Право, которое есть

      Шэнь Цзю подтягивает коленки ближе к голове, глотая кровь: если разобьют лицо, молодой господин — чтоб он сдох! — добавит лично. Молодой господин не хочет, чтобы сестра знала, но тратиться на лекарства для раба не хочет тоже; не хочет останавливать слуг, ведь молодому господину нравится смотреть, как его любимая собака для битья потом дрожит и покачивается, пытаясь стоять прямо вопреки зверской боли. Шэнь Цзю надеялся, что привыкнет, и болеть будет меньше, но время идёт, а боль такая же яркая, как в первый раз.       Любой вдох обрывается в спазм, всё его тело — одна ослепляющая вспышка боли. Он не видит лиц, не различает слов, не помнит, где его прижали на этот раз, — только знает, что когда-нибудь им надоест, и тогда он сможет доползти до спальни молодой госпожи, чтобы отдышаться. В этом проклятом богами доме даже пол, слишком твёрдый, причиняет ему боль, впившись в скулу, до которой не могут дотянуться ублюдки. Если останется синяк...       — Цинцю?       Женский голос прорывается к нему сквозь смех и ругань. Он не похож на голос госпожи Хайтан: слишком зрелый для неё и... слишком печальный? Очень тихий, почти шёпот — Шэнь Цзю вдруг подумал, как вообще его удалось расслышать за разнузданным гоготом ублюдков?       — Цинцю... Их больше нет.              Нет?       Каждую его мышцу жжёт, а каждую кость прошивает невидимым сверлом, но ударов он, и правда, не чувствует. Они отстали? Почему их нет?       Шэнь Цзю смотрит на свои руки, которыми прикрывался, и видит красное. Плохо. В спальню госпожи нельзя: он всё испачкает, и тогда она догадается, а господин убьёт его. Страх забивает лёгкие, воздуха совсем не остаётся.       Не страх.       Это дым.       Он слышит гул и треск, и всё вокруг в вязкой красноте, и под ним тоже кровь, он не знает чья — слишком много трупов. Они есть, просто он убил их. Просто. Просто он убийца, и меч лежит рядом, красный-красный. Потому что это просто, когда меч хорошо наточен, а тебе очень хочется жить; почти не замечаешь, как чужая плоть сопротивляется лезвию, разве что кости иногда мешают. Лучше целить в горло — надёжнее. Вскрываешь глотку, и больше ублюдок тебя не ударит.       Только все вокруг боятся не его, а тебя. Потому что ты убийца. Не знакомый, не брат, не человек даже, Шэнь Цзю — убийца, и всегда им был.       — Ты так больше не делаешь.       Но уже сделал достаточно. Шэнь Цзю бредёт среди огня и тел, с трудом поворачивая голову на одеревеневшей шее. Нужен воздух. Нужно бежать! А выхода не видно: огонь и кровь, кровь и огонь. Он убил всех?       А если нет?..       — Цинцю.       Ревущие пламенем коридоры никогда не заканчиваются. Они поймали наглого раба и уже не выпустят, он спотыкается о тела.       Тела встают.       Он убил их, искупался в их крови — они хотят его крови тоже.       — Ты заклинатель, проломи стену и беги!       Шэнь Цзю им никогда не станет. Он не Ци-гэ. Он порежет себя на куски и сошьёт заново, если потребуется, однако уже поздно. Из него не выйдет ничего путного, ничего достойного упоминания, он не Ци-гэ, не воин света, он бездарность и убийца, который однажды получит всё, что заслужил.       А мертвецы идут: ищут головы, подбирают внутренности, идут и тянут руки. Шэнь Цзю складывает кривую печать, призывая меч, рубит налево, рубит направо, но мертвецам всё равно. Кровь во рту, кровь везде-       — Она давно впиталась в землю, а дом сгорел, беги!              Прогоревшие стены проще ломать.       И он бежит, сквозь толпы своих мертвецов, не разбирая дороги, оскальзываясь в багровом месиве, бросаясь на раскалённые стены, как бестолковая бабочка на фонарь. Боль въелась настолько, что Шэнь Цзю её уже не замечает, ничего не замечает.       — Цинцю!       Чьи-то руки всё же хватают его поперёк талии, но он не успевает их отсечь: в следующий миг его вжимают во что-то мягкое.       — Дыши! Ты дома, в безопасности...       Дома? У него нет дома, никогда не было.       — Бамбуковая хижина — это дом, и он твой.       Перед глазами всё плывёт, но оно зелёное. Не красное. Месиво не чавкает, покойники не хрипят, горящая древесина не трещит. Похоже, его больше не пытаются раздавить или разорвать, а дым не обжигает изнутри. Он может дышать. У него получается! Вдох-выдох.       Вдох-выдох...              Пламя!       Он отшатывается от сгустка огня-       — Это волосы.       Перед ним стоит женщина... Шэнь Цзю не может толком её разглядеть, но чувствует: с ней что-то не так.       На голове — пожар, а в глазах — лёд.       Шэнь Цзю не понимает и ищет меч. Она демон?       — Ну сколько можно повторять? Не демон я!       Этот устало-обиженный тон кажется ему знакомым. Женщина не нападает, не делает совсем ничего, и всё-таки его тянет бежать от неё подальше, как от ядовитой твари.       Разве не он сам — такая тварь?       Тварь.              Шэнь Цинцю разлепил веки.       Прямо перед его лицом лежали доклады с последних ночных охот. Точнее, его лицо лежало на докладах, разложенных на столе. Он отлежал себе скулу, скрутил шею и спину, а ноги онемели и отказывались шевелиться. Шэнь Цинцю мало беспокоили их отказы, но всё же он сполз на пол целиком и кое-как вытянулся, попутно вспоминая прошедшую ночь.       На подбородке что-то мешалось. Он попытался стереть рукой. Не вышло — корка. Видимо, прикусил язык во сне: рана быстро зажила, но кровь успела натечь. Неохотно приподнявшись на локте и взглянув на стол повнимательней, убедился: на одном из листков алело кровавое пятнышко.       Замечательно.       Шэнь Цинцю ни за что не рискнул бы входить в медитацию, пока не решит свою проблему — лишняя причина торопиться, как будто остальных было мало, — поэтому посвятил ночь надоедливой бумажной работе: разбирал прошения о смене графика и ворчание насчёт содержания уроков; жалобы по хозчасти, которые затем следовало перенаправить на Аньдин; проверял отчёты об успехах учеников, доклады об учебных ночных охотах и выполнении старшими самостоятельных охот и расследований. Также приглашения, предложения о сотрудничестве от других кланов и школ, переданные с Цюндин — почту поважнее он продолжал игнорировать, — да ещё стопка посланий от богатых родителей учеников требовали ответа. Эти последние Шэнь Цинцю не любил особенно, поскольку содержали они либо лесть, либо претензии, либо скопления мало что значащих фраз, являясь, в сущности, письмами вежливости. Что вежливого в бесполезной трате его времени, лорд Цинцзин не понимал, и догадывался, что никогда не поймёт.       Тварь не мешала, хоть и подавала голос каждый раз, как о ней вспоминали. Ночью ему было труднее сконцентрироваться: мысли блуждали, в груди ворочало; он мог бы час или два бесшумно бродить по кабинету, косясь на клятые бумажки, как на змей. Лишь чужой неусыпный взгляд заставлял его нечеловеческим усилием держать себя за работой, не проваливаясь в думы ни о чём и жалкие бесцельные шатания. Но в один момент Шэнь Цинцю сосредоточился по-настоящему и, кажется, даже забыл о существовании демоницы. Настолько крепко забыл, что позволил себе отключиться.       Сейчас, лёжа на полу и ожидая, когда тысячи игл отхлынут от его ног, в полной тишине, Шэнь Цинцю ощущал под собой топкую почву сомнений. Он отлично помнил вчерашний день и умом понимал, что ему не примерещилось. Умом-то понимал, а смысла не прибавлялось. Всё случившееся казалось глупой выдумкой, чьей-то злой шуткой, порождением его внутренних демонов, первым звоночком безумия — чем угодно, кроме правды.       