Право, которое есть

      Закончили они глубоким вечером, дотошно перебрав каждую мелочь, но, к глубочайшему удивлению Шэнь Цинцю, цифры с фактом не разошлись ни разу. Воистину, прилежность его главного ученика выходила за всякие рамки, потому лорд Цинцзин пребывал в неплохом настроении; эпизод с Ло Бинхэ поспешно выкинул из головы, даже в наказание Мин Фаню назначил сущую формальность: написать очерк о проявлении порядка в малых вещах и разрушительности пренебрежения им. Мальчишка, пропустив ужин, сразу умчался на вечернюю медитацию, а после неё, с посветлевшей головой, возьмётся за письменные задания и к середине ночи, скорее всего, управится.       Потом Шэнь Цинцю спустился с небес на землю, ведь сам он медитировать до сих пор не мог, и с горьким раздражением опять уселся за бумаги.       — Ты б лекарство какое попил, от нервов.       Единственным лекарством от нервозности, способным помочь, был хороший яд. Ни одна настойка не могла исцелить патологическую неспособность Шэнь Цзю добиться желаемого, и не нашлось бы пилюли, приняв которую, тот перестал бы вдруг излучать ауру чёрной овцы. А как интересно слышать подобное от Твари — главного источника его «нервов»! Не по её ли милости он столько времени лишён был последних крох покоя? Не от её ли болтовни потерял связь с реальностью и запутался в собственных мыслях? Не по её ли вине, в конце концов, он окончательно застрял в самосовершенствовании, пуская дни и дни псу под хвост, глядя, как возможности задорно проносятся мимо носа, как весь проклятый мир бежит куда-то, пока он гниёт, по шею в болоте, глотая жижу из-под чужих подошв?!       — По-моему, в болотах тела не гниют…       «Я знаю!»       Её безразличие отчего-то задевало. Шэнь Цинцю не имел ни шанса спрятать от Твари свою извечную слабость: что ни миг, то повод для изощрённого злорадства. Однако даже поначалу, не особенно сдерживаясь в словах, эта мошка не торопилась пить его кровь. Вот и сейчас придралась к фактической неточности, словно всё его жалкое нытьё не заслуживало и насмешки; как бы ни пытался он разглядеть в таких замечаниях двойной смысл, мёртвая рыба по имени Тварь, похоже, не трудилась изменять своей прямолинейности. Быть может, потому, что вдоволь насмеялась над ним при жизни, и захлебнувшийся в болоте горный лорд успел ей попросту надоесть.              Нет?       Ничего не скажет?       — А что тут скажешь.       Впрочем, сама возможность снова слышать её порядком успокаивала. Тварь была, будто неуловимая колючка в носке или, скорее, как противник, вдруг исчезнувший из поля зрения. Теперь же она и задолжала ему кое-что, не так ли?       — Помню. Я просто на меткость твою молюсь. — Тварь, кажется, причмокнула. — Если я колючка, то твоя голова — это пыльный несвежий носок.       Как остроумно. Должно быть, она очень гордилась собой. Что ж, когда она всё же решала воспользоваться уникальным положением и обратить мысли Шэнь Цинцю против него, даже это выходило… кисло. Почти оскорбительно — из всех подсунуть ему того, кто неспособен был по полной разыграть свои карты, или, ещё оскорбительней, того, кто не хотел пытаться.       — Кстати об этом. Ты спрашивал про моего надзирателя…       А. Он увлёкся и упустил, что Твари незачем отвечать на неудобные вопросы, вроде «Что там с Синьмо и грёбаным вторжением демонов?!» — так почему бы не походить вокруг да около, жалуясь на подневольное существование? Которое, к тому же, могло быть чистой воды фарсом. Шэнь Цинцю следовало поискать рычаги давления и прижучить уже вертлявую мошку.       — Жучь сколько влезет, а всё равно судить о полезности информации могу только я. Может, Синьмо ещё лет пятьдесят не найдут — зачем носиться с ним сейчас? Ты зря потратишь время и мои ресурсы, а выиграешь только новый виток паранойи.       Чудесно! Теперь она решила, будто напялит на него поводок, как на скотину, и станет сама выбирать, куда его, скотину, поволочь: на лужайку, в хлев или на бойню!       — Ты предполагаешь, я располагаю, Цинцю. И делать с этим пока нечего. Я не могу развязать тебе руки подробным пересказом будущего, как бы ни хотела. Нам придётся-       «Нам!» — кисть в его пальцах треснула, уронив на отчёт несколько клякс. Опять переписывать.       — Да, нам.       Ох уж это «мы». Правда, что ли?       А дозволено ли знать этому ничтожному, на каких условиях пресловутое «мы» будет существовать? Какую долю «мы» составят интересы этого Шэня? Найдутся ли хоть призрачные гарантии, что «мы» — это «мы», а не «я, я, снова я, да ещё тот болван на поводке»?                                   «Аргументы кончились?»              Тварь вдруг мягко усмехнулась.       — А они когда-то были?              ..?              — Скажи, Цинцю. Если бы ограничений не было. Если бы я действительно могла всё рассказать… На какую долю «мы» пришлись бы МОИ интересы? Стал бы ты вообще спрашивать моего мнения?       С какой бы стати спрашивать у залётной твари, что ему делать с собственной жизнью.       — Мгм. Ты несчастная жертва вселенской несправедливости, героически борешься за право распоряжаться собой. Знаешь, я тоже. Ты забываешь, что поводок, которым ты так недоволен, привязан ко мне намертво. И если тебе, скотине, взбредёт сорваться и перебежать лужайку, меня протащит следом. Откровенно, мне плевать, влетишь ли ты башкой в забор — меня волнуют ошмётки, в которые превращусь лично я.       «Башкой в забор, говоришь?»       Куда ж ему. Такому умному, но такому бездарному, внутренних демонов слушающему вместо морали и здравого смысла; такого с поводка спускать нельзя.       — Не тогда, когда от этого зависит ещё чья-то жизнь.       …Вот Юэ Цинъюань, молодец, обстоятельно к делу подошёл: в загон пристроил — вместо тысячи поводков!       — Он-то тут при-       И какую такую жизнь должен был лелеять Шэнь Цинцю?       «Ты разве не умерла?»                            — В общем, — вздохнула Тварь, — как закончишь скандалить, свисти.              И в самом деле перестала отзываться. Что теперь? Новые три дня бойкота?       Он отбросил только взятую, ещё сухую кисточку вместе с надеждой заняться хоть чем-нибудь полезным, и отправился мерить шагами рощу. Разобрать набухший в голове ком сомнений. Сделать что-то с — ах, да — «нервами», потому что горные лорды не ломают клятую кисть и желанием смахнуть тушечницу не горят так, что руки приходится прятать под стол. Не из-за дурацкого спора, к каким уж следовало привыкнуть. Не из-за пропащего совершенствования, к которому стоило привыкнуть тем более, за полтора десятка лет. Не из-за бессилия, к которому…              Мирный шелест и ласковые прикосновения ветра были, пожалуй, единственной нежностью, что он застал в зрелом возрасте; если бы даже силы природы ополчились против него… Шэнь Цинцю предпочитал думать, что, при всех своих пороках, он не был настолько нечестив, чтобы заслужить ненависть чего-то столь беспристрастного. Подставляя лицо ветерку и неспешно кружащим листьям, он по очереди заставил всё тело расслабиться, начиная вечно хмурым лбом и сжатыми губами, каждой мышцей готовых складывать печати рук, и заканчивая спиной, что нехотя согнулась в усталый уродливый горб. Эта процедура чересчур напоминала раздевание, столь интимное, что в стенах своей хижины Шэнь Цинцю редко удавалось себя заставить, а уж увидеть ненароком такое в зеркале он не желал и подавно. Лишь густым стеблям бамбука он мог довериться с этой мерзкой, но необходимой временами наготой.       Делать это при Твари, при прочих, чужих, были они или не были… А выбор какой? Пусть любуются, коль им оно по душе. Всю жизнь он безуспешно уворачивался от презрительных взглядов и старался идти под ними с гордо поднятой головой. А когда не мог… он просто шёл. Или брёл, как сейчас. Или, на худой конец, полз. Чтоб остановить его, одних взглядов мало.       Пускай Тварь смотрит, пускай слышит, пусть подавится — что она противопоставит? По её же собственным словам, её всесилие заканчивалось там, где начиналось его упрямство.       Вот это…       Проверить это не составило б труда. Если за его примерное поведение её гладили по головке, то за обратное наверняка наказывали; не назвала бы она единственным условием первую попавшуюся прихоть. Всю чушь о целях и ограничениях Твари он мог испытать доступным и быстрым способом: достаточно было выкинуть какую-нибудь пакость, а лучше несколько, и понаблюдать. Если Тварь не наврала, теперь уже ей придётся плестись за поводком, дабы не усугубить ситуацию. Однако необоснованная дисциплинарная порка аукнулась бы Шэнь Цинцю на ближайшем собрании лордов. Значит, следовало дождаться подходящего повода, а уж их его ученики предоставляли с завидной регулярностью.       Мерзавка, в свою очередь, стойко выдержала его размышления и удержалась от комментариев. Пожалуйста, сколько угодно. Скоро ей придётся либо прервать молчание мольбами, либо раскрыть ложь и искать новые способы договориться.       Вновь обрести под ногами твёрдую почву — помогло. И всё же усадить себя за работу сегодня не выйдет; был, помимо прочих, у его наготы досадный недостаток: стоило сбросить броню, как почуявшее свободу тело начинало выть и брыкаться при любых попытках заковать его обратно. Оно, глупое, рвалось упасть и распластаться по земле, на ближайшие пару вечностей, жаль только, Шэнь Цинцю, упав, рисковал никогда не встать. Поэтому он примостился в зарослях, как во времена ученичества, и просто сидел, прислонившись к бамбуку, пока лес и ночь баюкали его. Талисманов навесил и на секунду задумался, не попробовать ли медитацию… а потом отмахнулся от этой идеи с мрачной обречённостью. Как, должно быть, жалко выглядел глава пика Цинцзин, беспомощно обжимаясь с травицей по ночам. Но траву, по крайней мере, это не трогало. Она росла себе, зеленела да покачивалась, лениво роняя листья.       С полубредовыми думами о том, как чудесно быть травой, Шэнь Цинцю и задремал, хоть в настоящий сон провалиться не позволил.              Следующий день был выходным. Большинство старших отпросилось в город, а остальные ломились в библиотеку и на тренировочные поля, либо дрыхли. Младшие же рассыпались по пику, посвятив себя самым разнообразным глупостям, от бестолковых совместных тренировок, где бездельники больше дурачились, чем тренировались, до восторженной подготовки к Чжунцюцзе. Прикрытой чинными посиделками над каллиграфией, будто глупый учитель не способен догадаться, зачем на самом деле им понадобились кисти, бумага и тушь.       