Омут

Начало марта 23513-го года по небесному летоисчислению.

      Кто это придумал, про сон в руку? Кто так заврался? Сон – великая привилегия, для Королей – ещё и опасная. И, иногда, он просыпается. Не иногда – часто. Просто, чтобы проверить, убедиться – слева порядок. Там её крылья, она умеет их складывать очень тесно, Уокер так и не отрастила себе огромные опахала. Может потому, что лишалась их чаще других, известных ему Бессмертных, а, может, это закон природы – её природы, - и та распорядилась, чтобы женское тело оставалось вот таким – компактным, идеальным, созданным для него. Изгиб бедра – точно под руку. Она спит в позах, далёких от благочинных. И любит шутить над этим.       – На Земле говорят, что на боку и животе дрыхнут только те, кто призывает дьявола.       – Не врут.       Носом найти её шею, утыкаясь в место, где пахнет непризнанным царством. Рабством. Всем. Глифт и пот. Синее пойло они глотали за ужином, закусывая её текущим каждой порой телом. Но он думает, это главное из блюд. Кожа под пальцами гладкая, отливающая розово-белым. Однажды он видел, как делают пергаментные листы: тонкие, почти прозрачные, смоченные в воде перед тем, как оказаться на солнцепёке, те идеально натянуты – ни морщинки, ни складочки. Женщины с такой кожей никогда не супруги. Они тайно прилетают на драконах, расплачиваясь с извозчиком за три поселения до Тáртара. Там, где пошумнéе, и торговля ведётся бойко. Пусть усатый старик думает, что эта дамочка – сумасшедший шопоголик или спешит на чёрный рынок Ада, чтобы раздобыть дрянь ещё более редкую, чем она сама. Чумнóй кувшин, сковывающий амулет, смертельный яд или рунический клинок – по сути не так уж и важно. Послание о встрече они всегда получают тайно. Чужие кишки в столичном парке, сложенные лишь им известным символом. Почтовая открытка от подруги, с которой не нужны враги. Чек от несуществующей модистки – наряд для заклания готов. В поездку они надевают одежду, что не привлечёт внимания. Серая мантия с капюшоном или пальто, лишённое геральдики. Крылья прикрыты, а с теми прикрыты помыслы. В своих обычных нарядах они – павлины, родовитые цесарки с холёным оперением, которых волокут для селекции. Слишком много взглядов и шепотков, адресованных массивным эполетам Цитадели и звенящим пряжкам на поясе.       – Смотри, я совсем не похожа на королевскую шлюху! – Побитую молью накидку она сбрасывает, под тканью простое платье без изысков, да ещё и несовременное. Блядский Шепфамалум, где она его достала вообще? У Капитолия что, своя костюмерная по мотивам Диккенса и здешних сказок?       – В этом капюшоне ты похожа на каргу, которая пришла наложить проклятье на весь мой двор.       – Выбирай, - платье падает на пол, это всегда очаровательно. Зачаровательно. И ни разу не разочаровывало. – Выбирай, кем тебя заколдовать.       – А что в программе? – В программе ладони. Ими он скользит по её ногам, доходит до белья, почти любезно стягивает лямки вниз, не нанося трусáм урона. В прошлую встречу этот трофей остался порванным, и она ругалась и ныла, как девчонка. Как его девчонка.       – Не знаю, - Уокер поводит плечами, покрытыми мурашками. Она вся покрыта мурашками, хотя здесь не холодно. В спальне тепло и темно и по углам уже щерится эхо гулких, влажных шлепков, которые слышат оба. – Могу превратить в цветочек. Из тебя выйдет толковый крокус на моём подоконнике. Или в зверское чудовище, Люций.       – И это всё, на что ты способна? – Он и есть «зверское чудовище», с заклинанием она опоздала. Сменить шкуру на вторую ипостась кажется отличным каламбуром в ответ, но когда он брал её в этом облике несколько свиданий назад, она улетала из Тáртара другой женщиной – смазанная помада, взъерошенная грива. Каждый кончик её волос в нимбе, с привкусом свечения. И это его заслуга, это он потрудился, шлифуя всю её до нездорового, хмельного блеска. Счастливая больше, чем положено в Преисподней.       С бедра на ногу, потом между. Там по-утреннему горячо, и не смыты следы преступлений. На её лобке крохотная дорожка тёмных волос, напоминающих галочку. Это его и печать, и подпись, просто с первобытными мотивами, словно писáть не научился. V – значит Виктория, а не заштатная победа, которую просто получше рекламили. В ночи, под ним, она выглядит вмазанной, как наркоманка в борделе. Хищный прищур глаз, кайма вокруг которых темнеет косметикой. Из тех красоток с губами, текущими соком, которые жуют своё «Я сделаю всё, что попросишь, если ты купишь мне опиум». Каждое слово увязает в черноте языка, как в непролазной глуши, и в какой-то момент предложений уже не разобрать – тьма поглотит звуки раньше, чем посетитель купится на шлюху. Но ему слишком хорошо, слишком тесно в ней, чтобы рассуждать такими крайностями. Его крайности стали возвышенными, а чувства острыми. Он думает, он способен убить её собой, потому что только этого она и ждёт. Это удивляет, смешит, бесит.       – Почему ты так смотришь? – Вики заканчивает с чулками, переходит к белой мантии. Чарами вспарывает плечики, чтобы накинуть ту сквозь крылья, а потом складывает пальцы в нужную фигуру, сращивая полотно у основания. Глядите-ка, навострилась со времён Школы. А тогда всё больше убиралась из его комнаты в одном белье и явно стеснялась, что с магией ей помогает Мимз.       – Смотрю, как на картину, - хмык. Сытый прищур, заработанный за ночь. Достаточно облизнуться, и образ станет завершённым.       – В галерее искусств? – Удивительно, она до сих пор краснеет. Не разучилась ведь.       – Как на пизженную картину из галереи конченных искусств.       Когда она остаётся? В тот день? Или в следующую встречу? Уже не уходит, отвергает свои шпионские номера со шпионскими штучками. Больше не полагается на ловкость и коварство, что помогают заметать улики встреч, плюёт, что в Капитолии ждут. «Подождут». Такой чистый, искренний взгляд Джеймса Бонда, который понял себе цену. И поднял её втридорога. Она нужна Цитадели так же сильно, как здесь, в его Аду, в его бреду. А, значит, решать будет Уокер. Две заинтересованные стороны, и она между. Жопа не велика, но надо рисковать, надо пробовать – усидеть на каждом из стульев. Двойному агенту не привыкать к парным играм с двойным проникновением. Ему слишком нравится вставлять в неё всё: бурить, как неисследованные ледники, видеть Антарктидой, их Южным Полюсом – критически беленькой, аж блевать тянет. Заляпать, залапать, вывернуть. Пальцами – в рот, членом – во влагалище, дилдаком – в задницу. Менять слагаемые, сохраняя равенство. Иногда это наказание, но от плывущего лица Непризнанной он сомневается в пользе оного: омерзительно довольная – таких нигде не любят. И страшно думать, что никто ему больше не нужен. Но Люцифер всё равно об этом думает. Градус принятия достиг пика, упёрся в верхнее плато, а потом проломил его. Скалы покорёжились, рухнули, каменная крошка давно осела. И теперь оттуда разве что снежком сыплет на зависть синоптикам и странным любителям дерьмовой погоды. Когда Уокер не рядом, приятно представлять, что он возьмёт её в плен при следующей встрече. Возможно, арестует. Будут пустая комната, стул, золотые путы. Свет в лицо – не в меру театрально. Такими вещами, как туманом, усеяны старые земные фильмы. Все сплошь чёрно-белые. Безотносительно к её полосато-матрасному США. В других странах, на других языках.       – Куда ты опять спешишь, поматушная?       – У меня в одиннадцать Совет.       – И минет. Прямо сейчас.       Разговоры уровня «первый курс, зимний семестр». Но она кивнёт, окажется согласной. Она безотказная с ним, как на Судном Дне перед ликом Бога. Вот тебе твой Апокалипсис, вот все четыре Всадника, я отработаю за каждого, Непризнанная. Начнём с животного Голода? Или сразу перейдём к оргазмическому Концу Света? Пока он долбит её, он сносит себе башку. Голова смешно катится, водит вокруг неё хороводы, не отступает. Глаза распахнуты, язык вывалился на бок. Смерть не украшает, это даже обидно. Интересно, если он по-настоящему сдохнет, как быстро она отречётся от него? Петухи хотя бы крикнут? Или там совсем уж фантастические скорости, не превышающие миллисекунд?       – Не держи меня. Пожалуйста. – Голос молящий, поддельный. Считывается на раз-два. На «раз» она щебечет свою мантру, на «два» – вставляет ступни в туфли-лодочки. Туфли-бригантиночки. Туфли-авианосцы с ядерной боеголовкой на борту. Вчера, снимая их с неё, он целовал там след. Не мозоль, а просто полоску. Драконья кожа слишком вжалась в тело, натирая красноватый росчерк. Почему-то он решил, это мило. Странно и ёбнуто, как и всё между ними, но ужасно умиляет. – Я сама приду. Я сама останусь.       Это «сама», как кость в горле. Поэтому Люций уверен, он любит в том числе и за это. Не будь она «я сама», всё сложилось бы иначе – тухло, как в семейных драмах. Представляет это, как суп с морепродуктами. Из того лезут щупальца, утаскивают на дно постылого быта. Там, на глубине, фарфор с синими цветочками и вылизанная комната Цитадели – чисто, светло, уютненько, раз он даже спать умудряется всего-то десять земных лет спустя. С ней? Серьёзно? Вот с этой? Как пóшло. Однажды он уснул, а она умчала в рассвет и наделала бед и войн. Чтобы потом пожирать конфеты у его лазаретной койки с серыми, слишком честными глазками, мол, и что ты мне сделаешь, я теперь героиня. Это как героин, но торкает круче. Вот его и торкнуло. В очередной, сто какой-то раз повело от бабы, которая всё решила. Самостоятельная пиздень, это он скажет дразнящим голосом. Чтобы был повод вернуться, лучше – остаться, в идеале – срастись. Кожа к коже, кости к костям, сухожилие к сухожилию. Напускная манерность и холодность – его защита от безумия. Личные границы, как ещё говорят. У его психического нарушения вполне конкретное лицо и светлые, как карамель волосы. Скулами можно межевать рубежи, вздёрнутым носом презентовать гордыню. Шесть прочих прегрешений припишут к губам. Она возьмёт их на себя и в рот.       – У нас когда-нибудь будет хорошо? – У них всех – везде, всюду.       – Хорошо бывает только перед титрами. – Теперь торопится Люцифер. Полностью одетый, застёгивает манжету, как узелок, который завязывают на прощание. – А после титров…       – …уже ничего не бывает.       Вот и получается, что рисовать безобидные картинки счастливого «вместе», где всё можно и ничего не запрещено, обиднее, чем сношаться полу-тайкóм. В такой бессмысленной пасторали у Непризнанной пластиковая улыбка куклы Барби, списанной в утиль ещё в двадцатом веке, а он сам на себя не похож и говорит чужими, вписанными с кредитной драматургией фразами. В долг. Ты что-то мне не договариваешь. Я больше никогда не сделаю тебе больно. Да он и не делал, точно уверенный, нет пары, размечтавшейся о кислом будущем. Все, наоборот, цветут и трахаются в уверенности – уж нас-то такое не коснётся, вот нас-то наверняка пронесёт. Он любит уродства, отклонения, не-норму. А представлять подобное – это даже не извращение, это болото, где все ебались-ебались и заебались, бегая по кругу. Поэтому мелкодушно радуется: всё у них не ровно, не гладко, в прогнозах сосущая глубина омута, возможны десятибалльные штормá и грозы. Ночная проверка приносит удачу, тело обнаружено. Исследовано от впадинок до возвышенностей и никуда не спешит, только пахнет сексом спросонья. Так и не скажешь, что это она – его Смерть. Просто маленькая ещё. Она явилась убить или служить? Сдать компрометирующий секрет даты гибели? Может, продать? Упредить событие? Или, наоборот, жаждет обставить ритуал покрасивее? Готовит его к жертвоприношению, натирая и полируя собой. Торговаться хочется больше, чем на любой ярмарке. Предложить взамен тайны по-круче её мышиной возни в Цитадели. Сделать ставку на свой трон, свой член. Шепнуть, ты не представляешь, какими никакими мы можем стать, живи мы на два государства. С его низким, мурлыкающим голосом шёпот совсем не похож на шёпот, он – как неряшливый шарм – всегда при тебе, можно не стараться. Но когда она поворачивается, когда смотрит, когда улыбается механической улыбкой силиконовой грошóвки, он понимает – ни черта он не проснулся. Они расстались почти три столетия назад. И он не думает о ней каждый день, для этого существуют ночи. Не все, не постоянно, Люций далёк от романтики, да и в Тáртаре чересчур много дел и дыр, по-женски охотно желающих познакомиться. Только слишком уж поэтично складывается – так рассуждать о девчонке, которую когда-то ёб. Но у их дохлого романа привкус незавершённости, словно вот-вот распахнутся двери и она придёт, чтобы обобрать его по полной. Ничего не оставить.       – Письмо из Капитолия. – Спустя часов десять, в разгар дня, в кабинет стучится Ости. У неё узнаваемый стук – два коротких, пауза, потом ещё один то ли удар, то ли скребок, словно передумала или отвлекли. Акцент, взывающий к ревности? Отвела глаза на любовника? Или успешно сторговала полезный секрет одному из кшáтриев – из тех, кто побогаче.       – И что там? – Его не пробирает. Ости – закрытая книга, к ней приятно вернуться ностальгии ради, вспомнить, что было хорошо в прошедшем времени. Опорочить воспоминания, кончая на её смуглые бёдра. Но не поднимать из могилы давно усопшего зомби-призрака этих недоразвитых отношений, потому что он всё равно ничего к ней не чувствует. Ничего из того, о чём она мечтала раньше. И, Люцифер не уверен, мечтает ли теперь. Поэтому он занят бумагами, а не воскрешением. Что умерло, то умерло, незадолго до собственной гибели ровно так ему бросил папаша. И, слава Шепфе, он не восстаёт из мёртвых, и на том спасибо.       – Они хотят дипвстречу и пришлют переговорщика.       – Из-за аннулирования статуса автономии?       – Тут не написано.       – Кто прилетит?       – Престол Уокер.       – Она – серафим.       – Она – да, её дочь – нет. У бумаг странное свойство. Иногда они падают из рук. Очень медленно, разрозненными слайдами. На главном из них Непризнанная: такая, какой он её запомнил, хотя только виделись. Понарошку.       – Хватит думать, что смерти нет,       Я пришла, не кидай понты.       Я люблю розовый и белый цвет,       А ещё мне нравишься ты.       Ты же ждал, и я явилась… прикончить тебя заглянула, говорит Уокер. Учти, по-настоящему. Будут кровь, слёзы, сперма на моём животе. И улыбается. Без пластика. Без пластилина. Взаправду улыбается. Чтобы он улыбнулся в ответ.