***
Мать говорила, ей следует быть прозрачной, ущербной, неземной. Этакая, безвинно запертая Мадонна-мученица, чьё тело жаждет мыла, волосы – гребня. Но Виктории удобно в темнице. Комфортно, как дома. Без как. В ожидании, когда её уведут в амфитеатр, она сама себе скалится – просто дóма у неё нет и любая параша роднее. – Всё, Непризнанная, - снежок летит в декольте. Очень по-идиотски. Точно, как мастурбировать на Люцифера в женской душевой. – Свой лимит вопросов на год вперёд ты израсходовала. Теперь угадывай, на какой я ответил честно. – Ну даже не зна-а-аю… - Вики тянет это, как жвачку, и сама растекается липкой, вязнущей массой. Розовыми глупостями. Здесь, на горé, желать его внимания становится идеей фикс и вершиной Эвереста. Хотя они не на Земле, это где-то между Раем и Адом, Люций бросил название, примерно как снежок – в декольте платья. А там влажно даже на морозе и концов не сыскать. – Да ладно, шучу, всё понятно! – Она берёт себя в руки, перестаёт превращаться в клейкое желе, которое липнет к нему со всей Школы. Становится своей лучшей версией. – Ты был честен с ответом на вопрос, чем тебе нравится это место. – Твоя правда, но это просто. – В следующий раз потрудись придумать сложнее. – Боялся, что не справишься, - ей ухмыляются, как в старых голливудских фильмах, где от вида мужиков таяли коленки и снежинки. – А теперь вижу, что справилась, но подарка не заслужила. – Нет, погоди, гони сюда свой… - она не успевает договорить. – Замолчи-и-и… - оказывается стремительно прижатой к горячему телу. Выдыхает. Ахает. Контраст с воздухом, как заледенелые руки в кипяток сунуть. Кожа слезет до костей, правда после. После того, как его губы едва скользнут по её губам; после закрытых, но на самом деле опущенных в согласии ресниц; после этого незримого свистка рефери, когда её затыкают. Она улыбается, но не воинам: им – там, им – тем. – Чтоб запомнила. – В конце Люцифер укусил её. Оттянул губу зубами, заставил жалобно замычать, пустил кровь. – Чтоб запомнил! – Это был проститутский поцелуй, после таких поцелуев прыгают в постель и держат оборону неделями. Поэтому она без зазрений совести прописывает пощёчину испорченному моменту. И слишком хорошему поцелую, у которого нет прав не гастролировать дальше. – В следующий раз отделайся безделушкой на память! – Ещё завопи, что не понравилось! – От гнева у него сверкают глаза. Не от гнева – тоже. – Наоборот. – Говорить этого она не собиралась – не собиралась и собралась. Судейский помощник больше не помощник. Вчера его споро возвели в ранг судьи, как козла отпущения – на плаху. Виктория не в курсе подробностей, но представляет Верховного Советника, блеющего «Странная, конечно, история, раз убийство планировалось целый год, но у нас есть чистосердечное признание…». Ей не показалось: Михаил открестился от дела, как от чумы, едва всплыли даты. И перекрестился, покидая зал суда. – Виктория Элизабет Уокер, положите руки на тирсы правды, - в голосе протоколиста ноль уверенности. От пота спина под мантией взопрела, от ледяного воздуха – заиндевела. На Трибунале холодно, как в Аду, на Коците: во льдах схоронены тайны, трупы и трупы с тайнами. Этот вердикт – его озеро, а судейский парик – костюм утопленника. В клетке Вики привычно, уже обустроилась. Подкинь кто эвó, обставит тут всё на свой вкус и цвет, притащит горшок с крокусом, будет делать вид, что растение живо. Ей не привыкать строить из себя всякое. И создавать иллюзию год подряд. Сбивчивая речь судьи долетает до слуха, но дальше не проходит. Может у неё серные пробки в ушах размером с Клондайк? Или это мокрицы из вечно сырого подземелья с ответным визитом? Тогда она им сочувствует. Спать в её голове негде, своих