Право, которое есть

      Шэнь Цинцю отменил урок.       Заперся в безучастных постылых стенах, в рукавах похоронил трясущиеся руки да так и замер посреди комнаты, слушая, как ветер бросает в окна далёкий гам.       Она лгала.       Просто лгала. Она просто тварь, у которой лопнуло терпение — разве он не знал, что так будет? С первого дня знал. И ждал. Разве не легче теперь, когда она показала, наконец, истинное лицо, ударила, как никто другой не смог бы? Не нужно больше искать подвох в её словах: она не утруждалась завуалированными уколами, поскольку не нуждалась в них; если желала припечатать, то брала и делала это.       Противник оскалил зубы — Шэнь Цинцю лишь оставалось выдержать их хватку.       От чужого вздоха живот подвело.       — Да кому ты сдался.       Никому. Он сам отлично понимал. Люди кидались на него не потому, что в нём было что-то особенное, а потому, что он всегда оказывался самой удобной мишенью. Да, удобной мишенью, неспособной защититься, только и всего. Как же всех злило, что он пытался быть чем-то большим. Как веселили всех его бесплодные попытки.       Никчёмный раб — он никогда не переставал им быть. Да, вторую вершину Тяньгун возглавил жалкий раб! Да, этот раб посмел стоять над благородными, смотрел на них с насмешкой! Да, этот раб наелся грязи вдоволь — и проглотит столько же, но не даст через себя переступить. Да сам он и есть грязь под ногами, и видят Небеса, высокомерные ублюдки им подавятся!       Но сперва им подавится Тварь.       — Повторю для одарённых: я не тащу в рот что попало. Ты вообще меня слышал?       Прекрасно слышал.       Лгала она, не лгала? Да плевать! Пока эта мерзавка здесь и огрызается, не видать ей покоя. Не ей решать, что отойдёт в «коллекцию профуканных возможностей»; пусть он «профукал» все до единого шансы в своей пропащей жизни, от вызовов он не бежал. Никогда. И сколько бы раз эта тварь ни толкнула его в грязь, он встанет опять, и опять, и снова, и будет вставать до тех пор, пока не втопчет её пылающую голову в лужу! Удрать захотела?       «Будешь перекатываться в пыльном носке этого раба, пока не ответишь на все мои вопросы, дрянь».       Угрюмая, жгучая решимость переполняла Шэнь Цинцю. Кипела в нём, будто в котле, пузырилась, взрывалась…       Только чтоб разбиться о крышку. Этот никчёмный раб, должно быть, позабыл: ему не принадлежит и его собственная жизнь. Откуда у него власть над бесплотным духом госпожи, не подчинявшейся даже законам природы?       Шэнь Цинцю кипел день.       Тварь не желала отзываться? Ну так она попросту не отзывалась! Чем он мог её заставить? Угрозы на ней не работали. Что ещё? Послушно выполнять её волю, как подобает рабу, или, может, пасть ниц и умолять — как подобает рабу?       Шэнь Цинцю кипел два.       Ему не верилось, что от неё так просто избавиться. Но если целью насмешки на самом деле была она, это обретало смысл: вручить власть над самым её существованием — рабу. Этому неуравновешенному Шэню, которого нельзя спускать с поводка. Заставить с ним договариваться, считаться с ним. О, разумеется, она истекала ядом.       Шэнь Цинцю пытался кипеть.       …И, конечно, Тварь предпочла бы смерть, он совсем упустил это из виду. Обычные люди превыше всего ценили свою жизнь, это верно, но некоторые, — а в заклинательской среде таких нашлось бы валом, — превыше жизни ценили гордость. И, похоже, каким-то невероятным образом эта несуразная по́гань оказалась из таких…       — Дело не в гордости. Я просто не хочу.       Безликий голос застал врасплох. Благо, вокруг торчали лишь бамбуковые стебли да стелился ночной сумрак, так что некому было заметить вздрагивание плеч. Кроме вездесущих незримых наблюдателей, естественно. Шэнь Цинцю искренне хотелось знать, не мешает ли им этот густой бамбук?       — Нет.       Жаль. Ещё больше хотелось знать, какой логикой руководствовалась Тварь, открывая рот. Нет, правда. С какой целью она молчала-       — Ни с какой, мне просто не хотелось говорить.       …и с какой говорила?       — Ни с какой, я просто устала молчать.       О да, она ведь творила, что хотела, и отчаянно этим хвасталась. К чему заморачиваться целями, последствиями — ей ведь ничего не нужно, — пускай этот Шэнь Цинцю надрывается и пляшет, раз ему надо больше всех.       — Во-первых, мы ничего друг другу не должны. Во-вторых, ты удивишься, но мир не крутится вокруг тебя. Даже мой, даже когда я заперта в твоей голове. Я могу делать штуки просто потому, что я — это я, без оглядки на тебя или кого ещё. Не пробовал так?                     Сердце ёкнуло самую малость, прогоняя незваные образы.       Он пробовал. Давно. Когда рядом был тёплый бок Ци-гэ, а мир казался проще и…              И не был иллюзией.       Гуй бы её побрал, эта роща любого меланхолией отравит.       — Мг.       «Заткнись».       — Ты такой непостоянный.       Дрянь.       Но у Шэнь Цинцю не было выбора, кроме как поверить на слово. Тварь… Почему он не задумался раньше? Тварь начхать хотела на него. На Надзирателя, правила, на здравый смысл — с чего бы вдруг ей было не начхать на своих кукловодов?       «Чего хочешь именно ты?» — этот донельзя умный Шэнь прямо-таки мастак задавать правильные вопросы. Вечность спустя.       — Кукловоды — хорошее словечко, — не став пинать лежачего, хмыкнула Тварь. — Если честно… не знаю, всё сложно.       И опять она торговалась.       — Я, правда, не знаю. Ну… Вот у тебя есть эдакая путеводная звезда в жизни — засовершенствоваться вусмерть. Мне Надзиратель тоже подкинул, но, уж прости за честность, от твоего светлого будущего мне ни холодно, ни жарко. Всё, чего мне хочется, осталось дома. Но туда я не ходок, так что… перехочется, наверное.       Это она сейчас сказала, что ей нечего хотеть?       Такие речи звучали странно сами по себе, а равнодушный тон лишь окончательно превращал их в какой-то неправильный фарс. В Шэнь Цинцю закрались смутные подозрения, что безразличие ко всему было безупречно выверенной маской, наподобие той, что носил он сам. Либо фундаментальной чертой характера, как его же мрачность, но даже это не объясняло отказ бороться!       Теперь всё пребывание Твари в его голове выглядело так, будто она, оказавшись брошенной в колодец, подпрыгнула пару раз, а затем, не увидев результата, махнула рукой и разлеглась на дне в ленивом ожидании смерти.       — Всё так и есть, — раздалось простодушное.       Пробравший грудь холодок, зыбкий и слабый, не спешил исчезать вслед за ветром.       «Так ты, бестолковая… в самом деле ищешь смерти?»              Она, подумать только, не сразу нашлась с ответом.       — Н-нет? — Подумать только, она до сих пор не нашлась. — Да?.. — Она больная? — Я понятия не имею, Цинцю — спроси чего попроще.       Да что тут спрашивать? С горем пополам удавалось понять глупцов, смывавших своей кровью позор — не нашли, бедняжки, лучшего способа, что уж. Но эта дура оставила их далеко позади! И смела заикаться о чьих-то «профуканных возможностях»!       — Цинцю, мы уже выяснили: я тварь, дрянь, мерзавка и погань. Чему ты удивляешься?       …       «Да что с тобой не так?!»       Да что не так со всеми этими людьми? Шэнь Цинцю всегда окружали безумцы и идиоты, но — помилуйте, Небеса, — не в таких же количествах!..       Небеса кронами качнулись, промолчали. Зато Тварь зашлась громогласным хохотом, заставляя кривиться и стискивать зубы от боли — несуществующей, но противной.       — …ха-хах, извини. — Отсмеявшись, она издала нечто вроде благодушного вздоха. — А что? Иногда у тебя в голове бывает даже весело.       Так её развлекать надо, видите ли. И ведь в толще причин для отвращения к Твари мелькали, помнится, жалобы на смертную скуку. Может и-       — Цинцю.       С раздражающей готовностью его мысль оборвалась.       — Хочешь плохую шутку?       Нет, не так. Сама способность думать задыхалась и падала под напором почти осязаемого идиотизма.       — Я… готова повеситься от скуки, — выдало, наконец, это несчастье с неестественным, почти детским возбуждением. И заткнулось.       Оно, наверное, ждало реакции, но… Ещё раз, мышление Шэнь Цинцю рухнуло — о какой реакции речь? Последние искры запала погасли в глухом бессилии; он не испытывал ничего, кроме бесконечной усталости, а все теории, тезисы и аргументы смешались в голове столь безобразно, что и сам он не был уверен, хочет ли жить. До его истощённого мозга совсем не доходило, как сочетаются между собой подающая надежды интриганка и… это вот… что бы оно ни было.       Чего вообще можно добиться от скучающего воплощения сумбурности?                            Шэнь Цинцю, пожалуй, увлёкся.       И потерялся. В этом своём импровизированном расследовании. Ему хватало опыта, чтоб, не шибко вникая, справляться с повседневными делами, однако он покривил бы душой, сказав, что всё нормально.       А «нормально» — это как? Шэнь Цинцю забыл.       Поначалу он судорожно искал решение, так торопился, и счёт у него шёл на дни… И дни тоже шли. Всё шли, прошли, и вот он, лорд Цинцзин — полмесяца морщит лоб над одной-единственной проблемой, словно всё его существование свелось к изучению капризов некой Твари.       — А я говорила.       Она говорила — слишком много и слишком мало. И не делала. Ничего.       — И не собираюсь.       А Шэнь Цинцю… вконец вымотался.       — В кои-то веки ты понял. Что же предпримет главный стратег Цанцюн?                     «Ничего».       Ему казалось, что над головой горит небо, а на поверку горела сама голова.       Безо всякого толка.       Если Тварь способна лишь болтать, так пусть; если скрывает свои возможности, он разберётся, когда узнает о них; если солгала о Синьмо, так пусть; если нет, есть и другие способы разведать обстановку. Если окажется полезной, так пусть. Не окажется — рано или поздно он придумает, как выдворить её.       Столько времени потеряно… Позволил запугать себя. Переоценил угрозу. Он даже себе объяснить не мог, отчего зациклился на этой мошке. К неприятным обстоятельствам, на которые не мог повлиять, Шэнь Цинцю адаптировался мгновенно, находил пути сыграть вокруг них и выжидал, сколько нужно, чтобы выбраться.       Привык ли он делить сознание с Тварью? Безусловно.       И кинулся играть на опережение. Против неизученного противника. Потому что запаниковал. Так кто из них двоих после этого идиот? Что-то вдруг присесть захотелось — или побиться о ближайшую стену башкой.       — Да оба мы молодцы. Но я хоть сразу признала себя пеньком.       А он стратег — не лесоруб, и корчевать безвольные пни не обучен. Впрочем, он был вовсе не против как следует озадачиться этим вопросом. Не торопясь, на досуге.       Пик нуждался в нём явно больше, чем Тварь.       

