V. Исповедь

Санкт-Петербург 1824

Из письма Максимилиана Эттингера Леопольду Брейеру На неделе произошло в моей жизни важное событие. Я получил должность заведующего родильным отделением в первой в Санкт-Петербурге больнице для бедных, находящейся при попечительстве императрицы Марии Фёдоровны. Да, ты мог бы удивиться моей радости, ведь может показаться,что больница для бедных после нашей Венской больницы-это ступень вниз для меня, но я очень счастлив. Не представляешь, как надоело мне быть частнопрактикующим врачом для богатых жителей Петербурга! Я всегда мечтал о тех временах, когда медицина, настоящая медицина, станет доступна для каждого, а не только для тех, у кого есть деньги. Теперь у меня есть возможность помогать безвозмездно малоимущим и чувствовать себя действительно полезным. Ты спрашивал меня, когда я планирую вернуться в Вену? Я не знаю, Лео, не знаю. Я привык к жизни в Петербурге. Почти совсем хорошо освоил даже русский язык. Я чувствую себя нужным здесь даже более, чем в Австрии. Русские оказались лучше, чем я о них прежде думал и чем-то напоминают мне детей. Жизнь многих из них несправедлива и могла бы быть достойнее, но, кажется, будто люди здесь не доверяют сами себе. Я много говорю об этом с господином Сперанским, с которым стал я очень близок. Я восхищаюсь им, он человек ума невероятного! Раз в неделю мы обязательно пьем вместе кофе. Нас обоих огорчает, что император в прежних идеях и намерениях своих, несомненно благородных как будто бы разочаровался. На мой взгляд, он берёт пример с политики австрийского правительства, а именно,находится под влиянием Меттерниха.Я, как австриец, должен был бы быть,наверное рад, но он не понимает, что берёт худшее и его народу и стране это несёт только вред. P. S. Я надеюсь, ты исправно посылаешь деньги Эмилии и моей матери. Я знаю о твоих финансовых трудностях и прошу тебя, с этих суммы и себе что-то брать. Утром Максим был в отделении больницы на трудных родах, когда за ним прибыл посыльный от императрицы Марии Фёдоровны с требованием немедленно отправиться в Царское село. Был разгар августа, жара стояла неимоверная, Максимилиан ощущал, как липнет рубашка к телу, но едва только услышал он это приказание, как всё в нём похолодело и по спине его пробежал озноб. Он привык уже жить в ожидании, что однажды к нему придут и за размеренную, приятную жизнь его потребуют расплаты. Он прекрасно помнил как и в каком качестве он прибыл в Россию и у кого состоит на службе. Но время шло, никто не требовал его участия в лечении Александра, ко двору никто не призывал. Но разве это означало, что он свободен? Безропотно оставив отделение, переодевшись, он последовал за гофкурьером и к четырём часам дня был в Екатерининском дворце. Едва переступив порог, он ощутил царящую там гнетущую и напряжённую атмосферу. На лицах придворных и слуг застыло выражение смущения и страха. Его ответили в одну из комнат и велели ждать. Максим сидел, нервно грызя ногти и глядя в окно, на будто бы игрушечных, застывших в саду караульных. Идеально усыпанные гравием дорожки геометрически правильных аллей и аккуратно подстриженные кроны искусственно посаженных деревьев рождали странное ощущение. Максиму, вдруг, весь этот дворец и сад,созданные на французский лад, и русский двор,говоривший по-французки, показались хрупкой декорацией. Ощущение искусственности, иллюзии во всём он уже ощущал в прошлом рядом с Александром. Так странно в этот миг подумалось, что император более чем его бабка, иностранец в своей стране...один ли он такой? Его отец, законный русский царь окружением своим не был принят и им же был убит. Императрица Екатерина - по рождению немка, смогла стать русской более, чем её несчастный муж, который, будучи по рождению наполовину русским, остался немцем. Русской царицей была Елизавета, дочь Петра, но ведь и при ней здесь были иностранные порядки.. А что сам Пётр Первый? Не он ли русское всё в народе своём так с отвращением отвергал и желал Россию сделать европейским государством? Теперь здесь во всём такая фальшь, излом, набор противоречащих явлений. Возможно ли жить здесь и не страдать? Как будто бы человек здесь сам не понимает, где он и куда прокладывает свой трудный путь... Максим вздрогнул, когда вошла Мария Фёдоровна и очнулся от раздумий. —Максимилиан! Его Величество серьёзно болен. Мы хотим знать так же ваше мнение, как врача... -голос женщины немного дрожал и по взволнованному лицу ее было понятно, что речь не идёт о небольшом недомогании. Пока они шли вдвоём по коридору в знакомое уже Максиму крыло дворца, Мария Фёдоровна короткими, отрывистыми фразами на немецком сообщила ему то, что знала. Три дня назад Александр был на прогулке в саду. Там ему внезапно стало плохо. С ним сделался судорожный припадок, и он лишился чувств. К ночи случился жар,и вот уже который день он не проходит. Придворный медик констатировал рожистое воспаление на ноге и настаивает на скорой ампутации. Александр же не дает