тараканов в избытке, хоть контроль рождаемости учреждай. От безделья и глухоты Уокер считает баранов прямо на трибунах. Раз – овечка, два – овечка, три – овечка. На цифре «три» делает паузу, говорит себе, это страйк, просто библейский, там либо три, либо сорок, на другие числа у клириков не вставало. И перечёркивает подсчитанных овец, вырезает. Иногда выхватывает уродства в стаде – пенсне на носу или трость в руке. Списывает всё на неизвестную ей болезнь парнокопытных, пускает тем кровь вне очереди, чтобы зараза не расползалась. И снова ползёт глазами. Заразой. – Ну и угрюмая рожа! – Улыбка щерится нездоровым, пьяным блеском во тьме. Зря она накидалась на вечере, накидалась после вечера, продолжает. – Стань нормальным, время ещё есть. – Завали. – В этой ипостаси следует рычать, но Люций, наоборот, понижает голос. Выходит неразборчиво – ни «бэ», ни «мэ». – Я не хочу на тебе сдохнуть, забывая обратиться. – На мне? – Уокер сбросила туфли, но валяется в платье. – Ты же не собираешься?.. – Очень даже собираюсь, - он скидывает полотенце с тёмно-серых, задубевших, как корабельные доски бёдер, оказывается близко. – Если наши расчёты неверны, если мы напортачили с дозировкой и если ты не вольёшь в меня противоядие для профилактики, я предпочту отъехать, вставляя в тебя. – Ты что, мне не доверяешь?! – А ты давала поводы тебе доверять? – Я тебе сейчас вообще ничего не дам, если будешь… о-ох! – Её притянули за лодыжки к бортику. – Кожа, как наждачка. Раньше такого не было! – Не везде. – Вертикальные, кошачьи зрачки опускаются вниз, фиксируют, как Непризнанная разворачивается, как распахивает отливающие тёмной синевой губы, вбирает такую же синевато-чёрную головку – другая форма, тот же формат услуг. Будет плотно и глубоко, но рвотным рефлексом Уокер обделили. – Блядский потрох… - стонет дьявол. И, в сущности, они отлично ладят. Когда двери судилища хлопают, Виктория приканчивает стадо. – Именем Цитадели, - в проёме женщина, похожая на Ребекку, только другая, - и властью, данной мне Шепфой, - не-Ребекка – грозная, величественная, ни разу не мать в облезлых, крысиных мехах, срок которым три века, - я приостанавливаю Трибунал и накладываю арест на всех членов Верховного Совета. – Серафим Уокер, вы рехнулись?! – У Михаила скрипят зубы, кончик трости в судороге сучи́т по полу. – Среди нас предатели. В зáмок только что прибыл раненный гонец с депешей, сатана жив, а его войска вторглись на территорию Эдема и обвиняют нас в создании армии гибридов. Ваше судилище над моей дочерью – дешёвая инсталляция, которой вы пытались затянуть время! – Не-Ребекка стоит одна-одинёшенька, но женщины так много, что деться от неё некуда. К этому быстро привыкаешь, полагает Вики. – До выяснения всех обстоятельств и переговоров со стороной конфликта, я возлагаю на себя обязанности Верховного Советника. Не-Ребекка множится. Разделяется на силуэты в доспехах, ранее скрытые крыльями. Играет любимую из ролей. – Этого не может быть! – Вопль Михаила лишает его последнего лоска, глазами мужчина ищет помощи, - Виктория Уокер созналась, а тирсы правды не дают подсудимому вра… - пока не натыкается на протоколиста. Тирсы правда врут, если то, что случилось однажды, случается дважды.***
