Право, которое есть

      — Ты не могла бы прикрыться?       Шэнь Цинцю искренне старался не опускать взгляд ниже лица. Девица заявилась в его сон почти нагой! Её грудь прикрывала чёрная тряпка, серая обтягивала бёдра так туго, что лишь подчёркивала каждый изгиб; Тварь сложила обнажённые до плеч руки под грудью, окончательно открыв живот, а ноги сверкали бесстыдством из пары странного вида цзицзы. Носки? И правда, зачем надевать носки, когда красуешься голыми коленками — совершенно не демоническая безнравственность!..       — Закончил? — Её глаза делали этот бесцветный тон в сотню раз хуже. — Лето, жарко, я у себя дома, раздеваюсь, как хочу. Знала бы, что умру — оделась бы приличней. И нет, «прикрыться» не выйдет.       Она, и если бы могла, не стала бы.       — …Я так по улице хожу, чтоб ты знал. То есть ходила.       Он, честно, предпочёл бы не знать: зрелище было до крайности возмутительным. Но отнюдь не удивляло: Шэнь Цинцю ждал фривольности, её и получил. Да и спросить он хотел о другом.       — Это Царство Снов?       Ускользающие детали, размытые пятна — изменчивый пейзаж не давал себя разглядеть, как дилетантская иллюзия.       — Или, ну, знаешь, обыкновенный сон, просто приспособленный под… мои рабочие нужды. — Как, например, личная встреча. — Типа. Только ты не должен осознавать, что спишь, и мы не должны обсуждать планы по наёбу судьбы. И моего Надзирателя заодно.       К слову о надзоре.       — А что насчёт зрителей? Или это, — Шэнь Цинцю обвёл нечёткий бамбук рукой, — часть развлечения?       Нахмурившись, Тварь выдала глубокий вздох — с демонстративным опусканием век и запрокидыванием головы, будто сдвинуть брови было недостаточно. Даже до растений, небось, дошло, как она раздражена. Такая избыточность прекрасно гармонировала с многословием; воспринимать Тварь во плоти оказалось многократно сложней. Изнурительней. И едва ли Шэнь Цинцю достанет удачи избежать новых встреч.       Её краткая искусственная улыбка послужила лучшим доказательством.       — Я уже говорила: это так не работает, и никому не встряло шесть часов подряд смотреть на твою возню с документами. — Вздох. — Надзиратель записывает всё происходящее и отбирает интересные моменты. Никто не следит за тобой в реальном времени, кроме этой штуки и меня.       Рассеянный разум несколько мгновений цеплялся за уточняющие вопросы, пока слова не осели, — «Ты!» — заволакивая мир раскалённой пеленой бешенства.       — Столько времени! Ты заставила меня шарахаться от каждой тени — лорд Цинцзин, озирающийся, как чья-нибудь дочь на пустой дороге! — Пейзаж пошёл рябью в такт стучащему сердцу, только Тварь осталась стоять, с равнодушием оглядывая его. — Весело было?       — Нет. — Она развела руками. Шэнь Цинцю почти видел, как ломает их под плач и вой. — Цинцю. В то время ты ещё не выяснил о Надзирателе, объяснять всё разом не хватало поблажек, а когда я попыталась, ты отказался слушать-       — Значит, я виноват?!       — ЦИНЦЮ!              Крик разлетелся, запутался в высоких стеблях.       — Сраное эхо.       Она отвернулась и бросила сердитый взгляд на небо, будто угрожала кому-то невидимому.       Шэнь Цинцю же уставился на собственные плывущие ладони. Когда такое было, чтоб другие ломали ему жизнь? Никогда, разумеется. Он же сам продался в рабство, сам подарил себя Цю Цзяньло и умолял о побоях. Сам в постель к нему прыгнул. Сам до шестнадцати тянул — Лю Цингэ не занимать проницательности. Он сам развёл слухи, сам доводил себя до искажений, сам, сам, сам… ему так в голову взбрело.       — Я не отрицала, что у тебя есть воз причин. — Он поднял голову и наткнулся на её глаза. Две безжизненные ледышки — ни понимания, ни сочувствия. — Твои причины не меняют реальность. У меня есть мои. И твоё недоверие — одна из них, ничего не попишешь.       Ещё бы. Кого когда волновали чужие причины.       — Не в том дело, и ты это знаешь. Завязывай прибедняться, я, в конце концов, не Цинъюань, чтоб уплетать твои раздутые трагедии за обе щеки. — ...