Право, которое есть

      Зайцем испетляв половину леса, Шэнь Цинцю сумел-таки сохранить достойный вид: не позволил ветвям порвать одежды, волосам — растрепаться, а налипавшие в сумасшедших количествах колючие семена вовремя счищал волнами ци. Лю Цингэ взглянул на него разочарованно, сам этих колючек избежавший одному ему известным способом. Огорчился ли он провалом плана мести, или же его жалкий шисюн опять попрал какие-то моральные устои — кто знает. Он всегда так смотрел, умоляя вмять его лицо внутрь черепа.       Безумный бег привел их в чащу. Здесь было ещё темней, но, несмотря на это, над палой листвой возвышались стебли и стебли всевозможных трав, не успевших окончательно зажухнуть и норовивших навесить на полы ханьфу очередной цепкий шарик. Скоро деревья поредели, а под ногами стали попадаться коварные, оплетённые травой камни. Лю Цингэ остановился.       Место выглядело нетронутым рукой человека. Посторонних энергий или странных скоплений ци не ощущалось, и Шэнь Цинцю наградил божка вопросительным взглядом. Тот в излюбленной манере фыркнул, но всё-таки изволил показать находку.       Подошёл к большому камню. Без труда выпутал его из стеблей.       И поднял.              Тварь заржала.       Действительно, очень странное пепелище. Как Лю Цингэ нашёл его, интересно, в немаленьком лесу? Нюх заклинателя позволял с трудом учуять тончайший запах гари, ещё витавший здесь, а наткнувшись на него, разумно было перевернуть округу в поисках источника, но…       — Он просто шёл от оврага и обнюхивал всё, что видел. Ну, как вариант.       Шэнь Цинцю не удивился бы, окажись оно так, и неимоверным усилием удерживал эту мысль подальше от своей богатой фантазии, но правда, скорее всего, куда проще: Бог Войны опережал остальных горных лордов, особенно некоторых, в самосовершенствовании, уступая разве что главе школы. С настолько обострёнными чувствами ему едва ли пришлось блуждать долго — никакого подвига здесь не было.       — Бу-бу-бу.       Земля под камнем оказалась сухой, чёрной и покрытой слоем спрессованного пепла; прогорело всё, ни кусочка топлива, чем бы оно ни было, не осталось. Трава, окружавшая костёр, легко занялась бы, однако выглядела неповреждённой. Что-то должно было заслонять её от искр и пламени. Любопытно.       Шэнь Цинцю прошёлся вокруг.       — Камень так или иначе пришлось бы переставить.       Он обернулся к Лю Цингэ, однако тот лишь поудобнее перехватил свою ношу и отвёл взгляд.       — Ищи, если хочешь. — «Серьёзно?» — На земле вмятин нет, а ветки я осматривать второй раз не полезу, — добавил, как от сердца оторвал, скотина.       …Ветки? Нет, камень таких размеров можно пристроить в развилке крупного ствола, но кем нужно быть, чтоб додуматься до такого, а уж тем более сделать! Выходит, этот дикарь обрыскал всю лесную подстилку поблизости и, не найдя ничего внизу, додумался посмотреть вверх? Шэнь Цинцю не помнил за ним подобной гибкости ума.       — При чём тут гибкость? По-моему, очень прямолинейно: не внизу, значит вверху. Не в дверь — так в окно, не в окно — так сквозь стену.       Именно. Разбить о стену все кости, но не догадаться, что заперт под землёй, и следует просто копать вверх.       Он, впрочем, тоже не собирался донимать деревья. Зачем? Разумеется, обнаружься на них следы, это указало бы на недюжинную силу человека, разводившего костёр, или, скорее, на его способности заклинателя, заодно объяснив и духовный удар. Для места с такой богатой энергетикой вполне естественно привлекать совершенствующихся. А молодых совершенствующихся, ещё склонных мёрзнуть, вполне могла посетить дурацкая идея разжечь костёр. Адепт Байчжань, заметив дым над лесом, пошёл проверить… повод для драки ему не понадобился — было бы с кем, — а после драки бестолковые убийцы кинулись прятать следы.       — Мило, но маловероятно.       Точнее, невозможно: во-первых, место сражения далеко от костра, во-вторых, юнцы разворотили бы овраг неуклюжими атаками, а взрослый, умелый заклинатель не нуждался бы в костре. Но главное…       — Лю-шиди не нашёл, откуда брали растопку?       