своего согласия и говорит, что предпочитает умереть, но целым, с обеими ногами. —Его Величество попросил позвать вас, Максимилиан. Они остановились у двухстворчатых дверей в покои Александра. Стоявший там лакей, быстро зашёл в комнату, через минуту вышел и, подойдя, что-то тихо сказал императрице. Та повернулась к Максимилиану. —Он сказал: вы можете войти. Из записок доктора Эттингера Я давно не видел императора и был поражен произошедшим переменам. В высоких подушках, бессильно свесив с одеяла руку, лежал постаревший лет на десять человек. Остатки почти совсем седых волос, уложенные прежде аккуратно, теперь растрёпанные, торчали в беспорядке с двух сторон, придавая императору полубезумный вид. Лицо опухло, отяжелело, и сами черты его как будто потеряли чёткость. Лоб блестел от капель пота, он был небрит и серебристая щетина старила его ещё сильней. На шее, прежде сильной и красивой пролегли красные борозды, губы запеклись. Он выглядел так плохо, что я невольно вздрогнул. Он приоткрыл глаза, и некоторое время взгляд его блуждал без цели, пока, наконец, не нашёл меня. Император позвал меня по имени, очень тихо. Он был в сознании, я спросил разрешения проверить его пульс. Он был сильно учащен. «А...вот и вы..Максимилиан... - он с трудом сглотнул,и на губах его появилась слабая улыбка.. - Вы знаете... Они хотят меня убить...»-произнёс он и крепко сжал мне руку, как будто бы о чём-то умоляя. Я не стал спрашивать, кто эти «они», не стал и спорить, приняв речи его за бред. Моя неприязнь к нему давно сменилась состраданием. Я сказал, что готов выслушать его, но прежде мне его надо осмотреть. Основываясь на словах императрицы, я откинул одеяло, снял бинты и сразу же увидел пораженную рожистым воспалением конечность. Почти всё голень, до ступни, была опухшей, темно-красной, уплотненной и горячей на ощупь. В некоторых местах, ближе к коленному сгибу были видны небольшие пузыри, наполненные жидкостью. Часть из них уже вскрылась и представляла собой ороговевшую до корок кожу. Часть нарывов мокла от сукровицы и на этом месте были гнойники. Трудно было поверить, что болезни всего четыре дня и то, что она развивалась настолько быстро было странно, и давало плохой прогноз. Желая,тем не менее,избежать роли священника, я попросил разрешения у императора начать его лечить. Он махнул рукой и снова начал говорить о том, его желают извести и он не даст отнять ногу. Я заверил его, что сделаю всё, что от меня зависит, чтобы избежать такого радикального решения. Дальнейшие часы мне пришлось пройти через битву с Виллие, который, утверждал, что единственным шансом на спасение Александра будет ампутация . Я напомнил ему как можно более вежливо, что показанием к операции является некроз, но до этого дело, к счастью, не дошло. Что прежде чем накладывать повязки, язвы необходимо вскрыть,гной выпустить,обработать спиртом и подсушить. Что надо сбить температуру и давать обильное питьё, а комнату хорошо проветривать. Виллие обрушил на меня всё возмущение, заявив, что он был полевым хирургом, когда я ещё пешком под стол ходил. Что рану надо закрывать, чтобы в неё не попадал воздух, от которого она гниёт. Что необходимы экстренные средства, что жизнь императора висит на волоске, а мне с моими примочками надо заниматься своим делам - бабам помогать рожать. При нашем споре присутствовала императрица-мать и слово её стало тут решающим. Александр оказался предоставлен мне. Я вскрыл нарывы, обработал их карболовым раствором и наложил мазь из алоэ, которую делал сам. До вечера повязки сняли, расположив ногу на табурет так, чтобы не было соприкосновения с кроватью и бельём. Александр время от времени впадал в горячку и с кем-то вёл ожесточенный спор. Когда он несколько раз произнес имя «Адам», присутствующий при этом граф Уваров, покраснел и отвел глаза. «Чёртов поляк добил его..неблагодарная свинья.. » Уваров после наших совместных приключений ко мне был расположен лучше. И он был один из немногих, кому разрешено было заходить к больному в спальню. Я сделал графа своим ассистентом и позволил мне помогать. Его преданность императору, которая шла не от ума, а от сердца, была невероятно трогательна. К вечеру жар спал, но улучшение длилось недолго,и ночью температура опять поднялась. Казалось, выздоровление и жизнь в теле императора отчаянно боролись со смертью. Я много раз наблюдал этот поединок и до конца, признаться, так и не смог понять: Почему при равном лечении и уходе одни выживают, имея на то мало шансов, других же, даже молодых и здоровых забирает смерть? Впереди у медицины ещё так много загадок... Около полуночи я был у постели больного, накладывал и менял компрессы и повязки. В какой-то момент он пришел в сознание и снова позвал меня. Я видел, что он хочет говорить и мне подумалось, что выговориться ему может быть полезно. «Максим, я должен вам рассказать...все до конца..Чтобы вы знали.. Как всё было.. Я раньше никому не говорил..»