***
— Мать твою, учитель года. Их в аудитории десятка три сидело: спины прямые, руки трясутся, глаза перепуганные — лепили фигурки из глины. У младших выдался относительно свободный день, и Шэнь Цинцю, увидев здесь неплохую возможность присмотреться к Зверёнышу, недолго думая (иначе не вышло бы) объявил им творческое занятие. Учитель объясняет принципы манипуляции ци — естественная ситуация… где угодно, кроме пика Цинцзин. Пожалуй, даже деревья шептались о таком диве, как Шэнь Цинцю, лично ведущий урок у младших. Свободный урок. У младших. Лично. Шэнь Цинцю и самому делалось дурно от одной только мысли, на что он тратит жизнь. Но Тварь хотела ёлочных игрушек. Пожалуйста. — Ты инструкции таким тоном давал, как будто, если что, откусишь детям руки. Жуть, как вдохновил. «Это учебная программа “Сдохни или умри”, и я её составитель, Шэнь Цинцю», — вернул он Мирай её же недавнюю шпильку, не сдержав ухмылки. — И это кажется тебе забавным? «Мне не кажется». Никто из бездарей не смотрел: все были слишком поглощены непривычной работой. Один Зверёныш, как водится, отличился и уставился во все глаза, будто искренне верил, что учитель слепой. — Ло Бинхэ закончил? Чуть не выронив фигурку, тот подпрыгнул, поклонился: — Нет, учитель, этот ученик просит прощения! Сопляк только начал вытягиваться и больше походил на человечка из палок; смотреть на его бессмысленные потуги быть изящным не хотелось, поэтому Шэнь Цинцю кивнул садиться. Раздались смешки. — А вы? — Смешки затихли. Каждый в этой аудитории страстно желал обратить на себя внимание учителя, однако не всякое внимание полезно. Уж это они усвоили. А Тварь, даже молча, излучала неодобрение. Она предпочла бы сделать вид, что ничего не заметила, лишь бы не привлекать внимания к и без того самому несносному выскочке пика. Так ли много держалось на его назойливой фигуре, было ли это манипуляцией? Тратить на Зверёныша минуты Тварь не торопилась, по крайней мере. Задача перед учениками стояла нетривиальная: слепить из куска мягкой глины фигурку любого животного, используя свою ци вместо рук. Чудес никто не ждал — разумеется, все поделки оказались смехотворно уродливыми. Лорд Цинцзин смотрел на них со смесью отвращения и злорадства, и раз уж всё это для драгоценной Твари, он решил поставить самую низкую планку качества. Если удавалось отгадать изображённое животное с первого раза, он разрешал обжечь фигурку. Остальные следовало смять. Уцелевшими безделушками ученики могли распорядиться как угодно: хоть домой послать, хоть в спальне поставить, хоть в рукаве носить. Не обманув ожиданий, какая-то мелочь справилась, нельзя ли оставить их тут. Прелестно. Шэнь Цинцю сделал финальный ход: — Полагаете, они способны украсить аудиторию? Зачем же скромничать? Преподнесите их учителю, коль уверены. Повисла гнетущая тишина. Большинство вблизи-то его видело второй раз в жизни, и озадаченные выражения подсказывали, что склонность учителя к сарказму разглядели далеко не все, однако скорость, с какой откланялись разглядевшие, убедила остальных прикусить языки. «По-видимому, госпожа Мирай останется без игрушек. К этому мастеру, надеюсь, претензий нет?» — В задницу иди. А одна игрушка будет, вот только я бы её не взяла. Действительно, после недолгого молчания вперёд робко выступил, ну кто бы мог подумать, разумеется, Зверёныш-в-каждой-бочке-затычка. Многие дети пытались вылепить кролика, символ грядущего года, что было, во-первых, банально, и во-вторых, сложно из-за мелких деталей; автор единственного уцелевшего кролика был в числе ретировавшихся. На вытянутых же ладонях Ло Бинхэ лежала собака — кривая, с непропорционально большой головой, но вполне узнаваемая. Мелкий паршивец сумел даже наметить некое подобие прядей на хвосте. Как ни глянь, эта фигурка была лучшей. Конечно, ничего бы не вышло, продолжай тот заниматься по фальшивому руководству. — Серьёзно, Цинцю? Тебе НАСТОЛЬКО нечем гордиться? И да, ты ведь понимаешь, что