От Инаугурации чувство, как от музея, куда тебя не приглашали. Прикатили грозным выставочным экспонатом, показали толпе, поулюлюкали, попросили порычать, вторя «Да здравствует Король Ада!» и увезли обратно. До лучших времён. Теперь будут вспоминать по праздникам, приходить, смахивать пыль со второй ипостаси. Родители станут стращать отпрысков – только смотрите, он настоящий. Какие времена, такой и правитель. Прошло два месяца и тринадцать дней с переговоров в Эдеме. Ровно столько времени Ребекка Уокер успешно возглавляет временное правительство Цитадели. Это же число дней совпадает со сроком, когда Виктория Уокер бесследно пропала. Её нет в Раю, её нет в Аду и на Землю она не спускалась. – Где твоя дочь? – В походный шатёр он заходит, как победитель. – Полагаю, в столице. – Серафим подсчитывает убытки. Это татуированное дерьмо вырезало всех их гибридов, никого не оставило, плюнуло на уговор. – Она мне нужна. – А ты ей? – Она мне нужна для беседы, Ребекка Уокер, это и в твоих интересах. – Стоп-стоп-стоп, - женщина смотрит прямо, не мигая, - не диктуй мне условия, мы оба замазаны. Будешь шантажировать меня – буду шантажировать тебя. Сдохнем вместе, то-то папа обрадуется! – Капитолий – не Школа, - сарказм, припудренный лихостью, - ты не удержала власть в академии, не удержишь и сейчас. – Твой отец даже головы не удержал, а ты вот-вот узаконишь монархию и станешь править вечно. Теперь у тебя Эдем, равноценное соглашение с Раем и ликующая толпа демонов. Среди плебса уже ходят тóлки про воскрешение. Если сюда ещё Викторию добавить, с ума ж от счастья сойдёшь, Люцифер! – Я буду следить за тобой каждую минуту, чтобы ты не делала. Ты будешь есть, и за тобой будут следить. Ты будешь спать, и за тобой будут следить. Ты будешь стареть, и за тобой будут следить. Одна ошибка, один проступок, одно нарушение – мне достаточно. Не давай поводов, Ребекка Уокер. – Забери письмо, Король Преисподней, - кивают в ответ, - тебе передавали. Не тянуло даже на записку. Клочок пергамента, кружево обрывка. Всего два слова «Я забыла», но за эти месяцы он заучил, где расставлены крючки с завитушками. За это ему бывает стыдно, но без усердия. Чаще, чем стыдно, Люциферу страшно. Несколько раз он просыпался в ледяном поту и был уверен, в Тáртаре зреет переворот. В отряде королевских кшáтриев исчезли сомнительные лица. Адский Легион постоянно патрулировал периметр. Случайные головы летели, как осенняя листва. Сам Король засыпал в шкафу. С виверной, мечами, отчаянием. На утро приходило тревожное и белокурое. Злость и вера – хватит, теперь он точно избавится от лишних людей и воспоминаний. К обеду те сменяло паскудство: люди и воспоминания имеют свойство возвращаться. Солнце давно сгинуло, в ночи такое повсеместно. Но за окнами громыхает, как в знойный, грозовой полдень. Этот шум – отличный шум. Он позволяет не разукрашивать тишиной стены, не делать вид, что они обязаны шептаться, не лакировать стоны. – Объясни, почему я тут? Он усмехается. Говорит, так иди ко мне. – Сообщишь, что любишь? В спальне темно, хоть глаз выколи. Смятое покрывало пеленает обоих, как плацента – младенцев в утробе матери. Закопчённая люстра под потолком утыкана огарками, они ещё чадят, но уже потухли. Глупые обои в цветочек. Зачем их сюда поклеили? – Это было бы слишком… – …по-человечески, - подхватывает Уокер, пристально вглядываясь в настенный узор. Крошечные незабудки вгоняют в депрессию. Она что, должна рявкнуть «Я тебя не забуду»? Что за полунамёки и полутона? Какая это из их тайных встреч? Последняя перед той, посмертной неделей? Или раньше? В ожидании, что она отыщется, чтобы умереть, есть свои преимущества. Люцифер перебирает тысячи вариантов Уокерской гибели и приходит к мнению: работёнка для голых рук. Гораздо хуже, если ожидания исчезают. Сменяются ужасом – виновница сгинула, казнь отменяется, никаких свиданок по четвергам. Мысль «никогда» ненавистна. Он ненавидит её, он ненавидит себя, он ненавидит их обоих без них обоих. Многовато «ненавижу» даже для дьявола. Когда в годовщину битвы с Мальбонте его что-то дёргает лететь на побережье до рассвета, он решает, это знак. Подлый вопросительный знак без ответа. Он бы поставил на предчувствие, на донос ищеек, на настоящее, всамделишнее письмо убористым почерком, но у него ни хрена нет. Даже ощущения, что он победил: «Не больно-то и хотелось, папа».***
