V. Исповедь

       В первые дни болезни, когда Александр почти всё время был в жару, он почти не обращал внимание на присутствие жены, которая, на правах сиделки,проводила долгие часы у его постели. Самоотверженно и тихо, словно тень, она ухаживая и помогала менять повязки, давать лекарство и даже переодевать,думая про себя с грустной улыбкой, что будь он в сознании, то был бы этим недоволен и смущён. В одну особенно тяжёлую ночь, когда Александр вновь заметался во сне по подушке, бессвязано что-то бормоча, Елизавета присела на кровать и с тихим "шшшшш" погладила его по голове, словно ребёнка. Он медленно открыл глаза, проснувшись, некоторое время как будто в лёгком удивлении смотрел в склоненное над ним лицо и, вдруг, произнес с самой нежной улыбкой: «Ах, это ты, мой добрый друг... Как хорошо, что это ты...» Когда кризис миновал, она боялась, что он снова отстраниться, но Александр не просто позволил ей и дальше оставаться с ним, он сам её об этом попросил. Теперь по вечерам она подолгу сидела у камина в его покоях и ему читала, а он слушал, сидя рядом и смотря в окно. Он говорил, что ему приятен её голос и нравится, как она ему читает, хотя Елизавета и догадывалась - у него плохо стало теперь совсем со зрением, и он с трудом в сумерках мог видеть текст. Прежде такой здоровый, сильный, он за несколько недель болезни превратился в развалину - особенно состарила Александра хромота. И хоть физическое состояние, внешний вид как будто бы его вовсе не волновали императора, Елизавета знала - всё не так.Александр проникся отвращением к себе и к своему стареющему телу и будто бы назло сделался безразличен к красоте и влечениям плоти и строго осуждал разврат других. В прошлом имевший репутацию Дон Жуана, он в глазах придворных стал набожным ханжой. Теперь вельможи могли не опасаться за добродетель своих красавиц-жен. Но что же? Они и этим теперь были недовольны, за добродетельность императора осуждая, как прежде за сластолюбие. Зато, к тайной радости Елизаветы, она могла не чувствовать себя такой непривлекательной, стареющей, оставленной женой. В прохладной,не смотря на тлеющий ещё камин, спальне слышно было, как мрачно завывал ветер за окном. Осень в этом году началась необычайно рано. В начале сентября желтеть начала листва, а со второй декады месяца зарядили холодные дожди. Этой ночью шёл такой же дождь. Он шёл уже без малого неделю. Елизавета слушала, как капли стучат по оконному стеклу и звук этот, размеренный, печальный смешивался с тихим тиканьем часов. Александр спал, повернувшись на бок, по-детски положив ладонь под лицо. Можно ли было представить, что верхом наслаждения для неё станет просто лежать с ним рядом и слушать его дыхание во сне? Холодный, отстранённый, теперь как будто бы навсегда полуживой, он лишь ночью, когда спал, казался настоящим, с ним во сне происходило что-то... Что-то сильное и страшное, о чем Елизавета боялась на утро даже его спросить. Вот и теперь она боялась сделать лишнее движение, громче задышать,чтобы не разрушить ту хрупкую гармонию, которая, как шлейф невидимый окутывала их. Казалось, чем мрачнее становился его взгляд, чем глубже пролегала на лбу напряжённая морщина, чем больше погружался Александр в сети страдания, тем более он был ею любим. И пусть она его сейчас любила, безнадёжно, но даже эта безответная любовь была во сто крат лучше, чем пустота, одиночество и равнодушие, которые Елизавета столько лет в себе несла. Первые предрассветные, льдисто-синие лучи скользнули по лицу императора, который, внезапно, резко сёл в кровати и открыл глаза. Елизавета моментально вынурныла из полудремы, в которую незаметно погрузилась и произнесла в тревоге: «Саша, что?» Да, она осмеливалась называть его снова по имени,будучи с ним наедине. Вот он, бесконечно для неё родной, любимый...снова «Саша», как тогда... Как будто бы этих двадцати пяти лет отчуждения как не бывало. Он протянул руку куда-то в темноту и нашёл её ладонь, ухватившую его запястье. Елизавета поразилась какой холодной была его рука. Некоторое время он вглядывался как будто в страхе куда-то в темноту, но постепенно тень сновидения рассеялась, и убедившись, что в спальне они одни, Александр тихо произнёс: –Мне приснилось, что их двое...