***
— Му-шиди решил засолить мою ци на зиму? — поинтересовался Шэнь Цинцю, держа листок с рецептом двумя пальцами и выгнув бровь. Му Цинфан натянул улыбку: — Этот шиди желает стабилизировать её, чтобы шисюн не испытывал осложнений, когда вернётся к самосовершенствованию. Главу школы удалось прогнать вопросом, что в покоях больного забыл посторонний, и лекарь, оставшись со страшной гадюкой один на один, старался быть очень, очень аккуратным. Шэнь Цинцю оклемался достаточно: ни насовать в него лекарств, ни приказать их выпить уже не вышло бы. У Му Цинфана оставалась лишь сила убеждения, на упёртого шисюна никогда не действовавшая, чем тот и пользовался, мстя наперёд за каждый день простоя. — И когда же, по мнению шиди Му, шисюн сможет к нему вернуться? Что у нас тут? Глотаем неуместные вздохи? — Боюсь, не ранее чем через месяц. — Месяц?! Конечно! Он уже пустил по ветру один, почему бы не пустить второй? — Духовные каналы шисюна… — Распидарасило. Не стесняйся, Чаёк, все свои. «Чаё-?» — …оказались в плачевном состоянии. «Чаёк?!» — А что? Он носит чайный пакетик на голове! И пусть мне кто-то объяснит, на кой он отрастил двух гусениц под носом! Шэнь Цинцю бросил на лорда-лекаря долгий взгляд. Му Цинфан был всего на год младше, но казался куда более юным, отчасти из-за совершенствования, отчасти благодаря природной мягкости черт; не склонный много хмуриться, обладающий приятной улыбкой, этот засранец идеально подходил для своего поста. Его детская попытка выглядеть солидней была непонятна Шэнь Цинцю и навевала скуку. И НЕ считалась поводом кричать. — Процесс возможно ускорить, если Шэнь-шисюн позволит кому-нибудь из братьев помогать ему с помощью ци… — Му-шиди намекает на кого-то конкретного? — Нет, шисюн. «Нет, шисюн, я точно не подразумевал главу Юэ, который, без возможности навестить вас, проест мне плешь дурацкими расспросами, до которых мне нет дела», — вот, что имел в виду добропорядочный и крайне профессиональный лорд Му. Он ведь ответит. На все вопросы, в деталях. От главы школы не бывало медицинских тайн. — Этот шиди мог бы взять это на себя, если шисюна не смутит частота сеансов. Очень малая частота. Двое лордов избегали посещать друг друга, обоих это устраивало. — Нет нужды. Вдруг дыхание едва заметно сбилось; свободная рука сама собой упёрлась в постель, и тело Шэнь Цинцю село ровнее. Он попытался посмотреть вниз, однако взгляд вместо этого заскользил по заклинателю напротив. Рот Шэнь Цинцю приоткрылся. — Если Му-шиди желает оказать этому шисюну услугу, он мог бы решить проблему безвкусной растительности на своём лице. Шэнь Цинцю пытался сделать… что-то. Что-нибудь. Что угодно! Он стиснул простынь — уставился на собственный кулак и только тогда осознал, что он — снова он. Выражение Му Цинфана осталось нейтральным. Лишь чуть поджатые губы выдали реакцию. Он просто откланялся и ушёл. — Непривычно, придётся отрабатывать. «Что ты?..» — Комната кружилась. — «Что ты творишь?» — Ладони кружились вместе с ней, словно опять ускользали, не его. — Лучше спроси, почему Надзиратель не сделал мне выговор. И дыши, ради всего святого. — Шэнь Цинцю зажмурился, задышал. Легче не стало. — Как ты там выразился, когда нас убивали? «Привыкай»? Ну вот, Цинцю. Привыкай. — Учителю… нехорошо? Нет. Учитель хотел кричать, бежать, рвать, сорвать с себя кожу и мясо и выпрыгнуть из костей, как из про́клятых одежд. — Выйди, — прошептал. Он уловил шуршание бумаги, скрип половиц и стук двери. Он не мог унять дрожь. — Я вспомнила ещё один твой перл: «Добро пожаловать». Добро пожаловать, Цинцю — в реалии моего существования. Жутенько, да? Он впал бы в искажение ци, если б не настойки. Он бы взвыл, если б горло слушалось. Кажется, зубы стучали. Он вжимался сам в себя, перебирал ногами по постели, пока не сполз на что-то твёрдое, или мягкое — куда-то, он не различал. Боль то вспыхивала, то гасла. Волны жара и холода всё так же катили друг за другом без конца. Так часто бывало в последнее время. Шэнь Цзю растирает тушь, стараясь не коситься на бок, и прогоняет из памяти ногу в дорогом сапоге. Сапог жёсткий, будто отгрызает от Шэнь Цзю по куску при каждом ударе. Стоять, не подавая вида, когда тело складывается под собственным весом — непосильная задача, или так ему кажется. Всё-таки, он стоит. Тщательно растирает тушь, затем кладёт тушечницу на стол и отступает на шаг, чтобы замереть, беззвучный, как статуэтки на стеллажах в кабинете молодого господина. Шэнь Цзю заглядывает тому через плечо. Подмечает движения кисти, положение рук, спины, головы, он смотрит, как работать с тушью, чтоб не измараться. Потом кисть опускается на подставку с громким стуком, а он летит на пол и цепляется за ковёр, прячет лицо за сгибом локтя: молодой господин не любит, когда Шэнь Цзю смотрит долго, но и когда не смотрит, господин не доволен. Разнузданный ублюдок не бывает доволен в принципе. Он словно играет в игру, правила которой придумывает сам и соблюдает под настроение. Шэнь Цзю научился предугадывать эти правила каким-то ему самому непонятным чутьём; одно конкретное правило лежит в основе прочих: Цю Цзяньло не должно быть скучно. Скучные игрушки он выбрасывает, а застрять между сараем и кухней Шэнь Цзю никак нельзя. Потому он скулит ровно так, чтоб раздразнить. Он ждёт. Ползёт до покоев молодой госпожи и сворачивается в клубок на полу, тугой-тугой, будто бы так боль быстрее затихнет. Так меньше бросается в глаза его скованность, и точно не выглянут синяки. Шэнь Цзю знает, что не наскучил. Заставляет себя встать. Он изучает вышивку и прощупывает ткани, пока несёт постиранные ханьфу в покои молодого господина, следит, как тот подбирает слои одежд, пояс, гуань, как молодая госпожа собирает брату волосы. Цю Цзяньло не позволяет никому другому касаться своих волос, впивается пальцами и тащит Шэнь Цзю за пучок, который сделала, смеясь, молодая госпожа, рычит и бьёт. Больно — Шэнь Цзю достаточно устал, чтоб не замечать. — Почему ты не сбегаешь? Куда? В грязь? К работорговцам? К бандитам? В лапы стражи? Может, в эту