- он взял меня за руку и в глазах его блестящих от лихорадки,я увидел слезы. Я спросил,на всякий случай, хочет ли он исповедоваться и Александр ответил, что нет. Что он не ищет и не желает никакого отпущения грехов. Что он хочет рассказать всё мне, как постороннему совершенно человеку, не обличенному правом отпускать грехи и прощать. Я говорил вам, что почти не помню себя до двенадцати лет. В памяти мелькают лишь короткие отрывки из далёкого прошлого... Вдруг в какой-либо миг перед моими глазами всплывает картинка. И я вижу себя, но будто бы со стороны. Иногда мне снятся странные сны, и во сне я вижу то,что забыл наяву. Я просыпаюсь в мучениях, но ничего не могу уже вспомнить. Бывает так, что я не понимаю, как пришла в мою голову мысль. Не понимаю себя. Иной раз я с ужасом не узнаю себя даже в зеркале и, бывает не помню, что делал вчера. Мне кажется, что я растворяюсь..Я не понимаю уже, кто я, и кем я был раньше. И я боюсь, что сойду на самом деле с ума...Я стану, как ОН. Как мой несчастный отец. Я рассказал вам о многом и приоткрыл завесу моей личной жизни, но даже эти интимные и постыдные подробности не кажутся такими уж важными мне. Да, я всегда ненавидел ту часть в себе, которую называл сам червём, и которая олицетворяла во мне всё самое пошлое, дурное, плохое.. Я был раздвоен, но это раздвоение мне удавалось скрывать. Было лишь два человека которые, кажется, знали и видели всю правду обо мне. Этим человеком был мой отец и моя сестра Катя. О ней,впрочем,я вам говорил...но ее больше нет. Никого не осталось теперь на этом свете, кто бы любил меня и перед кем бы я мог ничего не скрывать. В своих рассказах я лишь изредка, по необходимости, упомянал имя отца. Не знаю, что вам известно об этой истории и том участии, которое я принял в его ужасной судьбе.. Я хочу рассказать вам, что произошло между нами. Я не ищу оправдания, я первый сам же вынес себе приговор. Но если мне суждено теперь умереть, я хотел бы умереть,сказав правду. Этой правды я не могу сказать более никому здесь другому. Вы поймете потом, почему. Первое и огромное заблуждение состоит в том, будто между мной и отцом изначально не было той привязанности и любви, которая существует между детьми и родителями, по причине, что я развивался и рос,редко видя его. Это не так и никогда не было так. Да, я плохо помню в раннем детстве родителей, но я отчётливо помню, что в моём отношении к отцу всё это время превалировало тайное восхищение. То что я редко видел его, лишь делало образ его ещё более притягательным. Я благоговел перед ним и боялся его, но в этом страхе не было отвращения.. Наоборот! Я мечтал заслужить его одобрение. Он был отличен от людей при дворе моей бабушки,и чем старше я становился, тем больше отец в моих глазах вставал выше на тот пьедестал, на который я его с детской наивностью ставил. Я плохо знал его и потому мог им восхищаться и придумывать всё что хотелось бы видеть мне в нём. Я одновременно страшно тянулся к нему и боялся сделать что-то не так. Боялся вызвать его недовольство. Я видел вражду между ним и императрицей, и в этой вражде я всегда тайно был на его стороне. Отец мог заставить меня испытывать стыд одним только взглядом, и так же одной благосклонной улыбкой вызвать мой восторг. Когда я узнал о плане императрицы передать мне после смерти всю власть, я ни секунды не сомневался в собственном выборе. У меня появился шанс доказать отцу свою преданность. Я чувствовал себя таким благородным, был так доволен собой! Я помню, как он принял письмо моё и последовавшее за этим признание. Я был в Гатчине, у него в кабинете. Я дал клятву на Евангелии и принёс присягу ему. Я стоял на коленях, полный надежды на его одобрение и благодарность. Меня смутило очень в тот миг его выражение лица. Он был странно печален и хотя высказал благодарность мне, я не почувствовал, чтобы он был мной доволен. Уже позже об этом моменте он скажет мне: «ты отрёкся легко так от бабки, боготворившей тебя... Я размышлял: много ли пройдёт времени пока и от меня ты отречешься?» Жестокие слова! Они разбивали мне сердце. Но пока не было таких откровений, поразивших меня, я надеялся, что отец мой впредь будет обо мне мнения высокого. Когда императрицы не стало, он вступил фактически ведь с моей помощью на престол...