А кроме ледышек и смотреть-то некуда. — И не надо мне про сочувствие задвигать. Ты же в штыки его встретишь. Ну возрази.       Что-то внутри болезненно щёлкнуло.       Становясь на место. Шэнь Цинцю усмехнулся облегчённо и ядовито.       — В таком случае, Тварь, обсудим накопившиеся дела.              — Давно пора.              С чего же следует начать? Он не продумал разговор заранее. Что беспокоило сильнее прочего, так это мелкая деталь, обронённая Тварью. Факторы. Всего два больших фактора отличались от задуманных судьбой в их раскладе: неучастие байчжаньских сопляков в бою… и участие Шэнь Цинцю. Пусть мысли ускользали, здесь во сне бесконечная усталость не сжимала разум, и простые выводы не заставили себя ждать. Судьбе нужно, чтобы их с Лю Цингэ вражда не прекращалась? Судьбе нужно, чтобы Лю Цингэ погиб от вполне конкретной руки.       — Не совсем. Главное, чтобы в школе не сомневались, чья рука была — тебе не обязательно его убивать.       Она подтвердила. С опустошающей лёгкостью.       — Зачем? — только и вырвалось.       — Ваши судьбы связаны, — продолжила Тварь как ни в чём ни бывало. — Смерть Лю Цингэ должна выполнить две задачи, и одна из них касается твоего будущего. Как — догадаться несложно. — Нет, не сложно. Шэнь Цинцю всегда знал, что этот дикарь загонит его в могилу. — Если бы туда… Но мне неясно, зачем продолжать вас стравливать. Ваше примирение уже ни на что не повлияет, даже сыграет на руку… По-моему, судьба вас ссорит из чистого упрямства.       Игрушки. Куклы на нитках. Дешёвая забава, и другие миры ни при чём.       Что он мог?       — Вообще-то, я выяснила способ изменить судьбу. — Иначе им не о чем было бы говорить. — Ага. Только я его не раскрою. Он тебе не понравится.       Шэнь Цинцю должен был привыкнуть. И всё равно вскипел в сотый раз, будто в первый, походя представив, как швыряет хитрозадую мразь об землю.       — Да, да… я тоже. И действительно привыкла, так что твои садистские фантазии меня не трогают. — Идеальный момент подчеркнуть превосходство ехидной улыбочкой, но Тварь просто хмыкнула. — Превосходство мне не интересно.       Шэнь Цинцю хмыкнул в ответ:       — Зато интересен контроль, основанный на превосходстве. Не ты ли пеняла на моё недоверие?       — И продолжаю пенять. Если я расскажу, ты не станешь слушать дальше. Начнёшь делать по-своему, скотина, и понесёшься через лужайку, а этого мне триста лет не надо. Мы уже обсуждали твою импульсивность.       Верно. Поводок. Лучше два — два гвоздя в основание черепа. Они обсуждали его импульсивность и недоверие с первых дней без остановки и выяснили, что Шэнь Цинцю — злобное, неуправляемое животное.       — Ласка. — Вот теперь стерва расплылась в самодовольной улыбке. Лорда Цинцзин так приятно подловить. — Очень.       Они обсуждали его недоверие давно и безрезультатно, бродя по кругу, как пара заблудившихся муравьёв. Это злило и, хуже, выматывало. Их обоих, — надеялся Шэнь Цинцю. Но какую бы игру ни вела Тварь, она понимала происходящее глубже него, глубже кого бы то ни было, она знала, чем торгуется и с кем. И пользовалась этим.       — Назови хоть одну достойную причину тебе верить.       Тварь не потрудилась ухмыльнуться этой очевидно пораженческой просьбе — лишь медленно, надменно моргнула.       …И всё-таки выдавила ухмылку.       — Ты бы давным-давно нашёл причину, Цинцю. Но тебе же так не хочется о ней думать, да? Я намертво привязана к тебе и этому телу. Ты спросил, чего я хочу, хочу ли я жить. — Впервые она отлипла от бамбуковых стеблей, поворачиваясь к собеседнику всем телом. — Хочу, Цинцю. Но не твоей жизнью. Поверь, мне проще безболезненно исчезнуть сейчас, чем годами агонизировать в твоей шкуре. Да ты и сам бы из неё вылез, если бы мог — настолько здорово быть тобой.              — Что, опять сметаем мысли под ковёр? Ну-ну. Я помогу тебе с ними собраться. — Новая улыбка на абсолютно неподвижном лице, колючий взгляд. — Я обещала светлое будущее, помнишь? Да только судьба твоя что-то много выделывается. Странно, правда? Может, чтоб нескучно было? Нет, Цинцю. — Не улыбка — плотоядный оскал. — Потому что я соврала. Моя задача — изменить ТЕБЯ. О судьбе речи не шло. Меня бросили сюда гнить с тобой на па́ру, это МНЕ нужно светлое будущее! Ведь если ты меня не отпустишь, у меня не останется выбора, кроме как выгрызть его зубами!       Оскал сошёл, губы искривились от гнева, холодного и сумрачного — тёмный огонь под ледяной коркой. Темнее того, что был однажды в зеркале.       — Ты часто просишь меня не лгать. Сделай одолжение: не лги, что не догадался сразу. Но конечно, гораздо приятнее хвастаться, какой ты упорный и как стоишь у всех поперёк горла, чем признать, что все твои конвульсии в паутине с самого начала ничего не значили. А, жучок по имени Шэнь Цзю?       Он уже не различал пейзаж — лишь две ледышки, прожигавшие до костей. Он хотел проснуться.       — Бога ради, я никуда не денусь. К сожалению…                            Шэнь Цинцю проснулся от боли. Каждая мышца сходила с ума, казалось, кости пытаются прорваться сквозь плоть и сбежать. Тошнило кровью. Пока он приходил в себя, скорчившись над миской, стало ясно, что о полётах можно забыть: циркуляция ци нарушилась, а один особо истеричный поток понемногу превращал печень в фарш.       Хозяин гостиницы вида не подал. Уж времени смириться было предостаточно, больше суток; какой-то расфуфыренный заклинатель натащил в комнату листьев, лёг не раздеваясь, изгваздал простыни грязью и кровью, и только после изволил заказать бадью горячей воды — хозяин стерпел всё это без единой кислой рожи и правильно сделал. Испортить те простыни всерьёз ничто бы не смогло. Шэнь Цинцю, правда, не пожалел пары поощряющих монет его исключительно дружелюбной дочери, чем заслужил подозрительный взгляд, и поспешил смотаться. Чистый, переодетый, заряженный новой порцией пилюль — чего ещё желать?       У входа его уже караулила стража, возглавляемая юношей в чиновничьем наряде.       — Только не говори…       Шэнь Цинцю вылез в окно. Скажи он, что рад слышать Тварь, то солгал бы.       — Что у тебя с окнами?       Крепкая дружба длиною в жизнь. Улаживать вопросы с властями он предоставит главе дипломатического пика, порядок в пострадавшем от демонической ци лесу наведут монахи, за которыми, судя по всему, и умчались байчжаньские дикарята, а сам Шэнь Цинцю нанял повозку и затрясся в направлении хребта Тяньгун.       Его концентрации едва хватило на несколько бытовых разговоров — невозможно медитировать в подобном состоянии ума. И в столь скрипуче-дребезжащей обстановке. Невозможно медитировать с опасной изворотливой дрянью в голове, да вот судьбе на это плевать. Потому Шэнь Цинцю смежил веки и заставил себя дышать ровно. Он по-прежнему мог подготовиться к настоящей медитации, заранее проработав тот хлам, что неизбежно полезет в голову: разочарованный взгляд Лю Цингэ; его кровь, ползущая по ханьфу; нестабильное основание, превращавшее накопленную ци в бесполезный пустяк, превращавшее его в бесполезный пустяк…       Мысли метались, кусали друг друга за хвосты, не нанося вреда-       — Это спорно.       Всю жизнь он шёл, падал и поднимался, чтобы снова упасть; ему всегда не хватало какой-нибудь капли силы или смелости, или упорства, или терпения, или всего вместе, и каждый раз, когда он думал, что сделал достаточно, судьба давала ему под дых. Его усилий не бывало достаточно. Одних лишь усилий никогда не бывало достаточно.       Но ничего другого не осталось. И Шэнь Цинцю день за днём прикладывал усилия: должны же они окупиться однажды? В конце концов, это всё, что он мог.       …перед лицом судьбы. Кем он был тогда? Зарвавшейся марионеткой, которую судьба играючи ставила на место каждый раз, как он… В чём хотела убедить его Тварь? Что все провалы не его вина? Что все достижения не его заслуга? Или что без драгоценной не-демоницы он не имел против судьбы ни шанса?       — А сейчас ты скажешь, что это может быть выдумкой и лажу с Лю Цингэ я сама подстроила, да?       Всяко вероятней, чем полная предопределённость судьбы. Будь оно правдой, существование тысяч людей не имело бы ни малейшего смысла — разве только для развлечения скучающих твариных сородичей, — и всё же Шэнь Цинцю не торопился отмахнуться от лепета: дело в Юаньцзяо показало, сколь полезной она могла быть. Шэнь Цинцю даже посчитал бы себя должником… не спиши он эту полезность в качестве платы за проживание. Что ж, он снова упал, значит время подняться и идти дальше, привыкнув к новому весу, что приходится тащить за собой. Всё одно и то же, каким бы новым ни было.       Он открыл глаза, ощутив, как болезненный ток ци в его теле чуть унялся. С этим можно было жить.       — Когда ты сядешь медитировать и провалишься глубже, нам хана.       «Так судьба рассудила? По счастью, мне не впервой с ней бодаться».       Он был одним большим доказательством своей способности обламывать зубы судьбе.       Под охи и вздохи, Шэнь Цинцю вытащил томик «И Цзин». Его научного внимания дожидались целых три занимательных куклы.       

***

      Единственный официальный вход в школу Цанцюн располагался на первом пике и начинался крутой каменной лестницей, змеившейся по склону Цюндин от основания до терявшейся в облаках вершины. Мелочь для совершенствующегося и надёжное пугало для всех остальных. Количество ступеней более не вызывало у Шэнь Цинцю глухого ужаса, зато лорд Цюндин и его неусыпно бдящие пиявки, охочие до уродливых сцен, вызывали ещё как. Мечты об отдельном подъёме на Цинцзин оставались мечтами без шанса на осуществление: глава Юэ не разрешил бы. И даже другие лорды, втайне искавшие повод навалиться с аналогичной просьбой, высказались бы против. Просто потому, что Шэнь Цинцю им жал сильнее, чем контролирующая хватка Юэ Цинъюаня.       — Это неудобно.       Главе школы — вполне удобно. Никто не стал бы докладывать ему о своих делах и просить разрешений, положись он на правила и оставь кому-нибудь выбор. Единственным пиком, разделившим эту роскошь, был Аньдин, изрезанный широкими дорогами для перевозки грузов. Не хочешь отчитываться перед Юэ Цинъюанем? Значит, отчитаешься перед вездесущим Шан Цинхуа. Шэнь Цинцю плевать хотел на правила, не доверял червю и, как большинство старейшин, попросту летал.       Кроме случаев, когда не мог.       — Шэнь-шиди, — раздалось позади, не успел он проскользнуть в ворота и преодолеть половину расстояния до радужного моста.       Поклон вышел чересчур медлительным.       — Этот шиди приветствует главу школы, — и тон сделался раздражённым сам по себе.       Их с Юэ Цинъюанем потуги выглядеть хоть сколько-нибудь официально в глазах учеников забавно было выкручивать наизнанку. Сдержать волны яда Шэнь Цинцю всё равно не удавалось, так почему бы не развлечь себя наравне с пиявками?       В беспокойстве, смывшем с холёного лица и краски, и улыбку, ничего забавного не было; от потянувшейся к запястью руки пришлось увернуться, не в первый, впрочем, раз.       — Твоя ци нестабильна. Что случилось? Искажение? — «Нашёл, где спрашивать!»       — Нет, шисюн, сражение.       Юэ Цинъюань прекратил коситься на вожделенное запястье и нахмурился, поняв ответ по-своему.       — Где Лю Цингэ?       Сел медитировать в какой-нибудь дыре неподалёку от Юаньцзяо, не иначе. Удивительно, что так надолго, даже с его повреждениями. Мог и вовсе усвистать на охоту. И ничто из этого не объясняло, почему Шэнь Цинцю обязан отвечать за него.       — Мне почём знать?       Брови главы школы сошлись ещё ближе к переносице.       — Вы возвращались не вместе? — спросил он с удушающей осторожностью.       — Наше светлейшее божество отказалось разделить со мной путь туда, как шисюн, несомненно, помнит. Разве обратный путь обещал пройти иначе?       