Зелёный свет загорается после поцелуя. Вики не знает, сколько они целовались. Лизались. Сосались. Липли друг к другу, как сладости на жаре. Она думает, она – правая, светленькая половинка печенья. Может, с кокосом или с каким-то едким, химозным красителем. Люцифер – левая, кофейная. Или какао. Шоколад? Нет, точно не шоколад. Это так банально, говорить про загорелого мужика «У тебя кожа, как шоколад», когда та и близко не шоколад. Шоколад – шоколад – шоколад! Где он – в чёрном, она – в белом, и на Земле им посвятили бы песню. А здесь даже некролога не дождёшься. – Ты похудел. – А ты – сука. – Это не продуктивный разговор. – Сука. Сука. Сука. – Сияние. Восторг. Его руки на девичьих плечах. Слегка трясут, но есть мнения, такое полезно для здоровья. – Как ты меня нашёл? – Никак. Ты хорошо спряталась, с клитором в юности было проще. – Пальцами он вжимается в кожу. Обветренная. Скиталась по лесам? Грибы, ягодки, белочки, тьфу! Она же умеет, он знает. Ловила военных преступников после Инициации, вот и маршрут, карта тайных схронов. Здесь заныкает ножку, там – ляжку, свою красивую голову закопает в горах. – Говори. – Где я была? – Нет. Говори, что хочешь использовать право помилования, которое с меня стребовала. Уокер молчит, вроде дышит, улыбается. – Скажи это. Да, точно улыбается. – Мать твою, родная, скажи, иначе мне придётся прикончить тебя! – Никакой форы в мою смену. – Улыбка шире: она же его копирует. – Я убила тебя, время поквитаться. Когда Вики отшатывается, когда взлетает, когда перехватывает свой меч, оставленный поодаль, у Люция исчезает ощущение реальности. Лицо он видит отчётливо, остальное – нет, но достаточно и лица. Она прикончила его отца с этим блеском глаз и хочет поставить точку на всём их роду и племени. Виктория хочет умереть. – Давай, Уокер! – Он раскидывает руки на холме и становится похожим на Христа. В ладонях – по мечу, те всегда с собой. Волосы треплет морской ветер. Она уверена, если поцеловать его лоб, на губах останется соль. – Мы снова здесь. С тобой. В этой ёбанной точке, с которой никак не сдвинемся! Действуй! – Поздравляю с монархией. Самой короткой монархией в истории всех миров! Так что не играй в великомученика, король-ноль! – Яростная и растрёпанная, она взлетает выше и атакует. – Не то, что, беспородная сука?! – Лязг металла. Удар страшной силы. Но Люцифер даже не шатается. Блокирует её клинок своими двумя и резко дёргает к земле, заставляя приземлиться. – Не то сколочу тебе крест из говна и палок! – Отменная выйдет инсталляция, Непризнанная, - она по привычке метит ногой по яйцам, но он уклоняется, выпускает из захвата. От внезапности Вики теряет равновесие и падает демону на грудь, чтобы тут же получить подбородком в темечко, - ведь это твои любимые стройматериалы! – Знаешь, почему я не позвала тебя с собой, Люций?! Тогда, на этом пригорке, вслед за Малем! – От боли в голове гул, какофония нервных окончаний, проржавевших до скрипа. Но у неё хватает решимости впиться в его торс зубами, разорвать чёрную, плотную ткань одежды и прокусить до крови. – Потому что тебя никто никогда не зовёт! Ты никому не всрался! Никто не считает нужным посвящать тебя в свои дела! И никогда не считал! – Наклон от правого кулака, метящего в висок. – Ни твой отец! Ни твои советники! Ни твоя девчонка! – Но от левого хука увернуться не выходит. Рукоятью меча он рассекает ей лицо, заставляя визжать – истошно, громко, приятно. – Саечка за испуг! – Кулаком Люцифер припечатывает челюсть и сияет от