Тот покачал головой, наградив Шэнь Цинцю долгим взглядом. Что? Теперь-то что не так? Или удивительно, как это неженка с Цинцзин умеет разжигать огонь без талисманов? В самом деле, непосильный навык!       — А ты при нём без талисманов разжигал?       «Нет, и что же? Надо считать меня безруким и безмозглым?»       — Эм…       В любом случае. Были неизвестные заклинателями или нет, сработали они слишком чисто; укрыли остатки костра, до того нигде не наследили, чтобы ни одна душа не заподозрила о его существовании. И даже больше, они убедились, что самый пепел ничего не расскажет. И всё это в лесу, куда мало кто ходит. Почему? Они знали: лес обыщут. Убитого ими адепта обязательно будут искать. Потому и тело не прятали.       — Чтоб никто не ходил глубже.       Убийцы явно не учли настырности Бога Войны.       — Бога хорошего обоняния. Нанюхает всё, от вчерашних благовоний до важной улики. Почему про него нет анекдотов, а?       «Догадайся».       Всё это время Шэнь Цинцю прохаживался взад-вперёд у пепелища, сопровождаемый взглядом их грозного божка. Тот подбоченился, обняв свой булыжник одной рукой и напустив на лицо все запасы скепсиса; хотя Лю Цингэ почти не шевелился, в его якобы расслабленной позе легко читалось нетерпение.       — Это тебе легко. Кстати, почему?       …А ведь Лю Цингэ провёл здесь ночь.       — С городских крыш было бы видно дым? — Говорил, идей нет. Он тупица, но не до такой же степени! Зато обидчив — до такой.       Однако… снова отрицательное покачивание.       — Не думаю.       — Это мне без тебя известно. С дымом что?       — Зачем ты это сказал? — прошипела Тварь, пока Лю Цингэ углублял морщинку меж бровей.       «А ты, читающая мысли, не знаешь?»       — А ты, думающий мысли, точно знаешь?       Зачем-зачем. Затем что надоело. Сколько этот образец благородства будет цедить помощь по капле с таким видом, будто делает одолжение? Сколько ещё придётся вот так выпытывать, получая расплывчатые огрызки? Или надо стать на колени, молить? Тогда божество расщедрится? Он умрёт, если скажет этому мусору лишнее слово?!       — Но он всегда такой. Со всеми.       Отговорки. Любимая песня главы школы, после плача по братским чувствам. Да и что такого, в конце концов, сказал Шэнь Цинцю? Простейшая шпилька, неспособная всерьёз уколоть — ни один уважающий себя человек не станет терять лицо, реагируя на такую. Времена бестолковой юности, когда позволительно было бросаться в драку из-за каждого пустяка, давно прошли.       — И ты не нашёл лучшего способа подтолкнуть его к диалогу?       Подтолкнуть?       Вместо ответа, божок вернул камень, взявшись заново накрывать травой. Додумался, надо же.       Подтолкнуть его к чему-либо невозможно — эту истину пришлось познавать через горький опыт. Лю Цингэ воплощал в себе образ одинокого воина: не любил совместных заданий, не считался ни с чьим мнением, легко откалывался от остальных, чтобы сделать по-своему, всем своим видом сообщая, что ему никто не нужен. Он ведь Бог Войны. Тем не менее, пока он был юнцом, Шэнь Цинцю удавалось раздразнить его, взять на слабо и худо-бедно контролировать, поскольку, подобно всем юнцам, божок страдал от необходимости постоянно что-нибудь доказывать, особенно чужую неправоту.       Но чем старше он становился, тем труднее было с ним сладить. Он больше не поддавался на манипуляции и подзуживания — просто вколачивал за них в землю, а потом уходил, как и планировал до перепалки. Другие методы воздействия тоже не работали. Иначе говоря, если он не хотел что-то делать, ни одна сила в мире не способна была его заставить.       Нынешний Лю Цингэ, похоже, всё-таки перерос неуёмную драчливость: вернув камню первоначальный вид, он, не проронив ни слова и не обернувшись, попросту ушёл.       — Спасибо за справку, но что мы теперь будем делать?       «Мы — ничего. Ты будешь молчать, а я — расследовать».       — Великолепный план, Цинцю, просто охрененный. Надёжный, как твоя клепсидра, — протянула Тварь с издевательскими нотками в голосе. — Чего стоим тогда? А, точно. Зацепок почти нет, и ты не выжмешь из этого леса ни капли информации без помощи Лю Цингэ, но попросить не позволяет религия.              