для создания его «чудовищного» образа в глазах людей, но не имел возможности выяснить детали.
Что хуже, вокруг него теперь вился на редкость наглый тип с неясными мотивами. Этот хитрый повелитель пестика и ступки разительно менял подход; с того злосчастного разговора он, вооружившись собственной палкой, тыкал в границы дозволенного: высказывался увереннее, спрашивал откровеннее, настаивал на всяком, опять же. Шисюн Шэнь оказался до крайности занимательным трупом лягушки. До Му Цинфана дошло, что мелочность его шисюна была весьма беззубой, если не переходить черту (будто это не очевидно!). Он держался настороженно, однако больше не ждал, что на него физически накинутся из-за малейшего недовольства.
…Тот факт, что круглые сутки недовольный Шэнь Цинцю не кинулся
ни разу за их знакомство, очевидно, к этой мысли не склонял!
— Факт, что Чаёчек ни разу за ваше знакомство не заикнулся про растущие «долги», тебя тоже убедил не особо. Знаю, это другое. Не знаю, правда, с чего.
Живи Шэнь Цинцю в идеальном мире, то решил бы, что у святого Му вот так работают святые выпестованные принципы. В реальном же мире не бывало настолько просто. Слишком уж охотно Му Цинфан насел, словно только и ждал шанса приручить кусачую зверюгу; это объясняло, почему он позволил себе изменить отношение к шисюну так легко. Не следовало исключать вероятность, что святоша-лекарь рассчитывал найти в нём крепкую узду для главы школы. Уж Цинцю лучше всех знал, насколько тот брыклив — в неуправляемости Юэ Ци мог запросто тягаться с одним небезызвестным богом, попади ему шлея под хвост. Он был невыносим. Зачем контроль над главой школы конкретно Му Цинфану — вот, что важно.
И Цинцю ничего не стоило спросить Мирай… Но Мирай была Тварью. Её поступки говорили громче любых слов. Она, казалось, не видела в настырном лекаре ни малейшей угрозы; она, казалось, занимала
его сторону чаще, чем сторону того, с кем связана сутью. Когда особенно хотелось поиздеваться, она звала Му Цинфана «твой лечащий врач», словно титулом, дающим право распоряжаться в жизни Шэнь Цинцю; тот шипел ровно до тех пор, пока Тварь не исправила это на «твой семейный врач». Конкурс такой: напичкать побольше омерзительных смыслов в наименьшее количество слов. Цинцю заткнулся и продолжил делать вид, что «лечащий врач» его лечит, а не преследует личные интересы разной степени шкурности.
Придя в тот день, Му-шиди застал Шэнь Цинцю за работой и, согласно новой традиции, не стал глотать недовольство:
— Шэнь-шисюн всё же твёрдо намерен пренебречь моими рекомендациями? — То есть стандартным «отдыхать, не нервничать».
— Чужое раздолбайство не нервирует меня, шиди, — отмахнулся Цинцю. — Пока мне не нужно за него оправдываться, — добавила Тварь.
Приглашая Му-шиди сесть в гостиной и ловя его повеселевший взгляд, Шэнь Цинцю чудом не сопел в бессильном гневе. Тварь не то что занимала чьи-то стороны — она держалась своей, будто её интересы могли расходиться с его. Она охотно обсуждала Шэнь Цинцю его же ртом, снабжая лекаря ненужными деталями, а тот охотно же отвечал с незнакомым огоньком в глазах, незнакомыми жестами и редкими незнакомыми улыбками. Словно Мирай приручала, как зверька, уже его. Но не трудилась объясняться.
И в этом их танце выверенных полуправд Шэнь Цинцю участвовал в качестве половой доски: ощущал на себе каждый шаг, а что танцуют, и предположить не мог — потому что дерево. Он попросту не знал, чего добиваются друг от друга эти двое, чтоб сыграть на их намерениях. Очевидно, он был третьим лишним в собственных беседах, лишним в собственном теле и в собственной, мать её, жизни!
Тем временем, прикормленный неуместной оговоркой лекарь, отказавшись от чая (вдруг зловредный Шэнь его отравит?) уже протягивал руку, прося запястье. Спрашивать вслух, как у дурачка, бросил, зато рожу корчил ехидней некуда. По духовным венам заструился тонкий поток чужого тепла, уверенный, но почти нежный, как бамбуковая роща летним вечером. Вот ведь редкостная сволочь.
— А что нервирует? — полюбопытствовала сволочь с подчёркнутой праздностью в голосе.
«Дурацкие распросы по утрам», — хотелось по-простецки отбрить, но Шэнь Цинцю сдержался. Он больше не мог позволить себе слать людей в Бездну. Этого точно не мог.
— Тебе список составить?
Раньше Му-шиди на том бы и заткнулся: очевидная издёвка, никакой кооперации. Теперь же на любые конвульсии трупика лягушки он отвечал научным тыком.
— О, было бы очень полезно, если найдёте время, — покивал. — Сам я смог с уверенностью включить лишь «всё, что может быть интерпретировано как критика».
— Расплывчато, — рыкнул Цинцю, совсем мрачнея.
Игра или нет, он не собирался терпеть унижения в собственном доме, уж точно не от оборзевшего цветовода!
— У него железобетонное эго, Чаёк. И он, сам видишь, ни разу не зверушка.
— Я тоже так считаю…
«Он мне или ей?» — мелькнуло вспышкой ужаса; глупого: Му Цинфан ведь не мог слышать Тварь.
— …А потому буду рад, если вы поможете прояснить этот список.
Ага.
Горло ему не подставить?
Как же нечеловечески сильно Шэнь Цинцю ненавидел их. Он знал, что всё так будет: как только он подпустит свору ближе, та вцепится в него и не отстанет, пока не обгложет последнюю кость. Этот ублюдок, например, сомкнул пасть на его запястье, следя за реакцией, беспардонно заглядывая в глаза. Жевал не торопясь, не отрывая любопытного взгляда, словно и впрямь лягушку препарировал.
Эти люди не превратились вдруг в пугливую дичь: они сожрут Шэнь Цинцю независимо от того, считают они его слишком опасным или сколько-нибудь
безопасным. Но Цинцю, исключительно из угрюмого любопытства, всё же спросил:
— Зачем?
Вот так незатейливо. Они же тут оба взаимно презрели витиеватость. Му Цинфан сперва воззрился на него, как на идиота, но быстро посерьёзнел.
— Затем что лекарь не должен основывать свои действия на догадках, Шэнь-шисюн. К примеру, в этот раз ваше душевное состояние стабилизировалось на удивление быстро, однако мне неясно почему, и хотя я, безусловно, рад, что сердечные демоны отступили, не зная закономерностей и всех влияющих факторов, я не смогу предупреждать их новые атаки.
— …Зачем? — повторил Шэнь Цинцю, не вполне понимая, какое отношение Му Цинфан, по собственному мнению, имеет к его демонам.
Тот наградил его долгим пустым взглядом, прежде чем накрыть лицо ладонью и вздохнуть. В голове гоготнула Мирай.