И ведь Тварь ничем ему не навредила, хотя наверняка могла. Или действительно не могла, а сказала об этом потому, что знала: он не поверит. С другой стороны... она же сумела пробраться к нему в сон, разве нет?.. Шэнь Цинцю был бы только рад не помнить снов. Обычно ему не выпадало такой удачи, и те призраками преследовали его всё утро, но сейчас он помнил, в основном, размытые вспышки. Его почти не выворачивало наизнанку от липкой несуществующей боли, от липкого старого страха, от блуждающих по телу липких прикосновений, хотя руки, оставившие их, давно сгорели. От собственной едкой беспомощности и ничтожности не выворачивало тоже: он, удивительное дело, испытывал самый настоящий душевный подъём. В хмельном тумане ждал, что же там поднимется.       Он помнил, что бежал, что его озадачил... какой-то огонёк?       — Это во-оолосы, Цинцю, — прозвучало в сознании, — волосы. «Пожар на голове и лёд в глазах», — так поэтично меня ещё никто не описывал, сдаюсь.       Он едва сморщился от укола разочарования: в нём продолжала теплиться нелепая надежда больше не услышать этот голос.       И Тварь, имея столь экстравагантную внешность, всерьёз пыталась разубедить заклинателя в своей принадлежности к расе демонов. С другой стороны, почему было не скрыть внешность за простой иллюзией или вовсе не показываться?       ...Если она могла.       — Не могла. Наверное.       Шэнь Цинцю недоумённо моргнул, рассматривая потолок.       «Зачем ты говоришь это мне, безголовое создание?»       Тварь выдержала такую же недоумённую паузу.       — Даже не знаю... Потому что это правда? А что ещё я могу сказать?       Её каждое слово и действие имело все шансы оказаться уловкой, капканом. Шэнь Цинцю идиотом не был и, разумеется, связал необычное течение сна с единственным же необычным фактором. Вот только оно не имело никакого смысла, подобно и всему остальному, что касалось Твари: зачем демонице ему помогать?       — Как бы... — Она досадливо цокнула. — Теперь это моя работа.                     «В каком смысле?»       — В самом прямом. Я официально слежу, чтобы ты не тронулся кукушкой и не помер от искажения ци. Что подразумевает, помимо прочего, и дежурство в твоих снах... если это так называется.              — Глаза б мои не видели того, что видели, — буркнула она, прежде чем затихнуть.                                                 Такой вариант он, признаться, не рассматривал. Могло ли быть так, что Царству Демонов что-нибудь понадобилось от не-       — А-а-а-а-а-а-а-а-аааааааа.       Звук, заполнивший разум, не был ни рыком, ни криком. Тварь просто тянула звонкое безэмоциональное «а», пока любые попытки Шэнь Цинцю связно мыслить не оборвались. Тот сел и раздражённо выдохнул, мечтая огреть паршивку чем-нибудь тяжёлым по пылающей макушке.       — Я не имею никакого отношения к демонам, и это не огонь, а волосы!       «Слышал».       Чересчур много раз.       Он отстранённо уставился на продолжавшие немного покалывать ступни, не понимая, как сумел вляпаться в подобное. Встал рывком, вздохнул. Выглянул в окно.       — Час... Тигра. Заканчивается.       Сделал это Шэнь Цинцю по привычке и временем поинтересовался бы, наверное, чуть погодя. Откуда?..       — Ты выглянул, чтобы прикинуть время по состоянию неба, разве нет? — ...Нет? — А у меня часы очень точные. Всегда пожалуйста.       О, эта позиция превосходства, этот снисходительный тон.       «И откуда же у тебя часы, если ты умерла?»       Шэнь Цинцю более не желал, как перепуганный ребёнок, бежать от всего, что говорила Тварь, прикрыв уши руками. Его строптивость могла плохо кончиться? Она всегда так заканчивалась, это не было достойным поводом разлечься и умереть.       Унылое оцепенение, сковавшее его вчера, ещё не отступило, зато в груди стала — подниматься! — медленно закипать старая-добрая ненависть ко всему сущему; обычно она вызывала горькую усмешку, однако теперь Шэнь Цинцю ей даже радовался, насколько вообще умел. Да, он был тварью не намного лучше той огневолосой дряни и светлыми стремлениями блеснуть не мог. В Бесконечную Бездну катились бы все светлые стремления мира, так упорно насаждаемые каждой высокомерной мразью в округе. Не они поднимали Шэнь Цинцю по утрам, не они гнали его вперёд, не с ними в сердце — если таковое имелось — он взмахивал мечом, держал кисть и говорил.       