если возьмёшь, его побьют? Шэнь Цинцю прекрасно понимал. И принял подарок, дабы предоставить подрастающему таланту лишнюю возможность отточить боевые навыки. — …Ты ж понятия не имеешь, как работают перекошенные мозги Ло Бинхэ. Насмешливый тон означал две вещи: во-первых, Шэнь Цинцю сыграл против себя. Во-вторых, оплошность не была смертельной. Слабое утешение. Словно этого мало, наглость Зверёныша подстегнула других, и в бамбуковую хижину учитель вернулся с тремя фигурками в рукаве. Он приткнул их среди еловых иголок и отступил, чтобы в полной мере проникнуться омерзением. К своему тихому ужасу, на Цинцзин Шэнь Цинцю не нашёл ни единой ели, а потому, проклиная свою «необычайную сговорчивость», заткнув гордость и скрепя сердце, отправил карточку на Цяньцао, где эти гуевы деревья уж точно росли. Первый за несколько лет (и добровольный — просто первый) поход к Му Цинфану удивительным образом переплюнул несколько визитов на Цюндин, вместе взятых. Пиявки ведь привыкли. Пиявки, кто бы мог подумать, при всей отвратности натур обладали достаточной дипломатичностью, чтобы не таращиться! С такими лицами. Весь пик загудел подобно потревоженному улью. Не в ожидании зрелища, нет — глупые пчёлы побросали цветочки и стали виться вокруг Шэнь Цинцю из беспокойства за свою бесценную королеву! …Мирай спросила, собирает ли Му Цинфан пыльцу усиками. Она спросила это. Как… Что ж, как она додумалась, Шэнь Цинцю предпочёл бы не знать, зато «зачем» было очевидней некуда и подкреплялось её хохотом ближайший час. Идея была до того невероятно абсурдна, что все опасения, подходы и планы растворились в ней; разум Шэнь Цинцю обернулся завывающей бездной, неспособной породить ничего осмысленного — ничего в принципе — кроме отчаянных, полубезумных попыток какой-то его части представить это. Его беседа с Му Цинфаном прошла при высоко поднятом веере и странно составленных фразах, но хуже, гораздо хуже унижения оказалась мелькнувшая мысль спросить это вслух. Так или иначе, истощившийся запас снотворного сработал в качестве предлога, лишних вопросов Му Цинфан не задавал, несмотря на ощутимое напряжение. Ничего непоправимого не случилось... Как на обратном пути искал проклятые ёлки, втискивал ветки в мешочек цянькунь и заметал следы, а потом улепётывал оттуда с добычей, как слуга с хозяйской кухни — всё это Шэнь Цинцю решил не помнить. Он же «сам» согласился. План с Цяньцао придумал он. Всё в порядке, под контролем, этот Шэнь определённо не рехнулся. Какая разница? Его жизнь давно превратилась в пародию на саму себя — он превратился в пародию, в оболочку для чего-то, что напоминало его, но будь он проклят, если это нечто хоть сколько-нибудь было им. Разница? Никакой! Факт его одержимости сраным недодемоном, похоже, не заметят, даже заберись он на крышу зала Двенадцати пиков и прокричи об этом сто восемь раз. Половина школы воображала, что он наживается на чувствах несчастного главы Юэ (после того как, возможно, трахал его в юности), пока вторая продвигала идею мести за какой-то пустяк и ещё с дюжину идей — какая разница, право? Самому Юэ Цинъюаню разницы не было, раз он за год не удосужился придушить эти сплетни. И что же? Крайнее собрание лордов стало самым спокойным на памяти Шэнь Цинцю. Ни одного кривого слова. Только взгляды: всех и каждого, в любом месте, в любое время, при любых обстоятельствах; если раньше его распинали, не удостоив взглядом, то теперь молчали, прожигая им. Этот Шэнь — забавная зверушка, местный сумасшедший. Так какая, мать её, разница?! Хватаясь за ускользающий рассудок, он потратил пару тысячелетий на поиски места в комнате, где еловый веник не нарушил бы фэн-шуй, и всё равно остался недоволен. Теперь же этот символ рабского повиновения дополнили фигурки существ, которых явно изрыгнула Бесконечная Бездна. Шэнь Цинцю мечтал его ритуально сжечь.***