призрачную школу заклинателей? Кому он нужен, бесполезный оборванец? — Ци-гэ. Он знает. Он ждёт. А пока ждёт, таскает книги — не те, про устройство общества, что молодой господин заставляет пересказывать, хлеща за оговорки, — поэзию. Она бесполезная, даже оборотов оттуда не возьмёшь, но в ней столько жизни… Больше, чем в жизни Шэнь Цзю. О ней он и будет говорить, когда Ци-гэ вернётся: о жизни, которой не знал. Молодая госпожа надувает губы и врёт, что просила Сяо Цзю почитать ей. Цю Цзяньло улыбается в ответ. Он не верит. Или верит. Он ломает пальцы по одному. А Ци-гэ всё нет… — Сяо Цзю! Шэнь Цзю прижимает сломанные пальцы к груди и тревожно вертится; на самом деле, его вертят, тормошат, становится холодно — и сразу тепло. — Ч-шш, Ци-гэ здесь, Ци-гэ рядом… Ему тепло, но тесно. Пахнет солнцем и тушью, и, кажется, выпечкой — букет не то знакомый, не то чужой. Шэнь Цинцю пытается осознать его сквозь дрёму, но щекотка ввинтилась в калейдоскоп неясных ощущений и прогнала остатки сна. Поняв, что прижат к кому-то живому, Шэнь Цинцю задёргался. — Чш-ш-шшш. Осторожным движением с его лица смахнули волосы, избавив от щекотки, а вместо них к щеке прильнула ладонь — фривольный собственнический жест; другая легла на спину. Теснота в уверенном обхвате стала удушающей. С трудом определив положения тел и стараясь не напрягать предательски твердеющие мышцы, готовые к убийству, Шэнь Цинцю открыл глаза. Юэ Цинъюань светился. Он был слишком близко, испуг сходил с него слишком быстро, уступая место робкой, счастливой улыбке. — Ты звал Ци-гэ. — Не шёпот, но тихий голос. — Нашёл, чему радоваться. Это было похоже на сон. Липкий, отвратительный сон, только наяву, со стыдом и болезненным унижением, с покровительственным блеском во встречном взгляде. Шэнь Цинцю сорвал с себя непрошенные руки. — Убирайся. — Столкнул с кровати к гуевой матери. — Я тебя не звал. Этому человеку хватило наглости выглядеть уязвлённым! — Сяо Цзю- — Не смей! Не желаю слышать. И видеть тебя не желаю! Юэ Цинъюань выпрямился, глядя сверху вниз, с этим скорбным упрямством на похмуревшей физиономии. — Так ли это? Действительно, этот Шэнь мог ошибиться! Он мог врать назло, как полагается обиженным ублюдкам, почему нет? А может быть, он просто ударился головой, и времена, когда он звал Ци-гэ не только в огне кошмара, вовсе не прошли? А может, и не было никаких пятнадцати лет, они тоже приснились, а? Да нет же, Сяо Цзю давно — как там? — «избыл свою тоску» и не хочет признаваться! Любое объяснение пришлось бы главе школы по нраву, любое, кроме правды. Шэнь Цинцю молился всем святым и нечистым, чтоб его пылающие уши не были видны, иначе и их эта сволочь пришьёт к какой-нибудь сопливой теории!.. Горло странно свело. — Глава школы обвиняет этого шиди в манипуляции его чувствами? — вырвалось оттуда; лицевые мышцы напряглись в попытке сложить из черт нечто. «Что ты делаешь?!» — Шлю его нахер. Юэ Цинъюань округлил глаза: — Разумеется, нет. Сяо Цзю, сколько можно цепляться к словам? Наш- — Между нами не осталось ничего, кроме слов. К чему ещё прикажешь цепляться? Повисла гулкая тишина. Губы Юэ Цинъюаня беззвучно вздрагивали, словно мысли умирали, едва достигнув их. Шэнь Цинцю думал так. Иногда. Если злился. Это было ложью — почти. Он не собирался говорить об этом вслух! — Сяо Цзю… сказал это всерьёз? «НЕТ!» — Я просил не называть меня так. Если глава школы до сих пор не выучил моё имя, возможно, он не должен врываться в мою спальню, как к себе домой. Язык прошила боль: он прикусил его. Стал сглатывать кровь своим собственным горлом — сам — и тратил последние силы, чтоб не зажмуриться при… при Ци-гэ. А тот в пол уставился, развернулся медленно. Не попрощался. Даже не кивнул. — Ничего. — Грудь распёрло, будто внутри набирался огромный пузырь. — Приползёт ещё. Надеюсь, нескоро. Пузырь лопнул. — ЗАЧЕМ?! — закричал Шэнь Цинцю. — Зачем… — повторил, задыхаясь. — Потому что тебе «нужно время и дистанция ото всех и всего сколько-нибудь важного». Мне тоже. …Она не делала ходы, она брала камни с доски и швыряла их в стену! — Мне нельзя выбива… — «Заткнись!» — …выбиваться из образа. Поэтому я сделала, как ты: нагрубила людям, чтоб они оставили нас в покое. — Как я?! Я не ломаю всё, что вижу! Он крупно вздрогнул и заозирался, спохватившись: заглушающие талисманы остались активны, а Ци-гэ закрыл дверь плотно. — Ничего я не сломала. Ни один из них толком не удивился. Тот убитый взгляд… Пускай Цинъюань цеплялся за прошлое из чувства вины, пусть Шэнь Цинцю ненавидел, нет, он, он просто… он хотел… — Не твои! — Чт- — Они не твои… Не тебе решать!.. Страх рассеивался, оставляя по себе противную дрожь; с каждым глотком воздуха из тела исчезало по невидимой опоре, пока не осталось ни одной. Шэнь Цинцю осел на перепутанных простынях и растёр лицо — согнать остатки сонного отупения. Он не знал, что делать. — С тобой такое часто. Зато Тварь знала. Лучше всех. «Они твои, а ты мой», — так ведь. Он давно выяснил, насколько занимательной игрушкой оказался. Он должен был привыкнуть. Он просидел довольно долго, блуждая по комнате невидящим взглядом, пытаясь осознать… Что он с тревожным покалыванием осознал в итоге, так это длительность разговора, перевалившую за четыре фэна. — Ну… у меня в кой-то веки завалялись сбережения, и я решила инвестировать их в лишнюю минутку… или две. Он ДОЛЖЕН был давно привыкнуть. И к четырём стенам тоже.***