Они притаились в темноте. Пытались задушить меня. Я не видел их лица, но я их знал. Предатели... Пригретая на груди змея..-потом он внезапно обратился к ней с какой-то странной, ему несвойственной злостью: Жить с этим страхом... Он может свести с ума! Я сожалею, что не умер от болезни, лишив тем самым их наслаждения убить меня! Она хотела что-то возразить, но не смогла и просто держала его руку, желая только одного: уменьшить хоть на сколько-нибудь его страдания. – Ох, если б ты знала, как я всех их ненавижу...- он опустился на подушку, потом внезапно, снова сел. - Тебе опасно быть со мной. Сюда могут прийти в любое время. Она ждала и так боялась этих слов. В другой момент Елизавета бы в ответ на эту просьбу молча б встала и ушла, не споря. Исходящий от Александр холод, то, что он, сближаясь,вновь и вновь отталкивал её всегда, заставлял гордое сердце императрицы закрываться. Но не теперь. Она в себе ощущала теперь какую-то неведомую раньше силу. Ощущала право. Та, ей неведомая женщина, которая стояла между ними эти годы...говорят, она мертва. Кощунственно так думать, но неужели Господь даёт ей новый шанс? Нет-нет, она не смеет рассчитывать, что он её вновь полюбит, но только бы не отвергал её любовь! –Я твоя жена, я императрица, и я буду рядом.Потому что я на это имею право. Ты можешь мне приказать уйти, но я могу не подчиниться этому приказу. -Твёрдо произнесла она. Александр некоторое время с изумлением на неё глядел, потом ответил мягко, как будто бы со смущением: –Лиза.. Я доверяю, кажется, только одной тебе. Но я не вынесу, если из-за меня ты тоже пострадаешь... Вместо ответа она придвинулась и, обняв руками, притянула его голову к себе на грудь. Она вновь ощутила ту же мистическую силу, что вызывала потребность защитить. Защитить его, как и тогда. В ту страшную ночь, 12 марта, когда он почти что в бессознании лежал головой на её коленях, глядя пустым и страшным взглядом в темноту. Когда в распахнутое настеж окно жутко дул холодный ветер, забрасывая снег. Было так холодно. Внутри. Снаружи. Она тогда от ужаса едва не умерла.. Когда увидела его, случайно зайдя в спальню, на рассвете, стоявшим возле раскрытого окна. Одно мгновение,чтобы угадать чудовищную мысль и намерение... Оттащить его от смертельной пустоты, где он, как заколдованный, цеплялся руками за подоконник, будто тело старалось удержать готовую ринуться вот-вот вниз разломанную душу. Она его спасла тогда. Закрыла вся собою. Держала в своих объятьях несколько часов, как малое дитя, пока он не забылся сном. Да, тогда она была сильна. Она бы собственную жизнь, не думая,отдала бы, его спасая. Так сердце чувствовало всего лишь несколько часов. И вот теперь оно с ним рядом так же билось снова. Елизавета подняла его лицо и, держа в своих ладонях, поцеловала в лоб и в губы нежным поцелуем. Ставясь всё более одиноким в этом мире, он будет скоро принадлежать лишь только ей. *** Максим ещё спал, когда рано утром к нему на квартиру прибыл посыльный от Нарышкиных и передал письмо. Обычно ему писала княгиня, поэтому Максимилиан был удивлён, увидев почерк князя Дмитрия Львовича. «Прошу Вас, приходите сегодня к нам. Соня совсем плоха. И Маша из-за неё тоже…» Наскоро умывшись и одевшись, решив не завтракать, доктор Эттингер взял по привычке свой чемоданчик, прекрасно понимая, что ничего из содержимого его несчастной девушке помочь не сможет. Погода была ужасная. Начавшийся еще с вечера дождь и не думал прекращаться, напротив, он усилился, и когда Максим вышел из дома в 11 часов превратился почти в ливень, что для сентября было удивительно. Поймать извозчика оказалось делом не то что трудным, но почти невыполнимым. Промочив изрядно ноги, перепрыгивая через глубокие лужи на мостовой, Максим решил добраться до Невского проспекта, в надежде, что сможет взять экипаж там. Людей