Право, которое есть

      Шэнь Цинцю жил маскарадом. Когда не мог укрыться в покоях Цю Хайтан, он прятался за маской; когда не мог отвлечь У Янцзы — прятался за маской; от требующих быть идеальным учеником, учителем, собратом — прятался за маской. Он сделал маски на все случаи жизни, менял их ловко, прикрывался ими ото всех, от одноразовых незнакомцев, потому что знал: нет места безопаснее убежища за маской.       Его почти невозможно отнять.       Однако в последние годы обнаружился неприятный факт: маски утомляли. Казалось, раньше, когда притворство требовало постоянной концентрации, оно давалось легче, чем теперь, ставшее второй кожей. Справедливости ради, иногда Шэнь Цинцю всё же везло, и принадлежность к самому тихому пику хребта — одна из редких крупиц удачи. Лорд Цинцзин мог спихнуть учеников друг на друга, на руководства и других старейшин, а самому укрыться от людей в уединении бамбуковой хижины и уж оттуда держать оборону против прочих обязанностей.       Возможно, затворничество даже сошло бы Шэнь Цинцю с рук, расти его ци как на дрожжах; в конце концов, заботой о собственном совершенствовании можно оправдать очень многое. В крайнем случае, он прослыл бы высокомерным эгоистом — каковым его считали и так, — да дело с концом. Но ци не росла, будто он не медитировал ни дня. Все кругом шептались, сколь ничтожны его успехи. Считали бездельником.       И Шэнь Цинцю оставалось давиться желчью, пока треклятый Юэ Цинъюань его оправдывал. Снова. А скандалы и требования прекратить этот балаган не помогали, ведь глава школы искусно глох. Давиться, пока ненаглядный Лю Цингэ месяцами шлялся в праздных поисках кого бы избить, напрочь игнорируя ЛЮБЫЕ обязанности — но его за это награждали новой волной обожания. Пока вся эта свора трудилась не многим больше, проводя деньки за походами в гости, неспешным чаепитием и сплетнями… Шэнь Цинцю всем сердцем ненавидел людей, счастлив был бы лет сто никого не видеть.       А потому продолжал держать оборону в бамбуковой хижине — и круг замыкался.       Входить в его личную крепость имел право лишь один человек — недавно назначенный главный ученик, Мин Фань. Парнишка он был неглупый, вот только пылу в нём оказалось больше, чем смекалки, а его потенциал заклинателя не особенно впечатлял. Всё же он показал себя вполне сносным помощником: понимал намёки, не позволял себе лишнего, бегал по поручениям, как собака за палкой, хорошо справлялся, и его присутствие… удавалось терпеть. Редкий набор достоинств. А Шэнь Цинцю всяко нуждался в посреднике между собой и надоедливым миром, иначе последний грозился взять в осаду; выбирая из двух зол, выбирать не пришлось.       Такая цепочка размышлений, привычная и незаметная, мелькнула, когда Мин Фань вошёл.       Его учитель, как и каждый день до этого, являл собой эталон благородного изящества и уже сидел в ожидании. Безупречная поза, тонкие руки, свободно уложенные на колени. Лицо расслабленное, а всё равно выражавшее недовольство природным изломом бровей; глаза закрыты и неподвижны — а всё равно, казалось, следили. Учителю будто бы надоело ждать — настолько, чтобы погрузиться в медитацию. Мин Фань в подобных случаях чувствовал себя нерасторопным, недостойным, и изо всех сил старался исправиться, здороваясь кратко, оставляя свою ношу быстро и так же быстро кланяясь, уходя.       Собственно, ради этой спешки театр и затевался. Шэнь Цинцю не медитировал, не ждал, даже не был недоволен; он, по правде, сам не знал, что чувствует, и не имел ни малейшего желания выяснять. Лишь ощущал усталость, повисшую на нём тяжёлым одеялом, да вес угрозы, придавившей поверх. Мысли словно попрятались, а те, что решались пересечь сознание, брели медленно и осторожно, будто это могло помочь. Тварь, впрочем, тоже не нарушала тишины, становясь абсолютно незаметной. У Шэнь Цинцю теплилась непрошенная, очень глупая надежда, что это существо вынуждено отлучаться или что оно не способно поддерживать столь глубокую связь слишком долго.       — Не хочу расстраивать, но я здесь круглые сутки без выходных, и это ты можешь легко проверить. Мне нет смысла врать.       Сперва он подозревал, что вляпался в сильного демона снов, однако даже знаменитый Мэнмо, насколько было известно миру заклинателей, не умел так запросто читать мысли жертв. Да и лицо Мин Фаня, подсмотренное мельком, выглядело нормально. Конечно, Мин Фань, приносящий умывальные принадлежности каждое утро, мог оказаться мастерски встроенным в сон воспоминанием, Шэнь Цинцю понимал; целый пик можно соткать из бытовых воспоминаний. Но надолго иллюзии не хватило бы: сцены стали бы повторяться или расходиться с контекстом в мелочах, заметных внимательному глазу. Не считая того, насколько бессмысленна такая трата времени, сил и, очевидно, редкого таланта.       Нет, он был почти уверен, что не спит, и бестолковые гадания продолжать не намеревался. Следовало запереться в библиотеке на пару дней — так бы он и поступил, будь у него благовидный предлог, не вызывающий подозрений. Предлога не было.       Потому лорд Цинцзин, умывшись под звонкое молчание и завтракая некой абстрактной пищей, сосредоточился на анализе ситуации. Он раз за разом прогонял в уме воспоминания, отмечал детали, пытался отделить значимые от посторонней чепухи. Он помнил, как спутанное сознание затопила пустота. И не придал тогда значения — решил, что смог подавить мысли, обуздать прошедшую вразнос энергию.       Теперь же внезапно унявшаяся ци вызывала вопросы. Связано ли её поведение с той пустотой, или то два отдельных явления? Почему вторжение Твари проявилось именно так? Побочный эффект? Намеренное воздействие?       — Я не могу управлять твоими мыслями напрямую, так что побочный эффект.       Что, естественно, не могло оказаться ложью, нет-нет. И всё же на миг Шэнь Цинцю неизбежно подумалось: «Значит, существо может управлять ими косвенно».       — Пф-фф, да кто угодно может. — Тварь явно решила выдержать драматичную паузу. — Ни в коем случае не думай… про чистые страницы!       Перед внутренним взором вспыхнули они самые. Шэнь Цинцю с нарастающей злостью осознал, что обречён возвращаться к ним ещё пару часов, поскольку и сам — не так топорно, разумеется — пользовался этой уловкой.       Хуже было другое запоздалое осознание: Тварь вовсе не нуждалась в особых демонических техниках, чтобы сломать ему жизнь. И пачка свежих писем, которую Мин Фань принёс вместе с завтраком, лежала нетронутой совсем не оттого, что лорд Цинцзин мог беззаботно игнорировать корреспонденцию. Даже возглавляя пик Искусств, он оставался сколько-то осведомлён о делах школы, как внутренних, так и внешних. В письмах могли быть стратегически важные сведенья.       Похоже, он переоценил радужность перспектив.       Это не меняло его планы, зато убийственно сокращало сроки: счёт шёл на дни. Имея на руках так мало достоверной информации и так много хлипких домыслов, он не мог составить надёжный план; грядущий поход в библиотеку был, скорее, попыткой схватиться за соломинку, нежели планом. Чересчур размыто. А значит, много времени уйдёт впустую, пока отыщется верный след.       И так, балансируя на макушке угрозу, с трудом держа осанку под одеялом усталости, Шэнь Цинцю поспешил разделаться с обязанностями. Сперва — в музыкальный павильон, проверить успехи старших учеников в освоении гуциня. Молодые люди поприветствовали учителя и заняли свои места, по очереди демонстрируя игру. Классические композиции он знал наизусть, фальшивая нота или неверный ритм прорывались к нему даже сквозь размышления; он слушал, спрашивал, давал короткую оценку — и так пару десятков раз, пока не иссякнут ученики.       Предполагалось, что те сами будут находить ошибки, чужие и свои, ведь если заботливо тыкать их носом, как слепых котят, они ничему не научатся. Но Шэнь Цинцю давно догадался, что эти лентяи приноровились подлавливать его на чуть дрогнувших бровях или мимолётном прищуре, которые проскальзывали при особо вопиющих ляпах. Бороться с этим оказалось крайне сложно — не помогал даже веер, — а отвернуться или пересесть не позволяла этика. И если младшие ученики по большей части опасались пялиться, то с пристальным, старательно, но недостаточно хорошо спрятанным взглядом старших приходилось мириться, скрипя зубами.       