Просить его?       О чём?              Расписаться в собственной ничтожности, беспомощности. Сдаться. На милость, которой не будет.       — Кстати, это он привёл тебя сюда.              Шэнь Цинцю остался один в промозглой чаще, против воли следя за удаляющимся сгустком ци. Разве это необходимо? Разве он не справится сам?              Разве ему не плевать?       Лю Цингэ, несравненный бог, провёл немалую работу, нашёл больше улик, чем Шэнь Цинцю мог надеяться, и излучал уверенность человека, не знавшего поражений. Наверняка этот Шэнь, лентяй и бездельник, лишь путался у него под ногами — так не лучше ли предоставить герою пространство для манёвра?       — Цинцю, не дури: мы оба знаем, что это не так.       В самом деле? Герой бы явно поспорил. И зачем он решил показать пепелище? Из любопытства? Шэнь Цзю всегда был лишь диковинной кусачей зверушкой, за которой забавно понаблюдать, не так ли. Не так ли, Тварь.       — Не так, но ты мне не веришь.              — Цинцю… Он не стал бы, ты же знаешь.       Шэнь Цинцю знал одно: эту пощёчину при всём желании нельзя списать на случайность.       — Но это слишком тонко для него! Тебе не приходит в голову, что он просто пытался сделать первый шаг?       К сотрудничеству?       С какой радости.       Лю Цингэ презирал Шэнь Цинцю всеми фибрами души, не таясь, с первого дня знакомства; не желал с ним говорить, отказывался слушать, не выносил само его присутствие. Не этот ли поборник морали во всеуслышанье заявил, что ему не по пути с теми, кто бьёт в спину? И каждый раз рубился с Хань-шишу до кровавой рвоты, стоило тому заикнуться о совместной вылазке?       — Ты же сам говоришь, он изменился.       «Не настолько, чтоб!..»       Бог Войны не менял ни намерений, ни планов — ни мнения, особенно о людях. И никому не давал вторых шансов. Никогда.       …Но если поведение Шэнь Цинцю показалось ему подозрительным… он мог устроить неуклюжее расследование. И сейчас, похоже, счёл его завершённым.       — Не хочешь удивить нашу вредную пельмешку?       «Ещё раз назовёшь его так…»       — О-о-ооо, теперь ты его защищаешь.       Шэнь Цинцю защищал собственный рассудок: если бы Тварь хоть на мгновенье ощутила ледяное касание Чэнлуаня на своём горле, крепкий кулак, вминающий кишки в позвоночник, и лицо, полное отвращения, с каким обычно давят мух — тогда бы у неё отсохла самая способность считать Лю Цингэ «пельмешком».       — Если бы ты видел, как он забавно зажимается и краснеет, когда смущён, то пересмотрел бы свои взгляды.       Кто? Он-то?       Не важно. По-видимому, в непрошибаемой броне Бога Войны появилась-таки трещина — лишь идиот бы не воспользовался ею. Всё, что требовалось — терпение и осторожность; это могла быть придурь, обманка… ловушка, в крайнем случае, хотя «коварства» Лю-шиди едва ли хватило бы на цель поумнее зверья. Раз уж он решился поиграть в охотника, Шэнь Цинцю готов сыграть добычу. Ласку. Беспомощный обед самоуверенного ястреба.       — Ты каждый разговор превращаешь в драму с аллюзиями к дикой природе?       «Разве я не прав?»       — Да разве ж я об этом.       Представься хоть призрачный шанс развязать ему язык…       — Лю Цингэ.       Тот не успел уйти далеко, и Шэнь Цинцю позвал, не повышая голос: достаточно громко, чтобы быть услышанным, но достаточно тихо, чтобы услышавший смог безопасно притвориться глухим, если бы захотел. И Лю Цингэ, на удивление, упустил возможность (будто когда-либо в ней нуждался). Сгусток ци, до того степенно удалявшийся, замер.       Отступать стало некуда.       — Наше вынужденное сотрудничество завершится скорей, если в твоих ответах будет больше двух слов… — Шэнь Цинцю скривился. — И если мне не придётся тащить их клещами.       Вышло совсем не так раздражённо, как он рассчитывал, да даже последний байчжаньский тупица различил бы здесь плохо прикрытый вопль о помощи!..       — И я знаю причину.       Какая ещё причина?! Шэнь Цинцю хватало мужества признавать свои провалы, спасибо!       — Умничка, но это не тот случай. Если я права, то разговор с Лю Цингэ и всю дальнейшую миссию придётся строить очень осторожно.       По спине пробежал холодок. Возникшая по пути сюда метафора вульгарной комедии напомнила о себе; для Шэнь Цинцю вся жизнь была театром марионеток, где будущее зависело от правильно потянутых нитей.       В это мгновение театр показался до смешного крохотным.       Лю Цингэ тем временем морочил голову: не уходил, не возвращался и ничего не говорил в ответ. Он просто, мать его, стоял. Посреди леса. Видимо, дожидаясь, когда за ним побегут. Опять!       — Ну, вы же всё посмотрели. Зачем ему возвращаться?       Действительно! «Лучше поясни, что за чушь ты несёшь».       — Тебе коротко или длинно? — «А до Лю Цингэ идти быстро или медленно?» — Оу, извини. — Шэнь Цинцю взял благоразумный темп и морально подготовился. Насколько можно подготовиться к лепету Твари. — Помнишь, я говорила, что ты сыграешь большую роль в судьбе мира? Так вот, тебя не должно было быть на этом задании. Последствия отказа теперь не случатся, ты свернул с задуманной дорожки и рискуешь поменять ход судьбы. Эта мелочь потянет за собой другую, та — третью, а там и небо с землёй местами поменяются, или как у вас говорят. Знаешь, судьба не в восторге.       Более чем логично. Совершенно бессмысленно и абсолютно невозможно. Не могла же Тварь подразумевать-       — Я не подразумеваю, я прямым текстом тебе говорю: пара таких «случайностей» — и всё вернётся на круги своя. Ты разозлился из-за неправильно прозвучавшей реплики и везде видишь нападки, дубинушка твой тоже на взводе, по итогу вы снова ссоритесь, действуете раздельно, всё заканчивается плохо. И-и-ии всю ответственность сваливают на тебя, на кого ж ещё. Мы могли бы дома сидеть с тем же успехом.       Слова покинули Шэнь Цинцю. Мысли, в целом. Наверно, из-за жгучего нежелания думать, ведь, если задуматься над этим хоть на миг, сердце падает, а маленький жучок по имени Шэнь Цзю дёргается в паутине, воображая себя кукловодом. Об этом опасно думать. Нельзя.       — Да-да, сейчас думать надо об одном ве-Лю-колепии. — … — Не бесит? Плохо. Короче, соберись как-нибудь.       Заигрывать с судьбой. Так запросто, напрямую — в устах Твари это звучало обыденностью, впрочем, стоило ли ждать иного от существа вроде неё? Чужие судьбы для неё — дешёвая забава, своей она шутила с той же небрежностью. А Шэнь Цинцю? Часть него отчаянно цеплялась за идею, что всё это лишь фарс, удачная манипуляция. Другой части было холодно. Он запутался. Он боялся играть вслепую.       Как выбраться из паутины, не всполошив паука?       — Это очень хороший вопрос, Цинцю. Ещё б я знала.       Чем ближе к цели, тем тревожней; необходимость посылать слабые вспышки ци, чтобы сбросить семена с одежды, стала почти навязчивой — то немногое, что осталось от нормального, понятного мира. И хотя Шэнь Цинцю уже мог с точностью до положения ног почувствовать Лю Цингэ, белая фигура, возникшая перед ним, всё равно застала врасплох, а оценивающий взгляд пригвоздил к земле.       Лю Цинге стоял, сложив руки на груди, скрививши губы в недовольстве, и даже так не потерял присущей ему ауры божественного величия; Шэнь Цинцю в подобной позе всегда напоминал надутого, разобиженного оборванца, буквально чувствовал грязь на щеке, оставленную вытиравшим нос рукавом. Лорд Цинцзин не использует рукав вместо платка. Ему не пристало складывать руки в неподобающе фривольных жестах и дуться.       Притворяться божеством стоило усилий.       Лю Цингэ не притворялся. Он им был — в любой одежде, в любом состоянии и с любым выражением лица. Бормоча любые глупости. Это природа, пропитавшая самые кости: недостижимого бога — и раба, обречённого смотреть снизу вверх. Её нельзя подделать.       Несправедливо. Выставлять Шэнь Цинцю против бога — несправедливо вдвойне; кто диктует правила в их игре, заведомо ясно. Однако сейчас… пожалуй, впервые в жизни, божественное сияние не слепило до боли.       Лю Цингэ не был противником. Не был игроком вовсе — игральным камнем на доске.       Он даже не знал.       — Ты не засомневался в моих словах, — уронила Тварь; её голос впервые выдал подобие удивления. — Да почему подобие.       «У меня нет времени для сомнений». К тому же, лгала она или нет, Шэнь Цинцю не любил проигрывать — ни судьбе, ни собственной глупой обидчивости. Тварь, увы, была права как минимум в одном: ему невыгодно упускать этот шанс, и хотя надежда достучаться сквозь толстый череп Лю Цингэ умерла годы назад, утащив за собой и желание пытаться, сейчас речь зашла вовсе не о желаниях с надеждами. И, раз на то пошло, не о Лю Цингэ.       Тот как раз закончил вглядываться в беспутного шисюна и первым нарушил молчание:       — Чего ты хочешь?       Не оскорбился на выплюнутые вдогонку претензии, пошёл на диалог… а диалог не его поле боя.       — Глава школы ясно дал понять, что ждёт от нас сотрудничества. — Говорить от своего имени было бы недостаточно «хитро». — Теперь мы не ученики, мы горные лорды, и наши с тобой дрязги имеют куда больший вес, чем прежде.       — Не лги, что тебе есть дело до главы школы, — отрезал дикарь, начисто упуская суть. Или проверяя.       Охотник крадётся к добыче; поймёт, что замечен — нападёт, расслабится — утратит интерес. Лю Цингэ не охотился на скучных, не предлагавших испытания. Избалованный сукин сын. Он знал: разговоры о Юэ Цинъюане и их конфликте надёжно выводили Шэнь Цинцю из себя. Нужно было показательно разозлиться, а потом сдержать несуществующую злость ради гипотетического коварного замысла. Если Шэнь Цинцю не ошибся в догадках, охотник клюнет.       …До одури чудно́ — видеть детские потуги Лю Цингэ ужалить его нарочно. Стратегически, ради дела. Ещё чуднее было на них отвечать. В отличие от случайных уколов, эти забавляли.       — Мне есть дело до школы. — Шэнь Цинцю сбросил маску отчуждённости, и дикарь, уловив перемену, сместил немного вес, но пока не тянулся к мечу. В груди защекотало предвкушение. — Смерть твоего шиди — немалый удар, мой пик простаивает без надлежащего руководства, да и долгая возня с расследованием навредит репутации. Ничто из этого мне не выгодно. Тебе тоже.       — Я здесь не ради выгоды.       — О да. Ты безвозмездно топчешься на месте второй день кряду. — Оба презрительно сощурились. — Я нахожу это сомнительным поводом для гордости.       Почти пас, вынуждающий сделать, наконец, полноценный ход после двух мелких провокаций. Даже байчжаньский дикарь обязан понимать, что осторожность, попытка сыграть безопасно — так несвойственная ему — не приведёт разговор никуда.       …       — Чего ты хочешь? — повторил Лю Цингэ.       Теперь ниже и тише, злее. Нет, ему категорически недоставало терпения для словесных баталий, если этот обмен младенческим угуканьем возможно так назвать. И он вряд ли осознавал, насколько каверзный вопрос задал. Ведь Шэнь Цинцю и близко не чувствовал, на какой уровень каверзности опереться самому, чтобы выдавить из этого альтернативно одарённого правильную реакцию.       — Не бухти, он так старается!       Кстати о Твари. Если она не солгала и не ошиблась, следовало бы настелить соломы: учитывая мерзкий характер судьбы, падать придётся много.       «Чего я хочу…»       Шэнь Цинцю едко усмехнулся, на этот раз со всей искренностью:       — Чего мы хотим — совершенно не важно с тех самых пор, как мы возглавили пики, шиди. Ты не знал? — Уклончиво, расплывчато, большой простор для интерпретации. Слишком большой. Дикарь имел все шансы заблудиться и вспылить, поэтому, после мимолётной паузы, призванной оставить впечатление недосказанности, Шэнь Цинцю продолжил. — Саботаж задания отказом сотрудничать — уже не та роскошь, которую лорд Байчжань может себе позволить.       — Саботирую? Я?       Гнев оживил напряжённую статую бога. Пора делать финальный ход.       — Ну не я же. — И, блеснув глазами напоследок, пройти мимо.       Не просьба, не предложение, но неясная угроза — именно этого ждал Лю Цингэ. Как и двойных смыслов, в которых раньше считал ниже своего достоинства копаться. Кто-то смеет требовать от Бога Войны активной работы мысли? Дерзость! Но, похоже, времена и впрямь изменились. Или нет. Чувство, что всё это лишь выдумка воспалённого воображения, раздалось во всю ширь, разогнав остальные, и холодная собранность растворилась в нём бесследно.       