Омут

      Это похоже на марафон, где нужно передать палочку следующему в забеге. Просто артефакты иные: кинжал, яд, смерть или, того хуже, обещание. Сначала ужин покидает Непризнанная. Спустя пару минут сатана выходит следом. У них есть договорённость – какая-то договорённость, о которой тяжело думать. Люциферу даже дышать тяжело, поэтому он то и дело над собой подтрунивает: кантарелла – меньшее из зол, её платье – вот причина асфикси́и. Зелье давно принято, у него есть срок действия, они считали. Часов десять беззаботности, а потом он точно отъедет в Небытие – чисто с батей поручкаться, не надолго. Страшно, что пиздец. Поэтому он на адреналиновой игле, на шутках на грани фола, с пальцами, в которых свербит. Ему казалось, чувствовать всё – фигура речи, избитая аллегория из книжек, которую до сих пор хавают. Но теперь Люций думает, что он – часть механизма всей Вселенной. Он видит воздух в коридоре, который похож на морозные трещины, он слышит реку в отдалении, хотя до неё не меньше пятидесяти миль, он следит за подолом – рыбьим хвостом – скрывшимся в дверях. Это его золотая рыбка, которой предстоит исполнять желания.       – Зачем ты открыла окно?       – Тут дышать не чем.       – Странно, мне холодно, - ему действительно зябко, и он легкомысленно, как тот, прежде знакомый повеса, тянет к ней ладонь в понятном жесте – иди сюда.       – Слишком рано, - хмурится Вики, бросая взгляд на часы. Те бронзовые и тяжёлые, в Тáртаре всё привыкло угрожать. – Геральд успел, - она достаёт флакон из декольте – приём очень плохого фильма, сотканного из клише. Не удивительно, что Люцифер в восторге. – А ещё сказал, что можно сделать, если тебе… ну, если симптомы будут раньше времени!       – Даже не зови меня на это мероприятие, если первым номером там не заявлены твои раздвинутые ноги, - он слышит себя со стороны и думает про вату. Ту ему набили в уши, поэтому эффект понятен. – Уокер, вынь…       Мысль какая-то далёкая, текучая. И сам он начинает стекать по стенке, к которой привалился, как к старому приятелю. Хотя приятелей у Люция нет и никогда не было. Есть те, кто уважают, есть те, кто боятся. В основном, это одни и те же Бессмертные. Он пытается понять, с кем он якшáлся по-настоящему, типа дружить. Сокурсники? Лизоблюды. Ости? Слишком не равноценно. Выходило, что опять Уокер. Хорош дружок, в чью пизду так и норовишь провалиться.       – Милый мой! – Оказывается, она давно схватила его за грудки́, за рубашку и странным образом держит. Откуда только силы взяла? Он же весит в раза два больше неё и выше на полторы головы. – Ты слышишь меня? Люцифер, ты меня слышишь?!       – Повопи́ ещё и у меня точно случится мр-гр…       – Кинжал! – Всё-таки не удержала, позволила осесть на пол. Крыльями привалиться к камню и… бля, как же ему холодно! – Где твой геральдический клинок?!       – Под штаниной, - очень тихо. Это он говорит? Странно, голос чужой и нездоровый. Пусть добьёт, её правда. Иначе он замёрзнет, не способный вызвать прилив энергии, на потеху всему Аду. Здравствуйте, в эфире экстренный выпуск новостей со вкусом премии Дарвина, на повестке дня курьёз века – демон, который сдох от обморожения.       – Геральд сказал, - она – ловкая обезьянка, только мутная очень. Он уже почти не различает черт, рук, быстро щебечущих губ, - что если тебе станет плохо раньше времени… - в ладони сверкает его собственный клинок. Хотя как «его»? Сатанинский. Он передаётся от правителя к правителю и, впервые в истории Инферно, перешёл от отца к сыну. Последний сам его себе вложил, сам для себя и отжал. Какой прыткий парень. Пусть не бубнят, что в академии он не подавал надежд. – Что если тебе станет плохо раньше времени, нужно пустить кровь!       Сказала и сделала: никакого уважения к монаршей крови.       – Мать твою… - фокусировка настраивается медленно, как в запотевшем объективе. Но ему уже не холодно, хорошо, нежно. Они на полу и она его гладит. – Давай так будет всегда?       – Ты, я и колюще-режущие предметы? – Смеётся, но напугано. Мелко, судорожно постукивает зубами. Она правда за него волновалась? Дьявол, умирать того стоит!       – Ты, я и то, что ты делаешь.       – Я всё ещё делаю насечки на твоём запястье, Люций. Они слишком быстро регенерируют.       – Я про другую руку. Та рука меня любит. – Мужчина смакует мысль. – Ты меня любишь.       – Я не хочу, чтобы… - всхлип, как раньше, когда она была готова жизнь свою отдать, жопу свою подставить, всех потерять на поле боя, только не его, - ай, к чёрту! Я люблю тебя! – Словно позволяет себе. Выписывает разрешение. Мол, извините, я на минуточку, а потом мы это перемотаем.       – Сколько у нас времени?       – Часа два. Плюс-минус.       – Тогда давай займёмся любовью, родная, раз тебе так удачно жалко меня в крови и…       – ДА! – Она с первого взгляда на него на званном ужине дрожит и звенит от предвкушения, а Глифт только приумножил всё на икс два, икс десять, икс миллиарды миллиардов миллиардин. Он возмутительно красивый, лощённый, весь с иголочки. И едва она вынюхала его в общем зале, она его хочет, это всегда срабатывало. Не сбоит и сейчас.       – Тут отличный крепкий стол и отличный крепкий член… - он встаёт, элегантно поднимает серафима с пола, почти на танец приглашает, просто «пируэты» другие.       Потом пустили Монику. В рамках забега и скачек по маршруту. Она как-то прослышала про их договорённость, но это всё, что она знает. Демоница не шантажировала, не ломалась, отчеканила, как на плацу, и сама предложила помощь с намёком, что ей можно доверять. Мотивы ясны, как день: она – женщина в самом рассвете и хочет семью или, может, ребёнка. По влажным глазам того престола из Цитадели, Астра, Люцифер понял, у них был школьный роман. Такой же запретный, как их с Уокер история, просто рекламщики хуже поработали. Он ничего не предложил Монике год назад. Не посвятил её в подробности. Кивнул и сказал, что её верность будет вознаграждена, а теперь, вставляя в умасленную собственным языком Викторию, распятую на столешнице, соображает, уместно ли решение. Но глава кшáтриев не закрывает дверь, и тем самым даёт понять, ей действительно можно верить. Она полагает, их могут засечь, спалить, застукать, как в старые, добрые времена, пропахшие школьными балами, и даёт возможность услышать тех, кто двинется по коридорам, раньше, чем они услышат любовников.       – Мы всё извозю́кали… - она хохочет – хмельная и удовлетворённая. Подтягивающая бретельки, как девчонка. Такая чудесная, компанейская, признанная каждым куском его плоти Непризнанная.       – Извозю́кали? Где ты находишь эти слова, Уокер? В лавке старьёвщика?       – Там была акция. Купи «извозю́кали» и получи «охохóнюшки» в подарок.       – Охохóнюшки?! – Люций хохочет. Это выше его сил. – Пойдём отсюда. Пусть следы подтирает твоя мамаша. – Мысль, что его кровь и засыхающую сперму будет драить Ребекка-сука приносит физическое удовольствие.       Хлопнуть пониже спины со словами «Иди в спальню» и зайти в старую, детскую комнату – это что-то на трогательно-тупом, но ему необходимо. Год назад Уокер оставила во дворце крокус, буркнула что-то в духе «Тут он не вянет и вообще…» и была такова. Теперь эта зелёная хрень в два раза больше прежнего. Люцифер полагает, если прислуга не польёт крокус вовремя, он высосет соки из здешних обитателей.       – Ты серьёзно?!       – Люц…Владыка! – Обдолбанная дочь Мамона – не то, что ожидаешь найти в шкафу. Но вечер перестаёт быть томным. – Мне было скучно. Я заглянула сюда.       – Ну и сиди, - он срывает свежую рубашку в замен перепачканной и захлопывает створки.       – Нет, погоди! – Наркоманий задорный блеск. С ним она выпрыгивает из недр, как чёрт из табакерки. – Я знаю, вы что-то затеяли! Что?!       – Акт справедливости, которого мы все заслуживаем.       – Мы или она?       – Она – это мы, Мими. Смирись или вали.       Наверное это благодушие. Пропитанная её смазкой, натёртая её телом красота момента. Он может приказать взять демоницу под стражу, сурово наказать, как минимум – высечь, как максимум – казнить, но у него хéрова любовь с хéровыми купидонами и стрелы в отравленное сердце. Ему – не надо. По пути он встречает драконьего непромы́тыша. Такого потерянного с ключом, который не подходит, но всё равно пестрящего этажом выше. Ревность опять берёт своё – не мог Лой не помнить, где шумит званный ужин, но припёрся сюда, в жилые покои, собака сутулая.       – Кого ищешь, синеглазка?       – Прости? Простите…. – Мулат помнит недавний разговор, кривится, не хочет, но вынужден придерживаться правил этикета. – Мой ключ больше не подходит к моей комнате.       – И ты решил, он подойдёт к моей? – Люций шлёт воздушный поцелуй Ости. Замечательной Ости. Идеальной Ости. Как-то же она поменяла ключи – гибкая и ловкая. Впрочем, с её умением залезть в чужой карман, в чужую ширинку и в чужие тайны мало что способно тягаться.       – Я ничего не решил, Милорд. Я заплутал.       – По жизни. Спустись на первый этаж и обратись к статс-даме.       – Ага, - Лою не нравится идея благодарить дьявола прямо перед собой, и он отворачивается, пренебрегая протоколом. Пару дней назад он уже потерял лицо и зуб, который едва вырос, и не хочет повторять пройденное.       – А что именно ты ей порекомендовал? – Это «ей» понятнее любых имён.       – Когда?       – Тогда, когда она спрашивала тебя про драконов. В прошлом году.       – Я уже говорил: чем можно усмирить крылатых.       – И только?       – И только, – Лой чуть кивает, собираясь уходить, но, внезапно, добавляет, - и чем убить, если вдруг что.       Это «если вдруг что» приводит уравнение к единому знаменателю. Его маленькая шваль вогнала в ту, упавшую в озеро тушу не меньше шести кубиков сонной мандрагоры, которую драконы на дух не переносят. Когда он заходит в спальню и видит её, отпивающую Глифт с мраморным, идеально подсвеченным луной подбородком, он полагает, что знает, кто ей насоветовал.       – Женщина в беде?       – О чём ты? – Глаза и язык мерцают синим. Химера сраная. – Ой, это мой? «Весь твой».       – За ним приглядывали, но он всё равно вырос и пытался свергнуть власть. – Зелёный, плебейский горшок приземляется на каминную полку. – Я в душ. – Он снимает грязные тряпки. Кровавые тряпки. Не сводит глаз. Она – аккомпанирует. – Куда ты уставилась, Вики Уокер?       – Я снова вижу, как ты раздеваешься.       – И?       – И никогда не видела, как ты одеваешься. Он понял. Как-то сразу понял, о чём речь. Хмыкнул, дунул в ус, которого нет, там щетина, она – серьёзнее, и демонстративно застегнул манжет.       – Горбатки были моими… - приходится ворочать этим огромным, длинным, гибким, как фаллос, языком во второй ипостаси.       – Я уже поняла!.. Блятьбольнопродолжай! – Она скулит, визжит – пьяная и блядская. Ничего удивительного, он растянул её членом, который процентов на двадцать шире и больше его собственного, а его собственному завидовали с подростковых лет. Хорошо, что там что-то с анестетиком – его собственная смазка в этом чудовищном обличии или какие-то чары. Шепфамалум верно рассудил: не хуй даровать облик, в котором он не затащит её микрощёлки – текущие и алые.       – Непризнанная, у меня есть хвост. Шикарный ребристый хвост… И я собираюсь его использовать…       Если подумать, он впервые ёб её хвостом. Он впервые делал это в принципе. Язык – в рот, там гланды, он их чувствует. Хвост – в её стыдливую задницу: бесчестно конечно так сжиматься, но он справился. Тёмный, почти чёрный, до предела взведённый ствол – между ножек. Кажется, она умоляла не прекращать. Кажется, она клялась любить его вечность. Он уверен, но это неточно. Он умер, когда оба они кончили. В бульварных романах это – фигура речи, а с Уокер – реальная проза, от которой даже в Небытие не скрыться. Многим позже Люций узнает, что она сбежала. Бросила полный пузырёк Геральда с профилактическим снадобьем и выскочила голой, в одной простыне, чтобы наткнуться на Ости. Многим позже он узнает, что Ребекка не справилась с обилием крови, которую не смыть магией, и ей помогал Рондент. Советник посвящён в захват Эдема с тех пор, как подсчитал поголовье в новой академии, но мало что знал про убийственный замысел. Многим позже ему расскажут, что статс-дама влила в его распахнутый, покрытый пеной и блевотиной рот, снадобье, чтобы Геральд показывал пустой флакон на Трибунале. Многим позже Ребекка намекнёт, что попросила Астра задержать званый ужин и остатки гостей, чтобы они могли перетащить его оживающее тело в цоколь, игнорируя прислугу и не боясь наткнуться на вездесущую «синеглазку». Многим позже Люцифер поймёт, он ведь знал, что Виктория проигнорирует антидот, потому что пришла его убить. И постарается не думать, что что-то не сходится.

