Право, которое есть

      Значит, Юэ Ци не забыл.       Столько всего с этой мыслью было не так.       С того самого момента, как они встретились на Собрании Союза Бессмертных: окровавленный мародёр и высокий, статный заклинатель, словно сошедший с картины — с их первого «Прости, Сяо Цзю»… ситуация не могла быть очевиднее. Юэ Ци никогда не любил ни уличных законов, ни жизни, купленной ударом кулака. Всё искал себя. Попутно находил проблемы на тощую задницу и пытался решать их иначе, чтобы в итоге их решил куда менее одухотворённый Шэнь Цзю. Было бы удивительно, если Юэ Ци, вступив в ряды адептов Цанцюн, отбросил бы все напоминания о порочившей его имя рабской жизни? Шэнь Цинцю бы понял. Он сам так поступил. В конце концов, он едва ли мог считаться ханжёй и упирать обвиняющий перст в грудь Юэ Ци не стал бы. Послал бы нахер без обиняков. Дулся бы пару лет. Похоронил бы останки глупых надежд, и пришли бы они к спокойному сосуществованию двух горных лордов.       Однако Юэ Ци любил усложнять. Отчего-то это человеческое недоразумение с моральными принципами Будды и гибкостью табуретки без обиняков не умело и предпочитало бесконечно извиняться с этой его скорбной — чересчур скорбной — рожей, но не уточнять причину. И даже, казалось бы, в более чем очевидной ситуации оставлять простор для сотни трактовок.       «Прости, Сяо Цзю», — за что? А угадай.       Пятнадцать грёбаных лет гадай, как последний дурень, чего там святой Юэ счёл достойным извинений.       «Какая разница», — действительно! Сам натворил, сам осудил, сам извинился, а ты, Сяо Цзю, ни при чём, с тебя только прощение и тоску избыть. Что за тоска? Да какая разница?       Какая, мать её, разница, Юэ Ци, ты, пыльная подставка с трактатами о благонравии!       Сидя на каменной платформе и подпирая щёку рукой, Шэнь Цинцю пускал рябь по поверхности озерца и жалел, что не задал этому несносному человеку заслуженной трёпки. Поторопился он. Шэнь Цзю торопился, и то сумел не нажить проблем — не с Сюя, по крайней мере, — а этот копатель ям под собственными ногами, должно быть, летел с Цюндин вниз головой, регулярно приземляясь, так он спешил. На три несчастных года без присмотра остался, зато изувечился на остаток жизни!       «Тварь».       — У него спросишь. Ещё на это я поблажки не тратила.       Какова мерзавка? Один лишь раз оказала услугу, а нос задрала, будто голыми руками придушила судьбу!       — Я бы пошутила, что ты потерял совесть, пока находил брата, но совести у тебя и раньше не было.       Шэнь Цинцю вспорол воду, развернув веер брызг. Чудесно! Расскажите этому бессовестному Шэню, как неправильно мерить всех по себе! Особенно тех, кто лучше. Юэ Ци ведь лучше, всегда был; так спешил исполнить обещание, что чуть не угробил собственное совершенствование и себя целиком — чем не образец благородной жертвенности! Что теперь? Упасть ему в ноги?!       Лучше бы и впрямь забыл.       Придурок.              «Разве мог Ци-гэ забыть?»              Мог. Но не стал. И от этого горчило на языке.       — Людям свойственно ошибаться.       «Да неужели».       И в ком ещё ошибся Шэнь Цинцю? Может, Тварь и впрямь от чистого сердца пыталась помочь? Или Лю Цингэ крушил его жизнь не из презрения к изворотливой гадине? А другие лорды унижали не из желания поразвлечься за счёт того, кто не мог дать сдачи? Может, и его ученики вовсе не были неблагодарными ублюдками, уроки в головы которых приходилось вбивать? Их всех он тоже судил по себе?       — Все тебя, маленького, обижают, и только ты ни разу никому горбатого слова не сказал.       Ах да, вылетело из головы. Он ведь сам виноват. Этот Шэнь — настолько отвратительная натура, что даже «Ци-гэ», выискивающий лучшее в людях, в нём-то углядел мудака.       «Ты сам не свой, Цинцю. Тебя что-то расстроило?»       Когда-то Юэ Ци полез бы обнимать, не дожидаясь ответа. Засмеялся бы с тычка под рёбра и устроил бы шутливую борьбу, чтоб осмотреть оставшиеся после крупной драки ссадины. Его улыбка была бы искренней, хотя он не одобрял «радикального решения проблем». Его глаза, как обычно, светились бы чем-то тепло и ярко — чем-то, предназначенным только для Шэнь Цзю.       — Когда-то и ты не называл его посторонним.       «Не я первым начал».              — Пф-ф-фф.                     Действительно. Смешно.       Сколько осталось там внутри от Юэ Ци, которого он знал? Сколько привязанностей успело расцвести и увянуть за годы?       «Сяо Цзю… сказал это всерьёз?»       Сколько в заботе было привычки, «старой памяти»? Долга? Благородной, ебись она, жертвенности?       Жалости?              «Какая разница».       — А сколько в тебе осталось от Сяо Цзю, которого знал он?       Шэнь Цинцю усмехнулся криво.       «Больше, чем хотелось бы».       Он сидел посреди живописного грота, уставившись в водную гладь, потому что лазурно-белые переливы легко покрывались выщербинами, а кровь текла по ним и собиралась на полу. Послушные воды озерца смывали прочь визиты, взгляды, фразы, дрогнувшую вслед руку, исчезающую в чёрно-белом рукаве, смывали тысячи улыбок, горьких, вымученных, и глаза, потухшие почти от вины и стыда. Не того стыда и вины не той. Перевёрнутых. Непонятых.       Он никогда не должен был понять, верно?       — Тск. Не судьба.              Разумеется.       Это казалось таким важным, чем-то ключевым. Но теперь вожделенная правда вскрылась… а единственное отличие между вчера и сегодня в том, что пятнадцать лет покинутости обернулись пятнадцатью годами покинутости и профуканных возможностей — Тварь всегда знала, о чём язвит. Всё это время между Шэнь Цинцю и братом Юэ Ци не стояло ровным счётом ничего. Кроме несуществующего предательства.       Кроме кое-чьих клятых принципов.       «Что ты хочешь? За откровения этого идиота».       Мерзенький вопросец прилип, как осенняя паутина к лицу, и мешался, мешался на краю сознания, щекотал и дёргал, сводя с ума. На прямой ответ Шэнь Цинцю не рассчитывал; следовало топать от радости, что Тварь не оговорила с ним цену заранее: не так давно он дорого бы дал за каплю правды. За шанс отклеить от себя другую паутину. Не нажиться на его глупости было верхом благородства — или безразличия.       — Я уже получила за тот разговор всё, что мне причитается.       Значит, Тварь откладывала долги про запас, чтоб взимать их по мере необходимости. Меньшего он и не ждал.       — Ох.       Однако ждал больше вздохов.       — Слушай. Не могу сказать, что ты неправ, но… так или иначе, он до сих пор за тебя держится. Ты уже ошибся один раз, так, может, поговоришь с ним до того, как делать выводы?              …О чём?       Шэнь Цинцю никогда не думал дальше судьбоносной правды: за ней начиналась холодная, вежливая дистанция, или так ему казалось. А теперь? О чём говорить теперь? О буднях живой игрушки? О пытках? О том, как по скупым инструкциям У Янцзы возводил основание, запершись в чулане? Как горело поместье? Или как убивал и грабил? Вот уж счастливое воссоединение.       — Ты удивишься, Цинцю, но с Цинъюанем можно говорить не только о тебе.       Да… Ещё можно слушать, как хорошо Цинъюаню жилось без «Сяо Цзю» все эти годы в окружении друзей и поклонников. Как он ставит на колени единственной улыбкой и не может отбиться от безграничного обожания. Несмотря на своенравность и упрямство. На повреждённое совершенствование, на заключение в пещерах. И на унизительное покровительство над его вечной обузой.       От молчания разрухи меньше.       Тварь цыкнула, но после раздумий решила-таки вздохнуть.       — Ясно, плакса. Сладкой жизни мне не видать.       О? Шэнь Цинцю с удовольствием потолковал бы о чём-то более практичном. Они, в конце концов, по-прежнему вели игру с судьбой, и Тварь только что завершила весьма успешную комбинацию. Она говорила, правил игры не понять, не зная фигур.       Фигуры-вещи, Синьмо?       Фигуры-события: Юаньцзяо, разговор с Юэ Ци, вторжение… смерть Лю Цингэ.       Фигуры-люди. Нетрудно догадаться, что Юэ Цинъюань — одна из ключевых.       — Потому что он глава Цанцюн? Да им и ходить-то необязательно.       «Но тебе оно, конечно же, невыгодно, любезная Тварь», — так настойчиво тянувшая к нему руки.       — Эт тебе оно невыгодно, знаешь, почему? Потому что он уже на доске. Хочешь ты того или нет.                     — …И чья он фигура? — Горькая гордыня сползла с Шэнь Цинцю, оставив ёжиться.       — Тут все фигуры того, Цинцю, кто первый хватится.       Значит… если не разыграть Юэ Ци, им сходит кто-нибудь другой… Кто-то, кто не поморщившись пустит его в расход.       «В этой партии участвуют другие заклинательские школы?»       — Сам-то как думаешь?              Цанцюн — одна неповоротливая фигура.       — Ты даже не побухтишь про то, как опасно мне верить?       Шэнь Цинцю был упрямцем, а не глупцом. На кону стояло слишком многое, чтоб допускать ошибки, а единственный способ избежать их — склонить послушно голову и замереть, заглядывая через плечо игроку. Беспомощность ломала, липкий ужас душил от мысли о том, как его жизнью безнаказанно, лениво поигрывают чужие пальцы. Но Шэнь Цинцю умел это сносить — столько, сколько нужно. Он выучит. И фигуры, и правила.       — Обещаю не бить.       Мразь.       — Даже вешаться от скуки не буду.       Так его не прикончат его собственными руками? Воистину, Тварь — светоч милосердия.       Чего не скажешь о судьбе. Лю Цингэ, другая потенциально ключевая фигура, которой судьба готова была пожертвовать ради комбинации. Необузданная сила и яркое будущее, растоптанные в прах, будто для них не нашлось бы лучшего применения; жизнь бога за смерть ничтожного раба… Как лестно было бы верить, что Шэнь Цинцю и впрямь не обошёлся бы судьбе дешевле, однако он был лишь одной причиной из двух.       — Вторая связана с Лю Минъянь, большего не скажу, только это не причины, а цели. Причина, почему Лю Цингэ должен умереть, совсем в другом.       Должен?..       Что ж, это более походило на правду. Не этот Шэнь стоял судьбе поперёк горла, а несгибаемый, неуправляемый Бог Войны, чья полезность едва ли перевешивала опасность. Зачем избавляться от фигуры, которая не мешает? В этом Шэнь Цинцю судьбу прекрасно понимал.       «Взять его в оборот едва ли удастся».       — Эй. Смотрите, кто бросил заламывать руки, — прощебетала Тварь бодрым издевательским тоном. — Взять можно кого угодно, если выцарапать шанс.       Игнорируя двусмысленность, намеренную ли, но ожидаемо пошлую, Шэнь Цинцю перебрал всё, что помнил из Твариной болтовни. Остальным горным лордам и старейшинам она не уделила ни крохи внимания, как и школам, кланам, землевладельцам… упоминала Синьмо, но не конкретных демонов. Много слов и мало толку — её главное правило. Похоже, пока она приоткрывала завесу над ролями лишь тех, кто был ближе всего к Шэнь Цинцю.       Ученики? Она не выделяла никого из них. Инъин словно бы обходила. Из комментариев о Мин Фане рано было делать выводы.       Ах, да.       Оставался кругом особенный хороший мальчик Ло Бинхэ. Настолько особенный и хороший, что Тварь не желала иметь с ним никаких дел, впрочем, дабы заметить его уникальность и попятиться, быть Тварью ни к чему. Сколько ни выкидывай мелкого проходимца из головы, он постоянно возвращался в поле зрения: через Инъин, других учеников и даже старейшин; случайно обронённым словом, случайной краткой встречей, случайной строкой в отчётах. Сопляка окружало так много случайностей, что списывать их на совпадения было попросту абсурдно. Пожалуй, даже коварный гений самого мальчишки, вроде как ищущего расположения учителя, не сподобился бы на такое.       Не объявись в его жизни Тварь, Шэнь Цинцю решил бы, что судьба в очередной раз дразнит его. Теперь знал наверняка.       — Мгм.       Трижды растоптанная грязь из-под подошв, готовая взорваться потенциалом, не растраченным впустую; голодный оборванец, сияющий благодетелью ярче блаженного Юэ Ци; любимый сын лучшей на свете матушки. Сопляк не понимал, чем привлечь учителя — судьба понимала, и заманивала. А Шэнь Цинцю шёл.       Подобных ловушек наверняка хватало, расставленных по всей доске. Отсюда та первая просьба: не вести себя, как мудак.       — Сам знаешь, я большая фанатка твоих забегов через лужайку. — Опущенное «скотина» повисло в воздухе. Нетрудно было представить Тварь, «фанатку» оскорбительных метафор, закатывающей глаза. — ТВОИХ метафор. Они все оскорбительные.       «А тебе должно быть известно о моей глубокой любви к поводкам».       — Чую задел на тост.       От заядлого трезвенника, отвратительно.       