Между уроками прибегал и осторожно стучался Мин Фань. Знавший об унижениях — и возможных последствиях — не понаслышке, он не стал бы болтать об увиденном в бамбуковой хижине. А видел он учителя — в столь жалком состоянии, что не знал, как вести себя, и, неловко потоптавшись, напоминал о лекарствах, глядя на творчество Му Цинфана с мольбой, будто лист бумаги мог открыть рот и оправдать его вяканье. Учитель ведь не любил указаний. Но учитель, как ни странно, не был дураком: уж если целый глава школы с шишу в один голос поручили следить за приёмом лекарств, мальчишка не мог отказать. Наверное, он даже думал, что заботится об учителе… — А он, по-твоему, не заботится? Пей давай, не мучай ребёнка, — сказала дрянь, не так давно велевшая треснуть того веером. — Получить веером по башке — это одно, а морально застрять между молотом и наковальней — совсем другое. Шэнь Цинцю опрокидывал в себя чашу за чашей. Его жизнь превратилась в парад оттенков горечи, кислятины и позора, с каждой новой порцией всё более тошнотворных. Зато Мин Фань с облегчением забирал у учителя чашу, кланялся и не мозолил глаза до следующего приёма: ему, в конце концов, хватало забот. Единственной пользой, какую приносили его появления, оказались новости. То, что не пробиралось в письма, которые Шэнь Цинцю продолжал разбирать лично. Любезный глава школы объяснил остальным, что лорд Цинцзин и его меридианы пострадали в бою с тёмным заклинателем. Любезные братья и сёстры отлично приняли это объяснение. Естественно, на следующий же день вся школа обсасывала тему кое-чьего никудышного совершенствования; слухи бежали по пикам так бойко, что Ци Цинци не удержалась от письмеца. Шэнь Цинцю традиционно сжёг его, не читая. Потом вернулся Лю Цингэ. Мин Фань обронил это известие вскользь и удрал. Понадобились три угрожающих прищура, чтобы выковырять из мальчишки правду. Та не удивила Шэнь Цинцю. Почти не разозлила даже. Второй по популярности слух утверждал, что на самом деле мерзавцу Шэню досталось от их несравненного бога, ведь, само собой, эти двое не могли не сцепиться. Возможно, — додумал про себя Шэнь Цинцю, — даже прямо в бою с тем заклинателем. Возможно, потому что мерзавец Шэнь подыграл второму мерзавцу, чтобы присвоить победу себе, а то и просто сжить нелюбимого шиди со свету. Что говорил на это сам шиди? О, Шэнь Цинцю знал его ответ на любую сплетню: Лю Цингэ пожал бы плечами и отправился тренироваться. Великий борец с несправедливостью, защитник правды как он есть. Или он просто бросил при ком-нибудь жалобу на змея, хитростью пырнувшего его в бок. Может, Мин Фань решил, что учитель вскочит с постели и ринется добивать идиота, потому как старательно загораживал собой дверь и сжимался. Помилуйте. Из всех вещей, точивших его душу днём и ночью, уж к этой Шэнь Цинцю привык. — …Не-а. Он не спрашивал мнения Твари. Это она его спрашивала, каждый клятый вечер, не планирует ли он снизойти до сна. Спасибо. Выспался. Он до сих пор стирал со щеки фантомный след. Как раз на это время пришёлся его день рождения. Глава школы с радостью использовал этот «праздник» как возможность продолжить балаган, начинавшийся на Чжунцю, и заявлялся на Цинцзин второй раз, уже не с пряниками, а с какой-нибудь безделицей. Парные вазы, что он подарил в прошлом году, торчали в Главном зале пика. Бесчисленные украшения для волос, веера и подвески теснились в сундучке; одна из гуаней даже на что-то сгодилась: Шэнь Цинцю её продал, когда Радушный красный павильон влез в долги. А сервиз из тончайшего фарфора пригодился для редких встреч с гостями, чтобы неуклюжие олухи вроде Шан Цинхуа тряслись ещё пуще и торопились откланяться, пока не раздавили эдакую ценность. Набор кистей, с ворсом слишком мягким на вкус Шэнь Цинцю, пылился без дела. Старания прекратить этот поток бесполезных подачек и столь же бесполезные визиты, как и любые старания, касавшиеся главы Юэ, неизбежно разбивались об избирательный слух последнего. В этот раз он не пришёл. Прислал полуофициальное поздравление да красный конверт — дистанция, взлелеянная в мечтах, казавшаяся недостижимой. Фальшивая, отравленная. Непрошенная. Шэнь Цинцю сжёг и это письмо. Днём он проверял работы учеников, не вылезая из постели, а по ночам полз в кабинет и отвечал на корреспонденцию. Пузырёк снотворного, которое Му Цинфан прописал последним, сразу скрылся в недрах тумбы и с тех пор не выбирался на свет. Шэнь Цинцю не горел желанием возвращаться в кошмары. Ещё меньше ему хотелось видеть Тварь. Сны стали её царством. Сердцем кошмара, где он теперь жил наяву. — Но тебе всё равно нужно спать. Очередное напоминание о его никчёмности. Он вертел в руках красный конверт, по-прежнему запечатанный — глава школы не стал бы скупиться, так не всё ли равно, сколько там? — чувствуя слабость, наступавшую отовсюду, тяжелеющие руки и словно неродную голову, неуютную тишину отгороженного ото всех и вся склепа, где заперла его Тварь. Наедине с собой и безысходностью. Вчера его склеп посветлел ненадолго: туда заглянула Инъин. Шэнь Цинцю так удивился, что позволил крохотной улыбке расцвести на лице. Инъин смотрела на него тепло и открыто, и примостилась на краю кровати, умоляя рассказать о Юаньцзяо, о страшном заклинателе — и зачем учитель дрался с шишу Лю. Что мог этот учитель, кроме как покачать головой? Люди часто говорят о том, чего не понимают; не стоит верить всей их болтовне, — пояснил он, и Инъин наморщила нос: — Эта ученица понимает. Все вокруг рассказывают, какой А-Ло наглый и вредный, но это неправда. Они его просто не знают! — Не дёрнуться от этого имени стоило труда. — Шишу Лю тоже думает, что учитель вредный? Шэнь Цинцю лишь горько усмехнулся. — Увы, твой шишу Лю знает это наверняка. Инъин по-серьёзному нахмурила бровки и уже собиралась что-то сказать, но к ним постучался Мин Фань: пришло время пить один из двух лечебных чаёв. Шэнь Цинцю отослал мальчишку взмахом руки. Инъин тут же засияла, забыла напрочь о вопросах и вызвалась заварить учителю чай… Как поразительно легко отвлечь этого ребёнка. Она манерными движениями стала раскладывать всё необходимое, хвастаясь, как соседки научили её церемонии, и зачитывала наизусть время заварки разных сортов, едва управляясь со слишком тяжёлым для неё чайником. — Всё верно. Инъин отлично запомнила наставления шицзе, — кивнул Шэнь Цинцю, принимая из её рук напиток, и лукаво сощурился. — Быть может, жалобы на её легкомысленное отношение к учёбе вовсе беспочвенны? Девочка ойкнула и потупилась. — Инъин не легкомысленная, — пробубнила. — Разве не легкомысленно целыми днями виться за каким-то мальчишкой? — Шэнь Цинцю не сдержал строгих нот. Этот разговор напрашивался давно. — Разве не