Но Юэ Цинъюань уставился испытующе и прямо, будто решил, что Шэнь Цинцю прикопал дикаря под дорожным камнем… не в первый, впрочем, раз. Будто имел хоть какой-то повод. Как часто Юэ Ци доводилось выслушивать угрозы в свой адрес? Как много причин претворить те угрозы в жизнь он дал? И сколько из них оправдались? Уж не этому ли шисюну лучше всех на свете знать, что его шиди — визгливая шавка, гораздая лишь тявкать?       Однако с тех пор, как между ними разверзлась пропасть, этот самый шисюн, молившийся на «Сяо Цзю» и общее прошлое, в дополнение к избирательным слуху и зрению обзавёлся крайне избирательной памятью. Ну и можно ли забыть, как разрушительно влияют обиды на характер человека? По крайней мере, так глава школы объяснял каждое кривое слово и каждую выходку своего «Сяо Цзю». Тот невероятно обижен, до глубины души. Достаточно ли, чтоб прикончить боевого брата? Кто знает? Никто не знает и знать не может, уж точно не глава Юэ.       …Смотревший со смиренным разочарованием, когда Лю Цингэ закатил скандал после дурацкой зачистки колодца. Точнее, Лю Цингэ выплюнул пару слов и улетел, а скандал закатили другие. И Юэ Цинъюань его расхлёбывал. И рассказывал своему смертельно обиженному шиди, как неприемлемо столь радикальное решение конфликтов.       Шэнь Цинцю… должен был привыкнуть.       Он просто подумал… загнись Лю Цингэ в том лесу, что бы сделал Юэ Цинъюань? Скорчил бы разочарованное лицо? Отругал, накричал бы? Промолчал бы угрюмо? Одной вещи не сделал бы точно.       — Не поверил бы, что бы ты ни сказал. Всё так.       «Всё так и задумано», — подразумевала Тварь. До чего удобно. Кукла настолько прилежно пляшет — и за ниточки дёргать не надо. Юэ Цинъюань находил невозможное количество способов быть тряпкой.       Очевидно, нечто «необычайно» острое отразилось на лице «Сяо Цзю», и он сдался, возвращая мученическую улыбку, меняя тему. Спросил о задании, дважды пытался послать за шиди Му; сдался окончательно после третьего напоминания о его же плотном графике. Сверлил взглядом удаляющуюся спину, стоя посреди площадки и хлопая на ветру чёрно-белыми крыльями рукавов — высокий, изящный журавль. Весь из себя.              Цинцзин не сверзился в Бездну. Гулянку выдавали слишком чистые площадки и смятая местами в хлам трава; бездельники встречали учителя намёками на ухмылки, очень довольные, что урвали у него целый праздник и несколько дней отдыха в придачу.       Распаскудились. Хитрые лисы делали вид, что не замечают, как тяжело учителю идти, в сколь плачевном состоянии его меридианы, но Шэнь Цинцю не проведёшь. Что проку им от раненного тигра? Ненавистный учитель мало того что строг, так ещё и слаб — уж не лучше ли натравить на него более перспективных покровителей и выслужиться перед ними?       — Это каких?       Каких угодно. А он до сих пор не решил, как с этим быть… Оставалось лишь укрыться от неизбежной волны насмешек в бамбуковой хижине; стук распахнувшейся двери сменился стуком метлы об пол.       — Учитель!       Мин Фань сгорбился в поклоне и явно прихрамывал; на скуле виднелся почти сошедший синяк. Вляпался-таки, что за бестолочь.       — Решил, раз учителя нет, можно прохлаждаться здесь вместо занятий?       — На вчерашней тренировке я… подставился, — забормотало это недоразумение, — и меня освободили на сегодня. А! — надо же, спохватилось. — Этот ученик был неосторожен. Впредь такого не повторится!       Вечно Мин Фань забывал и слова, и правила, стоило застать его врасплох. И в дебаты его для оттачивания навыка не бросишь, иначе проку от главного ученика-посмешища будет не многим более, чем от посмешища-учителя.       — Само собой, — протянул Шэнь Цинцю, выкладывая вещи из рукава. — А тренировка, надо думать, проходила совместно с адептами Байчжань?       Он не мог увидеть, какую рожицу состроил этот разгильдяй у него за спиной, зато услышал досадливое:       — Мудрость учителя не знает границ.       — Тресни его веером!       «Легко», — подумалось прежде, чем пришло осознание, и деревянные планки клацнули о дурную макушку. Только что Шэнь Цинцю исполнил приказ-       — Потому что хотел.       …и какого гуя Тварь — из всех возможных существ! — ни с того ни с сего взялась толкать его к рукоприкладству?!       — Парню полезно. Ты на моську его посмотри.       «Моська» Мин Фаня выражала безмятежное и насквозь фальшивое покаяние. Соглашаться Шэнь Цинцю не желал, но всё равно приложил балбеса ещё раз.       — Когда скрываешь истинные чувства за лестью, потрудись хотя бы не звучать саркастично. Дикари не вышибли последнюю кроху ума из твоей головы, я надеюсь?       По-видимому, нет. Мальчишка быстро вернулся к обычной манере держаться, извинившись и заговорив о положении дел на пике, попутно помогая с мелочами вроде умывания и разбора одежды. Сколь безупречно полезным он был бо́льшую часть времени, столь далеко выпадал за рамки приличий и здравого смысла, стоило ему разозлиться или, того хуже, наткнуться на байчжаньских громил. Он ввязывался в драку по мельчайшим, самым дурацким поводам, которые во всём многообразии сводились к тому, что кто-то не воспринимал Мин Фаня всерьёз. Удавалось ли исправить ситуацию кулаками? Ничуть. Скорее, наоборот. Старшие адепты не очень-то жаловали тринадцатилетнего задиру в качестве главного ученика.       С первого дня Шэнь Цинцю безуспешно вколачивал в его бестолковку благоразумие. Пока туда пробились лишь основы изворотливости: на своё красноречие мальчишка теперь полагался не меньше, чем на авторитет учителя. И всё же этот успех оставался каплей в море.       — Как вообще его сюда занесло?       Почти случайно. Старший сын в его семье наследовал отцовские плантации, среднему обещали должность недалеко от столицы, а Мин Фань… Не гений, не красавец, не воплощённое обаяние; скрупулёзен, хорош в деловодстве, но слишком уж простодушен и вспыльчив для политики. Куда его было девать, кроме заклинательской стези?       — С таким набором прямая дорога на Байчжань.       Шэнь Цинцю знал это. Мальчишка и сам туда хотел, однако, будучи адекватным человеком, он попросту не догадался, что на Байчжань нужно врываться, наплевав на отборочные испытания. В итоге он копал гуевы ямы до полного изнеможения, никому не нужный. Лю Цингэ ведь слишком горд, чтобы пошевелить хоть пальцем ради благополучия собственного пика: если ему под ноги бросится богатство, он сверху потопчется и не взглянет. А то как же? Хочешь принадлежать Богу Войны — само в цянькунь и прыгай!..       — Подожди, так ты поэтому Ло Бинхэ загрёб?       Ах, да. «А-Ло». Шэнь Цинцю почти забыл.       «Следовало ли мне дождаться, пока зверёнку надоест копать, и лапы сами понесут его к ему подобным?» — отчего-то не было сомнений, что так бы всё и вышло, не вмешайся Шэнь Цинцю. Бесконечная наглость отпечаталась на том личике незримым клеймом.       — Как поживает Инъин?       Ничего по-настоящему страшного с ней не случилось. Просто девочка забросила учёбу, чтоб таскаться без конца за этим выродком! Она стала, скрежетал Мин Фань, опаздывать на уроки и выполнять задания хуже, у неё не оставалось времени учиться хорошо: Инъин сопровождала своего проклятого А-Ло, когда тот бегал по поручениям шисюнов, сидела с ним над каллиграфией и живописью, и кое-как играла ему во время вечерних медитаций! Учителя́ закрывали глаза на промашки, но…       Огромная пружина сжалась внутри Шэнь Цинцю. Он знал, с первых звоночков знал, что за маской безвредного большеглазого оленёнка не прячется ничего хорошего.       — …мы говорим, чтоб не водилась с ним, но она никого не хочет слушать! — Значит, послушает учителя.       — Не-а. Ты не переубедишь её, Цинцю, только оттолкнёшь.       Это смешно. Это просто немыслимо! Сопляк её околдовал?!       — Если бы. Всё гораздо хуже.       Неспособный ни на чём сосредоточиться, Шэнь Цинцю окружил себя стопками отчётов; порыв отыскать или позвать Нин Инъин разбивался об остатки достоинства, жгучее желание пройтись по сукину сыну кнутом — об отсутствие формального повода. У других обитателей пика возникли бы вопросы. На столе главы школы возник бы донос. Поползли бы ненужные слухи.              