***
— Глубже, кис. Между пальцев правой руки у Антона тлеет сигарета, пальцы левой путаются в растрёпанных смоляных волосах. Арсений смотрит на него исподлобья — глаза слезятся то ли от дыма, то ли от того, что насаживается ртом на член до упора, — и выходит до тошноты покорно, он знает — даром, что зеркала нет. — Умница. Шастун редко хвалит вслух — обычно только кусачими поцелуями и поглаживаниями по волосам. Сейчас губы восемьдесят процентов времени заняты сигаретой, а ладонь на затылке нужна лишь для того, чтобы давить, когда становится мало. Арсений почти не разрывает зрительного контакта; в его поплывшем осоловелом взгляде — послушание, желание и что-то ещё болезненное, над чем Антон задумываться не хочет. Да он никогда задумываться не хочет, если знает, что мысли приведут к необходимости разговора и тревоге. — Ты даже не представляешь, сколько парней бы мечтало тебя трахнуть, будь ты девчонкой. Арс закатывает глаза и из вредности царапает головку зубами, с хлюпаньем выпуская член изо рта. Антон отзывается недовольным шипением и смотрит на него сверху вниз с немой претензией. — Но я не девчонка, и мне не нужно ей быть, чтобы ты хотел меня трахнуть. Шаст хмыкает: камни в его огород полетели, надо же, а он думал, фраза совершенно безобидная. Арсу, правда, никогда веский повод не нужен, чтобы оскорбиться. Но сосёт дальше — не на жизнь, а насмерть, — и Антон низко и глухо выдыхает, запрокидывая голову и выкидывая из неё уже не актуальные панчлайны. Арсений снова отстраняется, сжимая член у основания — на кулак течёт вязкая слюна вперемешку с естественной смазкой, у него губы блестят так, что охуеть можно, Антон не может взгляд отвести, — покруче, чем от какого-нибудь «Кармекса». Он наклоняется ниже, дразнится кончиком языка между яиц, по чувствительной уздечке и широко лижет ствол — так самозабвенно, у Шастуна в глазах темнеет от вида и ощущений. Он тушит недокуренную сигарету о дно стеклянной пепельницы — Арс её у себя дома держит только для него. — Кис, подожди, — хрипит Шаст, оттягивая его за волосы от члена. Арсений поднимает глаза свои большущие с чёрными-чёрными ресницами, на которых улететь можно, смотрит блядским взглядом своим где-то между «трахни меня уже» и «кончи мне в горло». Приходится потратить пару секунд на то, чтобы вспомнить, для чего в организме лёгкие — не только же курить в них можно. — Хочешь сесть мне на лицо? — Антон… — Хочешь? — настойчивее и будто на квинту ниже. Арсений испуганным оленёнком хлопает глазами — он красивый до невозможности. Щеки красные, губы красные тоже, припухшие, охуенные — красивый. Взгляд снизу вверх, радужка расплывается тёмным аквамарином, зрачки широкие-широкие, утонуть можно, и блестят свинцом — красивый. Арсений знает, что только — «красивый». — Да… Блять, да, хочу, пожалуйста… Ноги не слушаются, он на коленях простоял не меньше минут пятнадцати — Антон помогает, почти всё делает сам: поднимает с пола, усаживает к себе на колени, не брезгуя целует сразу же — соскучиться успел. Арс своей нетерпеливостью срывает с чужих губ смешок, когда давит на грудь, безмолвно прося лечь. — Повернись ко мне спиной, кис. На Антона под собой, расхристанного, с ворохом спутанных кудрей, упавших на лоб, хочется смотреть ещё и ещё — наконец-то сверху вниз, скользя пальцами по голой влажной груди и запоминая-запоминая-запоминая, — но когда он обращается так, ослушаться не получается. — Умница, — снова хвалит беззастенчиво и тянет ближе к себе, взявшись чуть ниже щиколоток, и по-хозяйски укладывает горячие ладони на бока. — Будь громче, ладно? — Соседи, Антон. — Плевать на соседей. Арсению не плевать ровно до того момента, пока Шаст не проходится мокро и широко языком между ягодиц, — он всхлипывает звонко, царапая Антону живот короткими ногтями. А тот знает, как