на улице почти что не было, зато можно было слышать, как в подвале какого-то дома подвывают,недовольно,мокрые коты. К дождю прибавился так же ветер. Он швырял воду в лицо незадачливым прохожим, передвигающимся перебежками и кутающимся в накидки и плащи. Вода в Мойке как будто ещё больше потемнела, и на бурлящей поверхности лопались пузыри дождя. Первый раз Максим обратил внимание на странного прохожего ещё при выходе из подъезда дома. Невысокого роста, в широкополой шляпе, замотанный с ног до головы в плащ, словно в футляр, незнакомец стоял под козырьком кондитерского магазина, на улице напротив. Могло показаться, что он просто пережидает дождь или ожидает экипажа. Но когда тот же человек вышел из-за угла при пересечении с Гороховой и, увидев, что Максим его заметил, замедлил шаг, у Эттингера пробежал холодок внутри. Зонт не спасал - дождь заливал уже за воротник и ветер бросал пригоршни воды в глаза. Сквозь пелену воды разглядеть лицо незнакомца было невозможно, но в том что он преследовал его, Максим теперь не сомневался. Остановившийся возле тротуара экипаж, поднял столп воды, окатив Эттингера буквально по колено. Дверца приоткрылась и Максима окликнул знакомый голос. —Граф? —Герр доктор, скорей садитесь. Я вас подвезу. Оказавшись в карете Алексея Аракчеева, Максим с некоторой досадой выглянул в окно. За углом дома было пусто. Казалось, незнакомец растаял под дождём. —Ожидаете кого-то?-спросил граф. —Так..должно быть, показалось. —Куда вас подвезти? На улицу страшно казать носу. Максим попросил отвезти его к Нарышкиным. Некоторое время они ехали в карете совершенно молча. Граф сидел, откинувшись на сиденье и закрыв глаза. Его сухопарая, высокая фигура, затянутая в плотно облегающий, форменный сюртук, почему-то вызвала у Эттингера ассоциацию с обвязанным верёвкой пленником. Этот человек, рабом при императоре ставший добровольно, мрачно несший крест своего служения, вызывал у Максима одновременно и восхищение и недоумение. Он его не понимал. —Почему вы до сих пор в Петербурге, доктор? —Что?-Максима застыл врасплох этот вопрос. —Он отпустил вас. Вы должны уехать из России. -Голос Аракчеева, тихий, звучащий из полутьмы кареты казался механическим. Весь человек этот был, как странный механизм. Железная машина,внутри которой горячее, чувствительное билось сердце. —Я вас не понимаю, Ваше Сиятельство. Никто мне не отдавал приказа… —Император часто говорит двусмысленно, и все же вы должны были догадаться. Вы умный человек. Он вас в Петербурге больше не хочет видеть. Пока ещё он готов вас отпустить…просто так. Вы можете уехать в другой город, но лучше - за границу. Поверьте, за годы службы я научился читать его пожелания между строк. Это не приказ. Это теперь мой вам совет. Здесь скоро…всякое может начаться… Граф пересел на противоположное сиденье, отодвинул шторку и показал Максиму на чёрную карету, ехавшую следом. —Видите? Следят. За каждым шагом. Мне никуда не деться. Но вам ещё можно избежать… —Но чего? Император меня в чем-то подозревает? —Не только вас. Его Величество теперь подозревает всех. В Петербурге нынче много возникло тайных обществ…много странных разговоров..И Александру все время кажется…что говорят о нем...-Аракчеев приблизил своё лицо к его,и Максим увидел, как в возбуждении блестят глаза у графа.-Он полагает, что против него есть заговор. Вы здесь по приглашению императрицы Марии Фёдоровны? Между ней теперь и ее сыном..нет совсем доверия. Мой долг вас предупредить. Вы в этой собачьей сваре случайный наблюдатель. Но видели и знаете о нем достаточно уж для того, чтобы представлять опасность. Вы не ведёте, я надеюсь, каких-то личных записей? - Аракчеев пристально посмотрел на него. Максим вздрогнул и покачал головой. Карета остановилась возле большого, двухэтажного белокаменного дома на Фонтанке. Уже вылезая наружу, под дождь, он взглянул ещё раз на графа, желая его спросить: «А Вы…остаётесь? Не боитесь?» Но только вздрогнул от захлопнувшейся резко перед ним дверцы кареты. В доме у Нарышкиных царила нервная суета, которая так свойственна родственникам безнадежного больного. Семья пытается сохранять бодрый настрой, поддерживая этим более себя, чем умирающего. Как часто Максиму приходилось заходить в подобный дом… Его встретила и проводила на второй этаж не хозяйка, а экономка. Мария Антоновна была у Сони в спальне. Девушка спала, а мать ее дремала, сидя в кресле. Ее осунувшееся, бледное лицо казалось сильно постаревшим. В густых темно-каштановых волосах, теперь убранных совсем небрежно, заметны стали седые пряди. В комнате пахло лауданумом и чем-то..