— Он твой лечащий врач, дубина.
— Чтобы мой пациент и второй лорд моей школы не падал с тяжёлым искажением по несколько раз в год?
Цинцю силился вникнуть в эту парадоксальную логику. Он, честно, старался. И неизменно упирался в вопрос: с чего бы вдруг с ним так носились? Чего ради? После того, как бросили в тёмный угол! Что в этом Шэне незаменимо ценного? Покровительство главы школы? Забавная зверушкина натура?!
Предчувствие кольнуло его в тот миг, когда Тварь открыла рот.
— Почему вы не сместите меня?
Волна страха подняла отчаянный крик.
Подняла — и опала, хороня тот под собой.
Какая разница?
Шэнь Цинцю смотрел на Му-шиди, на этого новоявленного правдоруба, всё державшего его запястье и неотрывно глядевшего честными глазами пятилетнего мальчика с палкой. Смотрел на человека, стоявшего между ним и потерей
всего слишком долго и слишком… даром. Шэнь Цинцю всю жизнь был чьей-то игрушкой; он так устал угадывать чужие прихоти. Вдруг хоть один ублюдок скажет прямо, чего хочет? Хоть этот? Вдруг?
Му Цинфан медленно отнял ладонь от лица.
— Из-за подобной мелочи? Поверьте, — он вдруг скривился, — среди двенадцати горных лордов Цанцюн вы не самый болезненный, даже не самый упрямый. — Отпустил запястье и уставился на пустой столик, явно сожалея об отсутствии чая. Снова покосился на Цинцю. — Не сочтите за вызов.
Хватка Твари исчезла тоже, оставляя холодную пустоту.
«В самом деле?» — едва не переспросил Шэнь Цинцю, как последний тупица, а потом споткнулся взглядом о собственную руку, забытую на столике, будто она существовала отдельно, а не росла из его плеча. Убрал, всё ещё оглушённый. Подумал мимолётно, что, наверное, привык к касаниям слишком просто.
Лесть? Уловка? Злая шутка?
— Должен заметить, однако, что ваш случай снабдил меня весьма любопытным материалом. Для самостоятельного труда маловато, но на параграф наберётся. Жаль, в контролируемых условиях не пронаблюдать. — Одним Небесам известно, зачем Му-шиди заговорил, глядя сквозь полированную столешницу. — Я мог бы, но ставить такие эксперименты на людях, пусть и добровольцах, попросту… бесчеловечно.
На его губах проклюнулась горькая усмешка. Наблюдая за внезапным словоизвержением, Цинцю затаился, отодвинув растерянность и сомнения в сторону. Уж не этого ли добивалась Мирай? Безрассудства в обмен на безрассудство?
— Скажите, шисюн… Вы бы решились покалечить нескольких ради благополучия сотен?
Его приложили тяжёлым взглядом. Проверка? Впрочем, солги Шэнь Цинцю, ему бы всё равно не поверили.
— Без колебаний.
— …Даже зная, что не простите себя за это?
Пожалуй, следовало не валять дурака, а собраться и проанализировать их беседу всерьёз, но как же, мать твою, не вздёрнуть брови на столь гениальный вопрос! Вот она! Вот истинная природа всех лицемерных праведников, высунулась из гнилого болота, чтоб её погладили. Шэнь Цинцю смерил скорбную мину перед собой и не сдержал смешка. И ещё одного. Когда мина окрасилась обидой — обидой! — он не выдержал этой пытки и попросту заржал, согнувшись над столом.
Этот… этот ваш Му решил, что Цинцю, раз уж сам редкая мразь, его моральное уродство враз похвалит и поддержит?
— «Даже»! — умилился Шэнь Цинцю уже вслух, отсмеявшись и, кажется, прослушав какой-то упрёк. — А ты хорош, Му-шиди. Чужими жизнями тебе платить с руки, а собственной совестью — неохота?
Му Цинфан сменил несколько суровых выражений и поднялся.
— Благодарю за… — Он мазнул по пустому столику. — За содержательную беседу, шисюн. Все предписания остаются без изменений. Прошу простить, я очень тороплюсь. — И резко откланялся.
Что за порыв бесшабашной юности? Шэнь Цинцю чуть снова не покатился, не узнавая в этом кузнечике дистиллированного лорда Цяньцао.
— Му-шиди! — окликнула вездесущая Тварь; тот обернулся, ступив за порог. — Тебе, правда, совершенно не идут усы. И верни уже снотворное!
Она не поленилась встать и поклониться на прощание, и руки сложила правильно — как славно она справлялась, когда хотела поиздеваться.
— Я разряжаю обстановку, — хмыкнула, провожая взглядом сменившую ещё пару выражений жертву, прежде чем убраться.
Цинцю вытряхнул из себя остатки смеха. Довольно выпятил грудь. По словам самого Му-шиди, он был хуже бешеного зверя — так ли удивительно, что он вцепился в мясистую святошину ручонку? Драгоценные братья и сёстры отрастили шкуры столь толстые, что их едва ли выходило прокусить до крови; сейчас на языке сладчила их ревностно оберегаемая гниль, а местный образец благочестия бежал восвояси, распространяя дивный аромат разложения. Какой позор! Почти мотив для картины!
…И свора не порвёт Цинцю на мелкие ошмётки, разумеется. Эта сцена скользила змеёй в его грудь, к обжитому демонами сердцу. Цинцю вдруг с ясностью прочувствовал всё: как осыпается довольство, как ползёт тревога, как спотыкаются гонимые ею мысли, мешаясь с ци, собираясь в лавину. Как лавина сметает рассудок, корёжит внутренности, а он не в силах остановить её, и ужас беспомощности шлёт новые волны одну за одной, пока не хоронит заживо. Смерть. Шэнь Цинцю ощущал на себе её руки. Ничего этого не случилось ещё, но ледяные руки уже сомкнулись на горле.
Если лорды его не убьют, он убьёт себя сам. Всю жизнь пытался.
— Ну?
Он был жив. До сих пор.
Он БЫЛ жив и цеплялся за эту истину уплывающим разумом, заученно дыша на полу гостиной, где никто его не видел, чтоб добить.
Он был жив
Он был жив…
И устало сгорбился, прорвавшись обратно в реальность.
Шэнь Цинцю понятия не имел, с чего его балбесы-демоны трубят о смерти по любому поводу. Да, его выходка усилит напряжение между ним и «боевой семьёй», однако свора сидела у судьбы на коротком поводке. Свора проглотила новости о его предполагаемой попытке убийства Лю-шиди ещё гуй знает сколько лет назад. Шэнь Цинцю по-прежнему был жив: не пришло пока время спускать собак. Те сунут пару палок в колёса, да и только. И Му Цинфан, конечно, не пристанет больше с праздной болтовнёй — уж как-то Шэнь Цинцю переживёт такое горе.
«Переживу, не правда ли?»