Арса ведёт — от пальцев, от языка, он это обожает, — уже выучил, как надо, чтобы было хорошо — действительно хорошо, — чтобы до бордовых отметин на собственном теле, до неразборчивых просьб, до дрожи в коленках, до пошлых исступлённых стонов. Как надо — Антон дразнится кончиком языка, тонко-тонко, с нажимом ведёт по чувствительному месту у яиц к колечку мышц, вылизывает до хлюпанья слюны. Арс стонет протяжно, подмахивая бёдрами нетерпеливо, губы кусает до боли, дрожит, как последний кленовый лист по осени. — Подрочи мне, — не просит — хнычет, ему уже совершенно плевать, насколько по-щенячьи это звучит по шкале от одного до десяти. Хоть одиннадцать, сейчас хорошо до звёзд перед глазами и — да, вот так, пожалуйста, ещё. Антон одну руку перекладывает на чужой член, другой сжимает бедро — у Арса бёдра охуенные, их только кусать, мять и разукрашивать в маковое поле, — дрочит отрывисто, не сосредотачиваясь, у него в ушах звенит и шумит от томно-пошлых вздохов и стонов вперемешку с тягучим вторым слогом его имени. Арсений кончает с этим же именем на губах, выгнувшись по-кошачьи и запрокинув голову, одной рукой всё сжимает бедро Антона, другой чисто механически водит рукой по его члену, доводя до разрядки за несколько рваных движений. — У тебя телефон звонил… кажется, — говорит Антон, пытаясь отдышаться, и лениво обнимает за плечо улёгшегося рядом расслабленного Арса. — Не знаю. Ты так стонал — сложно было услышать, — тот вредно кусает его чуть ниже ключицы в ответ на наглый смешок. — Позже перезвоню, не обломятся. Арсений так лежит, нежась в тепле чужих рук и жаре чужого тела, минут пять, не меньше, даже почти засыпает, когда резко дёргается и вскакивает в положение сидя: всё-таки обломятся. — Бля-бля-бля, — тараторит он, принимаясь скакать по комнате в поисках одежды с телефоном в руках — многозадачность. — Я же Эду обещал сегодня за школу сыграть! Вот припёрся ты, я вообще!.. — Это я виноват в твоей забывчивости? — Антон невозмутимо поднимает бровь, закладывая руки за голову. — Это ты виноват в моей забывчивости, — наигранно ядовито передразнивает Арсений, натягивая широкие харадзюку. — Эд меня у подъезда ждёт, соберёшься — закрой квартиру; спишемся — ключи заберу. Договаривает он уже из коридора, по пути набирая Выграновскому сообщение — наверняка с кучей ошибок, потому что смотрит только одним глазом, и то халтурит, и пытается параллельно формулировать вслух, что ему нужно от Антона. — Бабушка сегодня не вернётся, она у дочки ночует, а то и ещё поживет какое-то время, — он влезает в кроссовки и едва не падает, потому что надо бы ещё и держаться за что-нибудь, а не строчить тысячное извинение. — Но ты всё равно в темпе давай, я все-таки хочу домой попасть. Антон выползает из комнаты, морщится от яркости лампы под самым потолком, нахохливается, скрестив руки на голой груди — штаны надел, и на том спасибо, — и привалившись плечом к косяку. — На «Спартаке» играете или в зале? — спрашивает он, ёжась: на дворе май, а в квартире холодно, как в пятнадцатиградусный мороз. — Не, ты чё, ёбу дал, там всё мокрое, — Арсений секунду смотрит на свою ветровку и машинально отмахивается, решая идти без неё. — В зале. Всё, я ушёл, закрой за мной. И хлопает внешней железной дверью — не от злости, так, просто потому, что иначе она не закроется от старости, дряхлости и, судя по всему, усталости. Иногда Арсений чувствует себя этой несчастной дверью. С балкона второго этажа, выйдя покурить, Антон слышит, как недовольно крякает Эд, и как неловко отмазывается Арс — едва не «у меня кошка рожала» и «у меня бабка — Сталин».***