— О-о-о-ооо, Булочка совсем, смотрю, здоровье не бережёт. Избегать встреч с Юэ Цинъюанем стало проще лёгкого: бестолковый бывший брат прекратил их искать. Они всего единожды виделись с тех пор, как Шэнь Цинцю вернулся — на том собрании. Глава Юэ был бесконечно печален, но вежлив и отстранён; они перебросились парой слов по делу, встретившись глазами больше раз, чем нужно, а затем разошлись по своим пикам и продолжили слать друг другу скупые рабочие записки. Тугой узел в животе расслабился, хотя не исчез. Удивительное дело: если впервые за много лет отправиться на пик целителей по собственной инициативе, твой бестолковый бывший брат может подумать что-то бестолковое и вежливо, отстранённо свалиться тебе на голову! Любой тупица догадался бы, что Тварь не ради «праздника» затеяла балаган. Но на это Шэнь Цинцю не подписывался! — Так с Цяньцао твой план был?.. «Умолкни». Он подвинулся, пропуская катастрофу в дом. Выглядел Юэ Цинъюань весьма паршиво: бледный, с тёмными кругами, во взгляде — последний огонёк осмысленности. Всё в нём сочилось угрюмой, тихой усталостью. «Здоровье не бережёт»… Шэнь Цинцю до дрожи не хотел выяснять, каких ещё фантазий свил в своей голове этот идиот. — Ты, правда, настолько занят, или нарочно запустил себя в надежде, что тебя снимут с должности? Юэ Цинъюань виновато улыбнулся. — …Начни оправдываться, и я тебе врежу. Улыбка сползла. — Сяо… — он вздохнул, скорее, чтобы успокоиться, чем от досады. — Цинцю-шиди. Нет нужды волноваться об этом шисюне — дел сейчас не так много. Лучше расскажи, как ты себя чувствуешь, нет ли трудностей с ядром. Я беспокоюсь. Неужели? А припёрся зачем? Чтоб в глаза заглядывать? Заставить искать слова и не находить, потому что нет таких слов? Юэ Цинъюань, Юэ Ци, брат бывший — то ли не бывший, то ли не брат, то ли палач с приклеенной улыбкой, чего тебе, сволочи, надо?! Они застряли у входа, как два придурка. Шэнь Цинцю и сам с трудом соображал: в его груди кипело-выплёскивалось какое-то варево, стекая по костям и прожигая внутренности. Он боялся, что если пошевелит хоть каплей ци, та пойдёт вразнос. Он проклинал Тварь, грёбаного братца, и себя, с ними вместе, тоже от души проклинал. — О себе побеспокойся, — выплюнул, наконец, и скрылся в спальне, игнорируя прошивший спину раненый взгляд. В тумбе копаясь почти не видя. Вернулся с полупустым пузырьком. — На. И выметайся. Пока не перестанешь походить на мертвеца, видеть тебя не желаю. Пузырёк пришлось вкладывать в чужие руки силой, своими руками разворачивать идиота за плечи и выкидывать, выкидывать! Зима за окном — нихера он занят не был, оттого страдал ерундой, великий любитель страдать! Захлопнув дверь, Шэнь Цинцю застыл и не опустил плечи, пока чуткий заклинательский слух не перестал улавливать шаги. — Очень мило с твоей стороны, на самом деле. — Почему она не может просто замолчать, исчезнуть, «Оставь меня в покое!» — Да замолкаю я. Только хотела сказать, что душу Булочки, — «Заткнись!» — очень согрел твой жест братской заботы. Будет что-то поприятней теперь фантазировать. Каллиграфия. Он не закончил проверять работы по каллиграфии.***
Мыслительные процессы Мирай, очевидно, прекратились, стоило ей увидеть еду. Шэнь Цинцю отстранённо наблюдал, как в его тело накидывают то одно, то другое, слишком быстро жуя и неправильно держа палочки. — Да нахер ваши палочки, даже руками удобнее. Но ты меня убьёшь. С удовольствием. Несмотря на то, что сидели они в отдельной комнате, окутанные приятным — романтичным, по мнению Твари — полумраком, без единой души вокруг. Обслуга была понятливой, убранство — комфортным, хоть и простоватым, цены — приемлемыми, блюда… пожалуй, сносными. В целом, он ожидал от этого вечера куда худшего. Мирай лишь фыркнула и надкусила очередной вонтон, шумно высасывая сок; во рту снова разлился вкус свинины, трав, льдисто полыхнул на языке сычуаньский перец — ну хорошо, это было вкусно. Шэнь Цинцю и сам испытывал нездоровую любовь к острому, а мерзавка не стеснялась на этом играть. — Помилуй, Солнышко! Просто признай, что рад вот так