Омут

Двенадцатое марта 23514-го года по небесному летоисчислению.

      У Геральда не так много привычек, которые требуют предельной внимательности. Он точен, когда стрижёт ногти – очень коротко, до самого мяса. Ещё есть бритьё – по старинке, острым лезвием: бреется Геральд каждое утро и всегда начисто, никакой щетины ради киношной брутальности, у него тот возраст, когда волосы на лице прибавляют лет, а не мужества. Что касается остального, хоть в облике, хоть в доме, к порядку демон равнодушен, поэтому обитель на окраине Тáртара напоминает потрёпанный жизнью склад ненужных, забытых, некогда любимых, а теперь ставших лишними вещей, которых ждёт вдовий конец – они обратятся в мусор, мусор станет помоями, помои – тленом. Впрочем, эпоха, как Геральд сам её называет, разложения не касается садовой пристройки. Как и сам сад, та содержится в аккуратной строгости: идеальные ряды грядок, аккуратно разложенная утварь, миниатюрные теплицы, напоминающие гномьи кельи, и редкие травы в череде клумб, назло погоде кучеряво ползущие вверх. Среди бесовской мяты и тигриного глаза полыхает огненная парча, жалит ядовитыми испарениями олеандр, в зарослях кустов Зáккума буянит мандрагора, а в отдалении высится редкое кровососущее дерево Непенéтес. Каменный забор скрывает это богатство от любопытных глаз. Ещё лучше с задачей сокрытия справляется белладонна. Она тут везде, по всему периметру – зимняя, летняя, демисезонная, цветущая круглый год. Сорт всегда один – белые гроздья бутонов и никакой розовинки.       – У меня скоро аллергия на твои цветы начнётся! – Быстро раздеваясь в полумраке, он ненароком сшибает вазу с очередным букетом, который Мисселина собрала у школы поутру.       – У тебя не может быть аллергии, ты – Бессмертный. – Она не торопится снять мантию, поднимает опрокинутую, но уцелевшую посудину, магией стирает пролитую воду и водружает цветы на место. – Это белладонна. Чаще всего у неё розовые бутоны, но эти, смотри, забелели. Мне нравится белый цвет. Ему тоже нравится белый цвет, особенно когда это цвет её наряда – снятого и отложенного в сторону.       Если спросить Геральда, когда начался их с Мисселиной служебный роман, он не ответит. Но не в целях умолчать, а потому, что не помнит. Оно само – и случилось, и закрутилось, и… если уж быть совсем честным, у них не было вариантов. Два педагога средних лет, не лишённых обаяния, не отшельники и не фригидные евнухи, и полное отсутствие выбора. Крутить шашни со студентами – себе дороже, Фенцио тому наглядный пример, а трахаться с обслуживающим академию персоналом – дурной вкус. Поэтому он выбрал живую, половозрелую женщину – ровню себе во всех смыслах. Из недостатков у той только были ангельские крылья, но…       – Мы просто спим друг с другом, ничего личного, - она застёгивает верхнюю пуговицу мантии, собираясь незаметно слинять из его покоев, пока зáмок ещё утопает в ночи.       – Да, - соглашается Геральд. – И мы можем поспать друг с другом ещё часок-другой. Раньше пяти школьные кухарки не встанут.       Однажды он читал, что на земле ягоды белладонны использовали в качестве яда, а у самого растения могучая история. Издревле женщины натирали щёки соком, создавая румянец и зарабатывая токсическое отравление алкалоидами. А в средние века, во времена не самой святой Инквизиции, отвар из белладонны называли «ведьминским» и использовали при допросах. Геральд полагает, эффекта там не больше, чем от местных опиатов, но у него нет возможности проверить – белладонна действует только на смертных.       – Есть поговорка, что в кустах жимолости селятся дýхи, - она подрезает лишние, почерневшие за лето ветки. – Если за кустом следить, дýхи будут добрыми, не следить – злыми.       – А кто селится в твоём редисе? – Бабские суеверия ему неинтересны, но учебный год вот-вот начнётся, академию заполонят студенты, и их совместно проведённое время резко сократится.       – Балда ты, Геральд, - улыбается Мисселина, вскидывая лицо к беспощадному солнцу. То ярко, полуденно светит, и она тоже вся словно светится, посылая улыбку. – За редис я сама покараю, без всяких дýхов! Он думает, что не может сказать, когда ему стала нравиться её улыбка. Но та ему нравится.       