Он рвался к вершинам на кристально-чистой ненависти к тем, кто считал его недостойным этих вершин, кто считал себя чище, лучше, оправдывая лицемерие и подлость общим благом. Кому не хватало мужества признать собственную гниль даже перед собой. Не существовало зрелища приятнее, чем втоптанный в грязь двуличный праведник.       Родная ненависть была единственным союзником, давала сил, когда их неоткуда взять. Когда-то он наивно ждал союзников другого толка, но, в отличие от них, ненависть его не подводила. С ней в груди этот презренный Шэнь готов был стирать препятствия в порошок.       — Удачи.       ...А чужая вера в его никчёмность лишь раззадоривала.       — Только не навороти ничего... радикального, пожалуйста. А с часами долгая история, но ты не хочешь ни слушать, ни верить.       «Кто захотел бы?» — отозвался он, погружённый в выбор чистого ханьфу.       Похоже, ответа у Твари не нашлось.              Итак, отодвинув паническое хватание за соломинки, на свет получалось выудить ещё пару фактов. И главный из них: Шэнь Цинцю не имел ни малейшего представления, кто или что есть Тварь на самом деле. Догадка о демонической природе не хуже, но и не лучше любой иной. Злобный дух особой мощи? Человек, применивший неизвестные тёмные техники? Может статься, что не тёмные. Если мир заклинателей и сталкивался с подобным явлением прежде, то широкой известности оно не получило. Так зачем гадать по облакам — не лучше ли сперва отсеять часть версий?       Одержимость отпадала: Шэнь Цинцю полностью контролировал себя. Тем не менее, Тварь прицепилась к нему каким-то образом. И если не нашла способа проникать в его разум сквозь барьеры, то находилась при нём лично, либо же на территории пика. Его духовное чувство не улавливало посторонних энергий, однако, во-первых, тому могла препятствовать сама Тварь, сидя в его голове, а во-вторых, — он признавал с долей раздражения, — его уровня совершенствования могло попросту не хватать.       Зато он знал заклинателя, чьего уровня хватило бы с головой, и так уж вышло, что этот заклинатель намеревался навестить пик Цинцзин сегодня в полдень.       А ещё он был единственным, кто согласился бы сохранить проблему в тайне, если бы обнаружил её.       Гадко. Юэ Цинъюань носился со своим несуществующим «Сяо Цзю», как с недалёким или душевнобольным: что вы, шиди Шэнь наверняка не имел в виду ничего такого! — а шиди Шэнь, конечно, сам не разберётся, что имел, а чего не имел в виду, и за свои слова с поступками отвечать не в состоянии. Ещё чего! Он ведь такой глубоко обиженный, и прячет своё доброе сердце за колючим панцирем — его нельзя воспринимать буквально! И всерьёз не стоит.       Чьи иллюзии были хуже — Юэ Цинъюаня или остальных, — оставалось открытым вопросом, ответ на который никому не сдался. Если бы не покровительство шисюна и его навязчивая, непрошенная помощь, Шэнь Цинцю наверняка по сей день скитался бы гуй знает где, в гуй знает чьей компании, занимаясь гуй знает чем, голодный и с краденым мечом. Теперь-то он не голодал — заново проданный, заново купленный, но уже не за деньги. Юэ Цинъюань, должно быть, мнил себя светочем добродетели.       — Да не особо.       «А тебя никто не спрашивал».       В ответ донёсся демонстративный вздох.              Мин Фань продолжал источать энтузиазм, видимо, рассчитывая, что учитель подключит его к работе над «любопытным явлением», даст проявить себя. При всех достоинствах мальчишки, привычка взрываться щенячьим восторгом по любому поводу действовала на нервы порой похуже, чем надменные взгляды горных лордов.       — Позволительно ли этому ученику узнать... — завёл он, хлопоча над умывальными принадлежностями, — не намерен ли учитель использовать то... явление...       — В этом нет нужды.       Мальчишка тут же поклонился и умолк. Такой самоуверенный, воплощение инициативы; должно быть, сегодня учитель был, на его вкус, недостаточно мрачным. Шэнь Цинцю подобрал волосы и уже опустил руки в таз...       Вода была еле тёплая.       Шэнь Цинцю терпеть не мог холодную воду. Он медленно поднял руки, краем глаза подметив, как с Мин Фаня волшебным образом слетает весь пыл.       — Этот ученик допустил оплошность?       Этот ученик периодически задавал идиотские вопросы.       — Давно нагрета вода?       Теперь-то глаза мальчишки расширились. Что, думал, самый умный, поручил кому-то и не перепроверил? Он рухнул на колени, вжавшись в пол.       — Этот ученик заслуживает наказания!       Шэнь Цинцю даже не взглянул в его сторону, продолжая буравить воду:       — Если ты это понимаешь, то, возможно, перестанешь задерживать меня.       Недалёкий, вместе с водой, испарился в мгновение ока. Лорду Цинцзин не пристало опаздывать, особенно на собственные уроки; что он скажет в ответ на непонимающие взгляды? Что его главный ученик решил сыграть в безответственность? Чем он сам тогда лучше, если выбрал такого.       — Ты же... не собираешься всерьёз его наказывать, правда?       Это зависело от быстроты кое-чьих ног.              Ноги Мин Фаня не подвели: перед учителем тут же возник кувшин с водой правильной температуры, а затем и горячий завтрак. Вот только настроение Шэнь Цинцю уже безнадёжно испортилось от бесцельного просиживания и рисковавшего съехать графика; Мин Фаню, несмотря на статус главного ученика, предстояло провести целый день за выполнением тяжёлой ручной работы, которой в остальное время он щедро одаривал младших адептов.       — Быть может, это научит тебя меньше витать в несбыточных фантазиях.       — Эм, тебе не кажется, что человек, склонный витать в фантазиях запрячется в них ещё глубже, если заставить его делать что-то неприятное?       «Ему же хуже».       На этот раз ответом стало презрительное фырканье.              На Шэнь Цинцю продолжали с любопытством поглядывать все кому не лень (и кому жизнь не дорога), предвосхищая масштабы грядущих пересудов. Мин Фань, несомненно передавший объяснение учителя, направил те в новое русло: теперь люди захотят узнать, какое же явление могло приковать к себе заносчивого бездельника с Цинцзин. И там пересуды зачахнут, ибо выяснить это нет возможности. Обитатели пика не знали. Просто заявиться сюда никто не решился бы — кроме главы школы — и не стал бы унижаться. А сам лорд Цинцзин ничем не делился, ни с кем и никогда.       Всенепременно спишут на поиски техник самосовершенствования, истекут желчью, швырнут ему в лицо с полдесятка язвительных шуток при встрече. Да и всё. Чем больше у языков свободы, тем дурнее небылицы они плетут. И тем больше головной боли впоследствии.       — Часто ты так?       «Твоя осведомлённость не охватывает столь будничные вещи?»       — Твоя гордость не позволяет нормально ответить на вопрос?       Он ответил. Любой недовольный его манерой отвечать мог бы сделать себе одолжение и попросту не спрашивать.       — Зачем? Ты всё равно думаешь о том, что мне нужно, пока готовишь ответ. Вчера ты вообще вроде как мне бойкот объявил, между прочим.       «Зачем? — Шэнь Цинцю про себя усмехнулся. — Ты всё равно слышишь то, что тебе нужно, а я, так и быть, готов потрудиться над подачей. Дорогие гости заслуживают лучшего».              Кстати о дорогих гостях.       Глава заклинательской школы Цанцюн, весь из себя Юэ Цинъюань, явился ровно в назначенный час. Весь из себя ровный, с ровной дипломатичной улыбкой, идеальной осанкой, не выдававшей ни мига напряжения в спине, в безупречных одеждах стиля сюаньдуань, в которых он явно не валялся по полу в припадках; ровным шагом он, соскользнув с меча, приблизился к Шэнь Цинцю и, будучи единственным, кому это надо, заговорил первый:       — Приветствую шиди!       