***

      Пик нуждался в нём. Всего за злосчастных полмесяца его старшие адепты успели отбиться от рук! Они же такие глазастые: заметили, что учитель чаще погружён в свои мысли, чем в их возню, и решили, будто могут превращать уроки в балаган. Откуда столько энергии? К чему эти вдохновенные рожицы? И что ещё за взгляды такие, по-бесстыжему открытые? Вконец обнаглели?       — Они ещё и сжиматься от ужаса перестали, негодяи, а-та-та. В классе что, можно чувствовать себя комфортно? Шэнь Цинцю не согласен!       Шэнь Циню не согласен — терпеть всё это. Он даже было за слухами следить перестал; само собой, теперь лисы без конца шептались о его задумчивом состоянии. Был он, значит, сперва «необычайно мрачным», потом «необычайно воодушевлённым», теперь вот заделался «необычайно задумчивым». Он и сам не знал, что злило его больше: способность мелких пакостников угадывать «необычайные» эмоции на абсолютно неподвижном лице или точность их догадок.       «Необычайно задумчивый»… Да он и так на любом уроке делал незаинтересованный вид и смотрел в себя. «Выживают, читая его»! Он их этому не учил. Кто виноват, что его пик — коллекция безалаберных лодырей?       …А младшие, сверстники Мин Фаня, зачем-то спрашивали, когда учитель начнёт тренировать их. К Собранию Союза Бессмертных. Вот о том, что подготовкой к соревнованию Шэнь Цинцю занимался лично, им сообщили. А что беззубые сопляки ему там даром не сдались, уточнить как-то запамятовали, ну совершенно случайно. Одиннадцатилетку мы отделать не в силах — пойдём убьёмся о монстров! Здорово. Теперь эти гении зубрили «Дао Дэ Цзин», чтобы затем цитировать случайную страницу наизусть, а соревноваться им предстояло с собственной глупостью, и всё, наконец, снова стало на свои места.       Тварь на это лишь вздыхала демонстративно. И ничего ужасного не случилось — не случалось, кроме зачастивших невидимых визитёров, чьи взгляды прошивали дрожью. На его деревенеющую в правильном положении спину Тварь вздыхала даже демонстративнее, словно имела право. Её-то видно не было, в отличие от спины.       С чем его лодыри справлялись без пристального надзора, так это с ночными охотами: никто не помер, не отравился, не остался калекой, стало быть, мечи они держали за правильный конец — и на том спасибо. По этой причине доклады с охот стали для лорда Цинцзин единственным источником хороших новостей, и тот читал их, старательно отмечая ошибки в оформлении.       Но Шэнь Цинцю решил бы, что поменялся с кем-то судьбой, не обнаружь он вскоре гнилое пятно на распрекрасном отчётном яблоке. Листок, что он держал в руках, вместо доклада о проделанной работе содержал скорбный плач утопающих в реке: несчастные адепты не знали, за что хвататься, пока их предполагаемая добыча оставляла загадочные трупы чуть ли не через дорогу от их засады. Ничего у них не сходилось, не складывалось, не совпадало, и Шэнь Цинцю испытал до крайности неприятное чувство.       — Я спрашивала. Кроме меня тут наших нет.       Чувство, почему-то, стало паршивее.       А учеников Цинцзин, сколько на них не ворчи, бесполезными не назовёшь, и если уж те расписались в бессилии перед самим учителем, то ситуация и вправду сложная.       — Сам заняться не хочешь? Проветришься.       Вообще-то нет, но кому какое дело.       …Это намёк?       — Намёк, намёк. Правда, я понятия не имею, что там будет: я много пропускала.       «Надо же. И почему, позволь спросить, если ты так пристально следила за моей судьбой?»       — Потому что не хотела смотреть? — и снова тон, будто её хотелки — непоколебимая истина. — Ага.       Ну кто бы мог подумать, что демонстративные вздохи теперь заразны.       Шэнь Цинцю и не рассчитывал на помощь Твари; за пределами школы она могла запросто убить его, не используя ничего, кроме болтовни. Да ей и лгать-то незачем: достаточно отвлечь в опасный момент.       — Хорошо, я буду молчать.       «Пока не захочешь поговорить?»       — Нет, — очередной вздох, — пока ты в школу не вернёшься. Зачем мне сдался твой труп.       Действительно. Она и с живым не знала, что делать.       — Вот, на лету схватываешь!       Это… была колкость. Тварь из себя святую разыграть решила, или полную идиотку?       — Да как бы… — Она когда-нибудь перестанет вздыхать? — Нет. На мне чёрная майка, ты тычешь пальцем и кричишь, что она чёрная, а я с тобой соглашаюсь. Потому что она чёрная. Ты буквально озвучил очевидный факт. Мне начать с тобой спорить? Тебе скучно?       Не скучно, не бывало, никогда. В отличие от некоторых, Шэнь Цинцю в любых обстоятельствах находил себе полезное занятие, и скучать ему было некогда.       — А с темы съезжать невежливо. Мне вот очень интересно, от чего ж я там должна была оскорбиться?       С этой дикаркой невозможно разговаривать.       За самой вялой в своей жизни перепалкой он как-то незаметно отправил карточку на Цюндин и взялся за проверку заданий, не задумавшись почти обо всех тех муках, что сулил ему визит на первый пик.       Адепты Цинцзин сплетничали при любом удобном случае, шушукались, стоило лишь отвернуться. Адепты Цюндин? Эти не знали удержу вовсе. Каждый раз, когда Шэнь Цинцю появлялся на их проклятой горе, весь цвет Цюндин собирался поблизости и грел уши, чтобы затем, здороваясь, смотреть с насмешкой и перешёптываться, глядя ему в глаза. А ученик, подававший чай, обретал чудесную возможность отточить красноречие, в красках описывая очередной виток этих бессмысленных, никак не желавших развалиться окончательно отношений между двумя лордами.       Что же делал с этим безобразием ослепительный глава Юэ? Ах, он им помогал, своим пиявкам. Он не только брезговал заглушающими талисманами — он организовывал зрелище прямо при всех. Вообще всех. Вершины его чудаческая простота достигала на ежегодном Состязании пиков, когда этот… глава, гуй бы его сожрал, пытался пообщаться прямо у всей школы на виду. Это тянулось ещё со времён, когда сами они были старшими учениками; Шэнь Цинцю надеялся, что, возглавив школу, Юэ Цинъюань вспомнит о приличиях и включит мозги, — хотя бы из уважения к должности! — но этого человека, похоже, исправить могла лишь могила. А от выходок ученичков он либо отмахивался, либо журил за них. Мягонько так. Будто и не сделали пиявки ничего плохого. Подумаешь, кровушки у «братца» отпили — жалко, что ли?       Ему какая разница? Репутацию самого Юэ Цинъюаня не поколебало бы решительно ничего: не он выставлял себя дураком. Это его шиди, змея злокозненная, превращал чужую заботу в развлечение для толпы, поскольку мнил себя не пойми кем и нос задирал до неба.       Такие размышления, хоть Шэнь Цинцю и избежал их ночью, нахлынули с утра, стоило тому засобираться. Он долго сидел перед зеркалом, приводя в порядок мимику, надел одно из лучших ханьфу и трижды проверил, как оно сидит. Под глазами рисовой пудрой мазнул.       Всё равно остался недоволен.       — Считаешь, тебя съедят за неудачную складку на одежде?       А он не считал. Он знал наверняка. Ещё раз осмотрел себя, подумал без мыслей. А затем махнул рукой и на мече до Цюндин полетел. Ему определённо следовало проветрить голову, но и так в ней кружили десятки возможных ответов на сотни возможных вопросов, которые глава школы, конечно же, обязательно задаст, ведь по-другому не бывало.       До площади перед Главным Залом Шэнь Цинцю долетел уже собранным, заиндевевшим изнутри и готовым к бою.       Здесь, в отличие от его пика, люди больше радовались жизни, чем работали, а потому, приземлившись, лорд Цинцзин оказался взят в окружение оравой нарядных фонариков: они толкались у каждой колонны, каждой арки или двери, каждого окна, покачивались на каждом дереве — пышные, кричащие, большие и маленькие, с замысловатыми рисунками и вычурной каллиграфией. По вечерам здесь было светло как днём и начиналось чудовищное оживление. Чуть ли не хуже, чем в городе.       — Вот видишь. Все готовятся к празднику, до тебя им нет дела.       Хорошо, если так. Юэ Цинъюань с остальными отменял у себя занятия, чтобы всем хватило времени на предпраздничную возню. Многие старшие адепты и вовсе отпрашивались домой; школа от этого отнюдь не пустела, но теряла часть рьяных сплетников, чему Шэнь Цинцю только радовался. Своих он отпускал разве что за большие успехи в учёбе. Тех, кто смог бы потом без труда наверстать.       Бросая на снующих туда-сюда подростков равнодушные взгляды, он прошествовал в резиденцию главы школы с гордо поднятой головой и вскоре упёрся в омерзительно доброжелательную рожу главного ученика.       — Своей пунктуальностью шишу Шэнь подаёт пример всем нам. — Это что же, он не вовремя? — Однако этот ученик обязан сообщить, что в связи с непредвиденными обстоятельствами глава школы вынужден несколько… отложить вашу встречу.       Что ж, Шэнь Цинцю и не ждал от этого утра ничего хорошего. Просиживать на Цюндин, ведя пустые разговоры с этой изворотливой змейкой, в его планы, впрочем, не входило — и не войдёт.       — Он спит? — Парнишка предложением о чае подавился, бедненький. — Тогда, уверен, обстоятельства не помешают нам.       — Глава школы принимает другого посетителя, шишу…       — Вот как? Со стороны этого посетителя весьма бестактно было нарушать распорядок сразу двух горных лордов. Если он это понимает, то наверняка нас извинит.       С этими словами он обошёл ученика и направился прямо к кабинету. Ему всего-то надо было сказать Юэ Цинъюаню десяток слов! А посетитель, пожалуй, подвернулся очень вовремя: никаких расшаркиваний, щенячьих нежностей, никакого допроса. Шэнь Цинцю постучал и, не дожидаясь приглашения, решительно распахнул дверь.       Его пронзили молнии.       Он застыл в проёме, пригвождённый взглядом штормовых глаз.              «Вернулся».       