Шэнь Цинцю с неудовольствием подмечал всё это, пока неспешно прогуливался по своим владениям. Утро, как назло, выдалось отвратительно солнечным и тёплым, с живописным небом, цветными облачками, мягким ветерком и прочими финтифлюшками, никак не помогавшими собраться разбитому после ночи недозаклинателю. На счастье, о его привычке портить чужой досуг подростки беспокоились куда больше, чем о нездоровой бледности — или так он раньше думал. Скоро ли углубившиеся синяки под его глазами станут предметом досужих сплетен, м? Проклятые лисы. Решившие подёргать тигра за усы и царапавшие спину косыми взглядами.       Или не лисы.       Порой ни человеческим зрением, ни духовным чувством не удавалось отыскать источник взгляда. Шэнь Цинцю быстро бросил озираться на потеху зрителям.       И заставил себя отвлечься на идиллическую картину ребячьей возни. Шушукающие группки, любовно расписанные фонари… беспечность. Разумеется. Не им же нужно их собственное мастерство, а раз так, учитель им, как младенцам, разотрёт, разжуёт и в ротики капризные положит, ещё и сопли вытрет, ну разве не удобно? Молодые заклинатели-учителя, может, так и делали. Вот только через пару лет все эти бездари должны были попасть в руки Шэнь Цинцю — сколько оглушительных сюрпризов сулило им взросление! Кто бы мог подумать, что не все на этом свете готовы праздновать их лень? Или что лорд Цинцзин «терпеть не может детей», как отзывались о его более чем справедливых стандартах другие лорды… когда не намекали со склизкими ухмылками на особое отношение к девушкам.              Куда Инъин опять запропастилась?       В последние месяцы она заглядывала редко, и Шэнь Цинцю приучил себя не вспоминать о ней. Когда же приходила, на все расспросы отвечала, что никто её не обижает и с учёбой нет проблем, посмотрите, учитель, какого журавля нарисовала ваша ученица! Кривого, естественно, да что возьмёшь с неё, десятилетней и неусидчивой. И так, за возбуждённым щебетом, терзавший Шэнь Цинцю вопрос терялся без следа. Инъин будто бы понемногу исчезала из его будней, как тепло в преддверии зимы — это настораживало.       В свете — в непроглядном мраке — последних событий её улыбки не хватало особенно. Почему она не приходила? Избегала? Ей чего-то наговорили? Может, он обидел её и не заметил? Больше всего в этой жизни Шэнь Цинцю ненавидел не понимать. А ещё — дожидаться понапрасну. Знать что-нибудь наверняка теперь стало непомерной роскошью; учителю не пристало бегать за детьми, он не хотел… но едва ли простой визит способен испортить то, что уже безнадёжно испорчено.       Впрочем, кого он обманывал.       Инъин делила дом с немногочисленными шицзе. Девиц тут вообще не жаловали: куда им до учёных мужей, блистательных, умных. Пусть идут на Сяньшу, где их научат важнейшим женским искусствам — услаждать взгляды и благоухать! Но Нин Инъин была ребёнком настолько светлым и жизнерадостным, настолько непосредственным и невинным, что сумела покорить сердца всех без исключения. Она и не бросала никому вызов — просто была, разгоняя могильный удушливый мрак этого места одним присутствием, и с ней нянчились даже самые ершистые. Даже он, их мастер. Само собой, никто не смел обижать её.       В свободное время девочка носилась, где вздумается, а потому, не прибегая к неуместным и унизительным расспросам, он искал бы её до вечера. Плетясь к «женской» хижине как можно медленней, Шэнь Цинцю дал себе зарок. Он проверит, не застанет Инъин и сразу прекратит этот балаган. Все её соседки были много старше и сбежали в город среди первых.       Ему никто не откроет.       Он уйдёт. И займётся делом.              Он уже отвернулся от двери, в которую постучал, чтоб завершить эту простую и разумную цепочку действий, когда позади раздался шорох.       — Учитель!       Поймав его взгляд, Инъин отодвинула створку полностью и вытянулась в проёме во весь свой смехотворный рост, радостно улыбаясь, а её глаза лучились бесконечной теплотой, с какой на Шэнь Цинцю не посмотрело бы больше ни одно существо в целом мире.       — Инъин так рада, что учитель навестил её!       Рада.       Эта чистая душа совсем не умела лгать. Её радость впитывалась в кожу, отогревала напряжённые мышцы и окутывала сердце, заставляя заведённые пружины в нём расслабиться. Порой настолько, что Шэнь Цинцю начинал улыбаться в веер и бормотать похвалы, а девчушка слышала и сияла ещё ярче. До неуютного ярко.       И сейчас она была рада, как всегда. Но всё же…       — Тебе не совестно? — Не так уж её загружали, чтоб не найти времени на учителя.       Она стушевалась.       — Инъин просит прощения, что не приходила, — …Но тут же воодушевлённо подпрыгнула. — У меня теперь столько забот! Так трудно успевать всё…       — Тебе дают лишнюю работу? — Неужто смертники нашлись?       — Ой нет — я сама! — И прокричала в дом: — А-Ло? А-Ло!       Шэнь Цинцю дёрнулся, обернулся-       по-прежнему окружённый бамбуковыми домиками, шелестом и солнечным светом. Ничтожество.       — Пока мои шицзе гуляют, я позвала А-Ло, и мы будем целый день трудиться и тренировать терпение! — И, с криками «А-Ло-А-Ло!», она умчалась внутрь.       Сколько людей имело в имени иероглиф «ло»?!       — Ты просто невезучий. Или список нелюбимых иероглифов великоват.       «Умолкни». Кого вообще могла Инъин назвать подобным образом? Разве не гордилась возможностью звать всех шисюнами и шиди?       …И только она бы додумалась оставить учителя на пороге, как попрошайку. По счастью, свидетелей его нелепого позора в округе не наблюдалось, а врываться в женские покои, особенно без приглашения, он бы не стал — довольно было слухов, разнесённых обезьянами с Байчжань, — впрочем, долго ждать не пришлось. Уже пару мгновений спустя перед Шэнь Цинцю возникли два лица: счастливое — Инъин, и…       А-Ло.              От «Ло» Бинхэ.       В руках тот комкал кусок ткани, на вид переживший войну. Смотрел нерешительно и всё косился на вцепившуюся в него девочку, мешавшую поклониться. Куда только спрятал вчерашний оскал?       — Учитель, этот вредный Мин Фань заставил А-Ло зашить целую гору одежды! И колоть дрова, и-ии воду носить... Шисюны — лентяи! Они всё сваливают на младших, а сами…       Он не слушал. Тепло развеялось от морозного дуновения, вонзившегося в грудь колючим льдом.       Так вот, кто занял свободное время его ученицы — всё, без остатка. Разве пойдёт Инъин к учителю, когда можно любезничать с обходительным мальчиком-оленьи-глаза, которые тот смущённо опускал с грацией опытного артиста.       По спине пробежал холодок, и Шэнь Цинцю поборол желание поёжиться, не отрываясь от этого… выродка. Нашлась бы щель на этом пике, куда тот не просочился? Что-нибудь, что не успел испортить?!       — Инъин. — Он не узнал свой севший голос. — Тебе известно, что сюда нельзя водить мужчин.       — Но учитель, А-Ло не мужчина, он мой друг!       …спорила с ним.       — Он очень хороший и тоже всегда мне помогает!       Спорила с учителем ради наглого, зарвавшегося ублюдка, которого знала лишь несколько месяцев.       — А известно ли твоему другу, что он нарушил правила пика Цинцзин?       — Ну я же разреши-и-иила, — раскапризничалась Инъин, но осеклась, когда Зверёныш вывернулся из её хватки и рухнул на колени. — А-Ло, ты что? Учитель тебя не накажет: это же я тебя позвала! — Она перевела на Шэнь Цинцю несчастный взгляд. — Я пообещала А-Ло, что помогу, и что всё будет хорошо, не наказывайте его, учитель! Пожалуйста. Он не сделал ничего плохого…       Действительно.       Абсолютно ничего. Обходительный мальчик ведь не виноват, что оказался более приятной компанией.       В сущности, почти кто угодно был приятнее Шэнь Цзю. Однако это не создавало проблем с Нин Инъин — только не с ней, — пока не объявился этот бедовый Зверёк. И никто другой, похоже, не вызывал бурлящей злобы в заносчивом, но не теряющем голову по пустякам Мин Фане. «Обходительный мальчик» самыми «невинными действиями» прямо-таки вытягивал с глубин человеческих душ всю грязь, что до встречи с ним лежала себе спокойно. Было в нём нечто странное. Да прямо сейчас, скукожившись на полу в ожидании приговора, как предписывается, он…       Что-то в нём создавало неясное тошнотворное впечатление несгибаемого величия, как будто, поставив его на колени, Шэнь Цинцю надругался над естественным порядком вещей и сам теперь должен был пасть ниц, дабы молить о снисхождении. Это чувство, неправильное, дикое, выворачивало наизнанку.       Оно проглотило весь гнев, не жуя.       Оно впрыснуло в вены нечто, до спазмов и дрожи       напоминавшее страх.       Неправильно. Всё это было неправильно.       — Учи-и-иииитель! — Инъин заметила, наконец, что оба её игнорируют, и повисла у Шэнь Цинцю на рукаве.       Тот машинально глянул на неё: личико скривилось, веки покраснели.       Только не это.       Слёзы женщин — кислота, обгладывающая рёбра; проще быть избитым, чем слышать женский плач. Особенно Инъин. Его Инъин не о чем плакать.       А всё из-за мелкого выродка!       Почему? Паршивец не заслужил её слёз, ничьих слёз, как он это делает? Да он- н-ничто, пустое место! Почему вокруг него все летят с катушек? Почему так рвёт бежать?! Почему Шэнь Цзю — опять добыча, если всё наоборот!       Почему Инъин уставилась, как будто он во всём виноват?       Уйти.       Проснуться. Что-нибудь.       — Через полпалочки благовоний, — Что угодно, — ты покинешь этот дом и никогда не переступишь его порог снова.       Зверёныш всем телом вздрогнул.       — Этот уче-       — Время пошло. — … — Инъин, веди себя достойно.       Она повела, поклониться только забыла, прежде чем, обиженная, умчалась вслед за «А-Ло». Шэнь Цинцю так же порывисто зашагал к себе.       А-Ло. Что сделал этот мальчишка, чем заслужил?       Какого гуя это было.       …Нечего больше спрашивать тридцатилетнему лбу, горному лорду. Вот уж да. Утро не нравилось, взбодриться хотел? Взбодрился.       «Тварь!»       — М?       Шэнь Цинцю позвал на удачу, как стучал к Нин Инъин. Лучше б не стучал. Скорей всего, лучше б и не звал: в боязливую сговорчивость как-то не верилось.       — Мгм.       «Что не так с грёбаным сопляком?»       — Помимо того, что он больной на всю голову? Скажем так: если Юэ Цинъюань нравится всем, то Ло Бинхэ — вообще всем. Кроме тех, кто чувствует, что это ненормально, вот как вы с Мин Фанем. Ну и тех, кто ревнует, вот как вы с Мин Фанем. — В последней фразе так и повисла гаденькая ухмылка. Дрянь.       Неужели Шэнь Цинцю просто взял и получил ответ?       А поторговаться? А бойкот?       А что из этого правда?       — А о чём тут врать?       «Отличный вопрос. Тут есть, о чём врать, любезная Тварь?»       Разумеется, она не скажет.       — Пф, в общественной жизни Ло Бинхэ уж точно нет никакой тайны. Я тебе больше скажу, этот репей зависим от внимания, как пьяница — от бутылки, и будет постоянно выделяться, даже не осознавая, что делает это. Он, видишь ли, кругом особенный. — Особенный, значит. — Ага. Я даже дам тебе бесплатный совет: не тронь дерьмо — вонять не будет. Нет, оно попытается. Но чем больше отдачи, тем больше попыток, и я буду очень благодарна, если ты побережёшь нас обоих от этого головняка.       «Ты, я погляжу, сама от него не в восторге», — если не делает вид.              «…Постой».       Клялся прославить школу и учителя, не испугался наказаний, зависим от внимания, всё время пялится?..       «Он, что, пытается привлечь МОЁ внимание? После той чашки, при всём, что?.. Он идиот?»       — К сожалению, нет, и это хуже.       — И-ии не надейся отвадить его кнутом. Ты уже пробовал, в других реальностях — он ещё крепче прилип.       Что ж, и это проверить нетрудно.       — Цинцю… — начала Тварь и съехала в вереницу совсем уж неопределённых звуков, — ты однажды допроверяешься. Я тебе без проверок скажу, что ты прав: за движение к не-очень-светлому будущему мне влетает. Но угрозами и шантажом ты ничего от меня не добьёшься. Потому что нельзя запугать ПРАВИЛА, гений.       … Не оттого ли этот сучий потрох лез к Инъин?       — Даже если так, сам он об этом не знает. Он обязан ей местом в школе. Она ещё и лично с испытаний его забрала, если помнишь, и вообще лапушка — как тут не лезть. И-и-и-иии слушать ты меня не собираешься.       По-ледяному жгучую бурю в груди развеивало выверенное дыхание, звенящие меридианы успокаивались, как и мышцы. Оседал хаос, изнутри громивший череп. Выродок пытался привлечь внимание учителя? Что ж, ему это определённо удалось: хотел внимания — получит, полные карманы, пускай несёт в своё удовольствие. И если Тварь не солгала, очень скоро он в зубках притащит вожделенный повод проверить на вшивость остальной её вздор.       Извилистая тропа Шэнь Цинцю, впрочем, выпрямлялась лишь затем, чтоб получше направить его в ловушку. Не хватало ноги переломать об какого-то сопляка; звучит забавно — пока со своей удачей не познакомишься.       А до того следовало придержать коней и решить одно назойливое дельце.       

***

      — Шэнь-шисюн, смилуйся над этим несчастным. К чему такая спешка?       Спешка? А ничего, что до Собрания Союза Бессмертных осталось чуть больше полутора лет?! Редко выпадало, чтоб один и тот же ученик смог принять участие дважды, поэтому готовить к каждому соревнованию приходилось новых и заново. И запросы пика Цинцзин из раза в раз не менялись! Какая, демоны б его драли, спешка?!       — О потребностях моего пика ты знал заранее. Так это я спешу, или ты не торопишься?       Шан Цинхуа съёжился под убийственным взглядом и записями зашелестел, малодушное недоразумение.       — Но… неужели шисюну непременно понадобится всё сразу? Вот, киноварь, например-       — Нужна вся. А бумага — тем более.       Не то зимой вместо бумаги этот червь пригонит воз нелепых оправданий в духе: «Такая метель была, такая метель, что все защитные талисманы посрывало, а бумага промокла, ну вся, насквозь!» — вот по кому дисциплинарный кнут истосковался. И как тогда тренировать адептов? На дощечках из грязи талисманы царапать? Лучше уж на нытиках с Аньдин.       Эту последнюю мысль Шэнь Цинцю играючи передал движением брови. Вопросы по материалам для подготовки к Собранию отпали как-то сами собой.       Стены Главного зала Цинцзин украшали многочисленные картины кисти предыдущих глав — нынешний и без того имел, чем заняться, — сервиз на столе, подаренный Юэ Цинъюанем и стоивший баснословных денег, по красоте не уступал; в целом же помещение склонялось к изысканной простоте, присущей Тихому пику, припудрив грандиозность иллюзией лёгкости. Именно здесь Шэнь Цинцю принимал редких гостей. А те быстро проникались местной до крайности располагающей атмосферой: большинство уменьшалось в размерах и, наверное, предпочло бы лететь над полом, если бы могло, дабы не оставить ненароком грязь. На учеников Главный зал производил и вовсе неизгладимое впечатление; сам тогда ещё Шэнь Цзю на эту показуху, однако, не клюнул. Теперь он умел невесомо скользить по полу и часами сидеть неподвижно, как изящная статуэтка. Старый учитель годы положил, чтоб вписать преемника в интерьер, о да.       Ничтожество с Аньдин статуэткой не было. Ничто в нём даже отдалённо не напоминало об изяществе. Этого суетливого, изворотливого червячка и одежды горного лорда-то не спасали, а бегающие глазки и привычка теребить всё, что попадёт в руки, лишь подчёркивали его неказистый вид. Был он с макушки до пят неуместным в этом давящем зале, перед этим давящим Шэнем, и старался поскорей удрать, так что попытки стоять на своём бросал на полпути и прятался за столбцами иероглифов.       — Ш-ш-шшшисюн Шэнь... планирует взять много учеников грядущей весной? — Шан Цинхуа так удивился, что целое мгновение напоминал человека больше, чем червя.       — Нет.       «…тупица».       Что бы он, интересно, сказал, узнай он о скрытом в адептах Цинцзин непревзойдённом таланте к разрушению? Да он же первым и удавится, если взять ещё.       — Но зачем тогда?.. — Очередной взгляд-булавка достиг цели, и та опять закопошилась в свитках. — А на списание одежды нет?       Шэнь Цинцю скрипнул зубами.       — Ты видишь, чтобы я указал её?       — …Не вижу, шисюн?       Так какого гуя этот осёл задаёт идиотские вопросы? Он горный лорд или чернорабочий, на чью голову слишком часто падали балки? Хотя…       — Игра «Найди десять отличий». А не боишься, что если не объяснишь, он начнёт спрашивать у других?       «Пусть только попробует». Но Тварь, как ни прискорбно, была права: какие бы кары ни обрушил он на Шан Цинхуа потом, нанесённого ущерба это не отменит. Чёрная овца с Цинцзин ведь не могла сделать что-либо без сложносочинённого гнусного повода, потому оставалось лишь оправдываться, оправдываться, объяснять каждый шаг и молиться, чтоб добропорядочные люди поверили. Честное слово, у Шэнь Цинцю нашёлся бы десяток направлений, куда этим людям следовало пойти, однако порой те создавали слишком уж много шума по ничтожным поводам наподобие этого.       Шан Цинхуа. Мелкая, пискливая букашка. Одна из тысячи скользких бездарностей, готовых постелиться как угодно под кого угодно. Но слово подобной мрази — даже такой мрази — стоило дороже слова Шэнь Цинцю.       И он прогибался под мразь.       — Я решил, что если мои ученики не работают головой, им на пользу пойдёт поработать руками, — выдавил, наконец, очень спокойным голосом.       Понимание расцвело на простоватом лице главы Аньдин: «А, он снова мучает несчастных деток», — примерно такое. Им, впрочем, было взаимно плевать на «деток» друг друга, и червь как пить дать радовался избавлению от лишней мороки. Зря.       — Кстати, шиди Шан ещё помнит о новых обложках для руководств, что я просил около вечности назад? Или я опять спешу?       — О! — Вспомнил теперь своё место? Под ногами, в грязи. — Шэнь-шисюн, понимаешь-       — Не понимаю.       — Я, я смогу доставить их в ближайшие дни, — заизвивался.       — Завтра.       — Завтра?!       — Шиди Шан стал глуховат? А может, я невнятно изъясняюсь?       — Нет-нет, шисюн. — Наконец, коронная подобострастная улыбочка. — Я ясно расслышал, что ты сказал «завтра».       Славно-то как. Взглянув на червя поверх веера, Шэнь Цинцю вколол последнюю булавку:       — У шиди остались вопросы?       У шиди была «такая прорва, такая прорва» неотложных дел. Лорду Цинцзин мельтешить не пристало, так что он, в благопристойной позе статуэтки, безмятежно допивал свой чай, взглядом проводив уползавшего на всех парах червя. Подошёл и Мин Фань, который обслуживал их чаепитие.       — Что за наглость? Не делает работу в срок, а потом удивляется, когда с него спрашивают! — мальчишка пылал праведным гневом и, видно, очень хотел подтявкнуть учителю. Знал ли он, что Шан Цинхуа, уж на что бестолковый заклинатель, всё ещё мог его слышать?       — Это безответственность, какой не приемлют на нашем пике, — всё же кивнул Шэнь Цинцю в ответ. — К слову о безответственности. Как поживает наш неуклюжий повелитель иглы и нитки?       — Этот!.. Заканчивает, учитель.       Очень уж быстро.       — И он даже не отстал по учёбе?       Тут Мин Фань подозрительно стушевался, промолчал, будто ему было, что скрывать. Напортачил, снова, от большого ума? И только требовательным прищуром удалось выковырять из него неохотное пояснение.       — Учителю известно о добродетелях шимэй Нин… Так этот мерзавец пользуется ими в хвост и в гриву! Строит из себя не пойми что, совсем вскружил ей голову, а она верит и хлопочет за него перед учителями! Да его каллиграфия пугала бы даже безграмотных дикарей, если бы шимэй ему не помогала, а к циню его и вовсе лучше не подпускать. Мало того, этот, этот!..       — Этот приблудыш уговорил Инъин помочь ему с шитьём и до того распоясался, что позволил себе ввалиться в её дом.       Мин Фань уставился с удивлением и беспокойством, забыв на миг о почтении.       — Учитель знает?       — Не от тебя, — сощурился тот.       — Э-этот ученик посчитал необходимым подробно выяснить обстоятельства дела, прежде чем докладывать учителю.       Ну конечно. Нин Инъин была искоркой, пляшущей по соломе: если саму её никто не смел обидеть, то вокруг нёе вечно вспыхивали пожары скандалов и драк. А главный ученик держался рядом и затаптывал их — очень тихо. Похоже, слова о ревности, что обронила Тварь, не были ни преувеличением, ни шуткой, ведь мальчишка и впрямь вываливался за рамки, зайди только речь о шимэй. Трепал выродка, что тот бешеный пёс, а Инъин прикрывал, даже рискуя потерять положение. Шэнь Цинцю ошибся: друзей у главного ученика не было, это так, но всё же был человек, ради которого мальчишка решился лгать учителю прямо в глаза.       — Ты оказался въедлив, но нерасторопен. Есть ли ещё дела, о которых ты не успел сообщить?       История, само собой, получила продолжение. В этот раз — А-Ло — сопляк отнёсся к запрету со всей серьёзностью и уволок тряпьё в свою спальню, куда мог сунуть нос любой недоброжелатель и свести на нет его труды. Недоброжелатели, однако, держали ручонки при себе, не иначе как по убедительной просьбе Мин Фаня: злить учителя порчей казённого имущества во второй раз тот вряд ли хотел. Проблема уже готова была исчерпать себя. Но Инъин. Инъин не была бы собой, если бы не вознесла эту проблему на новый уровень. Разумеется, она проболталась, что пускала выродка в святая святых, к себе, и, разумеется, случилось это, когда она сама заявилась в спальни мальчиков, сообщая причину каждому, кто спрашивал.       Такая она, маленькая сестрица с Цинцзин. Слишком простая и чистая для этого мира.       Поэтому Шэнь Цинцю не удивился, когда на следующий день Мин Фань подловил его в перерыве между уроками; выглядел главный ученик непозволительно взъерошенным, шагал порывисто да кулаки сжимал так, словно те чесались. Точнее, словно их недочесали: Ло Бинхэ сцепился с ним и парочкой его прихлебателей, ничем не примечательных юнцов, чьи имена Шэнь Цинцю пока даром не сдались и чьи лица он помнил на всякий случай. Теперь эти отпрыски благородных родителей кривовато кланялись ему, и одного всё складывало больше, чем следует, а второй баюкал сломанную руку. Один лишь виновник — «кругом особенный» — стоял в подобающей позе, несмотря на побои и хромоту, и выглядел опрятней всех.       Что ж, Мин Фань стал беречь имущество и репутацию пика с поразительным усердием.       Зверёныш с ещё большим усердием продолжал выводить людей из себя, такой упорный, трепетный, светлый мальчик. И всё глазел исподтишка, с надеждой — непонятной и глупой. Надеждой на что?       На защиту?       Светлый мальчик, вне всяких сомнений, заслуживал её: разве можно не беречь подобное сокровище? А ведь верно. Лотос. Его и строил из себя этот выродок — Мин Фань чуть желчью не подавился, рассказывая, когда перестал дрожать за шимэй.       Сверкающий белый лотос пустил корни в неблагодатную почву Цинцзин. Зачем, интересно?       — …а потом он извернулся, и Ван Цзе из-за него!..       Шэнь Цинцю чуть не перекосило. «Выдающийся»... Такой выдающийся, а сопляка поколотить не в состоянии. Даже втроём. Вместо этого они с товарищем поколотили друг друга — правильно, так и надо; реагировать на маневры противника, знаете ли, ниже их достоинства! Выдающиеся кретины.       Устроили драку, облажались, а теперь пытались отмазаться, прикрывшись главным учеником. Сами-то они за сто восемь тысяч ли обходили бы учителя, вот только сломанную руку никуда не спрячешь, и ушибленный бок за ночь не заживёт, даже если рёбра целы. Для полного восстановления, с помощью адептов Цяньцао и при нынешнем уровне совершенствования, им понадобилось бы недели две. А отделаться от занятий на столь длительное время, скрыв истинную причину, не сумел бы и всемогущий Мин Фань. На счастье кретинов, тот знал, как выкрутиться. А у Шэнь Цинцю было более чем достаточно поводов подыграть.       Всю тираду он прожигал Зверёныша холодным взглядом, но этим надежду в мерцающих звёздами колодцах-глазах пронять не удалось. Невыносимый. Особенный, да? Каким нечеловеческим везением нужно обладать, чтоб твои враги по случайности избивали друг друга вместо тебя!       — Скажи, это место похоже на пик Байчжань?       — Этот ученик не может знать, — потупился Зверёныш.       Святая простота! Любо-дорого смотреть, как он строит из себя идиота. Что, ни одной байчжаньской обезьяны не встретил за столько месяцев? Ну как ни кинь, особенный — кругом!       — О, так тебе неизвестно, что на Байчжань подобная практика считается единственно верным методом обучения — устраивать бессмысленные драки и ломать друг другу кости раз в пару дней? — Взгляд Шэнь Цинцю прошёлся по сопляку нарочито оценивающе. — Быть может, тебе следует быть там?              Сдавленно фыркали кретины.              Ядовито ухмылялся Мин Фань.              Сорвавшийся вдруг ветер бился в двери и окна.              Где-то, как-то.       По-деревянному неуместно. Весь деревянный мир горел и рушился, и разлетался пеплом в полыхающих ужасом звёздных глазах. Шэнь Цинцю и подумать ничего не успел — табун мурашек по спине, а через миг Зверёныш жалкой кляксой на полу.       — Этот ученик умоляет не гнать его! Он благодарно примет любое наказание…              Стряхнуть… это чувство оказалось почти невозможно, повести плечами незаметно, пока все заняты не им. Экая трагедия. Даже Зверю на прославленный пик Ста Битв не хочется до слёз. Любое наказание?       — Разумеется, примешь.       — Цинцю.       И Тварь здесь — где ж ей, бедненькой, быть.       «Скажешь что-нибудь ценное?»       — Я уже сказала. НЕ МОГУ.       Тц. Не может.       Экая трагедия.       — Мин Фань! Мальчишке требуется наглядное пояснение, почему байчжаньские побоища запрещены на моём пике.       