Лю Цингэ был добычей из тех, кого невозможно загнать в открытую. Следовало поставить ловушку, занять место приманки и молиться. Он мог пройти мимо. Или растерзать тебя внутри ловушки, попавшись. Других исходов Шэнь Цинцю ещё не добивался.       — А что было бы, если б ты по-человечески попросил?       Кто поверил бы?       «К тому же, — скорее, меряя лес шагами, чем двигаясь к выходу, размышлял он, — попытайся этот болван поверить, судьба заботливо помогла бы ему развеять сомнения, разве нет?»       Тварь… цокнула.       — Чувствую себя глупой и малополезной.       «Правда? Наши мнения на твой счет, наконец, совпали. Я и мечтать не смел».       — …Задница.       Никакие оскорбления, столь вялые подавно, не пробились бы сейчас сквозь одеяло тревожного ожидания, обмотавшее Шэнь Цинцю во много слоёв. Было тесно и душно; больше всего хотелось сбросить его и просто пойти по своим делам, оставив разговор с Лю Цингэ здесь же, деревьям на память. Он всё равно был пустой тратой времени. И Лю Цингэ, и разговор.       — За твоим настроением хрен угонишься.       На что Шэнь Цинцю рассчитывал? Бесполезная, жалкая возня. Ему следовало привыкнуть давным-давно и быть умней, а теперь что? Волна презрения, лучше — волна ци, чтобы вмять его в грязь, пока высоко над ним будут трепетать белые одежды и требовательно сверкать клинок.       Когда ци нагнала, Шэнь Цинцю сумел не дёрнуться. То, впрочем, был не удар, а сам Лю Цингэ, использовавший духовную энергию для ускорения. Он поравнялся с ненавистной змеёй и шагал теперь на расстоянии чуть больше длины Сюя — чуть меньше длины Чэнлуаня. Почему сразу не напал? Неужто не наигрался.       Он пытался выглядеть уверенным и расслабленным, ему почти удавалось, но Шэнь Цинцю отлично помнил его повадки, язык его до невозможности искреннего тела даже годы спустя: плечи едва заметно подобраны, руки по-прежнему сложены на груди, хотя из всех горных лордов только Ци Цинци пришло бы в голову ходить по чаще леса с настолько сковывающим положением рук. Левая кисть, свободная, готовая сложить печать, будто невзначай оказалась скрыта с противоположной от Шэнь Цинцю стороны.       Небеса, Лю Цингэ действительно не наигрался. Что могло задумать это воплощение нравственности?       На собеседника оно старательно не смотрело.       — Начинай, — бросило.       Чего ему начинать?       — Ну-у-уу… кто-то, наверно, осознал-таки, что топчется на месте второй день?       Смехотворно. Лю Цингэ вероятнее перетряхнёт каждый домишко в этом городе лично, чем согласится на помощь мерзавца с Цинцзин. Нет… нет, здесь должно быть что-то ещё.       — Твоя манипуляция сработала?       В это верилось немногим больше. Но у них и впрямь намечалась вторая партия, что бы оно ни значило. Молчание давило отовсюду; Шэнь Цинцю почти видел вместо крон переполненные трибуны, затихшие в ожидании, откуда тысячи взглядов сверлили его. Возможно, так и было.       — Нет.       Как Твари угодно. Итак…       — Мне кажется очевидным, что в том костре пытались тайно сжечь нечто важное. Ни следа не оставили. — Начал он, на что получил глубокомысленный кивок. Ишь ты, мыслитель байчжаньского разлива. — Под «ними» я подразумеваю убийц твоего шиди. Полагаю, их было больше одного.       Снова кивок.       — Четверо.       Многовато.       — Отсюда вопрос: какая связь между костром, скрытностью и убийством, если она есть, и каков порядок? Вот почему так важен дым.       Помолчали ещё. Теперь никто не смог бы упрекнуть Шэнь Цинцю. Он начал. Он пытался. Пришла очередь Лю Цингэ делать ход.       — Те двое никакого дыма не видели и не почуяли, даже когда сами к лесу пошли, значит и третий не мог. Если ветер не менялся.       Не только ветер — факторов слишком много, а спросить некого. Уж точно не сопляков.       — Мне кажется, или Лю Цингэ тоже не помнит своих балбесов по именам?       «Зачем бы ему их помнить».       — Так или иначе, те, кто складывал костёр, изначально старались не следить. Либо они знали, что лес обыщут, ведь уже оставили труп, либо… — Шэнь Цинцю взял паузу, переступая через замшелое бревно, и ощутил на себе внимательный взгляд. Ему и паузы запрещены? — Либо для скрытности была другая причина, никак не связанная с нами. К тому же, остаётся вероятность, что костёр не имеет отношения к смерти мальчишки.       Лю Цингэ вновь отвернулся, донельзя скептичный:       — А к кому имеет?       — Мне не даёт покоя тот неопознанный мужчина. Высасывание ци указывает на духа, вот только духи не рубят тела на куски и уж тем более не прячут по бочкам… обычно.       — Думаешь, демон?       Не. Закатывать. Глаза. Не закатывать.       — Любой взрослый с двумя руками управился бы. Или даже с одной. А таких у нас, к сведенью шиди, целый город. — Насколько странно на него покосились, Шэнь Цинцю предпочёл не знать, вместо этого любуясь особенно живописным кустом барбариса. — Останки обнаружили днём, а ночью кто-то поспешил скормить огню, тайком, некоторые вещи. Лю-шиди не находит это совпадение подозрительным?       Лю-шиди находками делиться не стал. В конце концов, статус невыразимо полезного напарника надо поддерживать, а этот шисюн всё требовал и требовал.       — Что ещё известно об этом безымянном? Подозреваю, следов кормёжки духа никто не заметил до твоего прибытия — делом должна была заняться стража.       — Они опрашивают людей и проводят обыски. Сегодня тоже. — То есть в праздник. Немудрено: вряд ли властям по вкусу пришёлся зверски покромсанный труп. Однако народ недостаточно напуган, чтобы сносить это с должным пониманием, и обыски, небось, вежливые, ненавязчивые… не слишком эффективные. По улицам солдат ходило не больше обычного. — Я прочесал местность и половину города, но навскидку никакой другой нежити, кроме того висельника, здесь нет.       Шэнь Цинцю, не удержавшись, глаза закатил. Вот, гордость школы Цанцюн, всеобщий любимец, пример для подражания — чем сесть и подумать, скорее нарежет сто восемь кругов и ничего не найдёт.       — Отсутствие результата — тоже результат. Ты подумай, он же взял на себя всю самую грязную работу!       «И сделал её самым бестолковым образом».       — Ну сделал же.       Стало быть, надо рассы́паться в благодарностях. А что? Соорудить-таки алтарь и жечь божку благовония за каждую кроху полезности. Он героически трудился с утра до ночи — и хоть бы кто оценил!       — Вчера у Лю-шиди выдался насыщенный день.       Вопреки любым ожиданиям, в ответ не прозвучало ни слова, ни фырка. Этот… он всерьёз превозмогал себя, чтобы проигнорировать провокацию и не уступить противнику поле? Посчитал чем-то важным? Не понял? Его не задело? Небеса, этот варвар составил бы с Тварью непобедимый в их беспощадной бессмысленности дуэт!       — Не уверена. Но мне всегда было интересно, что у него в голове. — Хм.       «А пробраться туда ты не можешь?»       Тварь выпустила удивлённый смешок.       — О-ля-ля! Смотрите, кто нашёл мне применение… Нет, не могу.       Чего и следовало ожидать. Придётся вытряхивать всё по старинке.       — Стало быть, мужчину прикончил наш загадочный друг дяоцзингуй. Шиди ведь был в монастыре. Монахи не забыли сказать ему, что не обновляли печати на доме?       — …       — Они рехнулись!       — Не то чтобы. — Шэнь Цинцю позволил себе открыто посмотреть на Лю Цингэ, наслаждаясь его искрящим взглядом. Безнадёжно правильный болван. — Печати подпитывали проезжие заклинатели… иногда.       Искры быстро осели, оставшись тлеть.       — Значит, я зря искал.       Поразительно. Бог Войны признал свои коронные сто восемь кругов пустой тратой времени. И от того, с какой лёгкостью далось ему это признание, зубы почти не свело.                     Оба погрузились в молчание, занятые каждый своими мыслями. Шэнь Цинцю заново перебирал всё, что выяснил, уставившись вперёд; Лю Цингэ то и дело зыркал на него, кажется, не собираясь молча исчезнуть в другом направлении, как делал обычно, и… это мог быть неплохой шанс. Постелить соломы.       — Лю-шиди. — Зырк. — Я хотел бы всё же осмотреть тело твоего адепта.       