Арсений всегда был странным человеком, но лежачих ногами пока не затаптывал и не то чтобы очень хотел. Сейчас — почти жаждет, когда, едва выйдя к центру, встречает взгляд Антона с трибун и выхватывает его по-детски восторженно сложённые кулачки. Нет сил ни состроить ядовитую гримасу, ни улыбнуться, ни что-нибудь ещё: он так и пялится в ответ — наверное, по-бараньи тупо и равнодушно до безжизненности, но у него не получается с собой сделать ровным счетом ничего. Главный вопрос — зачем он здесь? Ключи он мог отдать позже, к тому же, вроде к Илье собирался, а тот живет прямо рядом с лицеем; посмотреть?.. Гостям Арсения объявляют экс-капитаном баскетбольной команды лицея, и все почему-то хлопают и визжат — визжат точно девяти-десятиклассницы, — хотя он думает, что звучит паршивее некуда. Вернее, есть, куда: паршивее звучит только идея думать во время игры, когда следовало бы следить за мячом и вливаться в стратегию, рассказанную Эдом наспех по дороге к школе. Правда — зачем Антон заявился сюда? Вряд ли истинная причина такая, которую можно произнести вслух, не нарвавшись на серьёзные разговоры. Но гораздо больше Арсения волнует не рациональная сторона вопроса, а та, что давит на самое больное: Антон ведь обо всём прекрасно знает, он знает, что Арс в нём по уши, и он знает, что ничего не может дать в ответ — так зачем козе баян? Каждый такой выпад Шаста — бесполезное шевеление надежды на лучшее — полудохлой, тупой, как та самая коза. И каждый раз эта надежда, вновь обманувшись, сдыхает ещё на часть, — как в лохматом анекдоте про бесконечное количество математиков, — и болит только сильнее. Арсений ловит его восторженно-взволнованные взгляды, чувствует их на своей спине, когда ведёт мяч к чужому кольцу, чувствует чуть ниже груди, когда на всех парах летит к своему, — и чувствует, как время от времени подкашиваются колени. У него с Антоном уже давно не бывает по-другому. — Дядь, ты шо, ну надо собраться, — тормошит его за плечи Эд в перерыве. — Давай, пока вровень идём, объебаться вот вообще нельзя. Вперёд мысли Арсений бормочет оправдания вперемешку с извинениями, и он даже не уверен, что его слышно. Выграновскому, правда, не нужны объяснения — достаточно перехватить арсов взгляд побитой собаки в сторону трибун, и он вздыхает. — После игры ко мне пойдём, хошь? — Эд укладывает ему руку между лопаток и мягко разворачивает в другую сторону. — Пивка попьём, а? А то ты ж как выпустился, мы не видимся почти. — Давай, да, — Арсений насильно вытаскивает себя за шкирку из состояния транса, чтобы вникнуть в чужие слова и ответить хоть сколько-нибудь осознанно. — Только я ещё после игры пойду ключи у Шаста заберу, ты не теряйся. — Чё у него делают твои ключи? — Да там… Неважно, короче, — Арсений вяло отмахивается и с нажимом трёт лицо обеими ладонями, пытаясь взбодриться — если он начнёт давать себе пощёчины, будет выглядеть странно. — Иди к ребятам, передай, что сейчас играем только в нападение: защищаясь мы точно не выиграем. И Серёге с Кириллом скажи, чтобы у центра держались на передачи, — без защиты обойдёмся. — Другое дело, Сюх, — Эд хлопает его по плечу, улыбаясь широченно своими белыми зубами — Арсений отвлеченно думает о том, что Выграновскому повезло, он даже брекеты не носил. — Давай, отдыхай и готовься. Арсений честно старается отдохнуть, даже отбегает попить воды и умыться, чтобы было не так жарко и противно, — немного все-таки помогает, и он собирается с силами, в приступе неимоверного упрямства обещая себе выиграть этот матч. Он и выигрывает: балансирует на грани нарушения правил, выхватывает мяч, обгоняет всех противников, сложившись в три погибели, и в соло забивает два последних данка, от самого себя не ожидая. Выдохшийся, но совершенно довольный, он принимает по-мужски крепкие и жаркие объятия партнёров по команде, даже не протестует, когда те все вместе его качают, хотя и боится шмякнуться на пол. Эд его хвалит больше всех, орёт в уши, какой он классный, вызывая смех и улыбку, то