чем-то ещё..ах да! На прикроватной тумбочке стояли розы. Нежно-розовый букет в белой вазе. Пожелание выздоровления? Может быть, от жениха.. Нарышкина проснулась, услышав его присутствие. В том, с какой радостью она бросилась к нему была для Максима вся трагедия. Ему захотелось даже отскочить, увернуться от этих пламенных объятий. —О, мой дорогой! Ты здесь! Какое счастье! А Соня отдыхает..устала..ночь плохо спала. Кашляла..И мы не спали..но теперь ты здесь, и все будет хорошо! Знаешь, мне кажется, ей лучше! Максим бросил только короткий взгляд на посеревшее, измученное болезнью, совсем детское лицо. Подойдя к кровати, он наклонился и приложил голову к груди. Сердце Сони билось, но тихо-тихо. Едва можно было уловить и тоненькую нить дыхания. В уголках губ были видны маленькие язвы, пульс прощупывался плохо. Соня была без сознания, а не спала. Взяв княгиню за руки, он вывел ее в коридор и произнес, себя безумно в эти мгновения ненавидя. —Она умирает, Marie. Ей ничем нельзя помочь.. В серых глазах женщины мелькнула вспышка гнева,она оттолкнула его от себя и со словами «ты лжёшь! Ты ей не хочешь помогать! ОН запретил тебе?Так уходи!» ушла обратно в комнату. Максим на ставших каменно-тяжёлыми ногах, спустился вниз, где встретил князя. Дмитрий Львович выглядел усталым, грустным, но, к радости Максима, гораздо более трезво смотрящий на неизбежно трагический исход. —Я пытался говорить с ней, но она ругается. Никого не хочет слушать. А Соня…светлый человек..ещё все раньше поняла. Однако она будто бы боится своей смертью слишком расстроить маму..-Нарышкин подошёл к окну и стал смотреть на дождь.- Того ведь и гляди…будет наводнение. Он рассказал Максиму, что позвал его сюда из-за жены. Состояние Сони безнадёжно и все это понимают. Ждут день ото дня..и хоть бы уж скорее. Видеть мучения этого дитя - вот самое тяжёлое испытание. И ведь никак нельзя облегчить этот кошмар.. —Она вам доверяет, знаю. И уважает вас. Знаете, моя жена редко какого мужчину уважает..- и добавил в смущении.- Я уговаривал ее написать Александру Павловичу..но она и слышать не желает. Их разговор прервал шум наверху и сильный кашель. Максим вскочил и бросился на второй этаж. Соня сидела на кровати. Из груди ее и горла доносились жуткие, чавкающие звуки, похожие на шлепание ног по болоту. Один из них раскрылся кровавой пеной на губах, которая стекала по подбородку на белоснежную рубашку.Мария Антоновна стояла, вжавшись в угол, в ужасе смотря на дочь. —Выведете ее! - коротко бросил Максим, стоявшему в дверях Дмитрию Львовичу. Тот обнял за плечи и вывел почти пребывающую в оцепенении жену. Помогая Соне, Максимилиан невольно думал почему-то о Сперанском и покойной его жене. Не дай-то Бог присутствовать и наблюдать кончину чахоточного больного, а если это дорогой и любимый член твоей семьи? Жена, ребёнок? Нет, он себя избавил от такого риска. –Доктор... Скоро ли? - Соня, узнав его, улыбнулась и коснулась аккуратно его руки. Её голубые глаза казались неестественно огромными на худеньком лице. В них была усталость. Точь в точь такая же, как он видел в глазах Александра в ту ночь. Так смотрит человек, готовый к смерти и ждущий ее, как избавление от страданий. Но на этом свете несчастную как будто бы ещё что-то держало. Максим спустился вниз, с намерением просить писать скорее к Александру. Он застал Нарышкиных, сидящих рядом на софе. В полутемной комнате было невероятно тихо и можно было слышать, как бушует стихия за окном. Увидев