объясняли твои шицзе, что такое поведение недостойно приличной девушки? — Но я за ним не вьюсь! — вскинулась Инъин. И посмотрела, подумать только, с вызовом. Нетрудно было заметить, как испортился её характер после появления Зверя. — А-Ло хороший, но никто не хочет с ним дружить, и я ему помогаю, вот и всё! Хороший, как же. Они все хорошие, когда им от тебя что-то надо, и ровно до тех пор, пока не отвернёшься. А что хороший мальчик А-Ло творил у Инъин за спиной, если целый пик заклеймил его изгоем? — «Шиди» Ло, Инъин. Так ли нужна ему твоя помощь? — Конечно, нужна!.. И потянулся красочный рассказ о злоключениях А-Ло. Ах, его лучшая на свете матушка не обучила сына писать, потому что сама была безграмотной. Ах, его руки тряслись после рубки дров и не справлялись ни со струнами, ни с кистью. И как бедняжка А-Ло преодолел эти трудности? Научился контролировать дрожь? Начал упражняться усердней? Выучил правила жизни и стал играть по ним как следует, чтобы обойти обидчиков? Пф-ф-фф, ерунда. Ведь можно попросту прилипнуть к сердобольной шицзе, взобраться ей на шею и свесить ноги, а она уж разрешит за тебя все проблемы! Ну разве не маленький гений, этот звездоглазый лотос А-Ло. Шэнь Цинцю скупо вздохнул над его тяжкой судьбой и отпустил Инъин с миром. Кажется, Тварь была права насчёт её слепой, непоколебимой веры в ублюдка. Глотать едкие ремарки и протесты оказалось на удивление легко; когда девочка убежала, до того стоявший за приоткрытой дверью Мин Фань вошёл и встретился с учителем пылающим взглядом. Шэнь Цинцю полагал, в его собственном стоит убийственная стужа. Обнаружилось, что пару раз Мин Фань запер ученические спальни на ночь, не дождавшись копушу-шиди. Как любой рохля, Зверёныш забился в продуваемый горными ветрами сарай. Что ж, да будет так. Если этот лотос не способен найти способа забраться в тёплую постель, он её и не заслужил. Хотя бы не сболтнуть Инъин мозгов ему хватило. Странно, как Тварь не влезла. Даже мысленно не высказалась. Шэнь Цинцю рассудил, либо Нин Инъин не представляла для неё важности, либо хитрая погань ещё не решила, как распорядиться девочкой. На его предположения никто не ответил. Тварь вообще не проявляла себя в тот день. И на следующий. Потемнело небо, звёзды зажглись, их застлало тучами, засеяла по крыше морось. Стопка свежих писем уменьшилась вдвое, и Шэнь Цинцю взял перерыв. Проморгаться. Поразмыслить. Покрутить красный конверт, в конце концов, ведь больше тот ни на что не годился. Кто вообще придумал дарить монеты в бумажных конвертах цянькунь? — Я знаю кто, но не скажу: Надзиратель покусает. Явилась. — Ага. Ты же в курсе, что без сна не сможешь нормально восстановиться? — А Твари он, значит, нужен в полной боевой готовности. — Нет, но было бы офигенно не болтаться в полуобморочном состоянии. Второй месяц идёт. Я так крышей поеду. Шэнь Цинцю задумался о возможных преимуществах такого исхода. — И потом он удивляется, что я его «двигаю». С тобой же не договоришься. Как водится, он виноват. — Ну, почти. Ты, смотрю, подуспокоился, пообвыкся, на стены лезть не собираешься, значит можно возвращаться к нашим баранам. — Очевидно, под баранами она подразумевала не учеников и не горных лордов. И, к сожалению, не готовящих вторжение демонов. — Нет. Выражение такое. Что вот-вот произойдёт, он чувствовал, знал заранее. Не ошибся. Без его намерения, голова повернулась к двери, затем обратно к столу. Рука сама собой потянулась за ближайшим письмом, но остановилась. — Блин, так не выйдет. Или выйдет? — Тварь, всё же взяв письмо, поднесла его к глазам. — Выйдет! И начала читать. Громче и тише, с разными интонациями; Шэнь Цинцю наблюдал, как в его теле приживается злостная паразитка, строка за строкой приближаясь к удобной громкости и скорости его речи. Он сам, придя в Цанцюн, бежал ночами в рощу с книгами подмышкой, чтоб поставить голос: его базарное кваканье, частично выправленное хлыстом Цю Цзяньло, не годилось для ораторских выступлений. Твари же не было нужды ничего ставить. Лишь присвоить плоды чужих трудов. Скоро она отложила письмо и встала, пошатываясь. — Мать моя, как ты ходишь?.. — пожаловалась новоприобретённым голосом. Её всё тянуло взять на тон выше. Но затем она проковыляла до спальни. До тумбы, в которой бесцеремонно зашарила обеими руками. «Не смей!» — Я хочу заорать это по несколько раз за день, но не ору. — Она плеснула в чашу воды и занесла над ней пузырёк. Из горлышка закапала вязкая чёрная жижа. — Потому что без толку. Снотворное оказалось до дрожи тёрпким. Допив, Тварь передёрнула плечами, потянулась промокнуть губы — и Шэнь Цинцю застыл, с ладонью у рта. Отдёрнул её. Уставился на блядский пузырёк. — Разобьёшь? Шэнь Цинцю был не в настроении возиться с вонючей лужей. Он метнулся к шкатулке с письмами госпожи Янь — непримечательной шкатулке, отпираемой его ци и ничем иным. Стараниями Му Цинфана духовная энергия откликалась слабо, будто у самого беспутного адепта (не желаешь возиться с поводком — посади на цепь), однако большего и не требовалось. Именно беспутный адепт когда-то выбил эту шкатулку у вкрай оборзевшего барахольщика. Тончайшая нить ци обласкала замок, и тот со щелчком поддался. Шэнь Цинцю швырнул снотворное внутрь, лишь на миг задержавши взгляд на содержимом, и с чувством захлопнул крышку. Одна ночь. Придётся потерпеть всего одну ночь. Тварь едва справлялась с его голосом, куда уж ей до заклинательских практик. — Я видела, как это работает изнутри. Самонадеянная угроза дурёхи, не представлявшей, о чём говорит. — Почему угроза? Я планами делюсь. Ты ж потом руки начнёшь заламывать и причитать: «У-у-ууу, я знал, я так и знал!» — как если бы я хоть раз попыталась быть непредсказуемой. Одна ночь. Повторяя, как мантру, эти слова, Шэнь Цинцю погасил свет и забрался под одеяло. Что, если именно завтра глава Юэ решит заявиться в гости? Снова застанет его шепчущим «Ци-гэ» во сне? При такой удаче… А что, если Юэ Цинъюань не придёт? Если поверит Твари и… забудет? Переступит, двинется дальше? И станет при встречах смотреть, как на пустое место, и никогда не расскажет, потому что без разницы… А разве такая удобная доверчивость не ответит на все вопросы? На кой он сдался тогда? Слепой, глухой, зато святой.***