и дело лезет обниматься и треплет по макушке в приступе особенного обожания. — Ты переодевайся, — Арсений копается в эдовом рюкзаке в поисках своего телефона, — а я на улицу, надо Антона перехватить. Буду тебя у лестницы ждать. — Лады, — Эд отбивает ему «пять», и остальные это подхватывают так, словно если не дотронутся до Арсения сейчас же — умрут. На улице после ночной грозы по-прежнему свежо, прохлада сошла не до конца, и это — то, что так нужно после напряжённой игры и спортивного зала, в котором, по ощущениям, выдышали весь воздух. Арсений садится на ступеньки крыльца, потому что так наверняка не пропустит Шаста, и залипает в телефон: отвечает Оксане, попросившей его выйти завтра на смену вместо неё, отписывается матери, почему-то заинтересовавшейся известием о сегодняшнем матче, и скидывает вдогонку к сообщению щёлкнутый наскоро селфак со сложенными шутки ради в «V» пальцами у лица. Шаста он действительно не проворонивает — тот подходит сам и плюхается рядом. — Круто сыграл, — он приваливается плечом к плечу и протягивает Арсу раскрытую ладонь; тот вяло от усталости отбивает. — Прям вообще… Не помню, чтобы хоть раз видел тебя в таком запале. — Соскучился по школьному баскету, — Арсений обнимает себя руками и наклоняется вперёд, почти касаясь грудью поджатых коленок. — Рад, что тебе понравилось. Тяжести от разговора почему-то нет, и слова из себя не приходится вытягивать клещами — Арсений скорее просто не знает, что говорить, и позволяет себе не думать вовсе. И они молчат без всякого напряга, просто так, потому что хочется, потому что языком ворочать влом, потому что закат красивый, и лучше сидеть в тишине, чтобы его не спугнуть. — Ты совсем без вещей ушёл из дома, — вспоминает Антон через несколько минут, но говорит несвойственно для себя тихо. — Я тебе футболку принёс, чтобы ты переоделся. Не кайф в мокрой ходить, по себе знаю, — он протягивает Арсу шопер, и тот косится, удивленно подняв брови. — Ключи тоже там. И ещё зарядка. Хрен знает, на всякий случай, мало ли, у тебя после игры были планы, и без телефона как-то… — Спасибо, — обрывает Арсений и улыбается уголками губ; смотрит, правда, не в глаза, только на щёки. Он забирает сумку и выуживает из неё футболку — не его, антонова дурацкая, с мемом «Пивозавр», но приватизированная им давным-давно. — А то я сам в спешке не подумал, пришлось бы сейчас у Эда одежду пиздить. Он без стеснения снимает майку, в которой играл, — что Антон там не видел? — и надевает чистую, постиранную только вчера, и ему сразу становится в тысячу раз лучше. — А ты к Эду сейчас, да? — почему-то Арсений слышит грустное эхо. — Ага, — он расправляет ткань внизу и выпрямляется, потягиваясь, продолжает сквозь зевок: — Давно мы не встречались нормально. Они молчат снова; когда выходит Эд — коротко и неловко прощаются, как со вчера знакомые, и расходятся в разные стороны, чтобы не видеть друг друга хотя бы пару дней.***
Арсений всегда был странным человеком, но лежачих ногами пока не затаптывал и не то чтобы очень хотел. Если, конечно, это не о нём самом. С собой он воюет каждый день, каждый вечер и каждую ночь — только по утрам штиль, потому что по утрам он в целом не умеет существовать больше, чем наполовину. И с завидной регулярностью в нём зависимость и истеричность отправляют в нокаут гордость, совсем вне правил добивая ее носами тяжёлых как бетон берцев, а сделать с этим ничего не получается, кроме как махнуть рукой и отделаться от вопящего здравого смысла занятостью, ленью, усталостью и далее по списку. Он пускает кольца дыма в потолок, свесив голову с кровати и закинув ноги на стену. Эд сидит сбоку, но вне зоны его видимости, с кем-то переписывается, по обыкновению жёстко тыкая пальцами в экран. Мысли оформляются в почти стоящие слова, но не успевают