Разницы не было, и впрямь, никакой.
Лорд Цинцзин был «сам не свой», говорил и вытворял столь противные его натуре вещи, поэтому окружающие… шептались. Не удивительно; они всегда так делали, и, право слово, Шэнь Цинцю должен был привыкнуть.
Но не привык.
Он знал: жизнь — прогулка по тонкому льду, где неверный шаг убивал или мучил; любой шаг начинался с расчёта последствий. Не к месту брошенная колкость — тебя стирают в порошок; опоздание, проволо́чка — тебя выбрасывают; проявление слабости — чьи-нибудь зубы впиваются в глотку.
К треску льда под ногами возможно привыкнуть. Коли жить надоело.
Путешествующие от пика к пику шепотки и были тем треском, одним из многих, самым отчётливым. Они не утихали. Шэнь Цинцю слушал и шёл, и не проваливался, поскольку был осторожен — так оно выглядело. Тварь? Эта гуляла по льду вприпрыжку. Её поступь порождала взрывы сплетен, а вдогонку ей гудела самая глубина… гудела да затихала. Удивительный талант избегать последствий. Шэнь Цинцю не обладал таким. Естественно, он-то рухнет под лёд, стоит лишь потоптаться, верно?
Шэнь Цинцю, не мелочась, попрыгал.
Лёд потрещал.
Где-нибудь в уединённых беседках за чаепитием последствия могли незаметно зреть годами, однако драгоценные шиди и шимэй Шэнь Цинцю, образцовые заклинатели, предпочитали брать числом и единством, а вовсе не хитростью. Если наносили удар, то стремительно, со всех сторон. Эти толстокожие выродки умудрялись цепляться к безобиднейшим мелочам. Сколько претензий они могли выдвинуть, когда он глотнул двойную дозу снотворного, лишь бы не видеть рыжей стервы хоть ночь, и проспал три урока? О, сколько подозрений могли навить из одного только визита на Цяньцао!
И навили! А разнюхивать не стали, будто их «вечно прячущий иглу в шёлке» шисюн, начавший вдруг нарушать многолетние привычки, был какой-то шуткой! Никому не захотелось выяснить, что он задумал? Его близкая связь с главой школы шуткой не была, как и поводом уняться: лорды уважали Юэ Цинъюаня, но не боялись; скорей, они ещё больше стремились бы избавить его и себя от тянущего соки ядовитого сорняка — едва ли к этому пришёл один Лю Цингэ. Но до сих пор ничего не сделали.
Лю Цингэ тоже не сделал. Воздух разок сотряс. И умчал.
— Обычно люди радуются, когда не огребают. Ты, часом, не мазохист?
Тварь склонила голову на бок, насмешливо глядя отражению в глаза. В одной руке она сжимала гребень, другой держала пряди и вовсю использовала расширившиеся возможности… для расчёсывания. Этот Шэнь, видите ли, был недостаточно деликатен — с собственным, мать его, телом.
С неё началось это сумасшествие, ею же продолжалось. Кто-то другой в её положении, получив столько времени контроля, стал бы вкладывать его в комбинации: в наведение справок, закрепление связей и подталкивание фигур к нужным позициям. Мирай же… В конце каждого дня она захватывала тело, чтобы снять гуань, растечься по кровати, задрав ноги на стену, закрыть глаза и зарыться пальцами в волосы так, что веки жгло и сводило зубы; покончив с пыткой, она переползала к зеркалу и, как сейчас, позволяла последнему своему шансу на что-нибудь — что угодно — раствориться в шуршании гребня.
До какого будущего она собралась дойти такими темпами? Да, ей удалось отхватить у судьбы пару лакомых кусков игрового поля, делая даже меньше, но и списать успех Мирай на чистое везенье не было бы слишком. За месяцы с возвращения из пещер Линси Шэнь Цинцю перепала лишь пара крох полезной информации, ведь Тварь — вот сюрприз! — ничего не делала. Как все. Или все, как она. Несмотря ни на какие выверты, жизнь продолжала тянуться унылой чередой дней, где не происходило ничего серьёзного.
Ничего реального.
Чем чаще Шэнь Цинцю задумывался над этим, тем больше казалось, что разницы не было и раньше, когда он сжимался за масками в бессмысленных попытках спрятать тогда ещё новую ничего-не-делавшую проблему. Странности в его поведении заметили так или иначе. Швырнули ими в лицо, и только. Никто ничего не сделал.