Инъин не пришла ни в один из перерывов. Даже после занятий не заглянула, хотя слышала о возвращении учителя. Не могла не слышать.       Зачем, когда приятней хлопотать над А-Ло, таким хорошим и чудесным, и подставлять уши его сладким речам. Она ему, может, с утра и волосы собирала?       Шэнь Цинцю надо было решить проблему незаметно, постепенно. Чужими руками.       Зверёныш создаёт одни неприятности? Ничего, и для него найдётся полезное дело: пусть послужит главному ученику тренировочным чучелом. Пускай Мин Фань учится лепить предлоги из ничего, плести из правил сети-ловушки, ковать мнения удачно пущенным слухом. Бороться на чужих условиях так, чтоб выигрывать.       Методы байчжаньцев хороши лишь для байчжаньцев — другим дорогу в жизни не пробить ударом кулака. А Мин Фань, несмотря на истинно байчжаньскую натуру, входил в число «других».       — Напоминаю: Ло Бинхэ одиннадцать. Ты объявляешь охоту на одиннадцатилетнего ребёнка.       Который, в свою очередь, объявил войну тридцатилетнему горному лорду и упрямо выигрывал. Ещё свежо было в памяти то вывернувшее наизнанку чувство ничтожности… Что с дитятком не так, Шэнь Цинцю пока не представлял, однако догадывался, судьба и здесь приложила руку — если Тварь не наврала. Его не удивило бы, окажись сопляк удобным средством выматывать ему душу.       Безучастные стены, не расцвеченные девичьим щебетом, навевали уныние, обида щипала где-то под сердцем, зато у Шэнь Цинцю был план. Определённость успокаивала. Более чем кстати.       — Слушай, может, ты просто сходишь на Цанцяо?       Странные взгляды, новые слухи, постоянный риск быть с потрохами проданным главе школы.       «Делать больше нечего», — некто, знающий биографию этого Шэня, станет предлагать подобное или смеху ради, или по большой глупости.       — Или чтоб потом сказать, что я пыталась. — Он практически видел, как Тварь в очередной раз пожимает плечами — раздражающее явление, ничем не лучше вздохов.       Он обязан был справиться. Всегда справлялся.       — Ага. С какой-нибудь попытки.              Запершись в спальне, Шэнь Цинцю наглотался лекарств, принял надлежащую позу, выровнял дыхание, закрыл глаза, разогнал шуршавший о стенки черепа мысленный мусор, без того вялый. Шэнь Цинцю был готов.       А ци не давалась. Она утекала сквозь его внимание, словно вода сквозь решето, и чем усердней он тянулся к ней, тем сильней отвлекался на что-то, чего даже не слышал и не чувствовал. Оно клубилось туманом по краю сознания, неуловимое.       «Тварь!»       — Я ничего не делаю.       Холодное покалывание в груди ничуть не помогало. Совсем не помогало дышать. Шэнь Цинцю старался, старался, он всё время старался, но не мог справиться и с собственными лёгкими. Ему следовало остановиться.       Переждать, затем пробовать снова.       Ему следовало… остановиться.       Давно.       — Цинцю?       Он словно со стороны наблюдал, как выходят из-под контроля мысли, пускаются вскачь вместе с кровью, как разъедают разум, пока плеснувшая из сосудов ци разъедает тело.       Разве он не знал, что так будет? Прекрасно знал, и без язвительных предостережений Твари. Зачем же он взялся за это — заведомо провальное — начинание?       Верно. Он что-то доказывал.       Он упражнялся каждое свободное мгновение: прилежно медитировал, размахивал мечом, читал о сути бытия — но вот он сидит на полу спальни без ядра, беззащитный, безнадёжный, сгорающий заживо, в сотый раз за много лет, как будто девяносто девяти предыдущих было недостаточно, чтоб уяснить. Он не продвигался. И не продвинулся бы на тысячный раз. Ведь внутренние демоны тащили на дно, а бороться с трактатами и учителем гораздо проще. Он пытался что-то доказать.       — Цинцю!.. — И Тварь не преминула ткнуть в это носом. Насколько смехотворными те попытки смотрелись для неё, той, кто знал? Они все знали, все и с самого начала, очевидную правду, спор с которой был настолько бессмысленным, что однажды превратился из смешного в скучный.       