Бедняжка-Тварь. Это гордое, избалованное существо посмертно сделали марионеткой, а затем потехи ради бросили в круговорот невыполнимых заданий, привязав к телу самого несговорчивого ублюдка, какого удалось найти… Укладывая мысль в голове, Шэнь Цинцю мимо воли расплылся в оскале: по соседству с этой мыслью ютилось нечто, ещё более жалкое, униженное и спесивое, чем он! Так сразу и не скажешь, кто тут посмешище.       И всё же.       Пускай нынешнее положение было не в новинку, в прошлый раз Шэнь Цинцю барахтался один. А теперь он вёл Юэ «послушаю и сделаю по-своему» Ци, или, скорее, волок, не имея возможности всё объяснить.       — Получается, это он твоя обуза, а не наоборот.                     Они оба друг другу обузы. Два болвана, которым всё не надоест, плюясь упрёками, вытаскивать друг друга из переделок, а потом забрасывать на спину и нести, пока не подломятся ноги.       Почти как в детстве. Переделки, правда, уже не те.       — Здоровья не жалко? Ты даже не уверен, что хочешь называть его братом. — Тварь и ленивые провокации, ничего нового.       Жалко ли? Сколько раз Шэнь Цзю проклинал их обоих за глупость, сколько мечтал не кидаться на ту гуеву лошадь, вовсе не знать Юэ Ци, сколько раз втихаря надеялся, что тот сломал себе шею, не дойдя до Цанцюн? Так пусть ломал бы — где подальше. А коли захотел порадовать «Сяо Цзю» видом своих останков, будет бит до тех пор, пока не перехочет-       Что-то не так.       Насторожившись, Шэнь Цинцю оторвал взгляд от воды и обратился к духовному зрению. Сквозь толщу духовной энергии, пропитавшей пещеры, было не различить тот злосчастный окровавленный грот; вокруг царили тишь и пустота. И всё-таки что-то внутри казалось не на месте. Не скреблось, но тянуло неосязаемо, как предчувствие.       «Тварь?»       — Я ничего не делаю.       Лишь вид, что не поняла вопроса.       — Да не знаю я. Что вообще там может тянуть?       Шэнь Цинцю выпрямился на скрещённых ногах и зажмурился. После драки с Лю Цингэ в мередианах оставались недочищенные заторы, однако осложнений ни один не дал. Как и откровение Юэ Ци. Сами меридианы с нагрузкой справлялись, вот только…       слишком уж хорошо: непривычно бодрый бег ци не создавал напряжения. Её тянуло вперёд сильней обычного.              Словно бы духовные каналы готовились принять ещё.                            Стараясь не вмешиваться в естественный ток энергии, Шэнь Цинцю сконцентрировал на нём всё внимание, замер.       Нет, не показалось. Перед ним на блюде лежал сладкий фрукт из несбыточных фантазий, настоящий, сочный — руку протяни…       Время шло.       …А значит, где-то сверху навис мучительно тупой, ржавый топор.       И шло.       Желаемое не приходило само, не к нему. Не так. Ответный удар судьбы, злая шутка? Чей ход? Чего ради?       — Хоть в это меня не впутывай.       Верно, Тварь никогда ничего не делала. Пока. Один, уязвимый и беззащитный, в руках капризного существа. Отдать себя в безраздельную власть?       Рискнуть ради шанса. Жизнью рискнуть.       — Мы это уже обсуждали. Зачем ты мне сдался мёртвый?       Кто знает? Лорд Цинцзин, проигравший искажению ци — быть может, именно так Тварь стремилась разыграть его фигуру.       Мгновения кусали пальцы, утекая сквозь них в никуда. Ведь время шло.       Невыносимо. Может, Шэнь Цинцю не суждено было сформировать ядро? Что, если это единственный шанс урвать его? Что, если?       Что, если всё снова рухнет.       — А раньше сломя голову бросался.       Раньше было раньше.       — Вот что, Тварь, — проговорил Шэнь Цинцю, беспокойно оглядевшись. — Это будет проверка. Последняя проверка твоих намерений, и если, даже имея все возможности мира, ты не попытаешься навредить мне, я соглашусь. Участвовать в твоих авантюрах.       — По рукам. — Ни спешки, ни энтузиазма. — Должно быть нетрудно. Я ж мастер ничегонеделания.       Он пожалеет об этом. Если успеет; была у Шэнь Цинцю привычка бросаться сломя голову — в борьбу, неравную, но понятную. Сейчас? Он не понимал, во что бросается сейчас.       — В круговорот параноидальных мыслей.       В глубокую, тёмную воду.                            Прикрыть глаза, пока сомнения не пустили всё насмарку. Вдохнуть, выдохнуть. Не думать.       Только не думать.       