Быть может, разницы не было никогда? И Шэнь Цзю, допустив очередную ошибку, не рисковал покатиться кубарем с пика? Может, и Цю Цзяньло за неповиновение не стал бы убивать его или пытать пуще прежнего, а? Может, и голодная смерть ему вовсе не грозила? Может, он стал бы рабом, что бы ни делал — и горным лордом стал бы, пальцем не шевельнув? И останется им несмотря ни на что, пока «нужен»?
Не в этом ли суть судьбы? Как яростно ни греби, река течёт, куда течёт.
Но если разницы нет… в чём смысл?
— Экзистенциальный кризис, часть вторая, — вздохнула Тварь, отложив гребень и подперев щёку рукой. — Ты так настроился молча за мной наблюдать, что совсем ни о чём не спрашиваешь.
Не наивно ли ждать ответов? Не глупо ли выпрашивать их у существа, знавшего вопросы раньше того, кто ими задавался? Шэнь Цинцю не успел отчаяться настолько.
— Хм.
Выражение расслабленного любопытства на её — её, если напрячь воображение — лице весьма красноречиво приглашало попытать удачи, да вот вопросы, вертевшиеся на языке, не располагали.
Миг, и лицо в отражении помрачнело, а Шэнь Цинцю смог положить кочующий по столику гребень на законное место и убраться наконец от гуева зеркала. После Твариных процедур голова сама тянулась к подушкам, работать становилось невозможно. Регулярный сон вообще отвратно сказывался на способности соображать; с тех пор как Тварь ударилась в заботу о здоровье этого тела, Шэнь Цинцю забыл, что такое собранность и бодрость, а единственная попытка вернуться к старому режиму обернулась таким головокружением, что этот мост был сожжён и забыт в тот же день.
Снотворное. Постель. Мысли.
Для других разницы тоже не было? Ни честь, ни подлость, ни жестокость или милосердие не имели значения — ничьи? И жизни учеников были предрешены, чему бы Шэнь Цинцю ни учил их? Как бы ни старался. Опять.
Что же тогда судьба?
Зачем нужны эти роли, зачем путь именно таков? Триумф одних и агония других обязательны,
неизбежны, как восход и закат?
Зачем тогда людям свобода стремиться?
Этот раб лучше многих знаком был с иллюзией свободы; поверить в мир поголовного,
неизбежного рабства, в жизнь, не сто́ящую того, чтоб её проживать… Знал Шэнь Цинцю одну госпожу, не склонную к слепому упорству. Если рок и впрямь по-настоящему
неизбежен, отчего она всё ещё здесь?
— Само́й интересно. Люблю существование, наверно.
Тварь сказала, что нашла способ изменить судьбу, что тот не понравится.
А Шэнь Цинцю нашёл это заявление — размытым. Если судьба — игрок, «изменить» выйдет лишь её планы; если судьба — сами планы, то чьи они? Кто или что следит за их исполнением? Пускай не лично, всё же знал Шэнь Цинцю одно нечто. Надзиратель не был уникален, и, по словам самой же Мирай, подобные ему использовались в её мире весьма широко. Они искусственного или естественного происхождения? Имелись ли такие здесь? Не дух, не личность, не существо, но сила, полностью определявшая существование одного неупокоенного духа, способная привязать душу к телу, не привязывая — гнуть законы мира в угоду… чему?
Мир — другая пучина вопросов. Это понятие заменило «Царство» давно и безнадёжно, поскольку, очевидно, речь шла отнюдь не о Царствах, какими бы далёкими они ни были. Мирай упомянула однажды, что приглядела это имечко задолго до знакомства с миром Шэнь Цинцю, и представилась так, не вспомнив толком других имён из иероглифов, ведь — очевидно — не владела местными языками. С чего бы ей ими владеть?
А с чего бы случайному слову «из иероглифов» другого мира идеально повторять дуньинское наречие?