Кто ж ещё врывался к главе школы без предупреждения?              — А он даже краше, чем я помню, — протянула вдруг Тварь и цокнула.       И впервые Шэнь Цинцю был капельку благодарен за её дурь. Ведь на месте оторопи сразу занялось раздражение, а раздражённый, он быстро вернул приличный вид и, закрыв дверь перед носом главного ученика, наконец прошёл внутрь. Глава школы поднялся поприветствовать его.       — Шэнь-шиди, прости, что-       — Что Бог Войны считает уместным не согласовывать ни с кем свои визиты? — Пока Юэ Цинъюань выдавливал мучительную улыбку, Лю Цингэ, из принципа оставшийся сидеть, ещё больше нахмурился и кулак стиснул. Правда глаз кольнула? — Обязательно подумаю над этим.       — Я пришёл по делу.       О, этот не терпящий пререканий тон.       А сам Шэнь Цинцю, естественно, явился обсудить новую шпильку Ци Цинци — он же круглые сутки слонялся без дела!       — Лю-шиди, я уверен, вы оба не стали бы тревожить меня по пустякам.       На это несравненный и непобедимый бровь задрал скептически. Скотина. Ему же лучше всех знать. Он-то на Цанцюн бывал хорошо если раз в месяц; да даже раньше, сопливым учеником, он едва ли интересовался кем-то, кроме себя ненаглядного.       — И тебя? — …Видимо. — Это подозрительно.       «Это закономерно, и все так делают. Замолчи».       — Так что ты хотел, шиди? — поторопил Юэ Цинъюань, мечтавший выпроводить хотя бы одного и загасить искры, пока не сгорел весь сарай. Как будто не он принял байчжаньского дикаря в назначенное другому время!       — Ну, сглупил…       Не сглупил. Он просто тряпка. Шэнь Цинцю набрал воздуха:       — Помнишь запрос из Юаньцзяо? Я хочу разобраться лично и прошу дозволения на поездку. — Да, настолько просто. А теперь отпустите этого Шэня на все четыре стороны и воркуйте дальше!              …Но их лица отчего-то разгладились, и мужчины переглянулись, чтобы через мгновение вперить помрачневшие взгляды обратно в него.       — Что случилось? — Юэ Цинъюань так посерьёзнел, даже фальшивая улыбочка скисла.       Какой любопытный вопрос.       — А что, по-твоему, могло случиться? — на всякий случай парировал Шэнь Цинцю.       Странное дело, глава школы не начал его успокаивать. Тот вообще подался назад всё с тем же мрачным выражением и снова сел, жестом приглашая последовать его примеру. Сидеть за одним столом с этими двумя?       — Спасибо, постою.       — Там погиб мой шиди.                            О.       Ребята не преминули пожаловаться на соучеников с Байчжань, но о смерти в отчёте не было ни слова. Значит, его отправили раньше, чем…       А не изволит это божество не смотреть так обвиняюще? «С каких пор я должен сторожить его адептов?»       — Может, он не это имеет в виду?       «А что?! И я просил замолчать».       Дело, однако, приняло совсем уж скверный оборот. Как бы Шэнь Цинцю ни злился, теперь у него было ещё больше поводов не препираться и покинуть пик Цюндин поскорей.       — Соболезную, — выдавил он.       Проформы ради и не пытаясь ни на что намекнуть, вот только Лю Цингэ от одного лишь слова подобрался весь, обрастая колючками и тяжёлой аурой. Он, будто клинок, наставил на Шэнь Цинцю свой мечущий молнии взгляд из-под ресниц и отрезал:       — Я сам отправлюсь.       Во-о-ооот оно что. Он вспомнил про обязанности горного лорда, ну надо же! А понадобилась сущая ерунда: всего-то навсего адепта потерять. Проснулся!       — Две группы старших учеников не смогли выследить тварь. Чем же лорд Байчжань планирует помочь им? Постоит с суровым видом, не зная куда бить?       Теперь он подскочил, да, оскорблённое достоинство, и Чэнлуань на целый цунь из ножен вытащил, такой из себя грозный — а на задании от него толку всё равно будет ноль. Уж Шэнь Цинцю ли не знать его таланта к следственной работе.       — Шиди… — начал было Юэ Цинъюань.       Но кто бы стал его слушать? Вот и Лю Цингэ не стал, высокомерно задрав подбородок.       — Во всяком случае, я не спрячусь за спины учеников.       — Шиди Лю!       — А я спрячусь?! — Он спрячется! Всегда за чужими спинами прятался! Где же были те спины пятнадцать лет назад, пять? Месяц? Неделю? Вчера?! Он их, должно быть, не заметил!       — …Насколько лучше бы ты жил, если бы всё, в чём тебя обвиняют, было правдой, а, Цинцю.       Он…       Он Цинцю. Шэнь Цинцю, лорд Цинцзин. Он распахнёт веер, выровняет дыхание и НЕ потеряет лицо из-за байчжаньской обезьяны. Так упёрлось дикарю копаться лично?       «Подавись!»       — Прекратите!       Веер он открыть не успел. Волна духовной энергии застигла врасплох, не слишком сильная, но ощутимая. Тут же повернувшись к главе школы, Шэнь Цинцю увидел штуку столь диковинную, что не удержался и беззастенчиво уставился на неё, стараясь запечатлеть в мельчайших деталях.       Той штукой была непритворная строгость. Редкая гостья на лице Юэ Цинъюаня.       Такая редкая.       — Успокойтесь, оба. Вспомните, где вы находитесь. И кто вы такие.       