его, Мария Антоновна встала. Максиму было невероятно больно на неё смотреть. Она от него ожидала чуда... А он пообещал ей смерть. –Я написала Саше... *** Было около полудня, когда граф Аракчеев вошёл в Зимний дворец. Решительным и быстрым шагом,ни с кем не здороваясь,он поднялся по парадной лестнице, грубо сбросив камердинеру насквозь промокшую шинель. Было воскресенье и в этот день приёму подлежали только самые срочные дела, однако, положение и статус графа позволяли ему единственному являться во дворец в любое время. В коридорах было пусто,и можно было слышать только зловещий стук металлических набоек на подошвах его сапог. «Ваше Сиятельство, Его Величество не вполне здоров. Не принимают.» Неловкое блеяние одного из адъютантов вызвало вспышку гнева. В конце концов, ему Александр мог бы и не врать. От него не прятаться, как улитка в раковину. Хрупкий панцырь можно и раздавить. Он был готов совсем уж обругать этого зелёного мальчишку, который как будто бы не знал, с кем говорит. Здесь, во дворце, даже Великие князья и их жены с почтением вставали, когда граф Алексей Аракчеев заходил. –Алексей Андреич! Что стряслось? К ним с важным видом направлялся граф Уваров. Бессменный телохранитель, слуга и друг, которого Аракчеев ненавидел его ещё и потому, что Уваров,в отличие от него, имел здесь во дворце свои покои. Не будь Фёдор Николаевич таким безвредным дураком, он был бы главный враг его. И хоть ослепляющая ревность с годами поутихла, Аракчеев раздражался всегда, как только его встречал и ещё больше от того, что Уваров вёл себя, как будто бы желал стать ему другом. –Доброго дня, Фёдор Николаевич. Хотя едва ли он будет добрый. Мне необходимо к Александру Павловичу с докладом. Дело срочное и ждать я не могу, - сухо произнёс Аракчеев. –Государь плохо себя чувствует. Доложите мне. Я прямо сейчас ему всенепременно передам! - Уваров добродушно улыбнулся. Аракчеев резко подошёл к Уварову, с которым был почти что одного роста и тихо, хотя они стояли в коридоре одни, что-то произнёс. Лицо графа вытянулось, утратив свойственное ему добродушное выражение. –Вы... Уверены? –Примерно три с половиной метра. Впрочем, может быть, желаете к реке выйти самолично с рулеткой? Необходимо без промедления начать эвакуацию людей и объявить об угрозе наводнения в городе... Граф подошёл к окну, как будто бы желал проверить:уж не плещется ли на Дворцовой площади Нева? На улице по-прежнему шёл дождь и дул ветер, но слова о наводнении звучали, как нечто совершенно невозможное. Пообещав передать всё Александру, он ушёл, оставив Алексея ждать. Уваров начал бояться Александра ещё с Вены, и хоть любовь и преданность его не стали меньше и служил он с прежним пылом, однако, заметно было, что императора он старался ничем не обременять. Не обращаться к нему лишний раз с вопросом или пожеланием, не передавать ничьих неприятных для Александра слов. Говорили, что император подвержен стал несвойственным ранее ему приступам жестокости, что сделался желчен, раздражителен.Куда девалась прежняя обаятельная кротость? Теперь от него Алексей получал лишь самые суровые приказы. Наивные все люди...они чудовищем видели его, его окрестили тираном и душегубом. Не подозревая, что он лишь исполнитель чужой воли. Толпа разве ненавидит палача? Пусть ненавидит того, кто отдаёт жестокие приказы... –Оставь нас... Сидевший в глубоком кресле Александр, сделал жест рукой Уварову и тот моментально исчез из комнаты. Их осталось теперь трое - император, он сам и императрица Елизавета Алексеевна, которая с супругом своим стала необычайно теперь близка. –Алексей Андреевич, говори... Алексей знал хорошо уже этот тяжёлый взгляд и выступившую на лбу испарину. Эту сонливость и окутывающую грузное тело, как кокон, усталость. Лауданум. Александр так и не смог побороть тайное пристрастие. Если вообще боролся с ним. Теперь для приёма лекарства у него имелся повод - императора мучала боль в ноге. Граф повторил всё точь в точь, сказав, что лучше уж вызвать в городе панику и здесь перебдеть. –Сколько у нас времени, ты полагаешь? –Бог знает. Может, несколько часов... И может быть,дело обойдётся..