Шэнь Цинцю не то чтобы мирился. Он награждал бездельников двойной работой, изощрёнными проектами и попросту невыполнимыми заданиями; порой это срабатывало, и ученики наконец уделяли больше внимания игре, или писанине, что декламировали, чем попыткам уловить недовольство учителя. Проще всего приходилось с теми, кто использовал гуцинь в качестве духовного оружия: их ошибки выходили боком всем. Пара инцидентов, и ученики сами зашевелились, чтобы защититься — только пропуски в библиотеку выдавай.       Теперь закалённые его методикой щенки сидели перед Шэнь Цинцю, как лисы перед тигром. Хитрые, осторожные и зубастые. Они научились лучше готовиться, лучше скрываться, не сидеть, развесив уши, в надежде, что успех прибьётся к их ногам случайно. Они стали, безусловно, хороши.       Но не настолько же? Сейчас они не подсматривали.       Словно сладкий сон вдруг стал явью, и бездари в кои-то веки решили справляться своими силами. С какой стати?       Что-то случилось.       Шэнь Цинцю вгляделся ещё раз в непроницаемые лица и не увидел ни единого взгляда, все добросовестно опущены, чего не бывало в принципе: всегда находилась хоть пара наглецов. В груди поселилось неприятное чувство. В чём дело?       …Что могли задумать эти звери.       — Эм, Цинцю. Если ты пришёл к ним с такой же рожей, как была в зеркале, то знаешь, я б на их месте вообще под стол залезла и померла, превентивно.       Они ведь не могли заметить, что с учителем что-то не так. Он их мастер, он всё проверил: Тварь невозможно обнаружить обычными способами!       — А твоё хреновое настроение считается за «что-то не так»? Кстати, там девочка закончила.       Тишина, как в склепе. Обычно ученики с боязливым азартом играли в «наколоть учителя», где победитель избегал штрафных заданий; сейчас они все до одного сидели понурившись, плечи многих неестественно застыли, скованные напряжением. Неужели они всерьёз испугались того, что увидели? А ЧТО они увидели? Нет, нет, они не могли-       — Нет, не могли, меня действительно нельзя засечь, прекращай. — Ложь. Что, если Тварь умела показываться тем, кому хотела?.. — Ты сам себе противоречишь. Ребёнка отпусти.              Шэнь Цзю отделался от ученицы, унимая колотящееся сердце. Нетвёрдой походкой в центр павильона вышел следующий.       — А ты не мог бы не пугать детей? Как он, по-твоему, должен играть? — Если они впрямь обнаружили Тварь, то, скорее всего… — Мать моя, да определись уже! То чуть в ладоши не хлопал, что меня никто не спалит, а теперь сам себя уговариваешь, мол это не так. Ты, правда, не понимаешь, чего они испугались?       …то попробуют сообщить старшим. Или сразу побегут на Цюндин. Старейшины и горные лорды мгновенно поймут, в чём дело, и с Шэнь Цинцю будет покончено, они не упустят такой шанс!..       — Что делает бессмысленным моё проникновение, если придерживаться версии о шпионаже.                     Аргумент осел в уме и несколько привёл в чувство. Спорить с ним не вышло бы, пусть даже он исходил от Твари, и за собой он потянул мутный вихрь новых предположений, но было поздно: Шэнь Цинцю уже взял себя в руки.       Он продолжил урок как ни в чём не бывало, подметив, что ученики понемногу расслабились и зашевелились. Кто-то повторял заученные движения под столами, кто-то — ноты, про себя, прикрыв глаза или закрыв свои записи-       чистыми страницами — проклятая Тварь! Хотя подглядывать смельчаков всё равно не нашлось. Возможно, Мин Фань жаловался другим адептам, что «прогневал» учителя, и никто не желал испытывать судьбу; возможно, сама мысль об их зоркости была глупым выродком беспокойства. Однако от неё зародилась идея, заслужившая право на жизнь: демоница могла прийти именно за ним, Шэнь Цинцю. Который, в свою очередь, вырезал немало демонов, напрашиваясь на личную месть. И если так, осведомлённость Твари о его прошлом обретала смысл, а издевательское вторжение — не более чем попытка запугать и помучить.       