***

      Его влекло течением, и он течение толкал в ответ, кружа по рекам и озёрам, и кривым каменистым ручьям, вслед за ночью и днём, вниз, до са́мого моря, где, в пену разбитые, потоки сплетались, пускались в свой собственный пляс; цеплялись, плескали за край, сквозь щели сочились — Шэнь Цинцю едва успевал заделывать трещины да снимать шероховатости, и мало что помнил помимо. Теперь, когда всепоглощающее чувство ци понемногу уступало капели и запаху старых камней, оно выделялось ещё ярче — ядро, неутихающий котёл тепла, жизни. Силы. Ощущать столько возни в нижнем даньтяне было непривычно, отвлекало. Но дарило осязаемую защищённость. Как вес Сюя на боку.       Всего-то.       Взращённое в худой почве, золотое ядро вышло слабым и малоустойчивым. Шэнь Цинцю стабилизировал его и каналы как смог; перегрузки больше не держали за горло, тело окрепло, а новый предел возможностей лишь предстояло прощупать, но и без того было ясно как день, что сместился предел ненамного.              Издёвка, вздор. Таков ли бессмертный мастер, достойный стоять рядом с Юэ Цинъюанем? С человеком, не знавшим преград, несмотря на убийственные ранние ошибки. А Шэнь Цзю стал теперь Шэнь Цзю при золотом ядре, вот и всё. Судьба не хуже Твари знала, о чём язвит: какая разница, топтать его надежды или нет, когда любой исход отдастся ему тленом? Какая разница…       В реальность выдернул болезненный стон.       — М-м-м-ммм, сука, я ж их неделями разгребать буду…       «В чём дело?» — чуть вслух не прошипел Шэнь Цинцю, распахнув глаза и стараясь проморгаться.       — Ты в курсе, что мы тут год торчим?       Год?       В смысле, год?       В смысле, целый, мать его, год?!       Ноги понесли его ветвистыми ходами наружу, малость нетвёрдо, но легче прежнего, да только никакая спешка не вернула бы упущенное время. До Собрания Союза Бессмертных было рукой подать, а Состязания пиков, а экзамены? Едва сощурившись рассветным лучам, Шэнь Цинцю вскочил на меч и взрезал воздух, на пробу заложив поворот. Неплохо. Ци текла свободней, и Сюя отзывался непривычно быстро.       — Будешь заново обкатывать?       Позже. Сейчас он должен был зайти на поклон к главе школы — то есть промчать над Цюндин, будто так и надо. Какая разница? Доложат.       — Только не говори, что обиделся.       Обиделся? Ему не шесть, чтоб обижаться, даже не шестнадцать. Он просто не избыл тоску. Да и сказать ему было всё так же нечего, а Юэ Ци- Юэ Цинъюань слишком уж любил усложнять.       — Ты не сможешь бегать от него вечно.       Ах, простите, этот приземлённый Шэнь и помыслить не смел. Вечно! Ближайший месяц — вот она, вечность, и то если повезёт. Тварь-то подобных неудобств не испытывала: она строила планы на годы вперёд и уж точно никуда не торопилась. Вряд ли судьба Юэ Цинъюаня решится за этот месяц… Не решится ведь?       Протяжный вздох Шэнь Цинцю принял за знак согласия.                     Всполошившая его новость осела понемногу. Шэнь Цинцю будто выдернули из постели и бросили в сугроб — настолько резким оказался выход из медитации.       — Извини.       Обрывки мыслей, чувств и ощущений вились сумбурно в пустоте. Она расползалась внутри, в ней завывал холодный ветер и подбрасывал те обрывки, как сухие листья.       …Ничто не имело смысла.       — А вот тут я уже ни при чём.              «Злорадствуй молча», — на большее Шэнь Цинцю не хватило.       Пятнадцать лет — борьбы, вопросов, боли. Неудач. Разбитые двумя щелчками пальцев, без толку разбитые, в насмешку: «Хотел? Так подавись!» — хотел. А за дверьми, что он рвался открыть, оказалась одна пустота. Шэнь Цинцю не был уверен, чего ждал.       Не этого.       — Ну здравствуй, экзистенциальный кризис.       