***

      – Что ты делаешь? – Когда лезвием Уокер вспарывает себе запястье, он включается. В ушах играет вальс, возможно – свадебный, Люций не уверен. Отстранённо, словно со стороны, он наблюдает, как она опускается на колени и берёт его ладонь, поворачивая ту внутренней стороной и оставляя схожую насечку. – Пометила меня? Снова пустила кровь? – От музыки кружится голова. Если, когда-нибудь, у него будут дети, которые спросят, был ли в его жизни момент слепого, невероятного обожания, он не сможет проигнорировать эту минуту. Картинку. Женщину. Она изумительная, прекрасная, конченная, в её волосах застряло солнце.       – Я давно тебя пометила. Теперь хочу клятву на крови.       – Думал, мы женимся. Процесс схожий.       – У тебя ладони дрожат.       – А у тебя – губы.       – Потому что мне хочется вычеркнуть тебя из своей жизни. Из всех жизней. Я хочу, чтобы тебя не было.       – Ты упустила шанс. Но она продолжает, не вслушиваясь, пока их пальцы переплетаются и определённо вальсируют:       – Но потом я понимаю: если тебя не будет, у меня не останется ничего. Совсем ничего. Ты – мой сюжет. Красная линия через всю вечность.       – Выходи за меня, - почему-то страшно. И мысль «лучше б убила» не желает исчезать. Потому что сейчас у каждого Уокерского слова вкус полыни и прощания. – Я хочу жениться на тебе. – Он полагает, в данный момент Вики – образ, не цельный человек. Вся слишком зыбкая, не взаправду. И, стоит отпустить ладонь, девушка растворится, упорхнёт дальше. Она – солнечный свет, а тот всегда куда-то движется.       – Ты не здоров, ты зовёшь замуж бабу, которая хочет тебя прикончить.       – Хотела бы – прикончила.       – Я, Виктория Элизабет Уокер, - она мотает головой, будто этим можно скрыть слёзы, - клянусь, что никогда не причиню тебе, Люцифер, сын Самаэля, вреда – не буду пытаться убить или нанести увечья любыми иными способами.       – Я, Люцифер, сын Самаэля, - их сцепленные ладони он поднимает выше, вжимает кожа в кожу, рана к ране. Нежные, животные касания. Танец, в котором ведут по очереди. Паркет сияет красным. Его натёрли их смешавшейся кровью, чтобы паре было проще скользить в своих па. – Беру тебя, Виктория Элизабет Уокер, в законные жёны и клянусь, что никогда не причиню тебе вреда, не буду пытаться убить и нанести увечья любыми способами. Оба чувствуют толчки чар между ладонями, словно руки решили переспать друг с другом независимо от их намерений, и ни один из тандема не спешит расцеплять пальцы.       – Люций… - она это говорит или он читает мысли? – Мы не женимся.       – Нет, дорогая супруга, - его совершенно честная, тёмная голова мотается в отрицании, пока его губы прилипают, прикипают к её. – Мы не женимся. Мы целуемся. Воспитанная девочка. Его девочка. Хорошенькая, слишком красивая, а в этом белом и кровавом – чересчур юная и какая-то нетронутая. Как на рекламе всего рыльно-мыльного адресующего его в далёкий XXI век на Земле. Череда школьных заданий, все их оттеняет Уокер: у неё распухшие губы, которые она вечно жрёт своими идеальными, американскими зубами и глуповатые глаза. Он хочет быть зубами и ресницами – кусать и покрывать. Мечты вырезать ей язык и оставить в своей комнате – среди пухлых пастушек и виверн, давно покинувших пост в шкафу, - кажутся мелочными, а ещё тают. И серафим Виктория тоже тает, крошится под второй рукой, чертящей узоры на платье. Поэтому долой наряд, решает пятерня, собирая складки: сорвать тунику вопрос секунд, но, от чего-то, сатана медлит, как жрец перед закланием.       – Мы можем… - да и она мнётся, всё больше напоминая ткань под пальцами, - …можем с тобой..?       – Переспать?       – Нет. Продолжить. Гимн согласия. Одной ладонью Люцифер раздирает ткань, второй удерживает кровоточащую, женскую руку. Она белёная, словно стена – один в один академия после долгого, затяжного, хронического лета. А ещё он думает, что лишил её голоса, пусть и не путём отсечения змеиного жала. Виктория сейчас на земле, укрытая им и славная. Она раздвигает ноги и не способна дышать, зная, кто расписывает ей гланды. Её половые губы, лишённые белья, такие же безъязыкие, как она сама – от жáра расстёгнутой ширинки они разбухли, как и от невысказанных слов, и играют торжественную музыку.       – Я всегда буду любить тебя, - зря она это шепчет, пока, на мгновение, он отрывается, чтобы вставить в неё почти на сухую. Пальцами по пухлым складкам, помогая и раздвигая. Крови от её ран там больше, чем смазки, а у него прогорклый рот, которым объявляют Великий Голод, разом лишаясь способности плевать в сладкие дырки. Но это его дырки. Рот, влагалище, задница. Они будут мироточить. Пусть скажет что-нибудь ещё, Люций готов помолиться. «Подожди, не надо» или «Я не то имела в виду», а, может, «Ты просто неровно дышишь к худосочным блондинкам с порнушными титьками и жопой сердечком» - это всё перенесёт их обратно, превратит в настоящих, в живых, в не прощающихся.       – Я люблю тебя, - движение бёдрами внутрь, её жалобный овал губ, сложенный буквой «о», соски́, подпрыгнувшие вверх. – Я так люблю тебя, - медленно, даже нежно. И фалангами по клитору. Пока та, правая рука, всё ещё цепляется за её, левую. – Я так безумно люблю тебя, что ты можешь всё, Вики. Убить, предать, уничтожить. – Голубая жилка на тонкокостной шее, как метка на счастье. Люцифер находит на ней точку, пульсирующую с животной жадностью, и утыкается носом. – Только не уходи.       – Не отпускай меня пожалуйста.       – Не отпущу тебя никогда. Ему противно думать, что он трахает её, как мальчишка. Какой-то сосунок, который бабы не нюхал, не способный доставить удовольствие. Но всё побережье на его стороне – они должны закопать этих призраков, заключая брачный союз наглыми касаниями. Их свадьба может быть только ёблей, никаких полутонов.       – Я схожу с ума с тобой, я схожу с ума без тебя… Но с тобой хотя бы интереснее! – По её щекам текут слёзы, но он слизывает каждую влажную дорожку.       – Моя… моя Вики… моя девочка… моя лучшая… моя славная, - утонуть, укусить, муштровать прямиком на земле. – Выходи за меня. Слышишь, выходи за меня замуж? Я не шучу, здесь схоронено, до пыли растоптано столько трупов… все они станут нам шаферами! У меня есть целое государство и ни хрена нет, и я тебе всё отдам, даже если отдавать нечего! – Двигаться в ней, натирать, шлифовать до стонов – сбитых, подстреленных. – Не могу больше, не отпущу в чужие руки, не верну в постылый Рай, Непризнанная! – Их сжатые ладони дьявол вбивает в пожухлую растительность, усиливая кровоток, и знает – сейчас или никогда. – Я, Люцифер, сын Самаэля, взял тебя в законные жёны, Виктория Элизабет Уокер, чтобы любить и хранить верность в горе и в радости, в болезни и в здравии, в мире и в войне, пока меня не накроет саваном смерти и не развеет в Небытие!       – Ох… - теперь женщина ревёт, не пытаясь скрыть, как что-то внутри крошится. Она выгибается, она сама сцепляет пальцы крепче, она льнёт к его губам, чтобы выдыхать в их героиновом, убийственном кураже, - я, Виктория Элизабет Уокер, выбираю тебя, Люцифер, сын Самаэля, чтобы ты стал моим мужем, моим спутником жизни и моей единственной любовью в горе и в радости, в болезни и в здравии, в мире и в войне, и даже смерть меня с тобой не разлучит! – Голое напряжение: между её бёдер тесно и горячо, а в руках разливается магия. Одна большая, затянувшаяся клятва, которая связывает крепче золотых пут. – Даже с её помощью ты от меня не отделаешься! Когда они приходят в себя, небо до стерильности чистó – ни облачка. Он рисует на этом лазурном полотне башни, похожие на Уокер, и облицовывает их узýмской сталью. А потом решает, там делают бомбы, полные жидкого огня, которые туда же и падают.       – Тебе мать посоветовала убить дракона? Тогда, на озере.       – Да.       – Я так и думал.       – Убьёшь меня?       – Я бесталанен в этом вопросе. Пойдём купаться?       – У меня между ног горит.       – Я не трону.       – Тронь!