В столице его знают, как травника, но это дурная популярность – одна из тех, про которую шепчут на ухо в самых дерьмовых притонах, сообщая, где разжиться зачарованным зельем страсти или достать чёрную, опиумную дрянь, разлитую в склянки и готовую к употреблению. Не часто, но случается, к нему заглядывает человек Мими, дочери Мамона, это значит лишь одно – у хозяйки шахт и рудников исчерпались собственные запасы доставленного из Калхиси́и опиума, а ломка не может ждать.       – У тебя сильно дорого, целитель.       – Я – не целитель, я – скромный травник, - Геральд жмёт плечами, собираясь захлопнуть дверь перед носом у мужчины в бронзовых, в закатном свете кажущихся заляпанными кровью доспехах, - но ты передай своей госпоже, что для самой завидной невесты Преисподней она – скупердяйка. – Он бы добавил, что училась Мими тоже из рук вон плохо, но у него не то положение.       У него вообще никакого положения, и бывший педагог уверен, это псевдо-аптекарская, ни разу не бойкая торговля ещё цела, потому что сатана велел не трогать Геральда. Пока не трогать.       – Какие важные люди, - варианта не впустить Люцифера в дом у него нет. По счастью, тот прибыл один, без сопровождения, поэтому травнику даже не стыдно за убогость жилища. Он этого щенка гонял раньше, чем тот научился застёгивать ширинку. Так что потерпит и перетерпит. – Живу я просто, без изысков, Милорд, так что звиняйте…       – Хватит, - Люций морщится от вони: пахнет мазями, настоями и кошками, которых тут никогда не было, – запах богом забытого местечка; но не теряется и мгновенно меняет тактику, превращаясь из важного превосходительства в подобие товарища. Заматерел он неплохо и по нему видно. И гибкость появилась, и дипломатичность, и умение диалоги строить, а не только орать и лезть с кулаками в драку, едва что-то идёт не по его. Ишь каков племенной рысак, весь в папашу! – Я пришёл к своему бывшему наставнику, а не к подданному.       – Говори, что хотел, или проваливай, - демон не видел сына Самаэля с самого выпускного, а с того уже лет семьдесят прошло, но никакой ностальгии не случается, он уверен, что готов не видеть адское отродье ещё раз пятьсот по столько же.       – Зачем ты сидишь здесь, в этой дыре, Геральд, сын Лота?       – Думал захватить власть во дворце, но ты меня опередил, - он шутовски развёл руками, мол, простите, Владыка, так уж вышло, но без особого энтузиазма: ему неинтересно метать бисер перед Люцифером.       – Не нравится моё правление? – Сухо хмыкают в ответ, явно скрывая за вопросом злость.       – Мне всё равно. Ты или кто-то ещё – плевать. Думаю, ты не самый плохой вариант, если тебе нужно моё поощрение. При всей уродливости твоих реформ, они работают.       – Хорошо, что мне не нужно твоё поощрение, - дьявол ходит вдоль полок, утопающих в проймах стен. Они похожи на рухлядь, которая уже отжила своё, но всё ещё держится на честном слове. Просто честном, не добром. Добрые слова Геральд давно вывел, как выводят глистов в бестиáриях.       – Тогда что тебе нужно?       – Твои мозги. Твои знания. Твои чары. – В руках оказывается безымянный флакон с чёрной и вязкой, как ртуть, массой. Жестом ярмарочного фокусника Люций прокручивает тот промеж пальцев. – Или собрался угробить вечность на эту парашу?       – Зовёшь меня ко двору?       – Обрати внимание, делаю это лично.       – Не выйдет, сатана, мне нечем заниматься в замке.       – Место королевского целителя свободно.       – Ты – не король, а я – не целитель.       – Да-да, - отмахнулся гость, - просто травник. В каждом борделе, в каждой клоаке Тáртара о тебе ровно это и говорят. Не могу вспомнить никого, кто бы так бездарно просирал свои таланты, как это делаешь ты.       – А ты увеличь круг общения дальше амбициозных, уокерских ног и сильно удивишься.       – Уокерские ноги, - в воздухе запахло металлом, - давно утопали в Цитадель из моего круга общения.       – Это к лучшему, - спокойно резюмирует Геральд. – Значит у тебя есть шанс не стать ещё одним мертвецом, которым она украсит свой путь.       