— Ага, а теперь сядь по-людски, пока там всё не занемело. Хотя, знаешь…
Вопреки своей же просьбе, Мирай встала — дошкандыбала до постели, шаркая нарочно, и, плюхнувшись поверх подушек, вытянулась. Мышцы приятно свело, захрустел, казалось, каждый сустав; Цинцю слышал, как его голос ложится бесстыдным стоном, но против осилил лишь невнятную полумысль: он утопал в наслаждении. Призраки смертельных перспектив растворились в нём же; на кратчайший миг показалось, что, в целом, всё могло быть хуже.
Бывали плюсы в присутствии Мирай.
Она вернула тело с фырканьем. Не спеша выныривать из угасающего блаженства, Цинцю перелёг поудобней и задумался.
Му Цинфан сурово хранил медицинскую тайну от всех любопытных — даже от главы школы, как выяснилось, — а потому догадки о здоровье других горных лордов могли строиться исключительно на зыбких сплетнях. Откровенно, Шэнь Цинцю на ум приходил всего один лорд с потенциально худшим состоянием здоровья: придурок, в спешке покромсавший совершенствование лезвием меча. «Не только совершенствование», — всплыли в памяти чёрные лужи.
Тот самый придурок, чьё упрямство требовало особой узды.
Тот придурок, что до сих пор не явился, хотя прежде ему никакие дела не мешали, а Му Цинфан (если это не ложь) «разрешил» посещения ещё вчера. Словно Юэ Цинъюаню требовалось чьё-то разрешение. Либо лекарь приноровился дергать новообретённую уздечку, либо Юэ Цинъюань попросту не хотел приходить.
Первое создавало проблемы.
Второе устраняло.
— Кому ты врёшь?
«Никому не вру!» — он был по горло сыт неопределённостью! Шэнь Цинцю вскочил с кровати и принялся поправлять волосы, лишь бы чем-то себя занять. Смотреть в отражение не хотелось. Он как мог фиксировал внимание на прядях, но, приученный подмечать всё, взгляд так или иначе находил лицо. Цинцю презирал способность Твари смотреть в зеркало и, казалось, искренне
не видеть. Сейчас презирал даже больше.
Он не был идиотом! Судьбе выгодны были его повисшие в воздухе отношения с братом, иначе их дурацкое недопонимание не затянулось бы так надолго. Юэ Ци упрямо «заботился», сколько бы раз ни был послан в Бездну, а Шэнь Цинцю всегда находил какую-нибудь мелочь, самую крупицу надежды, чтобы ждать и ждать от него правды. Ни один и не пытался разорвать этот порочный круг. Годами. Десятилетиями!
Однако правда раскрылась. Цинцю ведь задавался вопросом, как судьба могла это допустить, и теперь, похоже, понял, хотя должен был понять ещё тогда: не «предательством» единым держался порочный круг, правда же? Не одной только «неизбытой тоской Сяо Цзю». Было что-то и со стороны Ци Гэ.
— Был у нас такой учёный по фамилии Шрёдингер, любил эксперименты ставить, особенно мысленные. В одном таком он сунул в ящик кошку и пузырёк с ядом, и оставил на час. За этот час пузырёк мог лопнуть и отравить кошку, а мог не лопнуть, поэтому к концу часа кошка, можно сказать, была жива и мертва одновременно. Только так не бывает. Кошка либо мёртвая, либо живая, но пока не вскроешь ящик, не узнаешь.
Цинцю уставился в пространство со шпилькой в зубах и задранными руками.
«В твоём мире есть кошки, которые не орали бы весь час диким голосом?» — ткнул он в первую попавшуюся дырку, отмирая.
— Делай, делай вид, что не понял сути, пока я тут удобные термины подкидываю. Я вот Мирай Шрёдингера. С Булкой отношения Шрёдингера. Светлое будущее у нас с тобой тоже — Шрёдингера.
«Так ты хочешь, чтобы я повесился или язык сломал?»
— Да.
Ответ в духе Твари.
Как ни кинь, а даже без яда кошка давно умерла. Всё в Шэнь Цинцю кричало: «Пусть гниёт в ненужном старом ящике, пусть пропадом пропадёт, никто тут не обязан хоронить кошачьи трупы!..»
— Ага, как будто труп воняет кошке, а не тебе.
И, собирая пучок, Цинцю смотрел куда угодно, кроме зеркала; он понятия не имел, кто в отражении. Его желания, стремления, малейшие вспышки реакций — где-то там заканчивался он и начинались его старые друзья-демоны. Его ненависть, толкавшая — куда? Упрямство, защищавшее — как и от чего? Его принципы, все и каждый вынесенный урок… Цинцю был доверху набит «подарками» судьбы, на деле нужных ей, только ей; протяни подарочкам вожжи, и повозка твоей жизни сверзится с отвесной скалы уже через неделю.
Он не знал, как отличить этот мусор от настоящего себя. Он отказывался верить, что не был ничем, кроме мусора. Даже если все вокруг годами твердили иначе.
Даже если сам он так твердил.
Стоило ему опустить руки, как тело повлекла к себе Мирай, и, прежде чем Цинцю успел предположить причину, взглянула отражению в глаза. Разум привычно подрисовал на медной поверхности её черты. Глаза дохлой рыбины по-прежнему не выражали ничего человеческого, но на губах играл призрак тончайшей улыбки. Она для этого минутами сорила, для злорадства? В ответ улыбка обернулась чем-то пакостным — и всё. Цинцю сидел напротив зеркала один.
Естественно, причёска получилась перекошенной. Он потянулся переделать-
— Хошь, помогу?
…и отскочил от зеркала подальше. Мирай как никто умела доброжелательно угрожать. Зачем ей лорд с испорченной причёской?
А впрочем, какая разница. Важно то, что не одним Цинцю судьба вертела, как игрушкой: у Юэ Ци наверняка её добра хватало, и с избытком. Так почему бы не пойти и не выкинуть тот гуев ящик с той гуевой кошкой к гуевой матери и не урезать сердечным демонам паёк? Шэнь Цинцю надоело молчать. Надоело гадать. Надоело ждать и тем более надоело идти на поводу. У него была научная палка и десять нетыканых лордов — одним станет меньше.
Он и карточку не пошлёт. Припрётся, как к себе домой — Лю-шиди ведь можно, — и пусть почтенный братец принимает его как хочет, где хочет. Прямо сейчас!
«Дай поправить!»
— Не дам, она не кривая.
Хорошо, он сходит завтра.
…Шэнь Цинцю не доверял себе достаточно, чтобы давать такие обещания всерьёз, а потому, матерясь про себя через слово, оделся в парадное и пошёл как было.
Смотрели на него… как на тяжелобольного. Сбитая причёска, слои ханьфу вразнобой вместо гармоничной композиции. Пиявки впервые в жизни видели шишу без макияжа. «Небеса милосердные, как он сдал», — читалось на их наглых мордах. Да уж, сдал. Но передумать он боялся больше, чем опозориться. Он гордо шагал по Цюндин, не пряча хмурой целеустремлённости, пряча — дрожащие пальцы в рукавах. Он был смешон, этот ваш второй лорд.