Клянусь, я не ждал награждения, но я никак не ожидал того отношения, которое получил. Сперва он, в первые месяцы, из осторожности, был добр ко мне... Мы проводили теперь очень много времени вместе,как будто бы желая наверстать то,что было потеряно. И узнавая друг друга всё ближе, оба мы открывали, с разочарованием, что являемся друг другу чужими людьми. Сперва он сдерживал свое раздражение. Но чем больше я старался ему угодить, тем сильнее он впадал в недовольство. Он видел только одно худшее во мне. Я, всегда знающий о собственной, той самой гадкой части... Об этом черве, мог жить с ним, пока тот не был обнаружен другими. С людьми, которые верили мне и были добры, я всегда старался быть лучше. Но всё то, что работало безотказно с остальными, было бесполезно когда речь шла об отце. Он не верил мне и моим добрым намерениям, он придирался и раздражался по мелочам, давая мне самые идиотские и невыполнимые поручения. Утвердившись на троне, вкусив полноту неограниченной власти, он скоро стал проявлять наихудшие свои черты,а я разочаровывался в нём всё с большей силой. Но мне проще было уверовать в его душевную болезнь,чем поверить, что я так жестоко мог ошибаться. Я всё чаще испытывал за него стыд. В его взгляде я видел издевку. Он как будто бы говорил мне: «я вижу насквозь тебя. Я вижу всю твою гниль. Меня ты не обманешь... » А мне хотелось закричать в отчаяние: «оставь меня в покое!» Наша жизнь превратилась в ад. Отец с изощрённейшим искусством заставлял окружающих ненавидеть себя. Во мне самом всё чаще просыпались худшие стремления. Мне казалось, он предал меня. И я начал мечтать о том, чтобы он... Исчез. Нет, я не думал о его смерти и тем более, не дай Бог об убийстве, но мне казалось, что было бы хорошо, если бы однажды утром проснуться...без этого страха. Не встречать и не видеть его. Сперва я презирал себя за эти ужасные мысли, но потом они стали привычны. Воистину зло прорастает в нас незаметно и нам перестаёт казаться злом. К тому моменту, когда со мной впервые заговорили об отстранении моего отца от престола, я был готов гораздо более, чем показал. Семена упали на подготовленную и благодатную почву. Я изобразил удивление и возмущение, потому что должен был их показать. Это ужасно, но та гнусная часть меня испытала в тот момент облегчение.. Знание, что императора ненавидит так много людей, давало мне пусть жалкое, но оправдание. Мне необходимо было избавиться от стыда за свои злые, подлые чувства и я позволял заговорщикам меня убеждать. Мне кажется, я стал даже намеренно искать недовольства отца. Я шарахался от него, обижая,и строя между нами стену и со своей стороны. Он же,чувствуя мое отношение..лишь убеждался в своей правоте. Граф Пален без труда уловил всю природу происходящего между нами. Он талантливо нажимал на больные мозоли, не осуждая меня. Он дал мне возможность найти себе оправдание. Он убедил меня в том, что поддержав их, я спасаю страну и отца от ужасных последствий его самодурства. Ему нужно было только согласие.. Короткий кивок. Иногда мне кажется, что я по-прежнему слышу в голове его голос...Мой собственный, внутренний голос. Голос червя. Он дал мне обещание, что жизнь моего отца не подвергнется ни малейшей опасности. Он знал, что мне нужно, чтобы он это сказал. Он сказал мне то, что я хотел бы услышать.. Верил ли этому я? Я всегда убеждал себя в том, что был подло обманут мерзавцем. Но всё это ложь... Я искал виноватого, чтобы отстраниться от собственной гнусности. Он сознательно взял эту неприглядную роль на себя. Я возложил на убийц все последствия... Я продолжал лгать и себе. За день до убийства я, как когда-то раньше, стоял перед отцом на коленях, принося вновь присягу и заверяя его в своей преданности.. Я нарушил свою первую клятву. Вторая не имела уже значение. Он долго смотрел мне в лицо. К моему изумлению, он сказал мне: "я верю тебе". Мне было бы легче ударь он меня. Он... Так презиравший меня,до конца так и не поверил, что я способен на самое худшее..отдать его в руки убийц. В ту ужасную ночь граф Пален вошёл в мою спальню. Я не помню, что он говорил. Я знал только,я понял, что я погиб. В ту страшную ночь я умертвил себя, свою душу. Почему лишь сделав непоправимое, мы можем это понять? Я, тот кто всегда почитал себя за жертву, в один миг сделался и палачем. Раскаяние не приносит преступнику облегчения. Я не желал прощение от Бога. Чтобы простить себя,я должен был быть прощенный своим отцом. Все последующие дни прошли, как в тумане. Я помню единственную свою чёткую мысль в день похорон. Шёл снег. Мой отец лежал в гробу, и снежинки падали на загримированное белилами восковое лицо.. Они таяли и стекали.. И у меня мелькнула мысль, что ему бы не понравилось всё это. Он захотел бы рукой провести по лицу и стереть эту влагу. И я совершенно, вдруг, осознал, что он мёртв. Что ничто прежде важное более не важно. Что я могу больше не бояться посмотреть в эти глаза, потому что теперь они навсегда будут закрыты. Что он больше никогда не зайдёт ко мне, не бросит в лицо обвинение. .. Что я не смогу ничего объяснить. Не смогу оправдаться. Мои слова и поступки теперь не важны и сам я, в его глазах уже не важен. Его больше нет... И меня,того,что был раньше не существует. Я умер, Максим. И всё во мне.. Хорошее или плохое... Умерло так же. Осталась лишь оболочка, которая по привычке жила. Чтобы не делал я после, как бы не пытался загладить вину, я не могу получить искупление. Никто в семье нашей, кроме Катиш не знает того, что я вам сейчас рассказал. Все считают, что я был обманут, введен в заблуждение. Как мог бы сказать я своей матери, что я лично, своим одобрением причастен к смерти моего отца? Как мог я причинить такую боль