Шэнь Цинцю проснулся от раската грома — под одеялом, в обнимку с подушкой. Не задыхаясь, не харкая кровью, не царапая кожу в порыве содрать несуществующие прикосновения, не скукожившись за столом. Не в руках не пойми кого. Впервые за последние годы Шэнь Цинцю просто взял и проснулся в своей постели; кошмары, если снились, ушли бесследно. Чего не скажешь о снотворном: глаза продолжали слипаться, а мысли едва копошились, как перемёрзшие насекомые, цеплявшиеся за внимание, но неспособные удержаться. Всё это оказалось как-то утомительно, и Шэнь Цинцю на пару мгновений уткнулся в подушку щекой. Он проснулся глубоко за полдень. В голове царили непривычная лёгкость и всепоглощающая пустота — две гарантии дня, пущенного псу под хвост. — В смысле? Ты и так целый день был занят — сном. Таращиться на осоловелую физиономию в зеркале было выше его сил. Хлеставший снаружи дождь, одним лишь звуком гнавший обратно под одеяло, не помогал вовсе. Шэнь Цинцю чувствовал себя разбитым, чувствовал, что запутается в иероглифах, ничего не проверит, ни на что не ответит. Как не побродит по бамбуковой роще в ливень. Он не мог ничем занять себя, но и спать дальше не мог. Безвкусное, бессмысленное существование. — Кажется, я неправильно запомнила дозу. Надо же. В пору плясать от радости, что он вообще проснулся. — Молчал бы. Ты и не пытался запомнить... А где тот листик? У Мин Фаня, ведь никто другой им не пользовался. Тварь, разумеется, потребовала с мальчишки копию, чтобы отравлять Шэнь Цинцю жизнь оставшимся арсеналом бурды, раз уж снотворное стало недоступно. Будто других способов ей было мало. В тот день она опять посвятила «минуты» постановке голоса. На следующий — села перед зеркалом и завертела головой, разглядывая Шэнь Цинцю во всех деталях. — Ой-вей, какие скулы пропадают… — прозвучало мерзко и чуждо. Теперь она ставила мимику. Искусству контролировать лицо Шэнь Цинцю уделял особое внимание; он часами запоминал, как ощущается каждая из его многочисленных масок, и долго трудился над своим вечно отсутствующим выражением. Однако Тварь быстро прошлась по основным маскам, не встретив трудностей. Взгляд дохлой рыбины, поразивший его глаза, как болезнь, вывел ауру безразличия на совершенно новый уровень. На лице Шэнь Цинцю не читалось более ни злорадства, ни угрозы, ни презрения, ни неизбывной мрачности — из зеркала смотрел Шэнь Цинцю, заживо погребённый в склепе. А потом он склонил голову на бок и растянул губы. — У тебя милая улыбка, ты знаешь? Хайтан так считала, светясь от его неловких кривых усмешек. И даже для них у Шэнь Цинцю нечасто находился повод, а Тварь… Она сузила глаза расслабленно, почти сонно, потянув уголки рта мягко в стороны и самую малость вверх. Эта улыбка не выглядела искренней. Но убедительной? Да. Слишком. Из зеркала смотрел Шэнь Цинцю, не знавший побоев. Не знавший предательств. Не сражавшийся с собственными телом и душой за каждый шаг вперёд. Двойник, рождённый в горячечном бреду и нарушивший законы мироздания, ведь настоящий Шэнь Цинцю не умел так улыбаться — он даже не пытался об этом мечтать. Он безмолвно пялился на оживший кошмар без возможности отвернуться, пока взгляд не стал острее, а проклятая неправильная улыбка не сползла в отвращении. «Минуты» кончились. Он закопался в жалобы на протекавшую крышу и подтопленное поле для тренировок. Тварь, должно быть, посчитала свои навыки подражания отточенными, поскольку уже на следующий день она объявила бой шкатулке — заведомо проигрышный и откровенно жалкий. Забавно было наблюдать, как она попусту тратит время. Похоже, её контроль и впрямь ограничивался горсткой фэнов; хотя этого времени было достаточно для удачно ввёрнутой фразы и кратчайших тренировок, ни на что большее его не хватало. Ток ци стабилизировался, внутренности зажили, а Мин Фань стал беспокоить реже, и Шэнь Цинцю с преогромнейшим удовольствием начал пропускать приёмы. Поначалу он не понимал, почему Тварь не останавливает его, но быстро смекнул, что и ей было выгодно полностью функционирующее совершенствование. Хотя бы для того, чтоб открыть несчастную шкатулку. Земля под пиком не разверзлась, адепты с Аньдин навели порядок в кратчайшие сроки, ни о каких происшествиях ему не докладывали… Шэнь Цинцю не сразу заметил странность в движениях главного ученика. Из них ушло замешательство, но и привычная раскованность не торопилась возвращаться. Они казались… стеснёнными. — Ты опять подставился на тренировке? Считавший капли Мин Фань пожевал губы. — Этот ученик был неосторожен. — Да, и обещал, к тому же, что этого не повторится. Обещание, которое ты не собираешься сдерживать, называется ложью, Мин Фань. — Шэнь Цинцю глянул на него поверх очередного ученического опуса. — Возможно, тебе не помешает сменить нашего Зверька за рубкой дров, чтоб освободить разум для раздумий об этом. С кем же ты тренировался на сей раз? Мальчишка засопел и засверлил взглядом пол, но лекарство передал с поклоном. В нём явно боролись два противоречивых желания: нажаловаться и вывалить всё как есть, либо придержать информацию и продолжить возиться самому. — Эти дикари вконец обнаглели!.. — по какой бы то ни было причине, он выбрал первое. Дикари, и правда, обнаглели сверх всякой меры. Болезнь лорда Цинцзин показалась им отличной возможностью безнаказанно терроризировать пик, а присутствие в школе их божка придало уверенности. Шэнь Цинцю был убеждён, что Лю Цингэ по обыкновению слинял, да вот поди ж ты. И теперь толпа его ручных чудовищ врывалась на Цинцзин чуть ли не ежедневно! Веер с треском опустился на дурную, дурную голову. И ни единой письменной жалобы от старших! Протёкшую крышу они заметили, но ораву горлопанящих питоно-носорогов — нет! — Когда снова явятся, немедля сообщи мне. А после приступишь к хозяйственным работам… на неделю. И поверь, тебе совершенно не хочется отлынивать. — «Крестьянский» труд