Когда очередной бездарь закончил игру и с поклоном вернулся на своё место, в голове раздался понурый голос:       — Интересная версия, но хочешь шутку юмора? Я ещё ни разу не пыталась тебя запугать. Не угрожала, даже ни разу не выказала дурных намерений, что странно для мстительной демоницы. — Тварь помолчала, пока следующий ученик рассказывал о композиции, и, дождавшись первых нот, тихо фыркнула. — Так что… единственный, кто пугает и мучает тебя — это ты сам, сокровище ты моё параноидальное.                     Ну конечно.       Она ведь «слишком хорошо его знала»: одного её необъяснимого присутствия хватило бы, чтоб Шэнь Цинцю сам бросился в трясину страха и безнадёжно там увяз. Это… весьма изящный ход, он не мог не признать — попутно представляя, как со смачным хрустом ломает Твари шею.       — …       — Твоё сознание — не самое приятное место, — выдавила она и замолкла.       Шэнь Цинцю сдержал едкую усмешку — уж кто-кто, а он был осведомлён об этом лучше всех — и, чувствуя опасное сейчас облегчение, мысленно объявил: «Добро пожаловать!». Он рисковал потерять бдительность, однако теперь к нему, хотя бы отчасти, вернулась былая невозмутимость. Он позволил себе настроить предположений на ровном месте и самому же их испугаться, как последний идиот; ровно то, чего он вроде бы давно научился не делать. Позволил какой-то твари застать его врасплох. Недопустимо — в очередной раз.       Теперь же он вновь ясно мыслил. Быть может, Тварь пыталась намекнуть: «Я ничего не сделала, а ты уже на дне; тебе конец», — пыталась блеснуть своей властью, но, в итоге, неосторожным движением обрушила замок из камешков, который так удачно складывался. А ведь и дня не прошло!       Завершив урок и не выдавая спешки, Шэнь Цинцю передал все дела, чтобы взяться за библиотеку, вместо рассиживанья по аудиториям. Проявляя излишнюю осторожность, приходя в ужас от любого сложного выражения на лицах окружающих, он терял время — в убыток себе и на радость Твари. Расплачиваться за скорость придётся неудобствами, но какое неудобство сравнится с демоном в голове? Шэнь Цинцю раздражали удивлённые, недоверчивые взгляды, брошенные в спину, однако большой угрозы те не несли: школа погудит о его внезапном всепоглощающем интересе к книгам неделю, две, разведёт уйму версий, подарит своему главе мигрень да успокоится. При худшем раскладе глава Юэ сочтёт это отличным поводом для визита и явится расспрашивать о делах. С этой его улыбкой предлагать хранилища своего пика или помощь с поиском нужного экземпляра.       Изображать заботливого старшего брата.       Мимоходом брошенная фраза о страстной любви к недомолвкам вспомнилась. А ведь правда, что могла знать об этом Тварь? Если не присосалась к Шэнь Цинцю месяцы или годы назад. А ещё она подозрительно долго молчала.       — Ты думай, думай. Мне нравится ход твоих мыслей.       Хотел бы он заглянуть за этот фасад уверенности. Сломанной шеи мерзавка, надо полагать, всё же боялась.       — Да не то чтобы. У тебя не выйдет ничего мне сломать, кроме психики, потому что больше от меня ничего не осталось. И, если честно, этот факт ломает сильнее, чем ты когда-либо сможешь, — вздохнула она; таким тоном, скорее, жаловались на испорченные записи или слишком большое задание. — Ну прости, какой есть.       Зарок не верить ни единому слову путеводной звездой горел в сознании, а Шэнь Цинцю достаточно оклемался, чтоб справляться и без него. Тем не менее, следовало выяснить, насколько глубоки познания Твари в действительности. Ведь раскопать правду о его прошлом не так уж легко, иначе каждый недоброжелатель становился бы поистине серьёзной проблемой.       — То есть приговором?       То есть приговором. И раз уж демоница до сих пор не поставила мир заклинателей на уши, то либо и впрямь не имела возможности передать информацию, либо у неё были другие планы.       — И как ты собираешься проверить? Устроишь мне экзамен, о великий и ужасный учитель?       Шэнь Цинцю потребовалось усилие, чтобы собрать все блуждающие обрывки соображений и вывести чёткую мысль-ответ: «А ты станешь отвечать?»       — Почему нет? Я же не демон, и никакого грандиозного плана мести у меня нет. Спрашивай, что хочешь, и верь, во что поверится.       Вот потому-то он ничего не спрашивал.       В библиотеке было тихо и пустынно: бо́льшая часть обитателей пика в это время сидела по аудиториям, а старшие адепты, каких можно было бы здесь обнаружить по горло в работе, обычно не замечали ничего, кроме верениц иероглифов. Когда-то и Шэнь Цинцю так приходилось, а теперь он знал это место не хуже собственной хижины. Он промчался ураганом, собирая стопки рукописей там и тут, затем триумфально забился в самый глухой, никем, на счастье, не занятый угол и принялся за дело.       Единственным фактом, не вызывавшим никаких сомнений, была способность Твари мгновенно считывать мысли жертвы и передавать собственные — поистине экстраординарное явление. С упоминаний о подобном Шэнь Цинцю и начал поиски. Он пролистал бестиарии, даже зная, что ничего там не найдёт, затем надолго нырнул в пучину хроник; перешёл к путевым заметкам, а потом и к легендам… Случаев идентичных не обнаружилось вовсе, а хоть сколько-нибудь похожие в итоге оборачивались сном или мо́роком. Он даже, грешным делом, проверил за каким-то гуем записанные россказни про души умерших родственников, якобы приходившие терзать разум живых, но и в этих диких историях о чтении мыслей речи не шло.       Сама паршивка подавала голос раз в несколько часов.       — Ты бы это… пошёл перекусил чего. Желудок протестует. — Её горло. Он с радостью перекусил бы ей горло и больше здесь не сидел. — У тебя что, фетиш? Горло-шея, шея-горло, то сломать, то укусить. Ты если так меня выкуриваешь, то зря, потому что я при всём желании выкуриться не смогу. Ещё раз повторяю: я к тушке твоей костлявой привязана. Причём без магии. Ловкость рук — и ни-ка-кого мошенничества. Но фольклор у вас трындец какой занятный, это да.       Он вернулся к хроникам и бестиариям — проверить другой, менее надёжный факт. Дряни хватило сил и мастерства преодолеть защитные барьеры. Незаметно. Оставаться незамеченной. Либо же у неё был сообщник.       — Ну... с натяжкой, можно сказать, ты прав. «Сообщник» меня прячет, он меня и приволок. Только он, скорее, надзиратель, который следит, чтобы я делала то, что должна.       Очень любопытно. Как жаль, что ни одному слову нельзя было верить. Она, разумеется, могла чередовать правду с ложью, но кто в здравом уме стал бы гадать, что есть что, когда на кону — собственная жизнь?              Новость об учителе, занявшем часть общей библиотеки, разнеслась подобно дыму в ветреный день, и, с одной стороны, Шэнь Цинцю никто не тревожил, но, с другой, всем стало до ужаса любопытно, чего искал здесь лорд Цинцзин, не удовлетворившись личной коллекцией, да ещё и в ущерб занятиям. Слухи, слухи, слухи. Он почти чувствовал, как эта зараза ползёт по школе, сражая всех, от мала до велика. Кто не любил пошептаться о неугодном горном лорде?       — Ты весь такой загадочный — конечно, любая новость производит фурор.       «Что знаешь — перекрути, чего не знаешь — додумай сам», — такова суть человеческой натуры. Люди обеляют всех, кто сумел их очаровать, и очерняют всех, кому не удалось. Вот незадача, Шэнь Цзю очарования лишён был от природы.       И пытался читать, пока у назойливой твари чесался язык.       — Но… ты же сам так делаешь? Ты не знаешь обо мне совсем ничего, но уже решил, что я вселенское зло.       Не беда, Шэнь Цинцю прекрасно умел игнорировать посторонние звуки.       — Ты понятия не имеешь, почему Юэ Цинъюань так поступил, но сам придумал гору объяснений и сам обиделся.       Текст в руках потерял смысл.       Среди десятков толкований этой фразы, наводнивших сознание шумным потоком, затаилась капля тревоги. Он ведь даже не открывал сегодняшнюю почту — глава школы в порядке? Могла ли Тварь знать правду? Чего добивалась?..              