своим братьям и сёстрам? Своим друзьям, наконец, которые жалели меня? Эта жалость и это сострадание только извратили всю мою боль. Теперь вы знаете, кто я. Я хуже убийцы. Не в состоянии убить человека своими руками, я вынудил других пойти на этот грех во имя меня. На меня лежит ответственность за преступление убийц его. И даже их презирая, я знаю, что их не в праве судить. Теперь я должен отдаться судьбе.. И если мне суждено умереть, я приму эту смерть со смирением. И с облегчением... Александр кончил говорить, закрыл глаза и отвернулся к стене. Я сидел ещё некоторое время при нём, держа его руку и,чувствуя, что должен теперь что-то сказать. Я выслушал за свою жизнь много историй, в том числе у смертного одра пациентов, и у меня всегда находилась пара одобряющих слов. Но не теперь. Отпустив обмякшую руку, я поправил одеяло и тихонько пересел в кресло. К удивлению своему я почти тут же заснул и проспал до утра, не потревоженный ночью своим пациентом. Едва открыв глаза и проснувшись, я бросился к постели императора. Александр крепко спал. Лоб его был прохладен, а с лица сошёл красный отёк. Даже черты как будто разгладились. Я покинул дворец, оставив Александра на попечение придворным врачам, совершенно уверенный, что он пойдёт теперь на поправку. Всё так и вышло. О болезни императора было, как оказалось, известно не многим. В Петербург сообщили о лёгкой простуде и только когда кризис совсем миновал, было объявлено, что император перенёс тяжёлое воспаление. Но всё, что произошло дальше, не укладывается в моей голове. Дней через пять я вновь был приглашён к Александру. Император принял меня всё так же в летней резиденции -Екатерининском дворце, в личных покоях. Он был в домашнем халате и сидел в кресле. Больная нога его,к счастью, оставшаяся целой, лежала на специальном табурете-подставке. Он выглядел ещё бледным и слабым на вид, но не так как раньше. Прежде всего, поприветствовав меня, он выразил благодарность за своё исцеление и сказал, что хотел бы меня наградить за ту помощь, которую я оказал ему. Я был скромен и сказал, что не сделал ничего особенного и придерживался тех же принципов лечения, что и всегда. Тогда он неожиданно пояснил, что благодарит меня вовсе не за излечение от «рожи». «Максимилиан, Вы позволили мне наконец-то увидеть самого себя. Я впервые смог выговориться и быть с кем-либо настолько откровенным. Рассказывая вам ещё в Вене историю своей жизни,я заново увидел себя и всё, что со мной происходило. В минуты, когда я был как никогда близок к смерти, я смог отбросить весь страх и посмотреть правде в лицо.. » В его спокойных словах и улыбке мне почудилось что-то жуткое. Ещё не зная,что он хочет мне сказать, я был уже как будто с этим не согласен. И был прав, потому что то, что услышал я следом за этим, повергло меня в глубочайшее изумление. И в такое сильное расстройство, что мне неимоверно тяжело об этом писать. «Всю свою жизнь я, пусть ненамеренно, но притворялся. Я не делал это сознательно, потому что никогда себя по-настоящему не знал. Я стал отражением в глазах тех, кто окружал меня и с каждым был таким, каким меня он хотел видеть.. Мой несчастный отец, очевидно был единственным, кто эту игру ощущал как никто другой.От того в неё не верил. Я не знал, каким должен стать, чтобы понравиться ему. В конечном счете я сделался его убийцей. Теперь маски сброшены. Я вижу собственную сущность. Я не испытываю ни любви, ни ненависти, ни страдания теперь, ни наслаждения. Всё страсти мои заполняли лишь мою пустоту. Те, кто вбил себе в голову, что меня любит, любили вовсе не меня. Они не знали меня и любили во мне того, кого желали видеть сами. Супруга, друга, любовника, внука, ученика...и императора. Вы, Максим, совершенно позволили мне всё понять.» На некоторое время между нами повисла неловкая тишина, ведь я не знал, как реагировать на это. Александр самым любезным тоном предложил мне сесть и с ним выпить чаю. Он начал подробно расспрашивать меня о моей жизни в Петербурге. Это был первый раз, когда мы так долго говорили с ним наедине, с момента моего приезда. Он просил меня быть откровенным, как он был со мной. Ему было интересно мнение иностранца. Я, так желавший с ним поговорить, теперь находился в замешательстве. Когда я,наконец, осторожно сказал ему, что общество, как мне показалось, здесь готово и жаждет продолжения либеральных перемен (мой намек должен быть ему вполне понятен) он сказал: «Дружба с господином Сперанским на вас так...повлияла, я вижу..» Когда он сказал это, мне стало не по себе от осознания, что Александр не выпускал меня из наблюдения всё это время. И был в курсе моей частной жизни. «Максим, я знаю, что Вы были поклонником Наполеона и благородных идей французской революции. Однако господство одного и принципы другого обернулось страшным кровопролитием. Наполеон в конечном счёте стал тираном. Я высоко оцениваю его способности, однако, восхищаясь им, вы забываете, что он довольно быстро понял опасность демократии и всеобщей свободы. Европейцы рациональны более, чем русский человек. Однако посмотрите, что делает и с ними революция? Случись это в России, всё обернулась бы катастрофой. Что касается до общества,то здесь,в городе, вы знакомы лишь с его малой частью...