для изнеженного Мин Фаня был пыткой, но тот знал, как легко труд превращался в настоящую пытку, стоило лишь украсить мышцы десятком ран от дисциплинарного кнута. — А, то есть, когда тебя трепали в поместье Цю, это было не ок, зато когда ТЫ хлещешь ни в чём не повинных детей, это вдруг нормально? Шэнь Цинцю проводил балбеса взглядом, потягивая лекарство и стараясь не морщиться. Жизнь была учителем куда более жестоким, чем этот Шэнь; если он будет нянчиться с адептами, как они научатся сносить её уроки? — Знаешь, такой логикой можно оправдать что угодно. «И что угодно можно назвать оправданием». Отчаянно нуждавшиеся в хорошем уроке байчжаньцы не заставили себя ждать. Шэнь Цинцю уже решил, как поступит с ними, и был во всеоружии. Когда Мин Фань, запыхавшийся и растрёпанный, постучал оповестить о нашествии, лорд Цинцзин вышел к нему в струящейся зелени, с ровной спиной и безупречной нефритовой кожей, обмахиваясь веером в первый осенний холод исключительно для того, чтобы раздражать окружающих. В таком виде он прошествовал к радужному мосту, где полдюжины дикарей уже развлекались упоённым избиением толпы. Шэнь Цинцю смотрел на это, стоя в сторонке, и не удержал недовольного цоканья: пик стратегов осквернён уродливой свалкой, а сами стратеги не удосужились организовать оборону — они вовсе не пытались разобраться с проблемой. Похоже всем подросткам на том мосту до одури хотелось почесать кулаки… при том, что байчжаньцы, чей пик уже долгое время не брал новых учеников, были взрослыми двадцатилетними лбами при именных мечах. Очевидно, их разум остановился в развитии в момент поступления на Байчжань. Скорей всего, вследствие травмы головы. У адептов Цинцзин оправданий не было. Шэнь Цинцю выбросил руку вперёд, и шесть талисманов подчинения взвились в воздух, ища свои цели в мешанине тел; это было дорого — чересчур дорого для каких-то пакостливых варваров, — однако сейчас выбор был небогатый. Пару мгновений спустя над толпой разнёсся предупреждающий крик. Та отхлынула от застывших дикарей, заозиралась, беспокойно зажужжала, почуяв неприятности. Шэнь Цинцю звучно захлопнул веер. Как по команде, упала тишина, и десятки голов повернулись к нему. С драматичной синхронностью все эти бездари от мала до велика склонились перед ним и попятились, не разгибаясь, образуя живой, бубнящий приветствия коридор к мосту. Шэнь Цинцю шагал не торопясь, похлопывая веером по раскрытой ладони: дикарям ведь нужно было время воспринять и осознать увиденное, а с их толстостенными черепами оно ох как непросто. Половина, увы, не могла и этого. — Повернитесь ко мне, — скомандовал Шэнь Цинцю, и перед ним предстали шесть ничего не выражающих лиц. Большой минус таких талисманов. Видеть, как нахальные сопляки безуспешно прячут страх, было бы бесценно. — Я погляжу, адептам Байчжань совершенно нечем заняться. Шиди Лю так редко тренирует их, что несчастные бредут сюда, не представляя, что с собой поделать. Не беспокойтесь, юноши. — Он расплылся в ухмылке. — Этот шибо знает, как освободить вашу неугомонную энергию. — Ухмылка исчезла. — Пятьдесят кругов вокруг хребта Тяньгун бегом марш! Дикари безропотно потрусили мимо него и разинувшей рты толпы к ближайшему склону, чтобы жизнерадостно скатиться и начать свой долгий путь сквозь окружавшие хребет леса. — Братик тебя прибьёт. Для этого ему придётся озарить Цинцзин своим присутствием, что полностью вписывалось в планы: истинный масштаб разрушений, учинённых Тварью, ещё только предстояло оценить. Шэнь Цинцю повернулся к напряжённой толпе. — И вы, молодые люди, также не нашли себе достойного применения… Полагаю, тридцать кругов вокруг пика помогут вам избавиться от вредоносных излишков сил и времени. — Что это? Облегчённые вздохи? О, как поспешна молодёжь в своих выводах. — Вы будете бегать каждое утро в течение недели. Перед началом занятий. И посещать их вовремя. Ваши наставники получат соответствующие распоряжения сегодня же. — А дети? Шэнь Цинцю мысленно закатил глаза: — Младшие адепты будут бегать пятнадцать. Свободны. Глядя, как расходятся бездельники, он не мог не кивнуть в удовлетворении. Упущенное взаперти время унесло с собой и бо́льшую часть рутины — ту, по которой он обычно не скучал. И всё же оставшуюся от неё пустоту оказалось приятно заполнить вновь. Пожалуй, Шэнь Цинцю ненавидел свою работу несколько меньше, чем показывал; если много лет кудахтать над неблагодарными пухлощёкими разгильдяями, волей-неволей найдёшь в этом что-то приятное. — Ты лорд всего несколько лет. А кажется, будто несколько десятилетий. Куда интереснее, впрочем, вопиющее бездействие некой Твари. — А что я должна была сделать? В моём нынешнем состоянии сложновато выкатывать альтернативные решения. Точнее, выкатить-то нетрудно, зато с практической частью нелады. Её роптания на несправедливость — музыка для слуха. И даже, наверное, не ложь. Пора была выбираться понемногу из полудобровольного заключения, не то ученики решат, что их учитель двинул кони, и окончательно распустятся. В конце концов, могло быть хуже. А за вмешательствами длинного дрянного языка Шэнь Цинцю ещё понаблюдает. Он только и мог, что наблюдать — одну и ту же картину каждый вечер: его тело с неправильно скрещёнными ногами на полу, шкатулка на ногах, руки на шкатулке, и дыхание, отказывавшееся сплетаться с потоками ци. К счастью, Шэнь Цинцю не мог этого видеть, ведь Тварь закрыла глаза. К несчастью, он всё чувствовал и ненамеренно давал ей советы, комментируя каждую ошибку. Как тут смолчать? Днём ему показалось, что жизнь не так плоха — надёжный вестник скорых бедствий. Что, если эта дурочка навредит его и без того отсталому совершенствованию? Но она не вредила — потому что топталась на месте. Просто зря сидела несколько «минут», расслабленная и спокойная, как воды озера в погожий день. Неудачи, абсолютная бесперспективность начинаний не беспокоили её. — Мир не крутится вокруг этой шкатулки. Он не рухнет, если я её не открою. Можно подумать, дело в шкатулке. — Нет, не в ней. Но если я не научусь