Очевидно, вокруг не осталось ничего очевидного, и Шэнь Цинцю не понимал теперь природы вещей (не в последнюю очередь благодаря «плохой врунье», и впрямь не лгавшей, судя по всему, зато упрощавшей и искажавшей правду на свой вкус). Мир оказался огромным полем, уставленным фигурами-людьми, а игра велась по простым, понятным правилам… и ещё тем правилам, о которых фигуркам не сказали. Лишь сторонний наблюдатель вроде Твари мог заметить работу теневых правил, использовать их, как в Юаньцзяо. Как в пещерах?
Как «судьба» допустила? Не то. Как Твари удалось её обмануть?
— По-моему, Цинцю, твоей соображалке регулярный сон полезней некуда. Спи уже.
Он поспит. Не то чтобы от этого появлялась какая-то разница.
Есть место, куда не долетает усталый голос. Там царит другой.
— Ещё раз.
Шэнь Цзю заставляет пальцы согнуться и берёт чистый лист. Пять ударов. Он допустил целых пять ошибок. Их было меньше. Почему их становится больше? Он их даже не видит, каким гуем он должен искать?!
— Не понимаешь? — Молодой господин улыбается.
Шэнь Цзю не кивает, оно и не нужно. Он всё равно не получит подсказку. Получает удар.
— Я не отдам сестру за тупицу. Изволь хоть с третьей попытки сделать как подобает, пока не извёл всю бумагу. Неблагодарный щенок.
Он сгибает пальцы дольше в этот раз, сжимает губы и тянется за кистью. Взмахивает палка — Шэнь Цзю замирает, но не даёт себе дрогнуть: клякса хуже ошибки.
Молодой господин просто перебросил палку в другую руку, прежде чем вернуться к делам. И этому Цзю удалось его развлечь.
Этот Цзю однажды отгрызёт ублюдку обе руки вместе с палкой.
А пока не отгрыз, кисть бежит, рисуя чёрное на белом; он не сможет больше взять её сегодня, если опять ошибётся, он… не сможет. Не чувствует, не думает, не видит — он хочет ничего не чувствовать. Он может. Это-то он может?
Нет. Чтоб не чувствовать руку, надо чувствовать что-то другое.
Как волосы разделяют и долго расчёсывают. Осторожно. Мягко.
Приятно так, что он жмурится — и не успевает заметить, отговорить. Молодая госпожа втирает масло в его волосы, хихикнув. Он не хочет масло, но молчит. Не хочет он и косы, но молодая госпожа, с улыбкой пожурив его за вредность, вплетает две. Она не понимает.
Такие косы Шэнь Цзю научился вплетать себе сам.
Запах масла выдаёт.
Этот Цзю никак не перестанет делать ошибки.
Его хватают за подбородок, и красивое, но по-стальному острое лицо оказывается до мурашек близко. Вяло взлетевшую здоровую руку прижимают к столу.
— Ещё не женился, а уже купаешься в её ласках, как господин. — Лицо придвинулось. — Ты господин?
Шэнь Цзю просто смотрит. Не скулит и не мотает головой. Он снова ошибается. Его за волосы дёргают из-за стола; надежды глупые: отсюда и сюда ни один голос не долетит. Не долетает. Тишина. Дыхание, чеканный шаг, мельтешение по полу собственных ног и скрип — кровати. Шуршание, когда Шэнь Цзю оборачивается, оскальзываясь на простынях, шорох, когда одним движением срывают пояс. Отбивается молча и зря.
Дыханий два. Второе обжигает.
— Эй!!
Его трясёт, внутренности в узел. Сцарапать руку с горла — щёку обжигает боль; рука сама сползает, на грудь, пока другая стягивает штаны с по-прежнему мельтешащих ног.
— Цинцю!
Он вскидывается.
Чужие руки замирают на нём. Запах господских покоев,
его запах вдруг развеивается, и перед глазами плывёт небольшая светлая комната. Шэнь Цзю лежит навзничь на кровати, а руки, прижатые к его обнажённой коже, не те.
Просто крупные.
Они… не..?
— Нет, Цинцю.
У женщины, склонившейся над ним, кудри, как язычки пламени, и большие глаза, чей нечитаемый взгляд блуждает по Шэнь Цзю бесстыдно и неумолимо. Хочется съежиться, но руки всё ещё держат.
— Мне нравится это тело. Зачем его портить?
Шэнь Цзю едва успел глотнуть воздуха, как с его щеки смахнули прядь.
— Жаль, ты совсем не умеешь им пользоваться.