Он отказался от предложения, поблагодарив для проформы. И, провожая высокопоставленное лицо, даже спросить осмелился, ждать ли ему кшáтриев, которые явятся прикрыть нелегальную лавчонку. Ответа не последовало, как, впрочем, и офицеров. Геральд в тот день подумал, ему следует выдохнуть, но выдыхают обычно те, кто хоть сколько-то волновался, а ему даже волноваться неинтересно. Чего он должен опасаться? Острога? Суда? Пыток? Казни? Когда о смерти рассуждаешь, как о долгожданном, лишённом сновидений сне, её очень трудно бояться и очень легко ожидать с нетерпением. Поэтому он пошёл поливать кусты. Мисселина родилась холодной, снежной ночью, он помнит эту её историю. Где-то на дальних окончаниях Рая, в городке, наполненном мастерскими и скриптóриями, когда от постоянных морозов деревенели даже иголки на ёлках.       – У меня была сестра. Старшая, - она замялась, задумчиво покусывая рот. У неё маленький рот и губы тоже маленькие, но пухлые, как у ребёнка. В ней вообще сохранилось это ощущение детской восторженности, с годами трансформируясь в уют. Он полагает, к старости она превратится в ту куму-наседку, которая кудахчет каждому гостю, не следует ли подложить на тарелку ещё рагу. – У нас была большая разница в возрасте, поэтому подругами мы не стали. – Теперь Мисселина хмурится.       – И где она сейчас?       – Её больше нет.       – Понял, - он – идиот, и ничего тогда не понял. Решил, что сестра погибла во времена войны между Адом и Раем, и не стал уточнять. – А твои родители?       – Их тоже нет, но это вопрос старости и болезней. Они прожили долгую «вечность».       – И нет слова лживее… - усмехается Геральд.       – Воистину, - она согласно кивает ему.       Её сестрой оказалась мать Мальбонте. Удивительно, что, зная наперёд, к чему приводит нарушение Закона Неприкосновения, Мисселина так легко прелюбодействовала с ним, с демоном, на протяжении многих лет. Она далеко не дура, просто без претензий и карьеризма. И, иногда, украдкой наблюдая за ней в учительской или в садах, Геральд думал, что дамочка – этакий случайный персонаж в академии: может, училась хорошо и взыграло это миссионерское «Хочу учить других», потому что картинке счастливой Мисселининой жизни точно следовало выглядеть иначе.       – Я бы хотела дом. Большой, белый дом и цветущий сад. Я бы усадила его белладонной и срезáла бы все розовые бутоны до тех пор, пока селекция не привела бы к белым соцветиям. – Это летняя ночь. Одна из многих. В школе почти пусто, Фенцио отправился в Цитадель, а тренер пропадает в соседней деревне. Наверное пьёт и спит со шлюхами. Даже без «наверное». Персонал в отпусках. И только в башне теплится жизнь – там сидит пленник и его персональные телохранители.       – Я бы предпочёл дому зáмок, - скупо поводит плечом демон. – Нынешний сатана намекал, что мне будут рады при дворе. Думаю, ещё десяток лет, и с издевательством над школотой стоит распрощаться. Чары не вечны, не хочу резко и пронзительно состариться в этих стенах.       – Ты не из знатной семьи?       – Мой папаша – кожевенных дел мастер. Как думаешь, меня можно считать аристократом, если класть строчку на драконью кожу я научился раньше, чем читать? – Он вроде никогда не рассказывал ей, что страшно заикался. Это была ещё одна причина, почему его долго не могли заставить читать. Что ж, он не расскажет ей и в этот раз.       – А дети? – Но женщина явно витает в своих мыслях и не слушает. – У тебя будут дети когда-нибудь? Я бы хотела детей… - Мисселина договаривает и вдруг заливается краской. – Не в том смысле, что наших с тобой… а в целом! – В целом ей нравятся дети, он это понял. А ещё он понял, что ему нравится, как она смущена.       Перед выходом в направлении дворца в эту мартовскую субботу Геральд осматривает сад самым придирчивым взором: укрыты ли растения, которым нужен свой микроклимат, выровнены ли дорожки и как долго протянут грядки, пока в жилище не влезут бродяги и не разнесут тут всё, если ему уже не доведётся воротиться. На всякий случай он кивает кустам белладонны – это его персональное «До свидания» с привкусом «Прощай».       – Дура! – Он не кричит это, но Уокер похожа на ту, у кого взрываются барабанные перепонки. – Почему ты не помогла ей, малохольная идиотка?       – Я… я… - девчонка захлёбывается и скачет вокруг перепуганной, крылатой тварью, - вы были бл-лиже…       – Я бы справился сам. – Его рука, затыкающая дыру в груди Мисселины, очень горячая. Удивительно, учительница мертва уже несколько минут, субантра вырвала ей сердце, но кровь до сих пор обжигает. Живая, красная, пьяная. – А не справился бы, поделом! Потому что на её месте должен быть я.       – Геральд, Геральд! – Виктория пытается присесть и пощупать пульс на шее преподавательницы, но он не позволяет прикоснуться к телу Мисселины. Нет. Не сейчас. Не здесь. Не ей. – Можно я… она… она может ещё быть жи…       – Не может! – Вот теперь он кричит. Плюёт ей в лицо букву за буквой и мечтает, что те примутся разъедать кожу школьнице, пока не обнажат мышцы, затем кости и не превратят всю её в прах, который откатит время назад. – Всё это началось из-за тебя! Гори в аду, Вики Уокер!       Что ж, отчасти его проклятье сбылось: она вдоволь погорела под адским сынком, пока сам Геральд ещё упивался новостями, находя причины для ненависти в каждой из них. Он считает, у него есть право на гнев, и до сих пор пытается думать, что ненавидит Уокер-младшую, из-за которой грязнокровный урод выбрался из своего плена. Уокер-младшую, которая бросилась помогать ему, взрослому мужику, на поле битвы. Уокер-младшую, которая сделала ровно так, как он её… да всех их учил: которая проанализировала ситуацию и спасала ближнего от себя соратника. Геральд знает, злость на Викторию – злость на самого себя, но он всё ещё демон, и ему приятна мысль, что где-то существует какой-то другой, какой-то иной, какой-то по-настоящему виноватый. Не только он. Лишь раз демону показалось, что он перегнул с девчонкой во время битвы. И, дьявольщина, не столько лично ведь показалось, сколько Глифту показалось, выпитому в первый вечер по окончании кровавой вакханалии. Он решил, что раз в нём говорит алкоголь, то не надо тому мешать. Пусть пойло пообщается со студенткой напрямую, без посредников.       – Виктория Уокер? – В лазарет он заглядывает тихо и шепчет тоже тихо: здесь вдоволь раненных школьников, потому что именно эту «армию» райские властители посчитали настолько профессиональной, чтобы выставить против мальбонтовских орд. Всё было прозаично, прозрачно: зачем тратить своих литых истуканов в кольчугах, которые могут пригодиться для второго залпа, когда есть пылкие школяры и Люцифер, отбивший Ад, что пригонит Легион спасать своё непризнанное великолепие?       – Не дождёшься, - голосок у новоиспечённой героини тонкий, а ещё доносится из дальнего угла и адресован кому угодно, только не Геральду. В лазарете потушены факелы, но на тумбочках сигнальные маячки – тускло коптят свечи. Каждая постель завешана шторой или скрыта ширмой – саваны без мертвечины, одеяния выживших. И та койка, что стоит вдалеке, ни чем от других не отличается. Но это всё вшивая иллюзия, осознаёт педагог, потому что отличие есть, и оно кардинальное. За той ширмой разгорается праздник, пиршество молодости и надежды.       – Непризнанная. – Люцифер охрип. Он скрипит, как первый, жёсткий снег. Но это не удивительно: педагог слышал, сына сатаны порядком помяли. – Там, на поле боя, я до усрачки боялся, что ты не вернёшься… не делай так больше. Не делай так никогда, любимая!       – Ах! – В причудливой игре светотени демону хорошо видно, как ловко стянут ворот с женских плеч. Как сама девица подскакивает, снимает то, что осталось, и довершает начатое, усаживаясь верхом. Так садятся на трон и на член, но не на кровать умирающего. – Тебе не бол…       – Хватит стенать! Замолчи-и-и… - очертания крепких пальцев, впившихся в бёдра. Те приподнимаются, и помещение наполняет ритмичный, негромкий звук. Шлепки по уверенной, быстрой амплитуде. – Ты поняла меня? Никогда, Уокер!       – Никогда… никогда… дада, пожалуйста… не останавливайся… - чужим сексом Геральда не смутить, но тут не совсем он. Вернее, совсем не он. У них не перепихон с нотками запретной страсти, а откровение любовников, которые во всём друг другу признались. В любви, например. Он закрывает дверь с нетрезвой, но ужасной мыслью: они признались, а он – нет.       