Лорду Цинцзин не требовалось ничьё разрешение, чтобы прийти в похоронный дом и потребовать тело ученика своей школы — любой школы, любое тело, если оно связано с расследованием, — а сделать это за спиной Лю Цингэ, высказавшегося против, было бы в его духе. Подобная уважительная просьба выглядела в равной степени естественно и подозрительно. И то, и другое служило причиной для согласия. Благословите Небеса тягу болвана садиться на муравейник.       — Зачем?       — Сегодня день глупых вопросов? Я едва ли нахожу твоё описание исчерпывающим, шиди. — Дикарская прямота, Шэнь Цинцю срывался в неё, распалившись. А теперь нарочно говорил правду, создавая впечатление.       — …И что непонятного?              Невероятно, как Лю Цингэ продолжал глотать оскорбления, но во имя всего святого, пусть этот вопрос не окажется искренним. Пусть будет издёвкой человека, заведомо давшего почти бесполезный минимум информации… Даже безмозглый дикарь не мог всерьёз решить, что фраза «убит духовным ударом» проливает на битву в овраге какой-либо свет!       — Этот мог.       Зарядив этой мыслью каждую мышцу лица, Шэнь Цинцю направил на того долгий, тяжёлый взгляд; Лю Цингэ ответил вздёрнутым подбородком и молчанием. А, нет, погодите, он изволил хмыкнуть. Очевидно, в тех трёх словах были зашифрованы сведенья о количестве, расположении и точном характере ран, однако лентяй с Цинцзин недостаточно раз ушиб голову на тренировках, чтоб разгадать байчжаньский гений.       Удивительно было наблюдать подвижного, деятельного Лю Цингэ, вдруг скованного неудобной позой и слишком медленным темпом — вдруг сковавшего себя самолично, перетянутого струнами напряжения, как свиной срез для мариновки.       — По-моему, кто-то проголодался.       И чего ради? Какой злодейский план, по его мнению, вынашивал Шэнь Цинцю?       — Слопать местных младенцев и запить кровью девственниц… Нам точно пора поесть.       «Заткнись уже».       Она заткнулась. Все они дружно заткнулись, только и делая, что перебрасываясь косыми взглядами. Мысль о Боге Войны, стоически сносящем добровольную пытку, щекотала задремавшее было злорадство, однако нелепость происходящего безнадёжно портила момент. Шэнь Цинцю всё это начал, так? И успешно разыграл, так? Какого гуя, в таком случае, их марш позора-       Небеса, почему так неловко?!       Он ходил по лезвию ножа — он не знал о Лю Цингэ и его мотивах ничего, кроме верхнего слоя идиотизма, изученного годы назад. Лю Цингэ был большой кучей мусора, смердящей на весь квартал, в которой невозможно ничего найти, к которой лучше вообще не прикасаться, иначе она обрушится на тебя и засмердит пуще прежнего. Что происходило сейчас… А что сейчас происходило? Они оба понятия не имели, что делать друг с другом, вот что.       Но Лю Цингэ был большой кучей мусора, — или коллекцией небесных клинков, кому как примерещилось, — ему было плевать. Кучи мусора не пляшут вокруг голодных рабов.       — Эк ты его понизил от недостижимого бога до недостижимой… кучи.       «Любые боги — тот ещё мусор. Тварь?»       — М?       «Что ты знаешь о нём?»       Сознание заполнилось сопением и проклятущими вздохами. Ей же не нужно дышать!       — Ну извиняй, самовыражаюсь как могу. О Лю Цингэ… мне сказать почти нечего, если честно.       Как так? Если бы демоны обуздали Синьмо, то уж точно не упустили бы шанса поставить Царство Людей на колени. Разве один из сильнейших бойцов поколения, ни-дня-без-драки Лю Цингэ, лорд пика Ста Битв, остался бы в стороне? Разве ОН не сыграл бы ещё большую роль в судьбе мира?       «Хочешь торговаться, Тварь, так называй цену и не трать моё время».       Прошелестел смешок.       — А если я не лгу? Что могло бы его удержать?       Этого? Удержать?! Обруби ему руки с ногами, и Лю Цингэ прилип бы к чьему-нибудь мечу, летая по округе в качестве снаряда, тараня демонов лбом. Ничто во вселенной не было способно удержать этого болвана.              Кроме?..              Кроме…       — Ты не поверишь, но идиотизм крайне вреден для здоровья, Цинцю.              — Катастрофически.