вам бы увидеть деревню и русских крестьян... » Он говорил всё это убедительно и как бы с неким снисхождением. Между тем я никак не мог отделаться от чувства, что Александр повторяет как будто бы кем-то другим вложенные в его голову слова. «Чьим же отражением вы на этот раз стали, Ваше Величество? Кого убедить хотите: меня или себя?» Нашу беседу прервал слуга, сообщивший, что прибыл граф Аракчеев. Я хотел уйти, но Александр попросил меня остаться и пригласил графа зайти сюда. Увидев меня, Аракчеев как будто обрадовался и приветливо мне улыбнулся. Я, как врач, поразился только, насколько больным был граф на вид. Я наблюдал за их общением с Александром. Мне бросилось в глаза, что граф,будто желая дистанции, сел на край софы, подальше от императора, который, в свою очередь, был с ним очень ласков. «Вот, Алексей Андреевич, у нас с доктором тут вышел разговор. Я объяснял, почему русскому человеку нельзя теперь давать свободу. Подтверди, что хочет больше всего наш крестьянин?» «Я, доктор, кажется, вам как-то о том говорил... Русскому мужику вот это всё, о чем твердят наши либералы, не нужно. Он безвреден и добр, но ленив и легко поддаётся любому развращению. Ему дай волю - будет лишь спать да пить водку. Как малое дитя он.» «Ты ещё,Алексей, говорил...Что чтобы русского человека заставить сделать что-нибудь порядочное, ему сперва разбить бы надо бы рожу... » Император произнёс это с улыбкой, от которой стало неприятно и не только мне. Граф смутился от этих его слов, как будто бы его застали за чем-то неприличным. Он глянул на меня и пробормотал на русском что-то вроде "не совсем так я это говорил"... «Максимилиан, вы, если желаете, можете оставаться в Петербурге и дальше. Нам здесь нужны хорошие врачи. Однако если вам будет угодно, я готов и сейчас вам полный дать расчёт. Вы можете возвращаться в Австрию.» В его спокойном, дружелюбном тоне я явственно услышал не прозвучавшее вслух пожелание мне уезжать. Аудиенция была окончена. Сказав обычные слова благодарности, я попрощался и направился к двери, чувствуя, как провожает меня печальным взглядом граф Аракчеев. Я думал: «да ведь Аракчеев же не согласен с ним! Его задели слова те о крестьянах...как будто бы император желал в дурном свете выставить передо мной его! » Я вернулся домой в совершенно подавленном настроении. Почему мы думаем, что избежавший смерти человек, должен стремиться стать лучше? Сегодня я так явственно увидел перед собой человека холодного, жестокого,злого. Безумие такое мне писать теперь...мне кажется, от наших разговоров ему стало только хуже. Прежде он демонстрировать желал лучшую часть себя. Теперь, в себе сам разочаровавшись, он.. Как трудно подобрать слова! Он будто своё нравственное состояние считает безнадёжным... Он пожелал отринуть навязанную ему фальшивую мораль. Разве это то, чего бы я, как врач от него желал добиться? Неужто я, пытаясь увидеть его душу, освободил чудовище, что живёт в каждом из нас? *** Едва Максим вернулся к себе, то нашёл записку от княгини Марии с просьбой нанести им визит. В последнее время он крайне редко и ненадолго захаживал к Нарышкинам, прикрываясь занятостью, а на деле не желая лишний раз мучить себя. Любая страсть может терзать человека до определённого предела. Для Максима предел этот как будто настал. Видиться с Нарышкиной, зная, что между ними ничто не возможно, стало пыткой. В конце концов, его любовь не приносила Максиму никакой пользы-одно только мучение. Он сделал вывод, что его чувство не проходит потому,что он общается с княгиней. Он возбуждает сам свой мозг и начинает надеяться Бог знает на что. Решено было свести их общение к минимуму и только по необходимости. И необходимость эта, очевидно, все-таки настала... Княгиня встретила его взволнованная, непривычно растрепанная и по покрасневшим глазам её Максим понял, что она долго плакала. –Я должна бы обрушить на вас тысячу упрёков! Вы оставили нас... Совсем позабыли...но всё это после... -она взяла его за руку и повела за собой наверх. -Соня! Соня совсем больна! Девушка лежала в кровати, в своей спальне, не смотря на дневное время одетая в ночную рубашку. Одного взгляда Максиму было достаточно, чтобы понять, что у неё жар. Бледное, худенькое личико с заострёнными чертами утопало в горе подушек. Даже чудесные её белокурые волосы, как будто бы поблекли, потемнели. Теперь на лице её особенно, с присущей болезни трагичной выразительностью, сияли огромные голубые глаза, казавшиеся неестественно большими. Соня закашлялась,и у Максима сжалось сердце. Он не хотел, боялся осматривать её. Не желал прикладывать стетоскоп к узкой грудной клетке, прекрасно зная, что там услышит. Он видел испуганные, умоляющие глаза её матери, которая что-то говорила ему о назначениях врачей, об ухудшении на неделе.. –У Сони скоро должна быть свадьба.. С графом Шереметьевым.. Но она теперь так больна.. –Mama, прошу... Не говорите со мной об этом.. - голос у девушки был тонкий, хриплый. -Лучше смерть. –Ах, Соня, прекрати! Максим сделал всё то,что от него требовалось. Прослушал, простучал. Осмотрел горло, нос. Всё это проделал он с ужасающим чувством бессмысленности происходящего. Чахотка в финальной стадии. Девушка умрёт. Теперь смысла не было давать рекомендации. Ещё пару лет назад была надежда. Он ведь говорил...