Первый был смешнее.
У его главного ученика чуть волосы дыбом не встали при виде ненапудренного лорда Цинцзин, которому не назначено: наверное, кто-то умер или вот-вот умрёт. Да, шичжи. Кошка. Похороны — здесь и сейчас. Балбес даже воздержался от дурацких вопросов и побежал звать учителя, едва поздоровавшись. У главы школы срочно образовалась уйма времени; не прошло и полпалочки благовоний, как Шэнь Цинцю был усажен в личной гостиной напротив перепуганных глаз и счастливой улыбки идиота. У Юэ Ци теперь всего-то две улыбки было: идиота и вежливой куклы.
— Сяо Цинцю. — Он всё так же смаковал эту приставку. — Какое срочное дело тебя привело?
— Никакое.
Робкая щенячья радость сменилась таким же робким непониманием, словно бы смрад от ящика с кошкой начал подбираться и к его ноздрям. Шэнь Цинцю всей кожей чувствовал приближение неловкого вопроса о самочувствии или работе и заранее покрылся гадливыми мурашками, сам не уверенный, о чём говорить. И он, и Юэ Цинъюань играли роли столько лет, что, кажется, оба давно разучились из них выходить. Цинцю позволил кислому выражению проявиться: это похороны, в конце концов.
Он попытался вспомнить времена, когда их странная привязанность не выглядела бессмысленной, когда ужимки «уважаемых взрослых» едва мелькали в их пустых-пустых головах, когда они могли сказать друг другу что угодно, любую глупость, не думая ни о чём. Вот, что означало для Цинцю слово «брат». Он прикрыл глаза, сосредотачиваясь на безопасном, беззаботном тепле, почти выцветшем из памяти. Затем открыл, но, представив всё то, прежнее, с человеком напротив, передёрнул плечами: тот был не безопасней незнакомца и не теплее прогоревшего костра.
Клятый труп кошки.
— Хорошо спишь? — ляпнул Шэнь Цинцю что-нибудь, когда наблюдавший за его метаниями «брат» намылился заговорить первым. Звучало, как намёк на нечистую совесть.
Юэ Ци с плохо скрытым облегчением ухватился за тему.
— Весьма! То средство, что ты дал мне, очень помогло-
— А чего спал плохо?
Счастливый щеночек уступил место побитому. Юэ Ци опустил взгляд и поджал губы, а подняв, спрятался за душную кукольность. Трус!
— Неважно. Главное, всё уже в порядке. — Ничего тут не было в порядке, и жизнь идиота ничему не научила. — К слову, пока ты здесь. Я получил отчёт о твоей крайней охоте и хотел уточнить кое-что: ты не отметил причину наказания адептов.
Шэнь Цинцю должен был чувствовать что-то. Разозлиться на смутный упрёк, уязвиться смутным предательским обвинением в этом смутном кукольно-нейтральном тоне; должно было дёргать там, где у него официально значилась пустота. Клубок сердечных демонов имел бы заизвиваться в восторге.
Вместо этого всего Цинцю опустошённо наблюдал, как ящик с дохлой кошкой скрывают всё новые грудки земли. Он же за тем и пришёл, нет? Он ни на что другое не надеялся, правильно?
— Я и факт наказания не отмечал. Впрочем, тебе, как видно, и без меня исчерпывающе отчитываются о положении дел на Цинцзин.
И вот, они снова пришли к тому же, к чему всегда. Юэ Цинъюань выдал коронное разочарование старшего брата:
— Разве я не должен знать, что происходит во вверенной мне школе? Я ни разу не посягнул на твою автономию; ты волен делать всё, что пожелаешь, и тебе это хорошо известно. — Но у этого Шэня ещё осталась земля для могильного холмика.
— Прямо-таки всё? — Шэнь Цинцю изобразил задумчивость. — Почему же меня распинают за проведение практических уроков? За набор девочек на пик? — Он бросил притворство в Бездну, оголяя старый прогорклый гнев. — Почему же я не «волен» решать, в каких мероприятиях мне участвовать? Или где ночевать?
Он не был уверен, какую рожу скорчил, но знал, досконально знал, что услышит в ответ.
— Сяо Цзю… — раздражённое больше, чем умоляющее, и да, верно, он совсем забыл могильный камень.
— Я здесь не решаю, каким именем зваться. Щедрость главы школы воистину не знает границ.
Это был глупый вопрос, на который Юэ Цинъюань ни за что не ответил бы честно. Не ответил бы в принципе. Вопрос, который Шэнь Цинцю ни за что бы не задал. Однако в последнее время он задавал самоубийственное число глупых вопросов — какая, право, разница. Он для этого и пришёл.
— Почему ты до сих пор зовёшь меня по-старому?
У грустного щеночка разболелась голова.
— Сяо Цзю, не надо…
— Что тебе не надо?
Что ему не надо, осталось тайной: родное-чужое лицо исказилось невыразимой душевной болью, как это часто бывало, и, как бывало ещё чаще, упрямо не раскрыло рта, отодвигаясь, замыкаясь — не прощаясь.
Шэнь Цинцю стоял над могилкой в одиночестве.
— И давно он вот так сам с собой разговаривает?
С тех самых пор, как они встретились на том Собрании. Хотя…
«Он всегда был такой», — и Шэнь Цинцю поднялся, не глядя на дёрнувшегося вслед идиота.
— Я понимаю, — выдавил тот, совершая, кажись, моральный подвиг, — что ты разочарован и зол-
— А я не понимаю! — Пусть хоть эпитафию составит. — Расскажи!
— Зачем?!
Оба вздрогнули.
Вздрогнули талисманы по периметру комнаты. Вздрогнул, наверно, труп кошки в том ветхом гробу. Потирая висок, на подушку осел Ци-гэ: разбитый и упрямый, печальный и злой, внимательный и глухой абсолютно — несносный, несносный, несносный! — хотя бы на миг это был он. Цинцю всей сутью потянулся дать болвану по башке — на голых инстинктах, проспавших почти двадцать лет. Потянулся — и увяз. Шелохнуться не мог. Он смотрел на призрака.
— Зачем, — продолжил призрак тихо, — пытать себя тем, что мы не в силах изменить? Мы снова вместе, здесь, живые и здоровые — это всё, о чём мы смели мечтать!.. О чём я мечтал, — поправился, так непривычно суровея. — Ты ненавидишь это место, знаю. Но ты
выбрал пойти со мной, и мне казалось… я надеялся, что это что-то значит, и ты готов начать всё с чистого листа. Но ты и не пытался! Так чего же ты на самом деле хочешь? Чтоб мы впились друг другу в глотки?
Цинцю беззвучно разинул рот, давясь обидой. Не пытался! Что же он делал столько лет ожидания? Поощрений? Понуканий? Шансов, протянутых на блюде — только возьми? Как ещё он должен был начать с чистого листа?!