И все адепты сгибались в раболепных поклонах; разве можно иначе? А можно. Шэнь Цинцю развернулся, веером щёлкнул — от раболепствующих яд на губах прикрыть, — и двинулся прочь, бросив за спину бесстрастный хмык. А Юэ Цинъюань, подобно собачке, поплёлся следом. Ученикам безумно льстило, что их шицзунь способен безнаказанно проявлять столь вопиющую непочтительность к самому́ пупу земли бренной, главе их школы. Их учитель такой особенный и важный, и они, по им одним понятной логике, возносились в собственных глазах вместе с ним. Некоторые осуждали, конечно. Эти, которые правильные. За глаза осуждали, как положено всем правильным и честным.       Какой бы ужас, интересно, они испытали, окуни их кто-нибудь в море грязи и крови, застывшее за этой дерзкой непочтительностью. Они с такой готовностью грелись в лучах его достижений — а как насчёт в болоте захлебнуться вместе с ним? И вот, возвышенные, все из себя, уже бегут прочь, открещиваясь кто как горазд. Они же не такие. Они лучше.       Юэ Цинъюань, наверное, действительно был лучше. Когда-то. В идеальном, несуществующем мире одного безмозглого мальчишки. Теперь Юэ Цинъюань шагал рядом, с этой его вечно вежливой, вечно извиняющейся фальшивой улыбкой, пришитой к лицу так же безнадёжно, как маска отрешённости — к лицу Шэнь Цинцю, и от этой улыбки скручивало желудок.       — Цинцю-шиди выглядит необычайно воодушевлённым сегодня. — Юэ Цинъюань тоже понимал всю фальшивость их образов и под спасительную маску просачивался, будто удушливый аромат благовоний. — Мне стало известно, что ты увлёкся неким исследованием?       Определённо, ни один из них не почуял ничего подозрительного — пока.       Шэнь Цинцю неспешно брёл по дорожке, веером смахивая с себя раздражение и притворяясь, что рассматривает приевшийся пейзаж. Он не собирался приглашать главу Юэ ни к себе, ни в Главный зал, а тот и не ожидал приглашения: оба знали, их разговор продлится пару фраз. Глава школы Цанцюн перекраивал свой график, преданно бежал сюда по первому слову, только чтобы с ног до головы извозиться в презрении и уйти, едва успев поздроваться. Делал он, а гаже становилось Шэнь Цинцю.       — Ну, видать, для него и это лучше, чем ничего.       Отлично. Тварь подала голос, а смотревший на своего бесценного шиди со всем вниманием Юэ Цинъюань ни мускулом не дрогнул.       — Я могу продолжать говорить, если надо. Хочешь, что-нибудь смешное расскажу?       При всём нежелании, увы, говорить приходилось самому Шэнь Цинцю.       — Воистину удивительно, что пик учёных проводит исследования. Глава школы не мог проигнорировать сей феномен.       — Неужели мне нужен особый повод, чтобы поинтересоваться делами шиди? — тут же ответствовал Юэ Цинъюань, формальности ради оставив на лице призрак той улыбки.       — Конечно нет. Шисюн имеет полное право интересоваться моими делами в любое время дня и ночи, что он и делает, как я погляжу. В конце концов, в этой школе достаточно людей, у кого можно справиться о моих делах. — Шэнь Цинцю позволил себе чуть скривить рот в ухмылке. — Зачастую шисюн оказывается проинформирован о них даже лучше меня самого.       — Цинцю...       Они остановились в тени дерева, прикрытые от взглядов его ветвями. Главе школы нечего было возразить, поэтому он, следуя установившемуся за годы ритуалу, принял вид грустного щенка и взялся скулить: Цинцю да Цинцю.       Такая картина вызывала вполне настоящую тошноту; сколько раз прошено забыть, оставить в покое, но нет. Этот человек упорно напоминал о себе с завидной регулярностью, выливая на Шэнь Цинцю потоки сладкого, как тлен, покаяния и изображая великого мученика, приносящего жертвы на алтаре братской любви. Конечно, разумеется, вне всяких сомнений, его забота не была напускной, о нет. Вот только кому была адресована? «Брату»? Или же собственному воспалённому чувству вины?       