Другая рука по-хозяйски огладила бедро и остановилась, не давая натянуть штаны.
— Кто угодно пользуется твоим телом, только не ты, Цинцю.
Женщина растягивает губы в неживом подобии улыбки.
Он тоже.
…Это его руки.
Запутались в одеяле; Шэнь Цинцю забился и отшвырнул его. Отполз чуть. Проморгался. Он дышал. Один, в тесной тёмной спальне, вжавшись в перепутанные подушки. Он был один, его руки — его. Шэнь Цинцю рассеянно поднял их и осмотрел, на всякий случай. Он дышал.
Слез с кровати. Сбросил верх, добравшись до бочонка; ледяная вода колола, среза́ла и выжигала — любые призрачные руки с его кожи. На какое-то время. Он больше не там — на какое-то время.
Ублюдка больше не было.
А руки… Шэнь Цинцю знал. Знал, знал — знал! — да какая разница?! Пусть молчит. Не хотел её звать.
— Я здесь, — упало тихое.
— Неужели, — вытолкал, обтираясь вроде бы и не глядя ни на что.
Не цеплялось.
— Цинцю. Давай ты просто подышишь, а я п-просто помолчу, хорошо?
Да умел он, не маленький. И дышал. Сколько-то, пока сквозняк не пробрал нагие плечи. Бельё промокшее пришлось переодеть — и накинуть верхние одежды. Какие-нибудь… одежды.
Что толку, она и так всё слышала.
«Где ты шлялась?»
— Нигде. Я просто не смогла до тебя докричаться.
А, просто. Просто он виноват, как всегда, или, быть может, разлюбезная Тварь тут пыталась признать, что не очень-то усердствовала в выполнении своих «прямых обязанностей»?
— Тебя можно оставить одного?
«Уж будь любезна».
— Тогда пойду разбираться и закатывать скандал. Зови, если что. — А он докричится?
Ответа не последовало. Шэнь Цинцю покосился на постылые стены и зашагал вон, прочь, в бамбуковую рощу. Его ци билась почти в истерике, а с появлением золотого ядра он и так превратился в девицу на сносях, дёргаясь от любого необычного ощущения в животе или в меридианах. С тех пор ещё не перетряхивало — так.
…Он отвыкать начал.
Принимать сытую, безопасную жизнь за данность, одновременно рассуждая о треске льда, ждать, как избалованный раззява — ровно такой же, каких от этой дури отучивал, — что добрая девочка в голове обязательно развеет любой кошмар. Хорошо устроился. Настолько, что нутро шептало ему заткнуться, нырнуть за зелёный частокол и успокоиться как следует. Как будто он мог. Этот лорд Цинцзин, сколько раз ни сравни его с бамбуком, был всего лишь пародией. Мороз не торопился отпускать вершины Тяньгун, и Шэнь Цинцю кутался в наспех надетые слои при всей своей заклинательской силе, а бамбук стоял — тонкий, но крепкий, под ливнями, под летней жарой и колючими зимними ветрами — со спокойной гордостью. От ветра прикрывал милосердно. Мог только снегом на макушку плюнуть: «Зачем ты в заснеженные дебри-то полез, болван?». А болван осознавал, принимал и дышал, пригревшись среди стеблей.
Истерика ци прошла. Прошёл полусонный страх, и холод, и остаток ночи тоже.
Пришла злость.
«Ты здесь?»
— Да. — Тварь, и в обычное время звучавшая невнятно, теперь вовсе сдулась. Что такое? Вид раба, барахтающегося под хозяином, не развлёк покойную госпожу должным образом? Тц-тц.
— Прекрати, — рыкнула.
Шэнь Цинцю вздёрнул брови, бредя обратно в дом, пока его бездари не повыползали из нор. Гляньте, боги и смертные всех миров: скала дрогнула!
— Хорошо, злись на меня, сколько влезет. Одно другого не лучше. — Не лучше чего? —
Ручонок, от которых ты пытаешься отвлечься. — … —
Сам спросил.
Он стиснул пальцы на бортах халатов. Тварь так редко скалила зубы, что Шэнь Цинцю успевал позабыть об их существовании.
Ведь так редко давал повод скалиться, верно? Этот Шэнь — образец послушания, стал им за зиму, удобная цепная зверушка. Кормить и не бить — рабу так мало надо, а Тварь обещала и безропотно выполняла обещанное. Кто ж себя обидит?