Если бы они сменили климат.. Теперь Соню не спасти. Максим молча проследовал за княгиней в кабинет, не зная, что должен говорить ей. Мария, смахивая слезы с опухших щёк говорила что-то о необходимом браке. Соню выдавали замуж против воли. По настоянию Александра. –Она в кого-то другого, кажется, влюблена...так плакала, когда узнала о помолвке... Он и слушать ничего не пожелал.. С тех пор ей стало хуже... Она так кашляет, Максим! Ужасно это слышать! Умоляю, помоги её спасти! Теперь она будет просить его сделать невозможное. Разговоры о свадьбе говорятся так всерьёз.... Что может он сказать в утешение? Что девушка против воли не выйдет замуж, ведь с ней уже обручилась смерть? –Он мстит мне...Не отпустил нас. -Нарышкина перестала плакать и смотрела в одну точку, крутя в руках мятый носовой платок. - А Соня, милая, мне кажется, не хочет поправляться...но виновата я. За что же он наказывает так её? Максим ушёл, сказав, что придёт завтра. По запыленной улице спеклый августовский ветер гнал случайный мусор. В городе самом даже воздух казался будто бы чахоточным-нечем было от жары дышать. Придя к себе, Максим первым делом принял ванну, чтобы смыть дорожную пыль и грязь. Но ощущение чего-то липкого, неприятного на коже не смывалось. Александр излечился,при этом даже в исповеди не испытав раскаянья. А дочь его, невинная и несчастная обречена страдать. Оставаясь в подавленном настроении весь вечер, он вспомнил, что сегодня пятница,а по пятницам он традиционно приглашён был на вечерний чай к Сперанскому. Впервые идти в гости совершенно не хотелось, но время поджимало, а отправлять посыльного, чтобы отказать в визите было поздно. Доктор Эттингер,в конце концов, подумал, что сможет отвлечься за беседой и одновременно ему сейчас так нужно было поговорить хоть с кем-то, кто сможет его понять. В квартире приятно пахло свежей выпечкой. Михаил Михайлович был в прекрасном настроении и с порога, встретив его, сообщил, что их ожидает великолепный пирог с капустой. Пирог и правда был восхитителен, но вкусная еда и гостеприимство хозяина не сильно улучшили настроение Максима. Он то и дело погружался в свои мысли, выпадая из беседы, пока Сперанский не обратил внимание на его подавленное состояние. –У вас что-то случилось, доктор? Вы выглядите расстроенным..или жара так повлияла? - участливо поинтересовался он. - Можно быть я не смогу решить вашу проблему, но дружескую поддержку я буду счастлив оказать.. Его голос, спокойный, доброжелательный располагал к себе и Максим, желавший освободиться как-то захвативших его чувств, рассказал о Софье Нарышкиной и своём дневном визите. Говоря об этом, он ощутил невольно ярость, ведь в памяти всплыл эпизод с несчастной Верой. Не поломай Александр девушке той жизнь, она бы не появилась на пороге, тяжело больная, и не заразила б слабую здоровьем его дочь. –Он не отпустил их за границу. Теперь Соня умирает...бедное дитя! Что должен я сказать её матери? Она с ума сойдёт от горя! - в отчаянье сказал он. -Я знаю, как умирают от чахотки... Это ужас я... Он прервался, заметив, как взгляд Сперанского помрачнел, а на лбу пролегла напряжённая морщина. Максим догадался, что Михаил Михайлович сейчас вспомнил о покойной своей жене. –Простите...я заговорился...я..- в волнении Максим и резко встал, отойдя к окну. - Но я не могу понять! Как можно быть настолько равнодушным к страданию своего ребёнка! Он её, больную, задумал выдать замуж! Вообразите, против воли! Мне, как врачу, хорошо известно, какие последствия может иметь душевное страдание для организма! Нет, я совершенно не могу его понять! Он не казался мне настолько чёрствым человеком! Сперанский подошёл к нему и ободряюще приобнял за плечи. Он выглядел и взволнованным и грустным. Эттингер вновь поразился выразительности его красивых глаз. Взгляд их, яркий и полный чувства, невольно завораживал,и Максиму ужасно захотелось всё рассказать... Передать весь тот тяжёлый разговор, в котором император был так жестоко откровенен и который теперь не шёл у него из головы. А еще в глубине души его мучил страх: уж не из-за их дружбы с Марией Антоновной Александр мог обозлиться? Не сыграли ли здесь роль простая ревность бывшего любовника? Не об этом ли она предупреждала? –Мне кажется, Максим, что вы себя вините....но напрасно, друг мой. Я знаю Александра Павловича много лет... Между нами...