***

      Всё оказывается не тем, не так. Они должны встретиться спустя неделю, в новой академии. Поговорить или что-то такое, на женском языке, чего он не понял. Уокер это по его виду считывает и оживляется, не похожая на себя, но, тем не менее, она. В кои-то веки. За весь минувший год.       – Ты – дочь своей матери, Непризнанная. – Оба кое-что знают.       – А ты – сын своего отца, Люцифер. – Но знают не всё.       – Такая же сучья карьеристка. – У них есть проблема, каждый не видит картину полностью.       – Так же просто потерял голову. – Но считает обзор достаточным, чтобы обвинять в предательстве. Наверное он думает, как запирает её где-нибудь, неважно где. Может, называет мусором, сметая в помойное ведро. Может, держит в казематах.       – Устроила свои поддавки, пока шла игра в шахматы.       – Провернул Гамбит, когда все считали, что это покер.       – Столько элегантных аллюзий. Они – как твоё платье.       – Красивые?       – Подделка с претензией.       – Твоя корона тоже не честным избранием воссияла.       – Но она у меня есть.       – Поздравляю с основанием первой династии. Ещё раз.       – А ведь ты гордишься собой…       – Ты тоже не слёзы льёшь, давай откровенно.       – Приятное чувство, правда? Я обманул тебя, ты обманула меня и вместе мы обманули всех.       – Заметь, каждый получил то, что хотел.       – Не до конца.       – Разве это конец?       – Я жду титров. Тем не менее оба не уходят. Всё ещё стоят у своих драконов, занеся ноги в стремена. Восемь метров распродажи на вскидку. Они улетают? Прощаются? Это навсегда или на время? Триста лет? Год? Вечность? До гробовой доски? Или уже завтра он потребует серафима Викторию для переговоров с пристрастием? Их сведёт войной, на которой они станут врагами? Или балом с приглашением на вальс, которого до сих пор не было? Им нужно садиться верхом на драконов здесь и сейчас? От девяти до двенадцати шагов. В сущности отец был прав: Люций обсасывает мысль всех людей, чьи родители уже не кинут в ответ «А ведь я говорил!». Он не вынимает ступню и не спускает глаз с фигуры напротив. Лишь слушает отцовский бас в голове, как выступление с трибуны: «На что ты готов, чтобы получить желаемое?». Этот вопрос разливается в воздухе, пронизанном криками погонщиков там, в отдалении, между Адом и Раем. Этот вопрос лежит между ними двумя – он живой, они – тоже, и каждый выдыхает миазмы необходимости. Этот вопрос внезапно становится самым важным, когда победа в кармане, но на зубах скрежещет пепелище. Этот вопрос, как фотография, на которой все счастливы. На снимке – да, в жизни – нет. Жизнь сложнее статики, в неё всегда стежками вшито движение, маршрутом проложено путешествие, кровавыми письменами зашифрована история, которой суждено мчать вперёд. Если история замрёт, она превратится в монумент. А тот сгодится разве что для самых неприхотливых туристов. Смотрите, однажды здесь кого-то любили-убили-обнадёжили. Туристы у памятника сыто кивают, а те, кто не успел урвать сэндвичи на заправке, пропускают слова гида мимо ушей, поглощённые вынужденной диетой, словно опухолью. Неподвижный камень – самое скучное из зрелищ, ему не совладать с аттракционом голода. На фоне застывшей статуи музей чужого быта покажется борделем, раскалённым до бела. Что уж говорить про утку в яблоках. Двадцать шесть с четвертью футов. И короткий, правильный вопрос. Они улетают?