Но я б не стал, Ваше Величество,так тут рисковать... Александр медленно поднялся с кресла и подошёл к окну. Он думал, сомневался? Эта медлительность и вялость Алексея выводила из себя. Наконец Александр кликнул вновь Уварова, покорно ждущего под дверью. –Фёдор Николаевич, известите генерала Милорадовича и пошлите посыльного к Великим князьям. Начните все необходимые приготовления...Прикажите палить из пушки, чтобы в городе знали об угрозе наводнения. Уваров нервно воскликнул "слушаюсь! ", направился к двери и тут же, хлопнув себя по лбу, вернулся, чтобы протянуть Александру конверт с письмом. –Запамятовал... От Нарышкиных... Только что прислали.. Сказали: срочно вам надо передать. Александр кивнул, взял письмо и положил на стол. *** Первый выстрел пушки прогремел около двух часов дня. У Нарышкиных на него мало кто обратил внимание. Только Дмитрий Львович велел слугам проверить плотно ли затворены всё окна в доме. Дождь кончился, но от усилившегося ветра дрожали стекла, будто там, снаружи,что-то отчаянно рвалось к ним в дом. Вернулся отвозивший во дворец письмо их кучер Миша. Восторженно-взволнованный, он рассказал, как поднялась вода в реке Нева и что он в жизни такие у неё не видел волны. И «страсть какая это красота». Княгине Нарышкиной не было дела до Невы и до угрожающей погоды. Она была в комнате у Сони и, услышав выстрел пушки, в тот же миг подумала: «он не придёт теперь, раз наводнение... » А следом за этим пришла мысль, что вот не может же быть наводнение сейчас, сегодня... Когда их Соня...Нет! Чего же,в конце концов,она от Александра ждёт? Он остановить не сможет наводнение, случись оно, но он как будто бы, приехав, сможет спасти их дочь. Она так долго не хотела ему писать, потому что написать бы означало себе собой признаться: всё плохо. Теперь,когда она ему всё же написала,то убедила вновь себя, что если он приедет, Соня не умрет. Текли томительно минуты. Соня то забывалась сном, то, вдруг, сознание её становилось очень ясным. Она просила дать ей воды, потом раздвинуть шторы в спальне. Спросила, что так шумит за окном? И узнав про ураган, задумалась, затихла и вновь откинулась на подушки. Она стала меньше кашлять, но Мария с болью видела: у дочери на это не было сил. Максим ходил туда-сюда по их гостиной, время от времени,поднимаясь, чтобы проведать их. Она на него, несчастного такого, совсем уже не злилась и благодарила, что он теперь у них. Они не обсуждали, не говорили, но каждый из них бросал взгляд на часы, как смотрит хозяин, ожидая гостя. –Дорогу теперь совсем размыло.. - обречённым голосом сказал Дмитрий Львович, но в этом слышалось: «он, Маша, не придёт. Ну почему ты не послушалась и раньше не написала?» Так странно. Давно ли она проклинала каждый его визит? Мечтала, чтобы Александр навсегда исчез из её жизни. Она могла бы оправдать сейчас себя, сказав, что долг велит ему увидеть дочь. Что это нужно Соне. Нет...стоит ли обманывать себя? Его приезд означал бы, что всё то, что между ними было, хотя бы что-то значит для него. Что он хоть немного, ну хоть чуть-чуть, но всё же любил её и любит Соню. Иначе... Ей самой уж нет прощения. –Маша! Маша! Едут! -Дмитрий Львович подбежал к окну. Мария и сама уже увидела знакомую карету,запряженную четвёркой лошадей, притормозившую у дома. Колёса утопали в воде наполовину, и кучер едва удерживал взволнованных коней. –Приехал... Господи...- она в волнении отошла от окна и бросилась в прихожую. Через минуту зазвонил бубенчик. *** Александр слышал, как пушка выстрелила второй раз. Он машинально сунул руку в карман мундира. Письмо? Наверное, он его оставил на столике, в гостиной. Александр подошёл к двери и проверил, закрыл ли ту на ключ. Время от времени можно было слышать шум в коридоре -быстрый топот ног и чей-то взволнованный крик. Странно, что между первым и вторым выстрелом пушки прошло слишком много времени...