Иными словами, Шэнь Цинцю отлично проводил время, пока его байчжаньская заноза в заднице недовольно хмурилась. Утро даже можно было бы с большой натяжкой назвать спасённым… Если бы у занозы нашлась хоть капля мозгов, и если бы занозе не приспичило сесть на муравейник, когда разумные люди просили не делать этого.       Очевидно, заноза не принимала от жизни уроков, кроме самых наглядных.       — Что ты, шисюн, я совершенно спокоен, — разворачиваясь на каблуках, как ни в чём не бывало отозвался Шэнь Цинцю. — Если самому Богу Войны угодно платить по адепту за зацепку, кто я такой, чтобы мешать?       — Хорошо сказал. — Он почти дошёл до двери. Почти. — А теперь подумай, на кого честно́й народ Цанцюн повесит все эти трупы. На Лю Цингэ, который дурак, или на тебя, который предал братские узы и бросил дурака на произвол судьбы?       — Цинцю! — Ещё один.       Он остановился, постукивая сложенным веером по ладони, и шумно вздохнул. Демонстративно. Достали.       «Что вам всем от меня надо».       Стоило обернуться, как его глазам предстала ещё одна восхитительная картина: пышущий чуть ли не убийственным намерением Лю Цингэ, чья рука крепко сжимала рукоять, и Юэ Цинъюань, придерживавший эту руку своей с неимоверно хмурым видом. Какая экспрессия.       «Этот осёл не уступит».       — Ну и хрен с ним. Мне так кажется, работы вам хватит на двоих.       Что?       Тогда уж проще разбить Сюя и спрыгнуть со скалы; осёл был таковым круглые сутки, исключений не делал, и единственная «совместная работа», на какую можно было бы рассчитывать — это ожесточённые, бесплодные споры. Кроме того, Тварь, похоже, «пропустила» ту часть, где добропорядочному Лю Цингэ «не по пути» с подлым отребьем. То есть с Шэнь Цинцю лично. Ведь он единственное отребье на хребте Тяньгун.       — Цинцю, прости шиди Лю его грубость. — Глава школы и извинения, том одиннадцатый. Но тот продолжал пытаться, словно почуял слабину в поутихшей злости — и давай ковырять. Что там дальше по списку? «Необычайно сговорчивый»? — Всем известно: лучшего знатока тёмных тварей, чем ты, нет в наших краях. Твои знания будут неоценимы в этом деле, и я верю, что Лю-шиди прекрасно понимает это сам.       Под взглядом этого ну очень доброжелательного человека в сюаньдуань, снова натянувшего улыбку, даже Лю Цингэ опасливо, но гордо отодвинулся. Хоть меч в покое оставил.       — Серьёзно, Цинцю. У ребят с Байчжань вряд ли будет шанс поумнеть, если их перебьют. А без тебя — вполне могут. — Ясно. Они сговорились. — Ну, у меня-то свой интерес, но ты представь, каково Юэ Цинъюаню будет отмахиваться от их родителей. Прояви лордскую солидарность!       Мысль о воющей, плюющейся проклятиями веренице родственников и впрямь послала по спине легкую дрожь. Но провести ближайшие дни бок о бок с Лю Цингэ?..       До которого как раз дошёл смысл сказанного. Он как-то странно смотрел то на лучащегося добродушием главу школы, то на лениво замершего в полуобороте Шэнь Цинцю и, наконец, выдал умозаключение, несомненно оправдавшее своей глубиной затраченное на раздумья время.       — Я с ним не поеду.       — А я с тобой — тем более. — Разве только назло.       — Ну?       Пока Тварь нукала, Юэ Цинъюань воззрился беспомощно и умоляюще…       — Щенячьи глазки!       …а Лю Цингэ, кажись, не знал, что тявкнуть, и…       — …Так что встретимся сразу на месте. Завтра, в час дракона, у постоялого двора, где остановились твои адепты.       И лорд Цинцзин дал ходу — с важным видом удалился, — нырнув за дверь. Чуть не споткнувшись о несчастного главного ученика, дежурившего там всё это время. Которого и выпроводили, скорей всего, лишь затем, чтоб встретить пунктуального Шэнь Цинцю.       — Шишу…       — Полагаю, их чай остыл, — на ходу бросил тот, и мальчишку как ветром сдуло в кабинет.       Вот, славно. Пусть пиявок негодующий лорд Байчжань развлекает, коль припёрся.       «Где он взялся на мою голову. Не мог вернуться позже?» — Сдерживать злость уже не было нужды, и Шэнь Цинцю вволю расшипелся, попутно отмахиваясь от дурацких фонариков. — «Зачем я вообще согласился?!»       — Затем что ты ответственный.       Ответственный — за подтирание чужих соплей.       «Думаешь, мне кто-нибудь спасибо скажет?»       — Я думаю, что если бы ты делал свою работу ради «спасибо», то пик Цинцзин давно уснул бы мёртвым сном.              «Подлизываешься?»       — Констатирую. Ты сам спросил.       Остались позади фонари, любопытные рожицы смыло потоками ветра, когда Шэнь Цинцю встал на меч. А как ему следовало поступить? Ведь это действительно его работа. Но Лю Цингэ ему и моргнуть не даст без надзора — или, наоборот, пошлёт куда подальше и будет носиться себе на уме, пока не спугнёт противника и не пустит расследование насмарку. Или, ещё лучше, всё дело в итоге окажется пустышкой, с которой дикарь без труда управился бы сам, а адепт его о собственную ногу споткнулся и голову расшиб.       — Очень маловероятно.       «Выходит, что-то ты знаешь».       — Знаю, что дело действительно сложное и может плохо кончиться. — Тварь в который раз вздохнула. — Ты там нужен, Цинцю.       «Точно подлизываешься».              Вернувшись, он первым делом использовал талисманы-послания, чтоб призвать своих бедовых учеников обратно на пик.       — Учитель!       Передал поникшему Мин Фаню дела.       — Учитель.       Разделался с уроками.       — Ну учи-иитель!       Попрощался с Нин Инъин.       — Учи-       Вляпался в Зверёныша.       — Шисюн.       Отделался от дражайших братьев по пику и вороха их запросов.       Цинцю, я понимаю, что…       По традиции, не читая сжёг письмо главы Юэ.       — Это было грубо.       Послал Тварь. Собрал в дорогу всё необходимое. Отказался от ужина. Вместо медитации, отполировал Сюя.       Оставалось самое трудное.       Выспаться.       Когда Цинцзин окутала тишина и свет в домиках погас, Шэнь Цинцю взмыл в небо едва заметным росчерком, одетый теперь в простое серое ханьфу. Под лучами осенней луны, ужасно яркой в эти дни, он умел прятаться не хуже, чем в тенях, однако продолжал беспокойно оглядываться на дремлющие вершины, будто ему опять семнадцать.       — Вряд ли кого-то на Байчжань сейчас интересуют твои ночные прогулки.       Возможно. Что их интересовало, так это чем занимались «бездельники с Цинцзин», пока кто-то или что-то убивало их боевого брата. Шэнь Цинцю догадывался: обезьяны придут за разборками и глупой местью, пока его не будет в школе. И вся головная боль достанется Мин Фаню. В свои тринадцать тот был в равной степени чересчур рассудительным и слишком вспыльчивым, и оставалось лишь надеяться, что ему хватит ума позвать старших, а не лезть на рожон самому.       — Эх, а я только за малышню обрадовалась. — С чего бы? — Тебя нет, бухтеть некому. Празднуй — не хочу!       …Об этом он подумать не успел; теперь ему и представлять не хотелось, что он застанет по возвращении: дети не учены, отчётность не ведена, пруды не чищены, лужайки вытоптаны…       — Бамбук выкурен.       Чего?!       — Ничего-ничего…              Желтеющие леса быстро сменились опустевшими пашнями, и вскоре Шэнь Цинцю добрался до окраины города. Оттуда проще было идти по крышам. Лёгкие шаги заклинателя не создавали шума, высокие коньки надёжно скрывали его от зевак, а последних всегда хватало в том квартале, куда лежал его путь. Найти такой в любом городе не составит труда: иди на звуки музыки и смеха — мимо не пройдёшь. Сам Шэнь Цинцю их не любил — раздражающая какофония, — но талисманы запросто решали проблему, а Радушный красный павильон его стараниями уж давно понавесил таких в каждой комнате.       Ими и приходилось платить поначалу, своими талисманами, когда денег не было, а уровень совершенствования не позволял подолгу обходиться без сна. Радушный красный павильон, вообще-то, не был ни дорогой, ни особенно респектабельной «винной лавкой» в том квартале — ничем, на первый взгляд, не примечательное заведение средней руки, недостойное внимания горного лорда. Шэнь Цинцю выбрал его когда-то потому, что хозяйка, в отличие от многих, не погнала нищего мальчишку прочь. Эта практичная женщина умела видеть сквозь неприглядную обёртку истинный потенциал. Она не упустила хорошей сделки. А в результате получила сильного, хоть и в весьма специфичных вопросах, покровителя.       Он поделился старыми контактами на чёрном рынке, чтобы павильон мог закупать возбуждающие средства и приличный алкоголь в обход налогов, не боясь наткнуться на подделку. Он добывал талисманы и обереги, редкие лекарства, привозил сборники поэзии, чтобы девушки могли читать и оттачивать речь, а каждая ночь с ним была возможностью отдохнуть, если кому нездоровилось. Даже когда он обзавёлся деньгами, с него не брали здесь ни монеты.       Что бы, интересно, сказал на это Юэ Цинъюань? Тот самый, который радел за честь школы и боялся сплетен, который не понимал, как Шэнь Цинцю «может вытворять такое». Его, должно быть, потрясло бы, что опавшие цветы в этой беседке давно знали о принадлежности его «брата» к Цанцюн — и молчали. Годами. А единственными сплетницами, угрожавшими чести школы, оказались благородный шиди Лю и его дикари. Впрочем, Юэ Цинъюань обязательно придумал бы им оправдание.       Выбросив из головы эти мысли, Шэнь Цинцю спрыгнул в переулок. Спустя пару поворотов он вышел на оживлённую улицу: из многочисленных окон лился свет и доносился полупьяный гомон, с балконов то тут то там грациозно свешивались цветочки, зазывая клиентов, блестя улыбками и шёлком волос. Шёлком алым блестели фонари под плетёными абажурами; в их красноватом мареве смазано темнели повозки и силуэты прохаживавшихся здесь молодых людей. Чжунцю был спокойным временем в квартале. Столь крупный семейный праздник мужья обязаны были проводить с жёнами, сыновья возвращались к матерям, так что приходили сюда лишь самые развязные юнцы. Либо одинокие люди, оказавшиеся далеко от дома.       — И ты.       И он. Когда удавалось выбраться из школы в празднество, приёмная матушка не отпускала его без свёртка лунных пряников, как бы он ни отпирался.       — Ещё бы. Она-то в курсе, какой ты сладкоежка.       «Я не... Я беру их из вежливости».       — Да ладно тебе! Ты имеешь полное право любить сладкое.       Шэнь Цинцю фыркнул. Оставленный кем-то конь фыркнул ему в ответ.       Определённо, этот день следовало закончить.       