контролировать твои способности, мир всё равно не рухнет. Какое благородное смирение! С собственным убожеством. Тварь мягко фыркнула. — Если бы люди справлялись со всем, за что берутся, я бы не умерла… но и не родилась бы. Не выйдет — попробую что-то ещё. «Что-то ещё»! По её мнению, в мире существовала кладовка с горами запасных «чего-то» лично для этой госпожи? Чтоб она часами, днями и годами копалась в поисках правильного «чего-то», пока не сдохнет ничтожным, ничего не добившимся разочарованием? — Почему нет? — Хотя «минуты» закончились, Шэнь Цинцю неуловимо ощутил пожатие плеч. — Я уже это сделала. Она сделала. Повод для гордости. Не к такому ли «светлому будущему» она «прокладывала дорогу»? И разве не собралась она выгрызать это будущее зубами? Если, конечно, не имела в виду ленивое пожёвывание. — Теперь мне проще. Я смогу сама обнули- э-эм, отпустить себя от твоего имени. — Натворив что-нибудь непоправимое. — Необязательно плохое. Мне же, например, нельзя выбиваться из образа. Цинъюаня, вон, обниму — и сразу на отдых. — Определённо, непоправимое. — Хотя надеюсь, до этого не дойдёт. Не «сделаю всё возможное» — «надеюсь», словно итог зависел не от неё. Избалованная, капризная дрянь. Шэнь Цинцю провёл всю ночь за подготовкой и на следующий день вернулся-таки к занятиям. Стряхнул пыль с обленившихся адептов, валявших дурака перед Собранием Союза Бессмертных, проверил успехи остальных (весьма сомнительные), проследил за утренними «пробежками»… В целом, ничего не изменилось. Но дурацкое искажение ци с дурацкой же Тварью напрочь выбили его из ритма; входить в аудитории стало странно и неловко, с неловкой скованностью ученики встречали его и повально прятали глаза. Им бы рассчитывать на слабость и рассеянность учителя после болезни, а они отчего-то насторожились. Пришлось тщательней планировать уроки. Учитывать вероятное вмешательство Твари и говорить короткими блоками, чтобы снизить риск запинки. Располагаться так, чтобы замершая в середине движения или вдруг сменившая траекторию рука не бросилась в глаза ученикам; не пользоваться веером. Шэнь Цинцю представления не имел, что творится у Твари в голове. Когда ей взбредёт всё испортить. Его самые первые публичные выступления превращали ученичество, казалось, в сущий кошмар: он зубрил свои речи, часами репетировал перед зеркалом, даже в Радушном красном павильоне он не мог уснуть и репетировал там… — А как ты спускался с гор? У тебя же не было меча. По коварной заросшей тропке, проложенной ещё основателями. Ею запретили пользоваться века назад — после множества сломанных ног и разбитых голов, — но Шэнь Цинцю было глубоко плевать. Ему нужны были сон и одиночество. И зеркало. И цепочка мелких жестов-ассоциаций. Когда столько народу смотрит на тебя в ожидании ошибки, забыть текст проще лёгкого, и задохнуться-умереть со стыда. Шэнь Цинцю учитывал всё — всё, что получалось учесть. Ведь у него могло вдруг запершить в горле. В нос могла залететь мошка. Или пыль. Или требовалось перекрикивать грохот, с которым аньдинские бестолочи строили очередной домик. Со временем Шэнь Цинцю привык. Контролировать себя, окружение и слушателей стало естественно. Больше он не выставил бы себя посмешищем. А Тварь могла. — Делать мне нечего. Она не стала — в первый день. Однако путь существа, столь наплевательски относящегося ко всему вокруг, пролегал далеко от здравого смысла. Она вечно юлила, противоречила сама себе и была абсолютно непредсказуема в этой её своеобразной расчётливости. Шэнь Цинцю старался выкидывать из головы такие мысли, а те ползли обратно, как голодные черви, и пожирали остатки самообладания. Тварь — бесхребетная лентяйка. Ей ведь нравилось мучить людей их собственными руками, или, лучше, вообще ничего не делать. Что, если ей не нужно было ничего делать? Если ученики так упорно прятали взгляды, чтобы не выдать сверкавшую в них насмешку? Разве не смешно? Разве не смешон лорд Цинцзин, ползущий через пик подобно побитому псу? Второй лорд школы Цанцюн, развалившийся от ничтожного усилия, забившийся в конуру по команде лекаря? Разве не было всем очевидно, какой он слабак? О, скрывать это знание стократ сложней, когда твой гордый и возвышенный учитель сжимается от страха прямо перед тобой! Шэнь Цинцю еле выдержал последний урок. Лисы окружали его везде, косились из-под ресниц, дразнили издевательскими поклонами — он не смотрел, но знал. Почти не запомнил дорогу до хижины. Только за запертой дверью вздохнул. А потом вспомнил, что здесь, за этой дверью, царила и тренировалась Тварь. — Я не буду сегодня. — Не то чтобы она спешила к цели. Она и так была довольна собой! И горы ненавистных докладов не отвлекли: Шэнь Цинцю едва видел текст. Хотелось вскочить и уйти, но мысли о бамбуковой роще не обещали покоя. Негде спрятаться, нечем защититься; оставалось по-крысиному метаться под миской-ловушкой, ведь кем ещё был Шэнь Цзю, как не загнанной крысой — метаться, кричать и лупить по стенкам, только всем наплевать, что ты жить хочешь. Просто хочешь жить. Шэнь Цинцю уронил голову на руки. В нём раскалённой волной поднималась жажда рвать, рвать проклятые бумажки, разнести стол о стену и стены разнести столом. Он не мог. Поэтому просто дышал, сгорбившись над недописанной заявкой, уткнувшись лицом в ладони. БАХ! Шэнь Цинцю подпрыгнул, меч обнажил и чуть не завалился обратно: голова кружилась. Сквозь окна проникал слабый… утренний. Утренний свет. — Тебе снилась всякая обрывистая чушь, я не стала лезть. Грохот был со стороны входной- Дверь кабинета со всхлипом и треском распахнулась. — ГДЕ ОНИ? — острие Сюя упёрлось в грудь… Лю Цингэ. Шэнь Цинцю сместился в сторону от мешавшегося стола, не до конца уверенный, проснулся ли. — Ты сдурел? Этот дуболом, похоже, выбил входную дверь. Какой Бездны он вообще посмел явиться?! — Где мои шиди? — уточнил уже тише; Чэнлуань бросал отсветы на пока ещё целый пол. — Я не пастух твоему безголовому стаду- — Шэнь Цинцю! Чэнлуань нарочито медленно рассёк воздух, Лю Цингэ с силой нажал им на лезвие Сюя, отводя его