произнестись и — рассеиваются вместе с дымом в неоновом свечении диодной ленты по периметру потолка. Арсений закрывает глаза и перестаёт думать, доставая из закромов, как забавную, но бесполезную вещицу, очередной сомнительный инфоповод. — Почему ты в меня влюбился тогда, в десятом классе? — Нихуя себе, — Эд резко вскидывает голову, откладывая телефон, и спрашивает — слышно — осторожно: — Какая такая птичка тебе на хвосте принесла? — Егор, — спокойно жмёт плечами Арсений. — На моем дне рождения, после того, как мы с ним танцевали. Булаткин беззастенчиво смеётся с глупых шуток во весь голос, хватаясь на импульсе и по привычке за собеседника, куда дотянется, мягко, технично и в общем классно целуется, танцует не на жизнь, а насмерть, и пьёт сладкие коктейли, намешанные из непонятно чего по принципу «главное — вкусно», совсем не оглядываясь на тот факт, что он вообще-то мужик, и мужикам положено хлестать неразбавленный виски, запивая раскалённой лавой. Именно поэтому Арсений сейчас сидит с ним на одном кресле — в тесноте да не в обиде, — обнявшись и слипшись теми самыми двумя уродскими пельменями со дна пачки. Музыка грохочет, как на настоящей дискотеке, и хочется танцевать ещё, но им точно хватит: персонально для них уже включали «Зверей», и губы у них опухли и едва не онемели на «Районах-кварталах» от поцелуев, чувственности которых аплодировали (и завидовали) все. Эд болтает с Макаром поодаль, активно жестикулируя рукой со стаканом и рискуя выплеснуть свою абсентовую гадость на пол, смеётся крякая; Арсений поглядывает на него, ищет следы недовольства, ревности, обиды — чего-нибудь. Это у него тормозов нет, и все предохранители сорваны, а Эд, может быть, консервативен и не в восторге от того, что его парня кто-то целует. — Ты чего? — Егор поднимает мутный взгляд, словно слышит тревожное шевеление в его черепной коробке. — Да так, — Арсений неопределённо машет рукой в воздухе, не придумав, как оправдаться. Булаткин вдруг смотрит мягче и понимающе улыбается, обнимая крепче. — Не переживай из-за Эдика, — по-настоящему успокаивающе говорит он, и Арсению вот вообще неясно, каким чудесным образом одна эта фраза смогла разжать пружину нервов. — Он не против, мы обговаривали это. Мы доверяем друг другу, и нам не по четырнадцать, чтобы замалчивать важные вещи. — Важные вещи? — У нас уговор. Если захотелось кого-то другого или влюбился в кого-то другого, нужно сказать об этом. Измены накладывают куда более болезненный отпечаток на дальнейшую жизнь. Так Эд сказал. — Эд молодец, — поддакивает, качая головой, Арсений. — Нет, серьёзно, Арс, — Егор ёрзает и отодвигается немного, чтобы спокойно и строго посмотреть в глаза. — Поцелуи — это поцелуи. У нас с тобой это была игра момента, охуенная игра момента. Это не значит, что я не люблю Эда, или что он не любит меня. — Ты прав, — честно соглашается тот, чувствуя, что совесть заткнулась окончательно. Булаткин удовлетворенно сопит и укладывает голову обратно ему на плечо, принимаясь перебирать его длинные волосы на уровне затылка. Арсений кайфует от этого похлеще, чем изголодавшийся по хозяйской ласке кот, пристраивается удобнее и закрывает глаза. Умел бы он мурчать или хотя бы по-кошачьи тарахтеть — он бы мурчал и тарахтел. В центре комнаты танцуют неизвестные Арсению люди, но танцуют хорошо, с чувством, и смотреть на них приятно. Это похоже на гипноз, он не замечает, как одна песня сменяет другую, как скачут режимы световой ленты, как то затихают, то снова гремят голоса. Бок ему греет Егор, в волосах обосновались и прилично обжились егоровы пальцы, ладонь уже печёт, а вовсе не холодит стакан с выпивкой, состав которой Арсений уже не помнит, и в глазах размываются цветастые пятна света. — Теперь я понимаю, почему Эд влюбился в тебя тогда, — просто говорит Булаткин, и