Он старался быть лучшим, выводил идеальные линии тушью, держал осанку и красиво говорил разумные вещи, но все знали, что это враньё, ведь его грязный рот не порождал ничего, кроме яда, кроме бессильного, бессвязного рычания уличной псины, и в каждую огреху его маски с хохотом тыкали пальцами, в очевидную правду, которой должны были подавиться. Он очень занят был попытками за кого-то сойти.       Он старался быть принципиальным, волевым, поставил цель и полз к ней под пинками и ударами хлыста, он так любил стоять на своём! Любил доказывать, что сапог Цю Цзяньло не способен проломить его хребет, он спорил и держался прямо, глотал мольбы, а мог поскулить пару раз, наскучить, жениться, но нет! Он должен был бросить вызов, бросать из раза в раз, пока не доигрался, он всем хотел что-нибудь доказать.       Что благородство глупо, но сам остался в дураках. Что любой на его месте поступал бы так же, но раз за разом спотыкался о тех, кто стократ лучше него. Что сильный и независимый, но всегда находил, на чьей шее повиснуть.       Что не мусор. Что чего-то стоит. Но очевидную правду знали все, от родителей до крыс на Цанцюн.       Когда всю жизнь доказываешь ложь вместо того, чтоб примириться с правдой, жалкая смерть — твой единственный приз...       — Если ты закончил драматизировать, мне очень пригодились бы инструкции.              Окоченевшие тело и разум кромсала вьюга. Ничего не видно, не слышно — белый колкий шум вокруг. И всё же буря утихала. Вскоре голос Твари оформился в слова; слова сложились в просьбы о каких-то инструкциях — в следующий миг Шэнь Цинцю поймал себя на том, что вздыхает. И ещё раз. Его ци текла непривычно вяло.       — Не успел.       Он втягивал воздух для очередного вздоха, но не завершил его, как по щелчку став мягко, протяжно выдыхать.                     Потому что Шэнь Цинцю годами приучивал тело к правильному дыханию. Во время медитаций он мог сбиться из-за спазма. А взять и вздохнуть не мог.       …Кто-то делал это за него.       Он распахнул глаза и сразу зажмурился: слишком ярко.       — Позже наорёшь, у нас тут другие проблемы.       Шатко, мутно Шэнь Цинцю возвращал контроль, пользуясь шансом. Необъяснимая пустота, энергия, будто неуверенная, куда ей двигаться — он уже испытывал всё это однажды: в ночь появления Твари.       — Похоже, я сбиваю тебя с толку на всех уровнях, даже на духовном.       Его кровоточащее нутро… а он…       — Я тебя умоляю, пошли за врачом.       Её тон с мольбой не имел ни капли общего. Шэнь Цинцю было не до того; он, не решаясь открыть глаз, едва перебирая конечностями, на ощупь раздобыл пустой талисман, киноварь, под противный писк начертал нужные символы, молясь, чтоб дрожь в руках их не испортила. И в довершение пустил по бумажной полоске осторожный заряд ци, совсем крохотный. Большего и не требовалось, до соседней-то горы.       Потом он ждал, наполовину уверенный, что зря. Съёживался понемногу в одну болезненную кляксу на полу.       — Слушай. Я вываливаю на тебя много всякого, что шатает твою крышу. Должна же я иметь способ справляться с ущербом?       Учитывая прочие обстоятельства?       «Нет, не должна».       — Ну… вообще-то не должна, конечно. Но хорошо, что он у меня теперь есть. Правда?              В комнату хлынула зелень: Му Цинфан явился в одиночку, зато его, как всегда, было слишком много с этим его медицинским ощупыванием и очень медицинскими терпеливыми вопросами, обращёнными к кому угодно, кроме Шэнь Цинцю. Кажется, он расспрашивал Мин Фаня, чей голос взлетел на пару тонов с перепугу. Что ж, значит, вид соответствовал дерьмовости ощущений. Закономерно.       В рот залили неизвестную дрянь, с пола кое-как соскребли. Шэнь Цинцю было почти плевать. Когда в меридианах побежал размеренный поток чужой энергии, он окончательно бросил попытки держаться в сознании.       В конечном счёте, его упрямая возня ни на что не влияла.