Алексей сказал, нужно эвакуировать людей, и Александр пытался вспомнить, кому и какие отдал он теперь распоряжения. Проклятый лауданум... От него в голове был,напоминающий лондонский смог, туман. Там, снаружи, свирепствует стихия, но Александру кажется всё происходящее и там и здесь лишь сном. Он закрылся в своем рабочем кабинете Зимнего дворца, потому что не имел права оставаться в спальне и должен был занять соответствующее его положению место. Его место...Как смешно! Александр снова подумал про письмо. Marie написала: «Соня очень тяжело больна». Ведь это ЕГО Соня. Ужасно, но в эту минуту он мог думать о ней, как о какой-то посторонней девушке, а вовсе не как о своей дочери. Своей...нет, он был почти уверен, Соня-не его. Александр без сил опустился в кресло. Его чудовищно клонило в сон и на несколько секунд ,едва прикрыв веки, он действительно заснул. Ему снилось, что Зимний дворец стоял, как скала, среди бурного моря, выдерживая со всех сторон натиск волн, с ревом разбивавшихся о его стены, а под небом, почти черным, темная зеленоватая вода вертелась, как в огромном водовороте. По воздуху проносились широкие листы железа, сорванные с крыши строений Главного штаба и буря играла ими, как пухом… И вот он сам во время чудовищного буйства стихии, там, в гостиной вновь берёт из рук Феди письмо. Разворачивает: детский почерк. Рука Сони. Но это даже не письмо, записочка.Он прочесть не успевает. Взрыв разбившихся стёкол, и буря врывается внутрь. Порыв дикого ветра вырывает из рук листочек бумаги и уносит его в страшное, чёрное ураганное зево. Звук пушки, выстрелившей в третий раз, заставил Александра резко проснуться. Письмо! Другое письмо! Быстро отперев ящик шкафа, он вытащил коробку, полную бумаг. Здесь были его личные,но не представляющие важности документы, - все то, до чего никак не добиралась рука. Он складывал туда письма,на которые собирался, но забывал ответить, какие-то заметки, вырезки из газет, забавные любовные послания от женщин, с которыми имел короткие интрижки. Если он оставил записку от Сони, то она может быть только здесь.. Александр быстро перебил уже пожелтевшие листы бумаги и,наконец-то, нашёл... Сложенный в квадратик голубоватый листочек бумаги. Он быстро развернул его и подошёл к окну, где было больше света. Это было старое письмо от Marie, к которому детской рукой, по-французски, была небольшая приписка: «Милый папа, я очень скучаю. Ты на войне и я боюсь, потому что на войне можно пораниться. Я и мама молимся каждый день, чтобы ты вернулся к нам скорее.» Твоя Софи. Неожиданно оглушающий громкий раскат грома сотряс стекла дворца. Александр выронил письмо. Соня! *** Колокольчик зазвонил во второй раз, но княгиня уже распахнула дверь. Внутрь тут же ворвался порыв ветра, сорвав капюшон с головы гостя. Гостьи... –Вы?!.. - Мария отшатнулась, не веря глазам. На пороге её дома стояла, закутавшись в плащ, императрица Елизавета. *** –Мне нужно срочно отъехать! Лошадей! - Александр пытался пробиться через загородивших ему путь графа Уварова и князя Волконского. Оба мужчины, испуганные, пытались удержать императора, который рвался на первый закрытый уже этаж,и в каком-то полубезумном угаре требовал коня. –Александр Павлович, батюшка, нельзя! Вода прибывает.. Дорогу размыло! Наводнение в городе! –По воде! Фёдор, пусти! -в какое-то миг взгляд Александра стал страшен, он замахнулся на Уварова, который рухнул перед ним на колени, обняв за ноги. –Казнить прикажи...Бей меня! Не пущу!! Александр, вдруг, прекратил сопротивляться и, будто завороженный подошёл к большому окну в бальном зале, где они всё трое стояли. Через огромные, панорамные окна было видно темно-лиловое небо, где будто бы в бешеном танце кружились серые облака. Ветер яростно выл, невидимым вихрем танцуя на Дворцовой площади. Площади не было. Вода разливалась там, где час назад была суша. Ветер поднимал волны,и зрелище это, как будто бы сошедшая иллюстрация со страниц Апокалипсиса уже не было сном. Александр возвёл глаза к этому адскому небу, которое проклинало его. Только его одного... Боже... Что он наделал?