Три головы одновременно вскинулись, одна лохматая осталась на полу. Шэнь Цинцю с трудом отодрал от неё взгляд. Посмотрел на главного ученика красноречиво, тот уставился в ответ, казалось, не до конца поверив, что правильно понял. Он всегда всё понимал как надо; через пару мгновений и в его глазах вспыхнуло пламя, но горел им не мир, а один надоедливый, несносный Зверь.       Мин Фань нахлынул на того убийственной волной. Одним движением вздёрнул за шиворот и врезал по рёбрам, вырвав полузадушенный вскрик, да выпустил сразу. Как гадость. А гадость шмякнулась обратно молча, лишь сопя… с лицом напряжённым и ровным, ни бледным, ни красным, не выдававшим ни боли, ни слёз. Он… поворочавшись, с-сел прямо.       «Этот!..»       И Мин Фань с таким же возгласом, проглоченным, обернулся, кулаки беспомощно сжал.       …Этот. Особенный.       Шэнь Цинцю кивнул.       Теперь и вскрика не было. Лишь хруст, сопение упрямое. По лицу, ни бледному, ни красному, катился пот, а насмешливо прямая спина лишь дрогнула.       А потом выродок поклонился. Сломанную руку здоровой придержал. И поклонился.              Пнуть в живот. Чтоб отлетел, чтоб с проворотом, чтоб забыл, сукин сын, как осанку держать. Решил, сможет всё с такой преодолеть, герой недорезанный? Думает, жизнь таких не ломала?       — Ты, помнится, хотел стать великим заклинателем. — Дрожь в голосе скрыть вышло почти. — Чтобы считаться таковым на моём пике, мало махать кулаками. На ближайший месяц ты освобождён от занятий, но все задания по каллиграфии и живописи ты будешь сдавать в срок.       Выродок сидел неподвижно, очи долу, и только сейчас его наконец догнала трясучка.       — …И лучше бы тебе не искать ничьей помощи. Ты всего-навсего ученик, а не император, чтобы отмахиваться от своей же работы и поручать её другим. Это ясно?       Шэнь Цинцю ожидал чего угодно. Однако этот… и впрямь оказался особенным — сортом гадости.       Он снова поклонился.       — Благодарю учителя за наставление, — дрожащим не намного больше, чем у его мастера, голосом.       — Иди.       Куда-нибудь подальше.                     Прочь из этой школы, на другой край света.              — Учитель.       …Его окликнул Мин Фань. Конечно. Кретины. Те буквально лопались от восторга: за них вступился сам лорд Цинцзин, проучил нахального одиннадцатилетку, считай, от их имени!       — Вы объяснитесь со своими наставниками и продолжите посещать занятия. — Восторг сменила оторопь. — Все, кроме боевых тренировок. Или вы тоже особенные, которым правила не писаны?              Что за бардак. На его-то пике. Далее Шэнь Цинцю должен был проводить урок живописи, но вместо этого хотел переломать все кисти и все руки. Ломать, увы, нельзя. Зато веер прогуляется по тем кривым, неумелым рукам, как подобает; жалеть бездарей и закрывать глаза на их ошибки этот мастер сегодня был не в настроении.       Уроки, впрочем, неизменно напоминали о Твари.       «Ну как?»                            …                            «Не дразни меня, Тварь, я жду».              — Знаешь…                     — Делай, что хочешь.       Эту тактику он также хорошо знал. «Ах, делай, что хочешь, а я уйду! Навсегда уйду! И ни в коем случае не запущу ручонки в твою душу, как только ты клюнешь на моё театральное «Ах!»       — Мне всё равно. Сейчас твой веер «погуляет» по кому-нибудь с особым рвением, и твоя мечта сбудется: я исчезну. «Не справлюсь», и меня выкинут в небытие, где я и должна быть по законам природы.       «Вот как? И что ты предлагаешь?»       — Ничего.       Сознание звенело пустотой после той отвратительной сцены, но пальцы всё искали, что бы им порвать, а терпение улетучивалось всё так же быстро.       «Заканчивай ходить вокруг да около».       — Уже. Избей кого-нибудь, покалечь, выверни наизнанку — отведи душу, а я пойду. Или решил, что ТЫ особенный? Мне нахер не сдалось плясать под твои истерики и облизывать твоё хрупкое эго. Думаешь, смерти боюсь? Так я уже мертва.       Что бы ни пряталось за бравадой, расслышать это не удавалось. Безразличие, с каким говорила Тварь, казалось почти материальным; оно повисло внутри головы Шэнь Цинцю, будто холодный металлический шар.       «То есть, ты хочешь убедить меня, что так запросто сдашься?» — а это было уж совсем очевидной ложью, ведь любое существо превыше всего ценит собственную жалкую жизнь.       — А-аа. Ты у нас профессионально выживаешь в суровом мире, точно. Ты готов годами хлебать грязь, большой ложкой, чтоб нахлебать на ещё один день хлебания грязи, лишь бы он был. На что ж ещё несчастному рабу надеяться, как не на новый день? А я вот рабыней не была — мне не понять.       Вскипело что-то едкое и чёрное внутри, в самых костях, и прожгло-протолкалось вверх, забив глотку.       «Ты-»       — …дрянь, да. Избалованная дрянь. Я смею крутить носом. Я позволяю себе невъебенную роскошь выбора. И я не выберу тащить лямку, если она мне противна. А ты иди. Иди, чего застыл? Калечь детей — они, в конце концов, не Лю Цингэ, и сдачи не дадут. Иди дальше гнить в болоте, а меня добавь в свою коллекцию профуканных возможностей, и на том разойдемся.                     — Ты же этого хочешь?