выбраться из своих застенков и погрызть мяска. У тебя есть полное право радоваться мелочам. Действительно, крупных поводов для радости не было. Шэнь Цинцю не умел испытывать радость как все люди: это чувство едва ли бывало по-книжному светлым или согревающим; оно отдавало горечью после удачной мести, либо душило пустотой из-за всего, что пришлось отдать. Либо оказывалось сродни облегчению, как сейчас. Шэнь Цинцю уже третий день с содроганием вспоминал бывшего… брата и их встречу, и дурацкий пузырёк, и в голове было настолько шумно, что, в сухом остатке, пусто — он не прочь был на один вечер утонуть в бездумной ленце. Искренне надеялся, что Юэ Цинъюань разберётся, как принимать ту гадость. И что они не увидятся хотя бы месяц. БУМ! Дверь распахнулась. — Шэнь Цинцю! Этого человека он надеялся не видеть никогда вообще. Лю Цингэ пропадал по-старому, на собрании смотрел особенно хмуро, но ничего не говорил. Как все. Редкий случай, когда его великолепие Бох Войны ничем не отличился от жалких смертных. Мирай упорно коверкала титул — Шэнь Цинцю не без мрачного удовольствия подхватил игру, впрыскивая в перекрученное слово столько яда и насмешки, сколько мог. Забава, детская, но ведь он имел право радоваться мелочам, не так ли? И всё больше жалел, что не управляет телом, поскольку оно — она, Тварь, застыла с занесёнными палочками, как дура, когда надо хвататься за меч. Какого гуя этот сукин сын вообще припёрся! Как нашёл? — Его… стоило ждать. М-да. Ща разрулим. «Ты что задумала? Верни мне тело!» Но в её планы не входило что-либо возвращать. Минуты заканчивались, и она, видимо, решила разгуляться напоследок, хотя пока лишь без толку пускала их на ветер, безмолвно смеряя Лю Цингэ взглядом. Тот осмотрелся и уставился в ответ, грозный, но несколько озадаченный. — Лю-шиди что-нибудь нужно? — Тебе хватает наглости спрашивать! — Да Шэнь Цинцю и спрашивать бы не стал! Единственное, что могло быть нужно этому варвару — хорошая трёпка! — Зачем ты сюда явился? Ах, риторический вопрос! Зачем же мог Шэнь Цинцю ходить в город, ходить в целом, дышать? Да он родился с мыслями о чём-то грязном; из лона матери выбирался, пряча коварную ухмылку за веером детских пальцев — наверное, поэтому мамаша избавилась от него так решительно: как от тёмной дряни, каковой он и являлся! — Цинцю… Чуть не вздохнув, Тварь нарочито посмотрела на надкушенный вонтон: — А чем, по-твоему, я занимаюсь? Лю Цингэ лишь фыркнул — ещё один, вот уж славная парочка; обнялись бы они покрепче да сгинули оба! Один, идеал моральной чистоты, узколобый болван, и вторая, развесёлая благодетельница, меркантильная мразь. Подавились бы уже своим чувством превосходства, но нет, это же так занимательно- — Конечно, занимательно. Глава Байчжань таскается за тобой, как ревнивая жена. Скажешь, не смешно? Это!.. Нет. Это было вовсе не смешно. Однако достаточно глупо, чтоб оставить от гнева пепелище, будто воды плеснули. Шэнь Цинцю торчал посреди чадящих обид, чавкая промокшим пеплом под ногами, в притихшей пустоте. Он мало задумывался, как со стороны выглядит его недруг; что бы ни думал об этом Шэнь Цинцю, другие не увидят в поведении лорда Байчжань никакого изъяна и набросятся на того, кто им не по нраву. Любимец судьбы неотразим всегда, и от этого чесались кулаки. Конечно, трудно не заметить, каким посмешищем выставляет себя Лю Цингэ, ещё трудней не потешаться над этим. Про себя. Потом. Мимоходом. Стараясь выбросить надоедливый эпизод из головы. — Знаешь, Цинцю, ты тот ещё подарочек, но будем откровенны: даже ты не способен заставить взрослого адекватного человека бегать за другим взрослым человеком и проверять, чем тот занимается… в борделе. Бох Войны — иначе не назовёшь, — кажется, что-то говорил, пока Шэнь Цинцю рвал и метал у себя в голове, и Мирай даже отвечала. Она… круглые сутки должна была справляться с двумя потоками мыслей, и сейчас, к тому же, вела две разных беседы, в одной из которых притворялась