вбок, и приблизился. Шэнь Цинцю вывернул меч… но опустил. Это всё ещё были переговоры. — Шестеро моих шиди отправились на твой пик позавчера. И не вернулись. — Ах, не вернулись… — Заметил! На третьи-то, мать их, сутки! Он наигранно покивал, чувствуя, как сонливость смывает знакомой раскалённой волной. — А за каким гуем они припёрлись, не объяснишь? Лю Цингэ рванул вперёд, отбил Сюя рукой и ею же сгрёб Шэнь Цинцю за грудки. — Что. Ты. Сделал? Тот уставился на смявший ханьфу кулак. Его собственные покалывали. Этот кулак прелестно было бы… открутить. Каждым движением разрывая по сухожилию. Сосуду. Мышце. Пока сукин сын на носу не зарубит, что оставшейся рукой нужно подписывать карточки и стучаться. Но для таких уроков Лю-шиди пришлось бы связать вервием. — Не дури. Почему? Только Богу Войны дозволено дурить? Шэнь Цинцю поднял взгляд к штормовым глазам и оскалился в самой едкой ухмылке. — Я просто отправил ребят погулять. Пол с потолком перепутались. Спину пронзила боль, а через миг он лежал на траве среди обломков стены, обнимая меч, — и продолжал ухмыляться. Как любезно разрушить не весь кабинет, а одну лишь стену! — Я не буду с тобой биться, — отрезало воплощение благородства, выбравшись через дыру. — Просто скажи, где они. Потому что Шэнь Цинцю слишком немощен. Бедняжка, даже ци в полную силу использовать не сможет. С гулким сердцем и опустевшей головой, он хохотнул: — Так не бейся! И резанул Лю Цингэ по лодыжкам. Тот отскочил, ударив ци в ответ, несерьёзно, будто прогоняя муху, да муха и сама уж снялась с места, зелёным флёром в ветре ускользнув ему за спину. Шэнь Цинцю всю жизнь бил тех, кто сильней; он преподал этот урок давным-давно, однако не учёл, что дикарь не понимает с первого раза. И вот они кружили, то звонко сближаясь, то расходясь в духовных вспышках, танцуя медленно, но верно в сторону ближайшего поля. Лю Цингэ видел, что его заманивают, следовал неохотно, с застывшей на лице убийственно-ледяной маской. Его атаки вспахивали дорожки, корчевали траву и уродовали кусты, упуская цель. — Опомнись, ты ж на ногах не стоишь! И стоять не собирался. Уроненный в младенчестве недобог посмел прийти сюда с мечом наголо — да вихрь листьев разобрал бы его на куски, пожелай того лорд Цинцзин. Вместо этого, лорд нападал с восточной стороны, чтобы гость успевал наслаждаться ослепительным видом. Тревожный гомон подсказывал: за ними увязались полусонные адепты. Шэнь Цинцю не планировал развлекать их. До сих пор он был аккуратен с духовной энергией, но дурашливый танец начинал утомлять, атаки Лю Цингэ становились хлёстче, а зеваки отвлекали — уйдя от удара, расколовшего булыжник, Шэнь Цинцю перенаправил ци и в несколько прыжков добрался до тренировочного поля, вытряхивая каменную крошку из волос. Здесь-то он разгуляется; он со времён ученичества не испытывал столь жгучего желания втоптать кого-то в землю. Лю Цингэ приземлился чжанах в пяти, окружённый извечным ореолом безупречности. — И необычайно мрачный. Кажется, ответный фырк достиг его ушей. — Прекращай свои грязные игры, — бросил этот человек-таран с яростью гораздо меньшей, чем ожидаешь от человека-тарана. С чего бы? Шисюн стал так омерзителен, что его и бить противно? — Мы оба знаем, чем всё кончится. — Вот как? — На губах Шэнь Цинцю опять заиграла ухмылка, прежде чем растаять окончательно. — Если ты просишь… Лю Цингэ не знал, о чём просит. Лобовая атака заставила его в очередной раз отмахнуться — только чтоб завязнуть в быстром, но широком движении и почти пропустить вспорхнувший сбоку талисман. И удар с другой стороны. И лезвие Сюя, поджидавшее там, куда Лю Цингэ уклонялся. Он выпустил ци во все стороны, чтоб вернуть дистанцию. И вспомнил, наконец, кого принял за муху. Это был знакомый до судорог Лю Цингэ. Тот, что заставлял грудь взрываться, а лоб — истекать холодным потом. Которого хотелось сечь до исступления, вдавить в грязь сапогом. Узнать, умеет ли бог скулить. Стервец, чьих страданий хотелось хотеть. Он пытался предугадывать атаки, но видел лишь пляску ткани и обманчивый блеск Сюя. Шэнь Цинцю не блокировал: его просто не оказывалось в направлении удара. Боль в икрах — ерунда, рябь в глазах — пустячная, всё летело мимо, как он сам летал по полю, вздымая пыль и стайки талисманов навстречу свистящим взмахам Чэнлуаня. Вдруг тот высек из Сюя первые искры. Шэнь Цинцю стал отводить удары мечом, по-прежнему не принимая их, но это был знак. Шэнь Цинцю терял силы. О, Лю Цингэ не спешил купиться — пара безрассудных подсечек оказалась убедительней. Он врубался теперь с троекратной мощью, продавливал чужую защиту, не заботясь о своей. Банальная жертва иллюзии превосходства. Ничтожество не лучше других. Цена победы взорвала бок болью — цена открывшейся для выпада груди. Шэнь Цинцю вогнал Сюя в плечо, рванулся, навалился, опрокинул-таки, с хрустом выворачивая меч к беззащитному горлу и вырвав — вырвав! — резкий вскрик. Нанизаться ради этого на Чэнлуань? Хоть дважды! Шэнь Цинцю едва мог дышать, а вспороть горло мечом, застрявшим в раздробленной лопатке, не сумел бы подавно. Он и не собирался. Сидеть верхом на поверженном Боге Войны, как тогда, в их первый день, и смотреть в разбитое болью и оторопью лицо, встречать потерянный взгляд, совсем как тогда… Может, не стоило все эти годы пытаться быть правильным? Он почувствовал под собой возню и нажал на рукоять Сюя; вскрикивать божок отказался, но втянутый сквозь зубы воздух вполне сошёл за комплимент. Нависнув ещё ниже, Шэнь Цинцю отчеканил: — Прочь. С моего пика. — И выдернул меч, тут же оперевшись им о землю, чтобы встать. Лю Цингэ с Чэнлуанем вмиг исчезли. Рука Шэнь Цинцю судорожно сжалась на сочившейся кровью ране, другая вцепилась в рукоять. — Вокруг хребта их ищи, — просипела Тварь и тут же сдалась. — Нахер так жить… Слабачка. — Зато ты силён, спасу нет. — Она, наверно, сплюнула б с досады, если бы могла. — Скажи спасибо, что меч у тебя «случайно» не дрогнул, а то остались бы без бога — и без тебя. Айда в постель ещё на две недели. Пусть. Шэнь Цинцю устал волноваться.