Пекись этот человек о чём-то, кроме своего душевного спокойствия, то давно расчехлил бы уши и услышал, что его заботы здесь не ищут.       — …Именно поэтому я очень хотел бы слышать о них от тебя, а не от кого-то другого.       И Шэнь Цинцю совершенно честно признал:       — Боюсь, в моей жизни нет ничего, чем я мог бы поделиться с главой школы.       Тот скорчил ещё более скорбную мину.       — Я… понимаю, — «Не понимаешь», — твоё нежелание делиться со мной чем-то личным. Но разве мы не можем, — «Нет, не можем», — спокойно обсудить хотя бы работу?       — Работу я предпочитаю делать, а не обсуждать, шисюн. Если это единственное, что ты готов со мной обсудить, я к ней, пожалуй, вернусь.       С хлопком закрыть веер. Спрятать в рукав.       Оправить рукав.       Поднять взгляд лишь для того, чтобы снова увидеть, как Юэ Цинъюань опускает свой. Шэнь Цинцю знал, что последует за этим, а потому ушёл, не дожидаясь. Он успел наглухо разочароваться в мире и людях ещё в ранние годы — и научился жить, приняв как данность паршивую природу бытия. Но этот человек…       Этот человек умудрился стать отдельным, разъедающим сортом разочарования, и не переставал напоминать об этом. Шэнь Цзю никогда ничего не ждал ни от мира, ни от людей; на каждый их удар он лишь кивал про себя, убеждаясь: нет, ничего не напутал, это моралисты дружно ударились головами, а не он.       И Сюя так и рвался из ножен, пока адепты плясали перед ним на тренировочном поле — пока их мастер спешно выполаскивал из меридианов тёмную ци, заматывал безразличием мрачность, как мог. Он ненавидел себя за это.       За то, что смел от Юэ Ци чего-то ждать.              — То есть, даже ты признаёшь, что вы — два придурковатых пёселя?       Ах да. Тварь.       — Я самая. Отвлекись от самоедства, пожалуйста, и подумай о моей загадочной особе. Всяко полезнее.       Её правоту он тоже ненавидел.       — Сама не в восторге. Так что, есть идеи?       Существо иньской природы глава Юэ раскусил бы, если только оно не обладало техниками и мощью его собственного уровня или выше. Такое было возможно. Однако, подобно любому домыслу, разбивалось о почти осязаемую бессмысленность. Оставался один способ проверить…       — Красное зеркальце? Оно на мне не сработает.       А если бы сработало, на Шэнь Цинцю наставил бы мечи весь пик Ваньцзянь. Что ещё? Заклинание? Этим утром он обыскал каждую щель в доме, каждую половицу простучал, и не нашёл ни талисманов, ни артефактов, ничего постороннего. Возможно, какая-то дрянь на основе заклинания мысленной речи? Человек, способный разработать такое, должен быть гением. К кому могло попасть это заклинание? Более того, оно не объясняло проникновение в сон! И какое отношение ко всем гипотетическим духам, демонам и людям в этом калейдоскопе чепухи имел он, Шэнь Цинцю?       Он опять ходил кругами, не зная, за что хвататься.       — Ага.       Ему надоело.       — Замудохало.       «Неужели ты считаешь, что твоя версия звучит менее бестолково?»       Тварь в очередной раз фыркнула.       — Нет, Цинцю. Она звучит, как звездец, потому что звездец она и есть. Но ты мог бы, по крайней мере, меня выслушать.       Мог. Едва ли это улучшило бы ситуацию, но после почти двух суток непрерывного бега на месте идея послушать Тварь уже не казалась хуже других. В конечном счёте, они все были плохи.       Он знал, что пожалеет.       Отмахавшись от учеников, Шэнь Цинцю отправился не в бамбуковую хижину, а в рощу. Особо одухотворённые, не боясь насекомых и гадов, проводили здесь вечерние медитации, кто-то сбегал сюда, чтобы в одиночестве поупражняться с мечом или музицировать. В отсутствие учителя сюда ещё ходили устраивать потасовки, о чём докладывал Мин Фань, добросовестно приводя списки участников, если только не числился среди них.       