Он ждал. С той шуточной сделки терпеливо ждал, когда краска пойдёт трещинами, и фальшивая картинка осыплется, обнажая правду. Пощёчины не ждал. Идиот.
«Ничего не скажешь?» — поинтересовался в конце концов, таращась в зеркало и методично работая гребнем.
— Нет.
Что же случилось с его языкатой Тварью? Надзиратель ей душу вынул (ах, если бы)? Не потому ли-
— Нет.
Осколки гребня зазвенели по полу.
Котёл с кислотой в груди выкипал, хоть сверху сядь, а Тварь никак не могла не поддевать крышку ножиком. Шэнь Цинцю НЕ тосковал по искажениям ци. Он НЕ желал дрожать сутками и царапать кожу в рукавах после очередного кошмара, как в сраные шестнадцать!
…Он не хотел отвыкать. Не хотел привыкать заново.
— Почему?!
Дикий пёс был в отражении, а вовсе не тёмный огонь.
Рука неловко дрогнула, потянувшись, и отвернула зеркало. И снова стала его.
— Надзиратель решил нас… простимулировать, и поменял условия ночных дежурств, но пока я глотку не сорвала там во сне, мудила ни-че-го не сказал.
— Решил?! Он же не личность, чтобы решать, не правда ли!
— Мы уже выяснили, что я очень упрощаю, Цинцю.
О, это всё меняло!..
— Я не пыталась сделать тебе больно.
Ему не было больно. Он буднично закипал кислотой в тесной, тёмной спальне. Один. Сколько бы народа ни теснилось в его голове, эту последнюю часть не следовало забывать никогда.
***
Значит, он был прав насчёт Надзирателя. Пусть не существо — в это Шэнь Цинцю готов был поверить, — но всё же нечто, не лишённое сознания и воли, способное договариваться, принимать решения, даже язвить, судя по скользнувшим пару раз жалобам. Обладавшее огромной властью. Не существо, а сущность? Божество? Того ли мира, этого? Тот самый оппонент в их игре? Или очередная фигура.
Шэнь Цинцю прохаживался среди рядов с неторопливостью хищника. Прямые спины, нечитаемый лица, споро возникающий на бумаге текст. Лучшая каллиграфическая кисть в руке не делала человека учёным мужем — учёный муж делал каллиграфической кистью обожжённую палку. Стоило немалого труда привить этим бездарям изящество, и даже сейчас среди них оставался осёл, сгибавший шею при письме, сколько бы ни получал по ней веером. Догадка Твари о плохом зрении — у молодого совершенствующегося, из всех людей — веселила каждый раз. Почти.
Фигуры, правила. Власть. Всё всегда упиралось во власть. Сколько было её у этой сущности над Шэнь Цинцю?
— Я это выясняю.
Подкладывание его под Цю Цзяньло, видимо, входило в процесс.
— …Ты дыши, Цинцю. И мышцы расслабь.
Иначе Тварь взялась бы сама. Он прекрасно помнил первые месяцы в статусе учителя: убийственную дрожь, задушенную до судорог, и щекочущий затылок страх впасть в искажение посреди урока. Шэнь Цинцю справился с этим, один. Он не нуждался в руководстве — Тварь нуждалась, сведя бурную деятельность игрока к возне над собственным удобством.
— Что ты хочешь, чтобы я делала? Тебе надо Юаньцзяо номер два?
Юань-
О, оправдание, точнее, простите, подсказка. Чтоб отвлечь? Много благодарностей госпоже.
Выходит, безумие вокруг Лю Цингэ было с лёгкой руки Надзирателя, включая то недоразумение в лесу, надо полагать. Маленькие «случайности», как не к месту севший вдруг голос. Судьба. Всё это — он.
— Не совсем. Судьба есть судьба, Цинцю, а он… ну, просто надзиратель.
Вот оно что. Вокруг было полным-полно очевидного, прямо под носом. Изначально Тварь рисовала его неким стражем порядка, приставленным к ней остальными участниками спора — стражем их порядка над ней. Такое невинное преуменьшение…
Страж порядка этого мира — над всеми. Качнувший походя зелёную фигурку прочь от белой невидимыми пальцами. Надзиратель — второй игрок.