мужчиной. — Скотский труд, Цинцю, ты даже не представляешь. — Он представлял, как она улыбается и показывает язык. — Справедливости ради, у меня есть возможность тебя не слышать, но спасибо, что задумался. Вздор. «Вокруг одни идиоты», — подвёл итог Шэнь Цинцю и сдался, с недовольством отмечая, как же он бесконечно устал от всех этих встрясок, всех этих… людей. Кратчайший «разговор» с братцем вымотал его на дни вперёд — такое никуда не годилось. Зато отношения с байчжаньским тараном при всём желании не испортишь, так пускай Тварь грызётся с ним сама, если хочет. Их перебранка обещала быть тем ещё зрелищем, а ему как раз нечем было себя занять. Лю Цингэ, в свою очередь, косился на вонтон — таким недоверчивым взглядом… — Будто ждёт, что оттуда вылезет полуголая девушка с пипой? — Определённо, одни идиоты. Мирай, согласно хмыкнув, перешла в наступление: — Надеюсь, Лю-шиди не полагает, что я прячу в этом вонтоне женщин. Единственная женщина, которая могла там частично спрятаться — самка свиньи. — И демонстративно отправила вонтон в рот, держа палочки как положено и спокойно жуя, растянув лоснящиеся губы в сдержанной улыбке. Натуральная тварь. — Хватит ёрничать. Вернись в школу. — Тут уж и она опешила. — Ш какой, интерешно, штати? — Ты не ты, когда голодный, Лю-Лю, не тормози, сьешь пельмешку. — Физиономия Лю Цингэ, услышь он подобное, стоила бы всех сокровищ мира. — Они, правда, подостыли… Ой! Шэнь Цинцю сидел за столом, без всякого выражения глядя в тронутые штормом серые глаза, лично. Глотнул. — Ну, Цинцю… Приятного аппетита. «Гуй бы вас всех побрал!» Что ж. Судьба не в первый и не в последний раз ломала его планы. Вместо них, она бросила ему на растерзание непроходимого тупицу с раздутым самомнением, которого Шэнь Цинцю готов был с пристрастием растоптать в любой день, и сегодня он не собирался скатываться до беспомощных угроз расправой. Вообще, этот вечер настроил лорда Цинцзин на прямо-таки творческий лад. Хотелось попробовать… что-нибудь новое. Особенно любопытной ему показалась мысль про ревнивую жёнушку — этот Шэнь ведь такой развратник. Какая разница? Он подобрался и точным движением распахнул веер, заставив Лю Цингэ нахмуриться ещё больше. — Так и будешь торчать здесь? Вид заслоняешь. — На дверь? Бох Войны пытался вести бой на территории противника. Тц-тц. Святая наивность. Тягаться в язвительности с Шэнь Цинцю могла одна Тварь, и то лишь потому, что, согласно заветам великих стратегов, знала врага, как себя. — На неё. В конце концов, двери я рад куда больше, чем тебе, и полагал, у нас оно взаимно. Однако ты по-прежнему здесь, и это выше моего пони- — Выше понимания? — рявкнул Лю Цингэ. Его лицо вдруг оказалось рядом. Тварь встревожено пискнула, а Шэнь Цинцю схватился-таки за Сюя, но дуболом пока не нападал: упёршись в стол кулаками, навис скалой-убийцей. — Из-за твоих игр глава школы похож на призрака. Думаешь, я не знаю, что ты выставил его на днях, как шелудивого пса? И после этого ты бесстыдно сбегаешь развлекаться! Тебе и впрямь плевать на честь нашей школы, честь шисюна и свою собственную, если у тебя она когда-либо была. Вот так пламенная речь. Репетировал? Их недалёкий Бох, оказывается, рвался защитить оскорблённого в лучших чувствах Юэ Цинъюаня. От этого змея с Цинцзин. А он-то, глупый, считал, что защищать главу школы надо от его же собственной дури, которой в братце — необъятные запасы. Вот правда, что он мог понимать? Идиоты. Все. Поголовно. В их с Лю Цингэ перепалках Шэнь Цинцю всегда был тем неудачником, который, не сумев удержать себя в руках, беленился и кричал. Сдержаться было выше его сил. А лорд Байчжань высокомерно отмахивался, или, если не мог, без лишних слов бросался в бой, всегда непоколебимый — идеал. Сейчас же поднявшаяся было волна ответной злости запнулась о простой, невероятный факт: они поменялись местами. Сейчас идеал цеплялся за презренного Шэнь Цзю пронзительным взглядом и дышал так скованно, как