хорошо проделанной работы: её зубы рубят самый кончик языка. – Собственным ядом не отравись, гадина. Раз с моим не вышло! – Зараза к заразе не пристаёт! – Она сплёвывает ему на ботинки и взлетает снова, но теперь с уголков её рта не элегантно стекает кровь. Элегантность – симптом, которого у Непризнанной отродясь не было. И это его личный маяк в любые шторма и грозы, якорь, на котором он запарковывается в океане её дерьма. Красное на губах – эндшпиль драмы. Зрелище, достойное оваций. Поэтому дьявол поднимается следом, чтобы осыпать аплодисментами серафимское тело – с макушки до пяток. Жалко, конечно, но когда он закончит, от того придётся избавиться. Люций похоронит его тут же, побережью не привыкать – окажет честь насекомым или скормит волкáм то, что останется от Виктории. Пусть они сдохнут, сжирая испорченную плоть, потому что он-то собирается жить вечно. – Куда убегаешь, Уокер?! Мамочка далеко, тебе не поможет! – Нагнать её в полёте сложнее, чем думалось. Тощая и юркая, Непризнанная – глиста в корсете. И демон вынужден отбросить один из мечей, чтобы дотянуться рукой до женской гривы. – Мы не договорили, солнышко! – С папашей в Небытие наговоришься! Люцифера спасает не талант, не военные навыки и бойцовские повадки, а шестое чувство, благодаря которому он успевает отклониться назад, когда лезвие со свистом рассекает воздух на месте, где была голова. – А ты – роковая баба, Уокер! – Теперь никаких церемоний. С ними покончено. Осталось покончить с ней. – Я собирался грохнуть тебя по-быстрому, чтоб не мучилась. Но ты заставляешь меня передумать! Свой второй меч он футболит на землю, тот ни к чему. Змея и клинок – слабенький тандем. Гадюку следует придушить голыми руками, как мечталось. – Будь проклят! Когда обеими ладонями Люций хватает её под локти и здесь, прямо в воздухе, заключает в объятия, Вики не страшно. Она ненавидит его, но вокруг сплошь союзнички: толпы мертвецов, вылезающих из весенней травы – поглазеть, выразить своё почтение, приветливо помахать рукой. У некоторых нет рук, но они всё равно машут. – Будь счастлива! – Страх приходит к ней в тот момент, когда объятия сжимаются, а её грудная клетка начинает напоминать хрусталь. Звенит, трещит, даёт понять – этого испытания телу Виктории Уокер не выдержать. Пока они падают вниз, напоминая отрезанный, никому не нужный в этом мире ломоть, Люцифер вспоминает минувший год, как сказочную пыль, которая забила глаза и заставляла не замечать истинной сути происходящего. Чтобы оттереть налёт со зрачков, надо умыться кровью, и изо рта Вики, как по волшебству, та сочится всё интенсивнее. – В чём заключался план? – Их с матерью план. Настоящий план. Не с горящим уокерским передком поданный. – В том, что ты умираешь, - мучительное сипение. – И как долго я «умирал»? – Все три дня, едва Мими отдала мне кантареллу. «Она сейчас подохнет, - с наигранной ласковостью пролетает в мозгу, - и это будет правильно, - вторит другой, деловитый голос. – На соревновании первокурсников ты уже убивал змея, повторить подвиг несложно. Она почти не дышит, только полюбуйся. Женщина, которая тебя травила – женщина, которую ты любишь. И она вот-вот издаст последний стон в твоих объятиях. Какой шикарный финал! – Побелевшее лицо совсем близко, но взгляд у Непризнанной не испуганный, умиротворённый. – Хули ты пялишься с таким победным взором, словно всё получилось по-твоему, овца?!», - его накрывает злостью, поэтому руки дьявол стискивает всё резче. Когда они оказываются у земли, Люций смягчает удар, раскрывает крылья, удерживается на ногах и отстранённо думает, что под тёмным небосводом брезжит рассвет, с моря задувает ветер. Удивительно, как достоверно воспроизведена погода. Как