Радушный красный павильон был ожидаемо пустоват, и к вошедшему тут же подскочила Линь-эр.       — Господин, — она просияла, кланяясь. — Следуйте за мной.       И засеменила на второй этаж. Девушки предусмотрительно не называли его фамилии, всегда спешили увести из зала, чтоб другие гости не успели рассмотреть лицо. Такие понятливость и забота не могли не подкупить.       — Любят они тебя.       «Обыкновенное благоразумие, но немногие им утруждаются».       Хотя ночевал он всегда в самой скромной комнате, которая использовалась крайне редко, здесь ему было куда уютнее, чем в помертвелых чертогах Цинцзин. Здесь слабо пахло маслом и цветами, а на простом бамбуковом столике лежала впопыхах забытая пудреница. Он помнил голодные времена, когда такими пользовались и втроём, и вчетвером, и умудрялись растянуть до новой закупки.       Давненько он тут не был, если честно.       — Следует мне навестить госпожу Янь?       — Уже поздно, матушка отдыхает, — улыбнулась Линь-эр, закуривая расслабляющие благовония. — В последнее время она стала рано ложиться, да и тихо сейчас. Мы стараемся со всем справляться сами.       Шэнь Цинцю кивнул. Возраст.       — Сю-эр принесёт господину чай. — Он снова кивнул. — Приятного отдыха.       И тишина.       Он постоял какое-то время, глядя туда, где ещё миг назад была пудреница, потом стянул верхний халат, отвязал спрятанный под ним Сюя и тяжело опустился на стул, запрокинув голову и смежив веки. Одно это действие будто сотрясло гору его выдержки. Старательно удерживаемая усталость дрогнула — и обвалилась, с убийственным грохотом вбивая в землю мысли, мышцы, кости, сдирая всё на пути, пока не прокатилась до самого основания.       Глаза, однако, пришлось открыть. Ему не хотелось ни испортить сон неудобной позой, ни заставлять Сю-эр тащиться сюда с чаем понапрасну. К тому же…       «Тварь».       — М? Ты же отдыхать собрался, вот я и молчу.       «Вот и молчи».       Потом был её мягкий смешок и вкус жасминового чая, и тонкие руки, подоткнувшие одеяло, и баюкающий напев флейты, и       опять он пишет занемевшими пальцами.       Искры из глаз — опять, когда палка впечатывает их в столешницу. Кисть впечатало тоже, на бумаге теперь густое пятно, прямо поверх иероглифов. Бумага испорчена.       — Она была испорчена до этого, — ухмыляется молодой господин. — Переписывай.       Он давно не понимает смысл текста, тот плывёт, но пальцы пишут. Трясутся и пишут, пишут. Его письмом редко бывают довольны. Молодой господин уходит, а пальцы пишут, ведь тот вернётся и проверит. И Шэнь Цзю уходит, пока не вернулся.       Идёт гулкими коридорами, ступает тихо-тихо, быстро-быстро, в другое крыло. Он открывает дверь — а там покои молодого господина. Опять. Он разворачивается и идёт обратно.       — Цинцю.       Он, честно, не знает, действительно ли так плохи его навыки: сравнить он может лишь с каллиграфией господина, но не видит большой разницы. Его опять побьют. Но он потерпит. Он и сломанными пальцами писал. Какими угодно напишет, только бы научиться.       Без хорошей каллиграфии ему только в рабах и ползать.       За новой дверью — старые покои. Опять.       Он петляет коридорами и дрожит, потому что господин вернётся. В любой момент.       А все дороги ведут в его покои, сколько не петляй.       — Цин-       Шэнь Цзю запомнил крепко-накрепко: этот голос слушать нельзя. Слышишь — беги. Бежать нельзя, не то отловят, но он торопится изо всех сил. Заглядывает в двери, снова торопится, заглядывает, торопится…       Пока не слышит флейту. Это молодая госпожа музицирует — теперь-то он точно найдёт ту дверь!       Он и впрямь почти бежит, удерживает себя, срывается, всё озираясь, он неосторожен. Но флейта ближе.       …Теперь дальше.       Нет, снова ближе. Он слышит неясный окрик и несётся со всех ног — он видит, видит её! И створки легко расходятся, он…       Горит.       Комната горит.       А на кушетке, отняв от губ флейту, сидит огневолосая демоница, взирая мёртвыми, зальдевшими глазами.       — Приплыли.       Он пятится, но пламя повсюду.       — Цинцю, забыл? — спрашивает она, поигрывая огоньком. — Ты же сжёг эти покои.       Она встаёт. А он в крови.       — И этот дом.       У него есть меч.       — И эту жизнь.       Сердце из груди выпрыгивает, но отступать некуда. Он принимает боевую стойку.       — А я пепел, второй раз не сожжёшь.       Тварь обнимает лезвие ладонью — и ломает, как осенний лист, с хрустом болезненным, и улыбается так просто и так жутко, что к горлу подступает ком.       — Куда теперь побежишь?       Куда угодно, огонь и кровь. Он ничего не видит.       Нечего.       Ничего…       Но что-то вдруг касается волос и ласково скользит по щеке. Он ловит — зелёный лист. Он в лесу. Дым остался позади.       Шэнь Цзю ныряет в заросли бамбука, забивается глубоко меж стеблей и зажимает рот закопченными руками: шуметь тут можно лишь ветру. Если он не будет шуметь, его никогда не найдут.       Он сидит так очень долго, а листья всё сыплются, путаются в прядях, щекочут лицо. Ему настолько спокойно, что он, кажется, начал дремать…