Снижаясь, он взглянул на утопавшую в тумане гряду, всё такую же. Цинцзин встретил его обыкновенным копошением; сонные адепты подпрыгивали от удивления и кланялись. Они и впрямь стали выше — Тварь не солгала. При паре домиков появились пристройки. Арку подкрасили. Пик изменился — и нет, ведь прошёл всего-то год. Для Шэнь Цинцю и года не было. Так почему его собственный пик казался чужим и странным? Как много лет назад, когда Шэнь Цзю явился сюда, никем не званный, и всё, от зданий до людей, неприступное, взирало на него озадаченно. Как если бы впервые шёл по вроде бы заученным тропам. Каким-то образом он едва узнавал это место. А месту было плевать. Шэнь Цинцю прикрыл за собой дверь бамбуковой хижины и прошёл к кабинету, осматриваясь. Разумеется, дом был чист — и пуст, словно Шэнь Цинцю никогда не жил там; помимо пары личных вещей, всё до последней мелочи так или иначе принадлежало школе. Помня, насколько ему здесь рады, он попросту не пытался обжиться. Так было надёжней, привычней — правильно...       — Если долго вглядываться в пустоту, пустота начнёт вглядываться в тебя, — протянула Тварь замогильным голосом.       Это ещё что должно значить?       — Ничего. Несу чушь, чтоб разрядить обстановку.       «И как?»       — Теперь ты злишься на меня за обломанный монолог. Успешно.       О нет, Шэнь Цинцю посмел утомлять паразитку своей тривиальной меланхолией, как можно. Или помешал разгребать… что бы она там ни разгребала.       Ему, по правде, тоже не помешало бы закопаться в работу. Вскоре примчал Мин Фань, запыхавшийся и даже более растрёпанный, чем бывал прежде, возможно, оттого, что волосы отросли, или что он мало вытянулся, и новая форма висела на нём весьма нелепо. Шэнь Цинцю слушал его лепет, прикрыв глаза. Восемь несчастных случаев, постоянные драки, попустительские стандарты… Третье место на Состязании пиков после Байчжань и Сяньшу? Они даже этой мымре нос утереть не сподобились без доброго пинка — в них-то Шэнь Цинцю ошибся? Вот такой Цинцзин — безрукий, безголовый, разваливающийся от недосмотра — он не мог не узнать. Как любил приговаривать червь: «Столько дел, столько дел!». Но сперва…       — Скажи-ка, Мин Фань, как продвигается в самосовершенствовании наш юный выскочка? — Сперва стоило обойти одну назойливую фигурку.       Явно не уловив прохлады, мальчишка ухмыльнулся:       — Медленнее некуда, учитель!       — И что же радостного? — Теперь уловил. — Вместо того чтобы столкнуться с бесконечными кровотечениями и исчезнуть, он продолжает позорить пик своими результатами, вернее, их отсутствием. И чем дольше он здесь, — Шэнь Цинцю демонстративно поиграл веером, — тем выше риск, что о твоей выходке прознают.       Фасад уверенности дрогнул, но не развалился до конца. Прогресс.       — Его ведь можно за это выгнать?       Можно. Простое решение неоднозначной проблемы — было бы, однако Тварь проговорилась однажды, что судьба легко заменяет фигуры, вышедшие из игры раньше срока. Не станет этого зверёныша, так следующий объявится. Нет уж.       — Не в нашем случае. Пока достаточно заменить его руководство, уж предлог ты найдёшь. И не вздумай упоминать учителя. Понимаешь, почему?       Судя по забегавшим глазкам, именно его этот балбес и собирался использовать в качестве предлога. Поразительная безалаберность. Лень? Беспечность.       — Много чести? — предположил.       Да уж. Сытая, безалаберная беспечность.       — Это одна из причин. Но и её достаточно.       Подобный поворот в планы судьбы входил вряд ли. Что она сделает, чтобы спасти комбинацию? Помешает Мин Фаню? Обернёт его ход катастрофой? А если нет, что станет делать с последствиями?       — Первое трудновыполнимо. Второе может споткнуться об обстоятельства. Короче, что бы она ни делала с этим пото́м, если твоя задумка сработает, это будет хороший знак.       «Знак того, что твои собственные задумки не грозят провалиться?»       — Типа.       Любопытно. Формулировка выделяла саму неспособность судьбы предотвратить замену руководства, будто бы Тварь проверяла что-то. Гибкость правил?       — Не гибкость.              …       На диалог она настроена не была. Что ж. Когда делишь одни фигуры, невольно подыграешь другому хоть разок, это неизбежно. К тому же, Шэнь Цинцю не забыл о глупой, отчаянной сделке, и пускай Тварь как-нибудь извернулась и пропустила этот год мимо себя, не став помирать от скуки в неподвижном теле, свою возможность без помех вредить она не использовала. Стало быть, эта оболочка и впрямь нужна ей в сохранности, а выгнать мерзкого владельца ей не по зубам или невыгодно; по крайней мере одна часть её безумных россказней подтвердилась. Это многое упрощало.       «А ты не торопишься помыкать мной», — бросил Шэнь Цинцю в никуда, отпустив Мин Фаня.       — Могу поторопиться и попросить тебя спать нормально. Мне не улыбается существовать в полуобморочном состоянии.       Скорей уж ей зачем-то нужны его сны-       — Нужны, нужны. Но полуобморочного состояния это не отменяет.       …По крайней мере, с золотым ядром и укреплённым телом спать придётся не слишком часто.       — Ты мне двоюродного брата напоминаешь: он тоже спать отказывался, есть не хотел… года в четыре.       Шэнь Цинцю пропустил укол мимо ушей.       «Брат, значит?»       — Ага, был. Пока я не умерла.       Хм. Выходит, во всех Царствах у братьев есть привычка теряться после того, как ты для них умираешь. Юэ Цинъюань, к примеру, прислал очередное полуофициальное письмецо, где выразил радость чудесному возвращению Цинцю-шиди из пещер. Как приятно.       — Обновкой похвастать не хочешь?       «Нет».              Шэнь Цинцю так мало знал его, если вдуматься.       — И поближе познакомиться не хочешь?       «Нет, не хочу».       — Бедная Булочка.       Б-       Чего?       — Булочка. Бедная. Ещё скажи, что не похож.       Пельмешек, Булочка, Чаёк — кажись, эта девица собиралась съедать фигуры буквально; она всё ещё могла оказаться скучающим пожирателем миров. Уморительная идея, судя по всему.       — Не кле-, не клеится, Ц-цинцю, — выдавило это нечто сквозь смех. — Тебя ж, я Солнышком назвала.       Очевидно, с мыслями об изжоге.       Перед Шэнь Цинцю лежала стопка годовых отчётов, списки текущих тем и заданий для старших адептов, а также перспектива неизбежной встречи с братом бывшим братом, настолько утомительная, что хотелось вертеть в руках тот проклятый красный конверт и ни о чём не думать. Ему нужно было отвлечься.       «Как ты прозвала себя саму?» — Тварь представлялась, но имени он не запомнил — только то, что оно фальшивое.       — Мирай. И ты не пытался его запомнить, задница. А фальшивое потому, что настоящее ты хрен выговоришь.       Мирай? Мирай, знакомо… Похоже на наречие Дуньин. Шэнь Цинцю обмакнул кисть в растёртую Мин Фанем тушь и нахмурился, выведя два иероглифа: Вэйлай. «Будущее». А Твари не откажешь в претенциозности.       Та уронила ещё пару смешков и вздохнула:       — Если бы.       ?                     Шэнь Цинцю пришлось… отложить кисть, взять паузу… просто чтобы осознать пустоту, куда более внушительную, чем способна вместить его душонка. Похоже, Тварь действительно была пожирательницей миров; целые вселенные умещались в её пустой голове и схлопывались под давлением абсолютного, голодного ничто… Как можно назваться словом, не зная его значения?!       И лишь злобный хохот в ответ.       Отвлёкся. Кое-кому стоило разучиться хотеть.