- он понизил голос, а зрачки глаз сузились, будто от волнения. -Император холоден, злопаметен и бывает до крайности жесток, хоть и не производит подобного впечатления. Мой печальный опыт послужил уроком. Я ведь не рассказывал вам о периоде своей отставки? Максим покачал головой. Сперанский между тем подошёл к своему излюбленному «английскому» шкафчику с ключом, чтобы достать оттуда бренди. Впервые он сперва налил себе и выпил содержимое быстрыми глотками и только после наполнил стакан Максима. В движениях тонких пальцев ощущались напряжение и дрожь. –В конце 1808 года я, по личному поручению императора начал разрабатывать план реформ.. Введение к уложению государственных законов. В нём желали мы, как мне тогда казалось, оба, преобразить Россию, взяв лучшее из европейских образцов. Каждый пункт этого плана я согласовывал лично с Александром. На его разработку я потратил год и представил этот проект императору, который казался им доволен. К сожалению, в те годы я был ещё наивен и позволял себе много говорить...высказывать идеи...хотя меня предупреждали об осторожности. На императора тогда оказывала сильнейшее давление партия его сестры Екатерины Павловны -женщины взбалмошной и безумной,безумной совершенно! Она решила сделать меня своим врагом,потому что такому типу личностей всегда необходимо с кем-нибудь сражаться. Она повсюду приставила ко мне своих шпионов. Им не удалось найти к чему придраться. Ни один закон я никогда не нарушал. Тогда они воспользовались тем, что я пару раз позволил себе сделать замечания в частном кругу относительно того влияния, которое имеет княгиня на своего брата. Всё это в искажённой форме передали Александру. Как сейчас я помню тот день..Он принял меня 17 марта 1812 года у себя. Мы обсуждали план, император был замечательно любезен. Он ни слов ни взглядам не дал понять... Не выразил мне лично ни одного упрёка! Я возвращался домой в тот день полный лучших надежд... Не зная, что на квартире поджидает меня полиция и пристав... Сперанский замолчал, и хотя Максим не мог в этот момент видеть его лица, он будто ощущал,как в воздухе повисло вибрирующее напряжение. Михаил Михайлович говорил тихо, но в ровном голосе его звенело то, что Максим понять мог единственно... Как ненависть. –Вас отправили в отставку? –В тот же вечер. Не дав увидеть даже дочь. Меня обвинили, не дав возможности даже обьясниться...устроили по дому обыск. Издевались, унижали..Словно я убийца был или поганый вор. Хуже тот удар, которого не ждёшь. Мне не передать, Максим, как я был раздавлен. За что меня, всегда честно служившего отечеству, подвергли ссылке? За то что я позволил себе излишне говорить...я признаю, что допустил ошибку. Я был, должно быть, виноват. Но наказание жестокостью своей было несоразмерно. И хоть время залечило раны разногласий между нами.. - Сперанский повернулся к нему с неожиданной, но от того неестественной улыбкой. - Я знаю цену дружбы Александра. Не смею императору я быть судьёй. Но вас, мой друг, я предостерегаю... Опасайтесь приблизиться к нему. Не дай вам Бог, что он решит, что представился пред вами не в лучшем свете...или кто-то сильно вас невзлюбит при дворе. Или к кому-то император вас приревнует...или вы станете случайным свидетелем того, что видеть вам не должно... Расплата придёт, не сомневайтесь, когда вы этого ждёте меньше всего. Я просто вас предостерегаю. Из лучших чувств. Максим невольно улыбнулся. Сколько раз за всё время проведённое в России его предостерегали здесь! Нарышкины, Аракчеев, сам император. Каждый в другом готов увидеть здесь врага. Ну нет уж... Он живёт не для того, чтобы бояться! –Но ведь всё обошлось, Михаил Михайлович...вы вновь на службе. Александр прислушивается к вам. Может быть, вы этому не рады? На губах мужчины возникла кривая несколько улыбка. Он закрыл глаза и глубоко вздохнул. –Я, безусловно, рад. Но я прежде всего служу отечеству, Максим. И только после государю. Печально мне, однако, видеть, что государь в России не всегда действует на благо своей стране. Что собственные представления о благе он ставит выше всего и всех по праву сакральной власти. Тогда невольно он будет окружён людьми, которых всегда интересует лишь собственное благо. Среди придворных таких здесь большинство. –Михаил Михайлович, позвольте тогда спросить... Какое устройство государства вы считаете из современных наилучшим? - с любопытством спросил Максим. –Мне нравилось то, что делал вначале для Франции Бонапарт. А так... -Сперанский задумался, приложив тонкий палец к губам. -Пожалуй, Англия. Её мы с Александром брали тогда за образец. Но с англичанами он рассорился.. Не без влияния опять же своей сестры. Царство ей небесное. Ей Богу, будь вы её врачом, история России могла сложиться по-другому! Они оба рассмеялись, но внезапно Сперанский произнёс очень серьёзно: –Забудьте сразу же мои слова...но Востину, для России нет врага страшнее, чем русский патриот.. -и тут же с улыбкой добавил: Ну вот, теперь вы понимаете, за какие вольности меня прогнали?