по заказу. Глаза у Уокер закатываются, а лицо из бледного окрашивается голубизной. И, если игнорировать хватку вдоль тела, можно решить, что она – зеркало без прошлого и без будущего, кусок серебра, отразивший небо в погожее утро. Белое и синее – пятна на холсте. Красными полосами на том разлетаются драконьи стаи. Спешат, текут, стараются убраться за облака. Или скрыться в вороте её туники. Одно странно, серафимские одежды, смятые захватом, ещё недавно были натянуты, а теперь распрямляются. – Не выйдет. Неа, - он мотает головой. Недоумённо, видимо. Смотрит на собственные руки, не на соперницу. Те ослабли и просто обнимают, гладят, как чужие, как безобразные, не принадлежащие ему, от того неуправляемые. Как… сама Виктория. – Предсказуемо, - она еле слышно прохрипела в ответ, не способная стоять на ногах. – Зачем? Зачем это всё? – Зачем что? – Зачем ты хочешь умереть сейчас? Всё кончено. Мы… мы договоримся! – Боже, как он жалок. – Ты победил, это честно. – Что мне сделать для тебя? Что? Просто скажи, что! Открой, блять, свой красивый рот и скажи! Что мне сделать для тебя… что сделать с тобой, родная, чтобы достучаться? – Теперь он ненавидит свои руки. Они посмели чуть не прикончить её, и в воздухе пахнет железом, кровью, рёбрами. – Убей. – Она утыкается лицом в мужскую грудь. – Не могу. – Ты – сильный, куда сильнее своего папаши. Убей и забудь. Со временем всё истлеет, все перемелется, всё… – Да заткнись ты уже, Непризнанная! – Люциферу хочется разрыдаться, прижимая к себе девушку. Зарыться в волосы носом и умолять оставить ему живую Уокер. Живительную Уокер. Но вместо белокурой макушки перед взором кровать. Его кровать. В ней она лежит то на покрывале, то – под, в зависимости от времени суток и их настроения. Наверное, это выходные, потому что комнату в своей голове демон покидает редко, а если и выходит по делам, то занят тем, что представляет её, которая представляет его. – У меня никого нет кроме тебя. Никто не нужен мне и я не нужен никому. И ты – такая же. Мы – два уродца, просто привилегированных. Поэтому в глаза нам светят улыбками, а за спиной проклинают. Мы не должны радовать их всех нашим концом! Твоя смерть или моя смерть – неважно: это в любом случае чёртов повод для торжества с салютами. – Всё из-за тебя, - вдруг шипят в районе ключицы. – Всё, что со мной случилось, всегда было из-за тебя! – Что с тобой случилось? – Со мной случился ты, ублюдок! – Неужели мы подобрались к сути? – У него нет сил сражаться с ней. Но не с той, которая еле стоит на земле, а с той, что давно и прочно обосновалась внутри. – Я думала, мы переспим после бала, и меня отпустит! – Зато Виктория, наоборот, распалялась, чувствуя, как регенерация исцеляет переломы и ссадины. – Думала, трахну и брошу. Даже обрадовалась, когда ты ляпнул «Это был просто секс!». Обиделась, конечно, по-бабски, но решила, что всё к лучшему – не придётся придумывать, как тебя отшить, соберись ты рассматривать меня, как свою пассию. – И поэтому ты стоишь тут и хочешь, чтобы я свернул тебе всё – от шеи до щиколоток? – Я стою тут, потому что тут всё оно и случилось! Они все умерли, Люций! И умерли из-за меня! – Прошло до пизды времени! Твоему комплексу вины пора бы поутихнуть! – Вины?! – Она вскидывает голову и вдруг разражается громким хохотом. – Вины?! Ты серьёзно?! Я не считаю себя виноватой. – Тогда в чём твоя ёбаная проблема?! – Ты – моя ёбаная проблема. – Шаг назад. Затем – второй. Где-то в другой истории, в другом измерении, в другой легенде они будут заниматься любовью. Просто не в этой. – Я считаю виноватым тебя! Это ты во всём виноват. Ты! Ты – единственный! Я ведь знала, чем тебя зацепила. Я понимала, что привлекает. И я тебе это