Об этом трудно было не задуматься, однако подтверждение пришло лишь сейчас по скромной цене в один кошмар. Шэнь Цинцю предпочитал обсуждать условия сделок заранее; Твари оно, увы, было скучно.
Она не стала отрицать.
Завершив очередной круг, Шэнь Цинцю остановился позади учеников, с громким хлопком раскрыл веер и обмахнулся. Всем телом здесь уже давно не вздрагивали, но истинную твёрдость их рук могли показать только эссе. А пока…
Пока напрашивался вопрос взаимоотношений между Надзирателем и теми, кому Тварь проспорила. Они могли сотрудничать, соперничать, подчинять или быть в подчинении… Помня привычку Твари множить сущее, Шэнь Цинцю не исключал, что, возможно, никаких «тех» в помине не было, или был — один, или одна — другая сущность. Или та же. Было бы смешно, окажись, что все дыры в рассказе Твари затыкались Надзирателем. Видят Небеса, к тому всё шло с первых дней.
— Ты не поверишь, — протянула она.
Не поверит, конечно. Из веры в Тварь добра не вышло, и кто знает, не легло ли затыкание Надзирателем дыр в очередной слой «упрощения». На проверку понадобится время. И пара ночей с ублюдком Цю, не иначе.
— Дыши. Я бы извинилась, но тебе никуда не упёрлись мои извинения.
Много благодарностей госпоже, ещё раз. Если Юаньцзяо номер два не казался приятной перспективой, то Юэ Цинъюаня номер два Шэнь Цинцю бы попросту не вынес.
Отоспавшийся на его снотворном братец поспешил повторить успех крайнего визита и выяснил, что Сяо Цинцю (брошенное на пробу, как корка псу, которого выманиваешь из-под лавки) всё-таки не любил, когда ему сваливались на голову, зато любил хлопать дверью перед лицами незваных гостей. Не дожидаясь продолжения, на ближайшем собрании Цинцю-шиди (корка, брошенная теперь назойливой своре) схватился за запрос Му Цинфана на поиск редкой растительной дряни, цветущей исключительно на Чуньцзе, и провёл новогодние недели на околице Царства Людей. Компания Твари, норовившей повозить его конечностями в каждом сугробе, всё ещё казалась приятнее трупика фальшивой улыбки.
Драгоценные шимэй и шиди на сей взбрык пораспахивали глаза, пошептались, Ци Цинци, компенсируя отсутствие байчжаньского варвара, спросила в лоб, не дешёвый ли это способ отделаться от них, драгоценных, а Тварь, не моргнув, посочувствовала её самооценке… Ничего не случилось — снова.
У Надзирателя должен был быть способ воздействия на них.
На всех. На тысячи и тысячи людей, одновременно, каждое мгновение. У судьбы должен был быть способ: каждый с рождения следовал роли, не догадываясь об этом. Шэнь Цинцю окинул взглядом ряды напряжённых спин. Невидимые поводки ему срезать ещё не доводилось.
— Нет здесь поводков. Разгадка, на самом деле, очевидней некуда, вот из того, что прямо под носом, и будет лучше, если ты дойдёшь до неё сам.
Так просто?
— Да.
«И никаких «упрощений», чтоб запутать меня?»
— Никаких. Твоя судьба — тебе видней.
Натворила дел и руки умыла, мразь, так, будто он ей за это остался должен.
Тварь всегда старалась создать такое впечатление — незаменимости и неоплатной полезности, — убеждала, что без неё судьбу не изменить. И ни разу не упомянула почему. Потому что она одна знала, как избежать ловушек, но не могла рассказать, рискуя собственной шкурой, разумеется. Потеря чуть ли не единственного рычага давления здесь вовсе ни при чём! Теперь же, когда рычаг пошёл трещинами прямо в руках, великодушно призвала сломать его — жалкая, наглая приспособленка. Паразитка, облюбовавшая чужое тело, задёшево надеявшаяся купить у судьбы комфорт. Не то тело, любезная, и судьба совсем не та; спутавшись с этим Шэнем, хорошей жизни за все сокровища Трёх Царств не купишь.
Но сам он готов был пытаться.