Сам Шэнь Цинцю, будучи адептом, забредал в самую чащу, подальше от тропинок, и медитировал, притаившись за частоколом зелёных стволов. Не от особой одухотворённости, конечно: в других местах он постоянно отвлекался на снующих туда-сюда шисюнов и шиди, пускай их шаги звучали на грани слышимости. Жуки со змеями всегда казались ему безобиднее: по-настоящему опасных давно повывели, а укусы почти незаметны, когда всё внимание сосредоточено на циркуляции ци. Если же очередной задира обнаруживал-таки его убежище, Шэнь Цинцю исчезал в зарослях и находил себе другой удобный частокол.       Он бы и спать здесь ложился, но тогда у него слишком скоро закончились бы частоколы.       — Здорово, что у тебя есть такое место.       По правде, ноги понесли его сюда сами, и он попросту не стал противиться порыву. Что угодно было бы лучше, чем пялиться на стены его хижины.       «Что ж. Удиви меня».       — Удивляю. Ты знаешь, что существуют три Царства, которые не похожи друг на друга и не пересекаются географически, но между которыми можно путешествовать. — Стало быть, Тварь решила зайти очень издалека. — Не очень. Видишь ли, за пределами вашей гармоничной системы есть ещё куча Царств на любой вкус и цвет. Я вот, как и ты, из Царства Людей, но у нас, повторяю, души не перерождаются, с духовной энергией всё плохо и на мечах никто не летает, зато и нечисти нет. В целом, жизнь у нас довольно скучная. Зато есть одна способность: мы можем заглядывать в другие Царства и наблюдать за тем, что там творится. Наша жизнь насто-о-оолько скучная, что это вообще стало нашим главным развлечением.       Самая… рациональная часть Шэнь Цинцю уже догадывалась, к чему Тварь клонит, однако… весь он в целом пока лишь задавался односложными вопросами.       — А я сразу сказала: это звездец. Насчёт меня. Я за вашей вознёй наблюдала до победного конца, сквозь мрак и ужас, и знаешь… пришла к выводу, что всей этой задницы можно избежать. Потому что, Цинцю, судьба твоя — глубокая задница с мраком и ужасом, хотя вот это как раз для тебя не новость. Плюс ко всему, ты умудрился сыграть большую роль в судьбе ваших трёх Царств, поэтому к твоей персоне я приглядывалась очень внимательно. — Он сердечно надеялся, что это лишь несуразная попытка польстить. — …Соболезную. Но, справедливости ради, ты понятия не имел, во что ввязываешься. И я тоже. — ... — Я… поспорила кое с кем. О том, что твою судьбу довольно легко изменить. А потом умерла. И тот, с кем я поспорила, решил, что если заставить меня отвечать за слова, из этого выйдет первоклассное зрелище… Мы обычно никуда не лезем и ничьи судьбы не меняем — не совсем же мы идиоты. Но ты, Цинцю, случай настолько… вопиющий, что для тебя сделали исключение.       Она хотя бы догадывалась, НАСКОЛЬКО нелеп её рассказ?       — Эталонная чушь — в лицо бы плюнула рассказчику, если бы им не была. — И серьёзный тон, не сдобренный даже язвительными нотками, нелепости только добавлял. — Если я начну язвить, то уже не остановлюсь. Я же не шутила, Цинцю. Я действительно больше ничего не могу — да я даже не существую официально! Меня нет! Поэтому и ци моей нет, ни заметить меня нельзя, ни изгнать — меня вообще здесь быть не должно. Но кому-то, понимаете ли, приспичило поразвлечься и посмотреть, как я выкручиваюсь! Каково, а? Даже сдохнуть спокойно не дали. Думаешь, мне охота нянчиться с тобой и твоими проблемами? У меня своих по горло! Так кто из нас больше вляпался? Ты, которому придётся меня терпеть? Или я, которой надо на своём горбу дотащить твою душонку до светлого будущего?                            Шэнь Цинцю ничего не знал о светлом будущем, судьбе мира или Царствах за пределами Царств. В этот миг все его знания сводились к пульсирующей боли, сковавшей голову, и темнеющему небу в просветах среди бамбуковой листвы.       Он знал, что пожалеет.