давала! «Как поживает наша Непризнанная с ебаниной в башке? О, вижу, что прекрасно! Она снова влезла в какую-то вонючую кучу! Уже спешу следом!». А я и рада лезть – в башни, в озёра, с мечом на твоего батю, потому что твои горящие глаза того стоят, понимаешь?! Потому что хватило пары недель с мыслью «всё закончилось, не начавшись», чтобы уяснить – я влюбилась в тебя, как конченная! И уверенно, отчаянно нестись ломать дрова, чтобы заметил… Если бы я знала, если бы мне тогда сказали, к чему это приведёт… – Ты бы не влюблялась? Теперь они в трёх шагах друг от друга. По шагу на каждое упущенное столетие. – Я бы убила тебя ещё в Школе, - спокойно замечает женщина. – Потому что не любить тебя я не могу. – Тогда убей. – Люцифер вдруг оттягивает ворот своей одежды, обнажая шею. – Ты не погибла на войне, я не погиб на войне. Если кому-то из нас предстоит умереть, я предпочту, чтобы ты жила. – Считаешь, я спутаю твои манипуляции с деланным благородством?! – Вики вызверивается не на шутку, поднимает с земли его собственный меч. – «Ах, какой он славный, а уж трахает-то как! Пожалуй, раскаюсь, раздвину ноги и рожу ему ораву малышей!» - так видишь? – Я вижу маленькую девочку, которую использовала мать. Я вижу тебя, которая выебла себя абсурдной мыслью, что чья-то смерть изменит ситуацию. Переиграет и повернёт время вспять. – Идиот. Как был идиотом, так им и остался! – Определённо, иначе бы не любил тебя до беспамятства, дура. – Я знаю! – Она запальчиво шагнула вперёд, выставляя клинок. – Знаю, что прошлого не переписать! Но я не переписываю, Люций, я просто ищу успокоения. А если с ним не срослось, то Небытия! Вместо ответа он опускается на колени, разрывая воротник окончательно, и смотрит так долго, что у Уокер холодеют пятки. – Извини, родная, но я всё ещё недостаточно мразь. Всё ещё где-то там, в школьных стенах, растекаюсь романтическими соплями по девице, которая пахнет весной. – Поднимайся и дерись, как мужчина! – Этой хуйнёй ты меня не проймёшь. – Вставай, тряпка! – Носком она двигает к нему второй клинок, но Люцифер игнорирует. – Финал был здесь, три сотни лет тому назад. Для всех. Только не для нас. Наш заключительный акт происходит прямо сейчас. – Ты думаешь, мне не хватит смелости убить безоружного дьявола, ползающего передо мной в молитвенном экстазе?! – Мне без тебя обрыдло, Уокер. А тебе нужна ритуальная жертва, чтобы выдохнуть. Что ж, радуйся, я снова всё решил, тебе даже думать не придётся. Просто замахнись и руби, любимая, - у него измученное лицо старика, но он всё равно посылает ей дерзкую, игривую ухмылочку. – Сделай это! Сделай, мать твою! – И сделаю. – Её лицо кривится, вытягивается, напоминает хищную морду субантры. В глазах непонятный хоровод. Его почти устраивает, если таким станет последнее воспоминание – всего пятнадцать минут назад Люций не помышлял о смерти, он за все прожитые столетия о костлявой не думал, даже глотая из кубка яд, а теперь, вдруг, накрывает пониманием: если они докатились до такого, то плевать, на всё наплевать. Ничего там дальше нет – край земли, чёрная дыра, вакуум. И раз миссия всегда предписывала вытаскивать её задницу из злоключений, то вот она – завершающая аттестация с главной из оценок. Фигурка в грязно-белом расплывается. Сначала на тысячи миль, потом – по кольцу горных хребтов. Там холодно, но красиво, медленно, чисто. Он поцеловал её там впервые, и всегда хотел повторить. Хорошо, что один раз было. Плохо, что уже не сложится. Потому что свист стали наполняет воздух прежде, чем та угождает в тело и кромсает кожу. В этот миг Люцифер думает, что никогда не танцевал с Уокер, которая смогла, сделала. Вальса не случится: побережье в свидетелях, титрами кровь.