Каким-то образом Твари удавалось обходить повороты судьбы и требования Надзирателя. Последний был явно ограничен некими законами — теневыми правилами? — а Тварь, используя эти законы как лазейки, проскальзывала мимо его воли с изменениями за пазухой. Так она «меняла судьбу». Будь у Шэнь Цинцю необходимые знания, он делал бы это в разы эффективней. Нежную задницу Твари прикладывало бы на ухабах, вот ведь горе, зато они перестали бы ездить кругами и хоть куда-то, наконец, добрались!
— Мы добрались до правды и золотого ядра, нет?
А смысла в них за месяцы не появилось. Шэнь Цинцю не собирался обсуждать это и продолжил бродить меж рядов.
Фигуры. Правила. Власть. С вынужденного благословения Твари или нет, он должен был найти корень власти над собой, над другими — и вырвать.
Один. Ничьи подачки ему станут не нужны.
— …Окей.
***
Теперь Шэнь Цинцю собирался по утрам в тишине.
Брал гребень осторожно и с опаской заглядывал в зеркало, ни на первый, ни на второй, ни на пятый удар сердца не обнаруживая там никого, кроме себя. Среди гулких шорохов сам вычёсывал узелки — наконец, мог торопиться сколько влезет! Да только ожидание вмешательства портило момент. Каждый момент каждого дня. Стоило закрыть за собой двери бамбуковой хижины, Шэнь Цинцю проваливался в эту тишину, густую и колючую, как зимняя вода.
Заваляйся у неё кроха совести, Тварь подавала бы голос, хоть изредка. Увы, кроха не завалялась, и Тварь делала вид, будто не существовала в этом мире, будто не вернётся, когда надоест молчать. Будто Надзиратель мог прибрать её так же легко, как подбросил. За всю жизнь Шэнь Цинцю не встречал большей любительницы набивать себе цену, чем эта манипулятивная стерва.
Её стараниями он был больше занят сохранением рассудка, оказываясь перед зеркалом, поэтому отвык всерьёз приглядываться к себе; сейчас же, всматриваясь, он словно впервые видел мрачного мужчину с почти призрачным румянцем; уродливая синева под глазами сменилась гладкими лиловыми росчерками, а вечно обескровленные губы немного ожили. Вероятно, кровообращение наладилось вместе с циркуляцией ци, и хотя под глаза теперь можно было класть меньше пудры, всё сэкономленное стало уходить на дурацкие щёки.
Шэнь Цинцю продолжал сборы поисками лент и заколок. И поясов. И находил их на своих местах (куда смотрел в последнюю очередь, тупица), ведь разбрасывать их перед сном стало некому. Находил — и удивлялся! Он успевал спросить себя, почему гуань не под кроватью, прежде чем вспыхивал жаждой втоптать в землю рыжую бестолковку.
В бестолковке цвело идиотское стремление пестовать это тело. Действительно, почему бы не разрушить все рамки, кропотливо возводимые годами? Почему бы не позволить телу ныть от хорошо затянутого пояса, складываться к вечеру от гуани, будто вдруг прибавившей пару цзыней веса? Ах, простите великодушно, госпожа голова: этот ничтожный посмел вас не растереть! Боль была слишком свежа, отвлекала, и Шэнь Цинцю приходилось распускать волосы, в качестве компромисса. До Собрания Союза Бессмертных оставались считанные месяцы. Некогда было заново приручать свою плоть.
Сон заменили куда более полезные медитации; Шэнь Цинцю, тыча палкой в границы дозволенного, даже явился на Цяньцао ещё раз и потратил преступное количество времени за распитием чая — ради стабилизирующих настоев. За маской вежливого дружелюбия удалось разглядеть лишь задумчивость: Му Цинфан ею встретил, с ней предлагал помощь в ответ на намёки, с ней же принимал отказы и предлагал опять. У него удивительным образом нашлось терпение для ненавистного шисюна — впервые за пятнадцать лет. Шэнь Цинцю долго возился со склянками, не обнаружив, впрочем, ни одного неприятного сюрприза и пока не понимая, в какую ещё игру умудрился впутаться.
Прецеденты не вдохновляли.
В этой жизни-игре, сколько его искажений ци были… его? Сколько ошибок были его ошибками, а не направляющей рукой Надзирателя или судьбы? Ещё с Юаньцзяо, тихо, про себя, Шэнь Цинцю невольно задавался этими вопросами, и Тварь, не выдержав однажды, отмахнулась: «А есть разница?» — в обыкновенной своей манере. Он отмахнулся от её ответа. По обыкновению.