Хватит.       Она не сказала ничего, что не было бы известно самому Шэнь Цинцю. Эта фраза, среди прочего, могла оказаться лишь удачной догадкой существа, «знавшего его достаточно хорошо», не более.       — Ну, я-то в курсе, почему он не вернулся. Ты бы тоже знал — догадался бы на основе мелких фактов, — но помешало одно твоё вредное предубеждение.              Шэнь Цзю сглотнул ком. Даже… даже если ей действительно что-то известно…       «Не надейся».       — На что? Ты невнятно думаешь.       Мысли метались, перекрикивая друг друга.       «Не надейся, — отчеканил он с усилием, прикрыв глаза. — Что сможешь. Этим. Шантажировать».       — Да я и не собиралась. Толку-то? Тебе же надо, чтоб он сам сказал. А я тут не помощник — в его голову мне влезть не судьба.                     Чересчур.       Всё это.       — Учитель!       Он разлепил веки. Голос принадлежал Мин Фаню и доносился из-за стеллажа; вот почему мальчишка занял своё место: ему доставало мозгов понять, что отсутствие двери не повод заглядывать к учителю без разрешения. И не пришёл бы он из-за пустяка — следовало выслушать. Шэнь Цинцю выпрямился, расслабил лицо, напустив безразличный вид, тихонько прочистил горло.       — Войди.       Мин Фань почти ворвался в тесное пространство своим по обыкновению решительным шагом, но вдруг застыл. На его лице мелькнуло удивленно-тревожное выражение; продержалось оно не дольше мгновенья, однако и этого хватило для цепкого взгляда лорда Цинцзин. Тому живо вспомнилось утро и напуганные адепты. Главный ученик, в отличие от них, мнил себя выше ужимок, и глаз почти никогда не прятал; вот и сейчас он, поклонившись, взглянул уверенно и прямо.       Ну а то что было?       — Докладываю учителю: пришло сообщение с пика Цюндин. — С Цюндин? В короткую паузу сердце успело кольнуть. — Глава школы желает посетить нас.       Зря кололо.       Но и это не лучше: Шэнь Цинцю в очередной раз оказался прав. Он мог бы, как всегда, сослаться на какой-нибудь пустяк, отказать. Это было бы самым разумным решением, учитывая засевшую в его голове демоницу, чьи планы и возможности по-прежнему оставались загадкой. После дня бесплодных попыток опираться лишь на факты, он с глухим отчаянием признал, что мог бы точно так же опереться на ромашковый стебель.       Время поджимало.       Нужно было проверять версии. Шаткие, полные дыр — какие были. Шэнь Цинцю не желал ни видеть главу школы, ни подвергать того опасности, но стоило хотя бы убедиться, что в поведении Юэ Цинъюаня не появилось странностей, а проблема не затрагивает никого, кроме лорда Цинцзин.       — Положи письмо к остальной почте.       — Да, учитель! — Мин Фань дернулся было откланяться, но будто вспомнил о чём-то в последний момент. — К… какому времени следует подать учителю ужин?       — Сейчас середина первой стражи, — добавил он, почуяв заминку.       Шэнь Цинцю поднялся, обведя взглядом упорядоченный кавардак на столе, и посмотрел на мальчишку испытующе.       — Подай, когда разнесёшь эти книги по местам. — Новая попытка откланяться. — Мин Фань. — Тот вздёрнул голову, с тенью знакомого удивлённо-тревожного выражения. — Ты переменился в лице, когда вошёл. Тебя что-то беспокоит?       Выражение проявилось отчётливей. Люди зачастую врали при вопросах в лоб, Мин Фань исключением не был. Однако он лучше многих понимал, что наказание за правду всегда легче, чем наказание и за правду, и за попытку солгать, а лгать учителю каждый решался на свой страх и риск.       — Мы… Этот ученик всего лишь беспокоится об учителе. — Шэнь Цинцю нетерпеливо вскинул брови. — Учитель сегодня… выглядит необычайно мрачным. Все переживают, не случилась ли беда.       — Переживали всей маршруткой. Бедные дети.                            Шэнь Цинцю не понимал, где прокололся.       