А! Притвориться, что предыдущих шестнадцати лет его жизни попросту не было! Он и не рождался никогда у матери, продавшей его в рабство — он так и вылупился озлобленным шестнадцатилеткой, не иначе, из яйца лунного носорога-питона! Как посмел этот ничтожный змей искупаться в милости Меча Сюаньсу, а тоску не избыть?
— Маловато свистит и булькает твоя глотка, как для этого! — огрызнулся.
И сник.
Юэ Цинъюань не шевельнулся. Его лицо не дрогнуло. Дыхание не сбилось. Он лишь вмиг побледнел до могильной серости, будто жизнь утекла из него.
Если нашёлся бы во всём мире один человек, знавший брехливую Шэневу натуру — это был бы Ци-гэ. Юэ Ци. Юэ Цинъюань. Глава Цанцюн, желавший называться братом.
Бледневший при звуке чего-то, что не было и намёком на угрозу.
Ци-гэ знал, что дурной младший брат никогда не причинит ему вреда. Юэ Цинъюань больше в это не верил. Он боялся. Как все. Это прекрасно объясняло его отсутствие на похоронах: пока Цинцю прощался с мёртвой кошкой, Юэ Цинъюань закапывал живую.
Та кричала годами, срывая горло — до хрипа, кровавого кашля. Облезлая, негодная дрянь, которой не место на тёплых коленках. Какая жалость, что сама не сдохла.
Но Шэнь Цинцю ведь и так это знал. Верно?
Он должен был чувствовать что-то… Кому? Кому должен? Его заботило всё подряд каждый день этого жалкого существования, только чтоб рой чувств откусывал от него куски, обгладывая до костей. Он впрямь был скачущим скелетом лягушки, и Му-шиди самозабвенно тыкал в него палкой, беззаботный, потому что мог, пока его товарка Мирай равнодушно созерцала их бессмысленное копошение, едва считая нужным вмешиваться. Все эти чувства по поводу и без не вели Шэнь Цинцю никуда, кроме гроба. Они уже едва не убили его. Норовили убить каждый день.
Если Мирай могла позволить беззаботность, Шэнь Цинцю подавно мог. Он бросил, уходя:
— Сдалась мне твоя глотка, — дабы сиятельный глава школы не надумал больше глупостей, чем уже успел.
Бездушные коридоры немного плыли, но Цинцю держал энергию в узде и почти не обращал внимания на вытаращенные глаза учеников. Он безо всяких информаторов мог сказать, как судьба это провернула: Юэ Цинъюань, узревший покойного брата живым, наверняка запомнил эту картину не хуже пути до своей тюрьмы в пещерах. Судьба столкнула две фигурки в идеальный момент, когда одна из них скалилась диким зверем, покрытая кровью, в окружении трупов детей.
Он не мог не понять!..
Но мог не хотеть.
Что ж, он сделал свой выбор. А Шэнь Цинцю делал свой, шагая по радужному мосту к той жизни, что прятал ото всех в пропахшем ядом ящике. Разрушить шанс на примирение, но обуздать упрямца чувствами к «Ци-гэ», было отличным ходом. Было, судьба.
Было.
***
— …Не вижу энтузиазма на ваших лицах!..
Шэнь Цинцю и сам не помнил, за что наказал сопляков. Лишь Мирай кое-как прояснила, что те учинили бунт, недовольные высокой нагрузкой; девушки, будучи голосами этого бунта, получили плетей наравне с остальными. Сейчас сёстры Фу демонстрировали непрошибаемый стоицизм, хотя должны были смотреть напуганно — или обвиняюще. Было их хладнокровие искренним или нет, от участия они, в отличие от некоторых, отказываться не стали и теперь, похоже, вместе с остатком группы искали в словах учителя подвох. Напрасно.
Учитель всё равно не получал желаемого, сколько бы ни бился, а если получал, то горьким и испорченным. Какая разница?
— Разве вы не хотели распределять нагрузку самолично? — Ответом стала тишина. — Необходимой информацией этот мастер вас снабдил, остальное же с этого дня — на вашей совести. Все потерянные в ходе соревнования конечности будут отосланы вашим семьям как памятные подарки. — Цинцю наметил лучезарную улыбку, а вышел, ожидаемо, оскал. — Удачи.
Пожалуй, пафосно взмахивать полами одежд при развороте было чересчур, но раз уж Шэнь Цинцю воздерживался от ведения себя мудаком, хоть делать-то это он мог по-мудацки? И пускай сёстры не должны были попасть в переплёт, сами они не стремились выбраться; вытаскивать же их за шкирку Цинцю не собирался, ожиданиям судьбы вопреки.
Он хотел бы не чувствовать, как грызёт изнутри всё больше с каждым шагом, не видеть бесформенные сцены жгучего позора на Собрании. Хотел бы быть сильнее. Хотел бы заморить своих демонов голодом — тех, что пировали, когда сам он подыхал с пустым брюхом.
Он даже не знал, противостоит им сейчас или потакает.
— А ты налей и отойди, — советовала около всеведущая Тварь.
***
— …Отнюдь, шиди. Этот лорд не будет набирать учеников в этом году.
Он и в позапрошлом не набирал. Среди кандидатов редко попадались достойные внимания задатки, и половину из них без зазрения совести делили Му Цинфан с главой школы, умудряясь не подраться в процессе. Девиц, как курица-наседка, немедля угоняла Ци Цинци, а всех пригодных для учёбы на Байчжань умыкал, при попустительстве безмозглого бога, Вей Цинвей. За ним подбирал остатки Пик Укротителей, аскетам, казалось, было плевать, Цзуйсянь в пополнениях нуждался редко… Шэнь Цинцю петлял между всеми ними укушенным в задницу лисом, хватая столько щенков, сколько удавалось стащить из-под многочисленных переборчивых носов.
Сейчас, увы, фигур на поле Шэнь Цинцю хватало и так. Ещё он не снабжал судьбу марионетками!
«Я ведь не упущу никого важного?» — переспросил на всякий случай перед приходом Червя.
— Мне почём знать? — что означало недвусмысленное твёрдое «нет». Славно.
Услышав такой ответ, Шан Цинхуа загорелся поспешно спрятанным восторгом, споро переросшим в недоумение.
— З-зачем же шисюну столько бумаги?
Регулярно тыканый всем подряд, в дополнительных тычках палкой он едва ли нуждался. Тем не менее, порядок есть порядок, и Цинцю, с выражением праздной вредности, ткнул наугад:
— Помилуй, шиди. Я ведь не спрашиваю, зачем тебе столько потайных отделений в повозках.
— Нет! — подскочил Червяк с нервозной улыбкой от уха до уха. — Шисюн такого никогда не спрашивает!..
И руку, скользнувшую к мечу, шисюн в упор не заметил, само собой, потому плотоядно улыбнулся в ответ, прежде чем они распрощались. Только вот незадача: угроза не была физического плана, не была моментальной — Шан Цинхуа не было нужды обороняться, как ни глянь.