Но теперь он не полагался на добрую девочку в голове. Он разницы не видел вовсе. А если так, то любая его ошибка имела шанс толкнуть на уготованную судьбой дорожку. Ошибки спускали на него, как собак. Знали, куда глупый раб побежит, и загоняли, подобно зверю.
Не этим ли пользовалась Тварь, играя на его упрямстве, его склонности хвататься за малейшие возможности, на подспудном ожидании худшего? Не этим ли, по её словам, пользовался Надзиратель, заставив сорваться и едва не свести собственные усилия на нет? Даже Юэ Ци-нъюань, даже он использовал то немногое, что ещё осталось от «Сяо Цзю», чтобы добиться своего. Шэнь Цинцю, ничтожество в одеждах горного лорда, был до смешного предсказуем и управляем, не так ли?
А кто обрядил его горным лордом? Сам ли он? Кто в школу привёл? Юэ Цинъюань ли? Кто толкнул под горячую руку Цю Цзяньло? Годами продолжал толкать — кто? Из тысяч людей, которых мог повстречать, почему Шэнь Цинцю застрял именно с этими, как на подбор, двуличным ненавистниками всего «неправильного»? Смешанные в котле по идеально рассчитанному рецепту — такие же гончие псы.
Был в жизни Шэнь Цзю хоть один собственный выбор?! Хоть один?..
— ..?
Шэнь Цинцю подпрыгнул, собрав ци в руке и чуть не смахнув с тумбы склянки. Привычка дряни делать так вылетела у него из головы.
…
Или ему померещилось. Его попытка медитировать сейчас — безнадёжная глупость.
Ему мерещилось — так говорила Тварь. Пока не выяснилось, что волосы на затылке не зря становились дыбом, что у Шэнь Цзю всегда был зритель, что он и впрямь потерянный дурак, метавшийся по сцене в вульгарной комедии, не зная сценария.
Жучок. Среди тысяч жучков.
Сколько дёрганья паук стерпит, прежде чем сожрать?
Шэнь Цинцю отогнал ци и осел обратно на пол, откинувшись спиной на боковину кровати, стараясь не звенеть содержимым тумбы в этот раз. Настойки Му Цинфана были лучше того, что он втихаря покупал во время вылазок; рассчитывать на спасительное вмешательство пресловутой «девочки», пойди что не так, было бы очень глупо — с настойками проще. Если только по какой-нибудь случайной случайности те не забудут сработать однажды.
«Простимулировать».
«Нас».
Напоминание разбалованному рабу о том, где его место — вот, что оно было: руки Надзирателя куда длинней, чем у ублюдка Цю. Эти руки давали и отбирали, направляли и наказывали; всё что было, все кто был — его, а не раба. Шэнь Цинцю дышал.
В тишине тесной спальни, совсем один, сжимая предплечья внутри рукавов холодными пальцами, и дёргался от любого шума, напоминающего вздох. Окружённый незримыми властными руками.
Как это жалко.
До чего же смешно должно было быть Твари от его дерзкого бунта против хозяев, от гордости за достижения: о, этот лорд Цинцзин, Меч Сюя, вырвавшийся с боем из рабства в господа — вдохновляющий пример покорности. Такой особенный. Не был, пока Тварь не пошла против правил и не вытряхнула его из толпы марионеток. Впускать по утрам Мин Фаня, марионетку, выходить за дверь, навстречу другим марионеткам, десяткам, сотням их, живущих понятную жизнь день за днём, смотреть им в глаза и не видеть животного ужаса от понимания. Ведь они не понимали. Не могли. Приходить на собрания и видеть
брата чужое могущество, которое ничего не стоило, бесполезное, бессильное,
неизбежное. Естественное настолько, как если бы все эти люди родились лишь ради своих ролей.
«…перестань вести себя, как мудак».
А он?
«Цинцю. Ты не виноват».
А он, сжавшись на полу, смотрел поверх тумбы в окно, где стремительно темневшее небо закрывало очередной день борьбы — бессильной, бесполезной борьбы с неизбежным.
Если каждый изначально создан быть фигурой, в самом деле, к чему поводки?