Со времён предыдущего управленца своды Тáртара не претерпели изменений. И, конечно, изменились до неузнаваемости. Из них словно вытравили размеренность, убрали блеск украшающей шелухи и трахнули мечами охранников. Бывший преподаватель думает, теперь дворец – это хитрое блюдо, где смешали ужас, кровь и величие, и зáмок больше не похож на место советов и решений, теперь он похож на храм. Языческое капище с полыхающим жертвенником в эпицентре. Молиться у последнего следует на коленях, когда те широко разведены, а руки связаны сзади, голова непременно запрокинута в обращении к святыне, язык высунут. Он видит Викторию Уокер и полагает, что у её лица очень правильное, молитвенное выражение. Идеальная уродица.       – Учитель?       – Я давно тебе не учитель, Моника, - офицер нагоняет его в дверях большого зала, где грохочет званный вечер, и преграждает путь. Логично, его не приглашали.       – Простите, Геральд, - она приветлива и, наверное, даже рада его видеть. Он разве что поседел с лихвой, но это не связано с возрастом. В глазах демоницы бывший педагог – земная, чёрно-белая фотография: раз в году с той смахивают пыль, чтобы вспомнить нечто своё, приятное и из прошлого, а потом забывают до следующего года. – Мне велено проводить вас в кабинет Милорда.       – Раз велено, то проводи. Люцифер не заставляет себя долго ждать. Впрочем, никакого тет-а-тета не намечается, он приходит не один.       – Здравствуйте, Геральд, - от выпитого Глифта у неё осоловелый голос и хрустальные, коровьи глаза. Ресницы накрашены густо, словно шла на кастинг потаскух в район доков и случайно ошиблась дверью. А помада искусана и съедена. И, если присмотреться, её остатки можно обнаружить на губах по соседству.       – Здравствуй, Вики Уокер.       – Спасибо, что прибыл вовремя, - Люций трезв, но мятежен. У него на лбу отпечаток предвкушения, какой бывает у мальчишек, которые уже начали свой крестовый поход, реализуя лучшую из проказ. И этим видкóм он сейчас особенно напоминает папашу. – Ты останешься здесь, пока всё не будет готово.       – Я потерплю столь стеснённые условия, - Геральд глумливо щерится, демонстративно обводя взглядом кабинет, потолки которого выше, чем три этажа его хибары, окажись у той три этажа.       – Дело сделано по расписанию, - пищит Уокер. Мелкая кокетка, льнущая к своему красноглазому дракону и вихрастому льву в одном лице. Оба смешны до противного умиления, словно не выпускались из школы и думают, что перед ними слепец, не замечающий, как Люцифер лапает своё святотатство со спины. Преподавателю хочется фыркнуть, повторяя давно укоренившуюся мысль: «Пока ты её крестом тащишь на персональную Голгофу, она из тебя Христа сделает, и сама же распнёт, мигом становясь и Понтием, и Пилатом».       – Вы приготовили ингредиенты, которых у меня нет?       – Стол и склянки в твоём распоряжении.       – Хорошо, - кивает демон, одёргивая затасканную мантию. Странно, он презирал неухоженность Фенцио столько, сколько знал его, а сейчас выглядит ещё хуже. И на фоне лоснящейся элегантностью сладкой парочки это заметнее и контрастнее. – Напоминание для тебя, Виктория, будет минуты три, не больше. Не вольёшь в него зелье за это время, вторая ипостась не гарантирует «воскрешения».       – Знаю.       – Знать недостаточно, нужно сделать. – Не забыть со своей слабостью к точным наукам. Или не захотеть забыть, пользуясь такой удивительной возможностью поставить точку в этом вялотекущем, но всегда выкипающем до краёв романчике. – Иначе Ромео с Джульеттой покажутся комедией. Ха, Геральд уверен, из Уокер – Джульетта, как из него – монах. Это дьявол слижет весь яд вокруг своей белобрысой прохиндéйки, потому что она для него – костыль, а сам Люций – инвалид, который уже не научится прямохождению. А Вики разве что выспится, с удовольствием потянется, увидит труп, возьмёт из ножен кинжал и поковыряется тем в зубах – белых и крупных, как у церберов, натренированных на бои на псарнях, – размышляя, какое платье надеть на поминки, чёрное или слишком чёрное. Но травнику не грустно за Люцифера. Лишь, в каком-то смысле, по-хорошему завидно. В его жизни тоже имелась белокурая женщина, ради которой он был готов на многое. Жаль, что она об этом так и не узнала.