«А Червь-то у нас демонический, с тремя рядами зубов. Глядишь, ещё без палки оставит».
— Ты не представляешь, Цинцю, как хорошо пошутил.
Сердце стучало боевым барабаном, пока Шэнь Цинцю откачивал собранную в веере ци; перспектива быть зарезанным в своём же Главном зале захрустела под бегущими мыслями, как свежий снег, и проморозила до костей — с пугающим опозданием.
Вот оно сейчас… взяло и случилось. Ни с того, ни с сего.
— Подозреваю, чего-то такого Чаёчек ждал от тебя каждый раз.
«Он хоть ждал!»
Му Цинфан со своими иглами и странными представлениями о чужой обидчивости уже был достаточным оскорблением. Теперь что? Другой шиди боялся, что чокнутый шисюн сожрёт его на месте за мелкие махинации?
Если он, конечно, не повадился возить такое, за что прикончить старшего проще, чем подкупить. Шэнь Цинцю, впрочем, не приходили в голову
настолько возмутительные грузы, а Червя трудно было заподозрить в склонности к насилию: тот изначально принял роль всеобщей подставки для ног и не пытался ничего менять, от искренней ли бесхребетности или же из расчёта. Череда предыдущих кандидатов на пост, вдруг терявших в компетентности, стоило им лишь получить статус главного ученика, безусловно, вызывала вопросы, но никто не умер, даже не покалечился, и кому какое дело, если Червь удобен?
Шэнь Цинцю же становился всё менее удобным с каждым тычком. Оправдать его убийство самозащитой не составило бы труда, особенно в свете недавнего искажения ци. Или же Червячок-параноик взаправду убоялся безумного шисюна?..
«Следует ли разобраться?»
Впервые за долгое время Мирай помедлила с ответом.
— Честно? Понятия не имею.
«Ты не знаешь, что я найду, или сомневаешься, что мне стоит это находить?»
— Я не уверена, послушаешь ты или сделаешь наоборот.
Значит, второе.
Наоборот. Шэнь Цинцю обязательно сделает наоборот; найдёт палку в пару ли длиной — и сразу сделает.
Мин Фань, за их балаганом наблюдавший, лишь молча собрал посуду.
***
— …Как ты справляешься? — спросил его Цинцю за завтраком. Ситуация становилась откровенно нелепой.
— Только учитель может дать оценку успехам этого ученика.
Вот ведь упёртый сукин сын!
— Я не об успехах спрашиваю, — подхватила Тварь, словно надеясь переупрямить его.
— Этот ученик прикладывает все усилия.
Что и требовалось доказать: он каверзное безразличие с лица убрать и не пытался!
— Точно не хочешь извиниться?
«Издеваешься?!» — Цинцю чуть не задёргался от физически ощутимого позора такой сцены. —
«Дикарка, ты в своём уме? Где видано, чтоб извинялись перед нижестоящим? Перед учеником!»
— В моих самых смелых фантазиях, Солнышко. — Шэнь Цинцю всё же передёрнуло.
Он раздражённо взмахнул рукавами, притворившись, что поправляет их перед едой. Это обсуждалось. Четырежды. И Мирай одобрила! Переусложнила, вывернула наизнанку и выстирала с мылом сомнительного происхождения — но одобрила; сошлись на том, что Цинцю направит мальчика к нужной мысли вопросами, как в прошлый раз (которого он до сих пор не помнил и не рассчитывал вспомнить), но, в отличие от прошлого раза, заставит мысль озвучить, чтоб уж наверняка. Это ведь нетрудная задача — донести столь простую идею до того, кто не идиот; Мин Фань редко разочаровывал.
— Помнится, ты хотел участвовать в соревновании?
— Эти амбиции больше не скажутся на выполнении этим учеником обязанностей.
— Само собой, не скажутся. — Он хорошо помнил стопки документов, начисто переписанных дрожащей рукой (скрывать дрожь, увы, не приученной). Никто не захочет повторять подобное. — Но почему сказывались?
— Этот ученик неправильно расставил приоритеты.
— Почему ещё?
Мин Фань неплохо держал лицо, однако Цинцю знал его достаточно, чтобы видеть сочившийся из-под крышки контроля пар. Мальчику никогда не сиделось на месте: он должен был носиться по округе с тысячей поручений, перекинуться словом с каждым на своём пути, а затем разболтать все собранные слова кому-то ещё. Он не был беспечен, но чересчур энергичен — был; ни капли искренности в его сдержанной маске. Нынешний разговор испытывал ту на прочность, отчего Мин Фань кипел только яростней.
— Этот ученик взял на себя слишком много.
Уже ближе.
— И что, по-твоему, следовало сделать?
— Избавиться от ненужного, учитель.
Шэнь Цинцю кивнул, довольный:
— Например?
А маска Мин Фаня трескалась всё больше.
— Например, от глупых амбиций. — В первую очередь. Однако это не то, к чему вёл Шэнь Цинцю.
— От чего ещё?
И тут мальчишка уставился на него с тревожным непониманием; никакой работы мысли в расширившихся глазах. Именно этого Цинцю и пытался избежать! Услышь он подобное от своего старика, уже решил бы, что провалился и стал не нужен — любой бы так подумал, имея мозги.
— Если бы ты предпочёл всё же следовать за амбициями, — зашёл он с другой стороны, — от чего бы ты избавился?
Оно, кажется, сделало только хуже. Мальчишка медленно, но верно становился похож на расстроенную Инъин.
— Это проверка, учитель?
Не дотягиваясь и не желая тратить духовную энергию, Шэнь Цинцю стукнул его веером мысленно: что за наглость — спрашивать подобное прямо?
— Это вопрос, Мин Фань, и этот мастер ждёт ответа.
— Ни от чего, — буркнул тот.
— Даже от чернового труда в этом доме? — Тварь подала голос раньше, чем сам Цинцю решил, что отвечать.
Это не подталкивание к мысли — это протягивание мысли на блюде! Зачем было морочить голову планом, которому не потрудишься следовать? Неужто мятежному духу
опять скучно?!
— Извиняй, но у тебя перед глазами не маячит здоровенная шкала стресса.
«У тебя нет глаз, и что такое «стресс»?»
— То, чем ты обычно думаешь, учитель года.
— Учитель не хочет больше видеть этого ученика?
— Какая разница, хочет ли учитель тебя видеть, если не теряешь статус?! — перекричал их всех Цинцю, не в силах выносить галдёж. Он уж сто раз проклял своё решение послушаться Твари.
— А чего сто́ит статус, если учителю плевать?!
— Вот за это ты его и отходил, — добила Тварь.
Неудивительно — ему и сейчас залепить хотелось! «Плевать»! А не должно быть?!
Мин Фань набычился, сцепив кулаки, как перед дракой — он словно нарывался. Его, казалось, не смущали ни свежие травмы от стычек с байчжаньцами, ни свирепый взгляд учителя.
«Он никогда себе такого не позволял!»
— Ну так ему и пятнадцать не было. И единственный человек, которому он вообще сдался, не отмахивался от него, как от мухи.