Выглядел? Мрачным? Он всегда знал, как выглядит, и отлично знал, что всегда выглядит мрачным. Мрачность была частью само́й его сущности, окончательно спрятать её не удавалось, сколько усилий ни прикладывай. Он показывал миру мрачное безразличие, мрачные усмешки, мрачное принятие того факта, что его мрачность вызывает в других лишь страх и неприязнь. Ничему больше он не позволял просочиться за маску. Разбить её могли только двое: Юэ Цинъюань, о существовании которого хотелось забыть, и Лю Цингэ, о существовании которого хотелось не знать. Ни с кем из них Шэнь Цинцю сегодня не встречался.       Не могли же его ученики вдруг развить нечеловеческую проницательность.       — О БОЖЕ! БИНГО, — рвануло в сознании. — До него дошло!       …Не могли.       — Не «не могли», Цинцю, а «не вдруг». — Не могли. — Ты выживаешь, читая людей. Ты заставляешь учеников выживать, читая тебя. — Не могли! — Если ты хреновый учитель, это не значит, что они ничему не учатся. — НЕ МОГЛИ!       Мин Фань, ожидавший ответа, ощутимо подался назад.       Хотя Шэнь Цинцю не повёл и бровью. Почему он не заметил раньше? Как допустил?..       — У тебя всегда такой слух избирательный, или сегодня день тотального недогоняйства?       ...Что теперь? Куда деваться? Это мелкое зверьё и без того совало нос в его жизнь, теперь же, выходит, от них не скрыть ничего. Они, якобы случайно, отвернутся, когда ему не по себе, случайно будут тихими, когда он злится, а потом случайно растрезвонят по всем пикам каждую деталь его жалкого трепыхания.       И давно оно тянулось? Быть может, именно так Шан Цинхуа узнавал, в какой день лучше подойти с бумагами? А стерва с Сяньшу находила реальные поводы унизить его придирками? Да им жить надоело.       — Да, Цинцю. Объяви войну подросткам. Понадейся, что братик замнёт.       «Он мне не брат!»              Нет, с этим невозможно разбираться, ничего не соображая. Нестерпимое желание вытащить веер Шэнь Цинцю кое-как удавил, оставалось спровадить главного ученика, пока пауза из напряжённой не превратилась в неловкую.       — Возьми себя в руки и успокой других. — Он не был уверен, что конкретно выдавало его, поэтому попытался сделать лицо ещё более нейтральным, если такое возможно. — Я столкнулся с любопытным явлением и изучаю его. Похоже ли это на беду?       — Не похоже, учитель!       Он очень надеялся, что не похоже. Оставив воспрявшего духом мальчишку разгребать рукописи, Шэнь Цинцю выбрался на свежий воздух; в голове посветлело, но не настолько, чтобы хоть что-то из произошедшего обрело смысл. Встречные стайки адептов приветствовали его, а он косился на них, гадая, много ли они замечают. Прежде казалось, что его избалованные сытой, безопасной жизнью лентяи едва способны уследить за собственными задницами. Так и было поначалу. Вероятно, он расслабился, не видя в них большой угрозы, и упустил момент...       — Правильно. Ты самый умный и самый хитрый, а вокруг одни идиоты.       Шэнь Цинцю удавалось игнорировать язвительные ремарки Твари, однако он не мог не слышать их. Он ведь, и впрямь, так считал. Жизнь показала правдивость этого утверждения не раз и не два; он добился всего, что имел, благодаря собственному уму и предсказуемой бестолковости всех остальных. В другое время столь открытая насмешка вызвала бы ярость, но сейчас Шэнь Цинцю был слишком опустошён, чтобы злиться. Он словно издалека наблюдал за обрушившимся каскадом проблем. Это помогало держать разум ясным, и всё же было не лучшим состоянием для мозгового штурма.       — О-о-ооо, кажись, диссоциация подъехала. Это вниз по наклонной или вверх? Надо спросить.       Половину времени он вовсе не понимал, что лопочет безумная демоница. Она часто звучала так, будто разговаривает сама с собой, хотя сама же и решала, какие из мыслей предназначались Шэнь Цинцю, а какие нет.       — Мне просто скучно. Ты не поверишь, но в твоей голове нечего делать: я могу только слушать и вставлять комментарии. Ты не хочешь со мной даже разговаривать, и я не знаю, чем заняться.       «Твоя боль поистине невыразима».       — Вообще-то, да. Я умерла, между прочим!       