не дышал бы после драки, а непослушная прядь волос вздрагивала и покачивалась в такт его дыханию. Надо же. Идеал оказался чуть сдержанней са́мой паршивой овцы. Тц, недостижимая высота. Пальцы отпустили рукоять меча, за полотном веера губы скривились-таки в ухмылке. Шэнь Цинцю знал, что может закончить со сломанными рёбрами или Чэнлуанем в кишках, вот только сдержаться опять не сумел. — Лю-шиди так беспокоится об этом шисюне: где я ем, с кем я сплю, не страдает ли моя честь. Лю-шиди настолько добр, что жертвует драгоценным временем тренировок, дабы лично убедиться в моём благополучии. — Лю Цингэ не выпрямился, но подался назад, жгучий гнев на его лице боролся с чем-то ещё. — Тебя так задевает моё внимание к женщинам. Наверное, вместо них я должен уделять его Цинъюаню? Фамильярность, вопиющая, пошлая, словно выбила из Бога Войны весь дух; он поражённо застыл, услышав её, а затем его глаза расширились до комический размеров, выдавая осознание. Шэнь Цинцю и не подозревал, что эти глаза могут быть такими огромными и настолько… Но он не закончил. — …Или, быть может, я должен уделять его тебе? Теперь Лю Цингэ выпрямился. Нет, отшатнулся. А по щекам пополз румянец. Байчжаньский бог, казалось, только и мог, что по-рыбьи хватать воздух да кулаки сжимать. БАМ! Дверь захлопнулась. От Лю Цингэ остался лишь флёр убийственного намерения. — А-а-ааа… выдыхать уже можно? Ты, ты чего, Цинцю? Его руки дрожали. До Шэнь Цинцю не сразу дошло, что лающие звуки, разносившиеся по комнате, были его собственным смехом. Он смеялся. Это лицо, о, этот уязвлённый взгляд, штормящий как в их самый первый поединок, как будто рухнул целый мир!.. Он смеялся от души. — Цинцю, Солнышко, подумай что-то внятное, пожалуйста. А он не знал, что тут думать. Или чувствовать — он ощущал глубокую дрожь, бегущий по венам огонь; ему хотелось треснуть по столу и хохотать громче Твари. И потолок чуть кружился над ним, а ему было всё равно. Шэнь Цинцю было хорошо. Радостно? Пожалуй, радостно. Ничего светлого, зато согрело отменно: щёки пекли. Он не хотел доедать, перепуганным слугам улыбался. Не запомнил, как летел обратно. Он ничего не помнил, ничего не думал — просто был. Оцепенелое молчание Твари нисколько его не трогало.***
Шла ночь с десятого на одиннадцатый день после зимнего солнцестояния. В честь праздника Твари жизненно необходимо было залить в Шэнь Цинцю хоть какую-то мерзость: не вино, значит холодный чай. Она пила чай. Холодным. В его теле. — Надо уходящий год проводить. Скажешь что-нибудь? Например? Уходящий год промелькнул для Шэнь Цинцю за медитацией. — А если серьёзно? Серьёзно, этот год лучше было не вспоминать. Тварь. Позор. Жизнь, отрезаемая от Шэнь Цинцю по куску. Беспомощность. Игрушка. Пустота. Бесполезная правда. Бесполезное ядро. Бесполезный он. Неясно больше было, откуда и куда он движется, ради каких далёких целей. Он не наметил их. Всё опрокинулось и расплылось. — Надо было соглашаться на вино, Цинцю. Он потерял недостаточно контроля? Шэнь Цинцю существовал- нет, обнаружил себя в реальности, где у него есть тёплый комок в животе и ци не скребёт меридианы; где у него будто бы есть брат — был, был когда-то… кто-то. Где сам он стал не пойми кем для всех вокруг и для себя, и все в ответ обернулись сплошными загадками. Ничто не изменилось. Ничто не ощущалось прежним. «Не возвращайся», — вот единственное напутствие уходящему году. — Точно. Тварь взмахнула пиалой, прежде чем отпить. Шэнь Цинцю не пытался вникнуть. Какая разница? Твари ведь не было дела до его мрачных размышлений, а её ритуал оставался не более чем прикрытием. «Ты получила, что хотела?» — Самый отстойный Новый год в моей жизни — это явно не то, чего я хотела, вообще-то. Но ёлка очень классно пахнет. — Она закинула в рот дольку мандарина, разглядывая свой веник. — Зато я получила полчаса. — ?! — Да не ваши, а наш- короче, четверть часа. Полегчало? Шэнь Цинцю не представлял, от чего ему могло бы полегчать.