«Ещё скажи, что я мало для него делаю».
У себя в голове мальчишка явно порывался уйти, и всё же стоял на месте, склонив её в ожидании… ответа? Приговора? Чего он там навоображал?
— Цинцю, ты им гордишься?
Да гуй бы их всех!
«А обязан?»
— Просто так, без обязательств, от себя — гордишься?
Шэнь Цинцю не понимал, что нужно от него всем этим людям. Он просто жил и никого не трогал сверх необходимого — что они вцепились, как клещи! Какая-
«Какая разница?»
— М-мм, — Тварь шумно втянула… воздух, —
чую, выпечкой пахнет.
«Не смей сравнивать нас!»
— Почему? Какая разница, есть ли у Мин Фаня кто-то, кому не всё равно. Какая разница, видит он от тебя заботу или простые подачки. — «Не перекручивай!» — Какая разница, заботишься ты о нём ради себя или ради него. Какая разница, значит ли это всё хоть что-нибудь…
«Я на это не подписывался!»
— Цитируя вас, братьев-акробатьев, «какая разница»? На тебе УЖЕ висит бунтующий подросток с разбитым сердцем.
«Так добью, чтоб отвязался», — но Цинцю и рта раскрыть не дали.
— То есть, верный информатор тебе не нужен?
Всё это вышло из-под контроля.
Раньше управиться с мальчишкой ничего не стоило, в том и был смысл!
Смысл главного ученика — в
удобстве. Теперь же выяснялось, что Мин Фаню мало привилегий статуса в качестве платы; тот хотел Шэнь Цинцю. Самого Шэнь Цинцю. Среди союзников, за чьи услуги приходилось расплачиваться собой, он бы в жизни не представил восторженного сопляка. Что ж, чем сытнее жизнь, тем внушительней аппетиты. Меньшим он не удовлетворится, правда? Однако…
— Трудно совершенствовать мастерство клинка, орудуя метлой и тряпкой. — Сопляк вскинулся. — Впрочем, орудуй на здоровье. Если время моего главного ученика стоит не дороже времени поломойки. — Дёрнулся, как от пощёчины.
— Этот пытался помочь учителю.
— А мне казалось,
этот пытался добиться гордости? Твоя техника ношения вёдер не знает равных, признаю, — Шэнь Цинцю склонился к мальчишке над остывшим завтраком, — однако заклинатели Цанцюн внушают трепет не тем, что носят вёдра. Если пойдёшь на змееголового быка с ведром, обязательно дай знать: из этого выйдет прекрасная притча.
Мин Фань покраснел до корней волос и совсем уж по-детски заёрзал губами. Теперь его-
— Имеет ли учитель предпочтение, каким мечом подметать покои?
…
— Твой язык сойдёт.
Голову наполнили звуки всех страдальцев Дийюя разом. Или сборища демонов. Твари было неописуемо весело оттого, что на горного лорда Цинцзин огрызнулся его собственный главный ученик. Да уж, мальчишка ни за что бы не прижился на Байчжань — пусть будет благодарен, что вообще приняли!
— …а-а-а-аааха-хах, а-а-аах… Ты ж сам говорил, что они не дети, а лисы. Зубки делают клац-клац. Ты не для этого их брал, нет? — Когда Шэнь Цинцю согласился «побыть тренировочным манекеном», он не это имел в виду. Но в текущих обстоятельствах разницы, надо думать, не было.
Оставалось лишь озвучить мысль, ради которой затевался разговор.
— Оттачивать ремесло поломойки в моём доме будет Зверёныш. — …И бросить мясную кость: — Главному ученику следует оттачивать здесь другие навыки.
— Учитель… — Мертворождённая маска безразличия осыпалась с лица, взгляд ожил, вернулась в движения непринуждённая уверенность баловня судьбы, какую любил излучать пакостник. — Учитель желает тренировать этого ученика? Лично?
Нет, но так лучше, чем если бы пришлось надевать маску старого учителя: тёплые улыбки, лукавые смешинки да добрые слова, которыми Шэнь Цинцю подавится насмерть прежде, чем получит желаемое. Он кивнул.
— Н-но почему этот криворукий Зверёныш? — Нахмурился Мин Фань в ответ. — Кто угодно справится лучше! А что, если он плюнет в еду?
— Он похож на самоубийцу?
— Он похож на того, кто должен был помереть младенцем!
От неожиданности Шэнь Цинцю зафыркал в срочно раскрытый веер; Мирай шумно давилась чем-то несуществующим.
— Ёб твою, какая маленькая птичка! Поздравляю: у тебя на пике есть как минимум один крикливый, драчливый шэньцинцёнок. Точно не гордишься?
«Нет!» — трезвая оценка окружающих — необходимость, а вовсе не повод для гордости. И Шэнь Цинцю отнюдь не удовлетворение испытал, когда Мин Фань, потянувшись за холодной пиалой, остановился на полпути и с бандитской ухмылкой откланялся, чтобы позвать «прислугу». Этот Шэнь не испытывал желания корпеть над его персональной программой, тем более не хотел тратить по часу в день на её воплощение. И уж всяко не стал бы терпеть их благоухающий на весь пик белый лотос у себя под носом. В собственном доме! Он до сих пор не верил, что сам это предложил.
Увы, отделаться от щенка всё равно не вышло бы, по клятвенному заверению Мирай; её давнишний совет держаться подальше отправился туда же, куда мечты Шэнь Цинцю о спокойной жизни. Он лишь мог заменить «совершенно случайные» встречи на регулярные и контролируемые, дабы избавить себя от ненужных сюрпризов, выяснить роль Зверёныша и, если повезёт (если крупно
не повезёт), рассмотреть работу судьбы вблизи. Мирай сразу предупредила: коли судьбе угодно, Надзиратель поможет тому сломать, потерять и испортить то, что в принципе не способно ломаться, теряться и портиться. Любые запреты обязательно будут нарушены в самый неподходящий момент. «Совершенно случайно».
Зверёныш тянул на логическую дыру в мироздании, не меньше. Не на любимца судьбы, но её любимую игрушку, при том что Шэнь Цинцю считал таковой себя. Тц-тц, злая правда так ранила.
Вскоре угловатое недоразумение явилось на порог с ещё парящей пиалой конджи. Оно хромало и странно поджимало плечи, и не смело поднять глаз, но его голос разливался песней даже сладче, чем два года назад, будто взрослел просто так, не ломаясь до уродливого хрипа.
Шэнь Цинцю требовалось терпение. Много. Много. Очень много терпения — Зверёныш был сразу отослан в целях экономии. Откровенно, после россказней Твари содержимое пиалы не внушало доверия, как бы притягательно ни пахло.
— Не-а, тут можешь быть спокоен. Дерзай.