И едва ли производила впечатление кого-то мёртвого, потрясённого или хотя бы скорбящего. Ничто вокруг мерзавки не складывалось между собой: всё вместе и каждая деталь по-отдельности — ничего не имело смысла. По крайней мере, смысла, какой мог бы увидеть Шэнь Цинцю. Он подозревал, что бессмысленность и бессвязность были тем самым камнем преткновения, что мешал ему докопаться до правды. Логические связи попросту не выстраивались. Был ли это просчитанный манёвр? Или Тварь по природе своей хаотична и лишена логики?       Наибольшей загадкой, размышлял он по пути к хижине, оставалось то, зачем Твари понадобилось раскрывать себя. Была это спонтанная глупость? Необходимость?       — Необходимость, хотя даже мне иногда кажется, что глупость. То ты варился по-тихому в ненависти к себе и в ус не дул, а теперь носишься с мной туда-сюда, как сайгак. Скоро совсем слетишь с катушек. — Она казалась слегка раздосадованной.       Варился...       Его грело только одно: в момент, когда он отыщет и уничтожит эту тварь, всё наконец закончится. Никто не сможет ковыряться в его ненависти, высмеивать его гордость. А затем он найдёт способ разобраться с пакостниками, что повадились высматривать оттенки его мрачности.       Ещё среди этих весьма приятных перспектив затесалась встреча с главой школы, заставляя руки Шэнь Цинцю беспомощно сжиматься под спасительной тканью рукавов. Он не хотел видеть это лицо. Он не желал слышать этот голос. Он мог бы вырвать себе глаза и пронзить уши, но из памяти Юэ Цинъюаня выкорчевать было не в его власти. Он пытался. Много раз.       А потом проклятый образ исчезал за замочной скважиной, и Шэнь Цзю кричал ему вдогонку «Почему!?», не размыкая губ.       Почему?       Будь он проклят.              Письмо так и сочилось натужной доброжелательностью — бросить бы в огонь, смотреть, как корчится, а Шэнь Цинцю так и сделал. Сунул Мин Фаню ответ, не взглянув на ужин. И остался один.       Бамбуковая хижина была его крепостью, но никогда не была домом; в её стенах стояла выверенная эстетичная безжизненность, холодная формальность, пропитавшая не только саму хижину, но весь пик насквозь. Так было, когда клокочущий и шипящий Шэнь Цзю впервые ступил сюда, и сам он, став главой, ничего не менял. Пик Цинцзин специализировался на том, чтобы заковывать молодых людей в элегантную скорлупу, вымарав из них всё живое. Но Шэнь Цзю и так научился прятать клокотание задолго до.       Он смотрел на эти стены: они не сжимались, не давили. Они лишь стояли — безразличные и слишком аккуратные. Самую малость дружелюбнее, чем стены поместья Цю.       О котором он старался не думать, особенно на ночь, и мысли вывернули снова к Юэ Цинъюаню. К низкому, эгоистичному желанию, чтоб тот оказался в переплёте вместе с ним, чтобы тоже мучился, убегая от чужого голоса.       Чтобы Шэнь Цзю смог сказать. Не прятаться больше и не бояться, даже если потом он сожрёт себя заживо, что принял эту жалостливую, извиняющуюся помощь, купленную годами пыток и мольб. Потому что не справлялся — он тонул, и руку бы ему не протянул никто.       Тварь ликовала, должно быть.       — А есть повод? — Её голос всегда звучал не слишком выразительно — сейчас он вдруг и вовсе окоченел. — Да вот, не люблю смотреть, как кто-то мучается. Неожиданно, правда? — Она помолчала; сознание Шэнь Цинцю тоже закуталось в тонкую тишину, он знал, ненадолго. — Ты бы всё-таки поел. Понимаю, что не лезет, но хоть попытайся.       «Зачем бы это?»       Тварь будто оценивала абсурдность его вопроса, а затем пояснила тоном, каким разговаривают с детьми:       — А кому полегчает, если ты заморишь себя голодом? Твой бедный желудок уже к позвоночнику прилип. Если мудакам когда-то нравилось держать его пустым, это не значит, что так надо.       Прелестно. Уж демоны жизни его ещё не учили.       — В сотый раз повторяю: я не демон, — протянула она тем же окоченелым голосом; сам он, кажись, отвечал таким же.       «А кто тогда?»       Тварь опять погрузилась в молчание, пока не фыркнула презрительно:       — Дура?              Надо признать, столь простодушная демоническая самокритика Шэнь Цинцю позабавила.