Сама Мирай испытывала необъяснимую ненависть к водянистым кашам; завтраки оставались всецело во власти Цинцю, и он имел счастливую возможность пропускать их, когда хотел. В конце концов, он всё же решился лизнуть побывавшую в пиале ложку-
…
Ничего вкуснее прежде не касалось его языка. С растущим недоумением он отправил полную ложку в рот и чуть не прикусил, когда чистое блаженство захлестнуло его. Цинцю жмурился и морщился, и стискивал столешницу пальцами, пока противоестественное удовольствие пробирало его до нутра. Прожевав…
это и кое-как проморгавшись, он только смог уставиться на конджи в безмолвном… чём-то! Что?..
«Какой Бездны?!»
В ответ ему раздался утробный злодейский смех.
— Бесконечной, Солнышко! Кажись, я начинаю любить водянистые каши.
***
— …Возможно, мне следует изготовить табличку и поднимать её каждый раз, как Му-шиди это спрашивает? Повторяю: я не пользовался ци!
Заграбастав его запястье без спросу в этот раз, Му Цинфан смотрел на Цинцю, излучая до отвращения знакомое братское разочарование, будто имел хоть какое-то право читать нотации.
— К счастью, я не нахожу других повреждений, кроме нескольких духовных ударов, зацепивших вас вскользь. — Теперь же шиди напоминал разочарованную Мирай, и каким-то образом это ощущалось ещё хуже. — Но, прошу, поясните, как вы сумели отправить ко мне половину пика Байчжань, не используя ци? И зачем?
— Спроси их неотёсанного главаря, когда объявится!
При намёке на позапрошлогодний инцидент Му Цинфан заткнулся с подчёркнуто обречённым выражением. Можно подумать, работы ему прибавили не оборзевшие вкрай байчжаньцы, а сам Шэнь Цинцю! Какая разница, избивать их на Цинцзин или прямо на Байчжань? Его так и подмывало расковырять тему глубже, приподнять с котла крышку и плюнуть кипятком! Цинцю всегда на это подмывало. Когда-то ему даже хватало тупости это делать.
Или же, если судьба душила в нём такие порывы, те не были плохи?.. То есть, разумеется, были, но зачем судьбе, выставлявшей его гадом, прятать его гадкие стороны?
— Она не их прятала.
Ну конечно же, Тварь разгадала гений судьбы и, конечно же, им не поделится. Удивительно, как в разговор не влезла.
— Да вот, не хочу стоять между злющим Шэнь Цинцю и его заклятым врагом, кризисом личности. Думаешь, я не знаю, кому достанутся пинки? — Три оскорбления подряд!
«А ценное что скажешь, или я тут за шута?» — Скажу, что тебе самому нужен тренировочный манекен, и, на твоё счастье, он как раз сидит рядом.
Значит, Мирай…
хотела, чтобы Цинцю, лорд Цинцзин, нёс чушь? Говорил, что на уме, а не что до́лжно, и напропалую выставлял себя ничтожеством? Капризным нытиком?!
— Просто будь честней, по крайней мере, с ним. Есть способы поправить репутацию без того, чтоб её переписывать.
И именно этим Мирай занималась последние дни, надо думать? Сочла Му Цинфана безопасным? Что ж, доверять её суждению имело больше смысла, чем доверять собственному, если только забыть всевозможные
вероятности; что угодно могло оказаться ложью, ловушкой, безупречно разыгранной сценой. Ошибкой. Шэнь Цинцю за ошибки платить — никто не забыл?
Но он… мог позволить небольшой эксперимент, наверное. Уж вряд ли вопрос байчжаньцев грозил ему катастрофой.
— Почему бы им не поискать противников где-нибудь на Сяньшу? Ах да, они ведь пытались… пока милая шимей не переломала им кости. Но ей за это вручили официальный запрет на посещение байчжаньцами пика, а этому мастеру достаются выговоры. Просвети меня! Вдруг я что-нибудь упускаю?
Му Цинфан проводил взглядом вырванное из его грабки запястье, не пытаясь удержать.
— Шэнь-шисюн… При всём уважении, вы не женщина.
— Как и Ци Цинци: она воплощённый кошмар, ниспосланный нам богами в наказание за грехи предков, — таки дал себе волю Цинцю и, поперхнувшись стыдом, посерьёзнел. — На Цинцзин тоже есть женщины, как помнишь.
— И на Цяньцао. Однако если бы адептам Байчжань запретили вход на наш пик, они не смогли бы получать своевременную помощь.
Действительно, один и тот же случай! «О мерзкий змей! Как смеешь ты препятствовать сим благородным воинам в извечном их стремлении к письменной мудрости!» — они же по книги сюда ходили, вестимо. Шэнь Цинцю изобразил могильную улыбку Мирай:
— Мои соболезнования.
Пусть. Пусть считают зачинщиком, пусть смешивают с грязью за «подлые» трюки — ему надоело терпеть это стадо баранов в своём ухоженном дворике! Почему адепты Цинцзин должны пропускать уроки? Почему бюджет Цинцзин должен страдать? И почему лорд Цинцзин обязан терпеть? Лю Цингэ нет в школе, дрессировать зверушек некому? Что ж, этот Шэнь освобождён от уроков и всецело готов помочь!
И это было
чудесно. Что за рожи ему корчило байчжаньское стадо! А какими словами бросалось сквозь стиснутые зубы… пока не начало плеваться кровью после пары крепких ударов. О, с этими можно было не нянчиться — и Шэнь Цинцю не нянчился. В ход пошло всё; звенели мечи, взметалась пыль, бросались камни. Да он только голов разбил с полдюжины, как в старые добрые! Он расшвыривал мелочь до счастливого изнеможения, а потом слинял, сердечно заверив поредевшее стадо, что обязательно вернётся к ним на днях. И никто его не останавливал!
— Я этого не видела, — сцедила дёгтя в бочку мёда Тварь, но какая разница?
Цинцю много лет мечтал шмякнуть каждого байчжаньского недоноска на землю и втоптать их лица внутрь черепов каблуком. Бесправный. Безголосый.
Довольно.
Он вот уж скоро два десятилетия как жался между стен бамбуковой хижины, молясь, чтоб его, крысёныша, не раздавили, и терпя клубок червей, поедавших его внутренности заживо — если таков приговор судьбы, Шэнь Цинцю едва ли было, что терять. Но это он и так знал, верно?
Настало время выяснить, существовала ли вообще в его жизни какая бы то ни было разница.
— Шисюн Шэнь, — сбил весь настрой Му Цинфан, — вам самому когда-либо приходилось платить за чужое благополучие совестью?
Ха, праведник всё ещё не оттёр свой слегка оплёванный моральный кодекс и про себя наверняка продолжал возмущаться, как смеет попрекать его столь бессовестный человек. Шэнь Цинцю это сучение ножками, скорее, забавляло… в той части, где было искренним, а не превращалось в изощрённый способ выудить из него личную информацию. Не только Тварь добивалась от него честности, а? Не собираясь изливать засранцу душу, Цинцю глянул на забитый побрякушками сундук в дальнем конце спальни и спросил загадочно, но вполне честно:
— А куда она, по-твоему, делась?