его голос слышится единственно чётким на фоне остальных звуков. — Тогда?.. Влюбился? — будь Арсений чуть менее пьян, он бы удивился посильнее, но в его состоянии почему-то любая новость кажется заурядной. — В начале десятого класса, когда вы познакомились. Он по уши был влюблён, по свои причём, а прожужжал почему-то мои. Ну, это мы ещё не встречались, — объясняет Егор, коротко пожимая плечами. — Ты наверняка знаешь, в тебя было влюблено пол нашей параллели. Но Эд… Он по-другому, понимаешь? Он-то тебя знал лично, а не как мальчика-одиннадцатиклассника с милой мордашкой и руководством баскетбольной командой впридачу. — Я… не замечал. Наверное, — тупо и едва не по слогам говорит Арсений, нахмурившись. — И как это прошло? — Не знаю, само по себе. Влюблённость — это ведь такая штука, она отпускает быстро. И, наверное, он решил для себя, что быть тебе другом — это гораздо круче, чем встречаться с тобой. Арсений только крайне содержательно угукает и обещает себе подумать об этом на трезвую голову. — Вот ведь зараза, — беззлобно ржёт Эд, — все мои тайны спалил. — Так за что? За что ты влюбился в меня? — Арсений сам пугается того, как звучит — как мученик на плахе. Выграновский подбирается весь и делает такое сложное лицо, что хочется тут же отменить все вопросы, лишь бы не мучить бедолагу. Но Выграновский и упрямый, и цеплючий, как репей, и на любое «забей» преисполняется ещё большим желанием ответить, так что Арсений даже не пытается остановить его мыслительный процесс. — Бля, — наконец на выдохе крякает он, поджимая губы. — А разве влюбляются за что-то? Это ж, типа, ну, чувства, вся хуйня? — Влюбляются обязательно за что-то, — философски исправляет Арсений. — А вот любят просто так. Влюблённость — это эмоция, любовь — чувство. — О-ой, дядь, — тянет Эд, но клоунская шарманка не заводится, и он задумывается снова. — Хер знает, я влюбился в тебя за тебя. Я хотел на тебя равняться, ты ж весь такой крутой был. Не в смысле, что я тоже хотел толпы фанаток и кучу знакомств, не, это хуйня из-под коня всё. Я хотел, типа, тоже много работать над тем, что мне нравится, уметь забивать хуй на мнение других людей и вести себя так, как хочу, а не так, как надо… Ты крутой, Арс. Ты волшебный просто, нереальный; я капал слюной, когда ты танцевал на тусовках, натурально так тёк, когда ты на школьных концертах выступал с вокалом, охуевал с твоих выходок иногда, но в хорошем смысле… Я влюбился в тебя, потому что ты классный, умный, сучеватый в меру, и улыбка у тебя — ебануться. — А ещё красивый, — глупо хихикает Арсений. — Да это вообще обосраться и не жить. Арсений улыбается — выходит едва не кисло — и замолкает, пытаясь осознать сказанное Эдом. Ему странно слышать, что кто-то может быть искренне влюблён в него — в него настоящего, искрящегося, живого, немного истеричного и нервного, иногда чересчур несдержанного, смешного. Он думает, это оттого, что в него такого не влюбится, и его такого не полюбит тот, в ком он сам затонул и увяз. Мысль сворачивается в кольцо — он беспрестанно прокручивает на безымянном пальце серебряное: влюбляются за что-то, а любят без причины, но как полюбить того, в кого не был влюблён, в кого влюбиться, по-твоему, не за что? — Кончай в себе копаться, — без тени шутки говорит Выграновский. — Ты не виноват в том, что он влюблён в другую. Никто, нахуй, не виноват. — Вылези из моей головы для начала, — без язвы фыркает Арсений и подкуривает вытащенную из общей пачки вторую. — Я знаю, что никто не виноват. Я просто пытаюсь понять… Я ведь влюбился в него, и у меня были причины? Почему он не нашёл причины влюбиться в меня? — Он не искал?.. Ну, типа, с хуя ли ему вообще было что-то искать, если он уже сделал выбор? Арсения прошибает осознанием. Он закашливается на полувдохе и кашляет долго и больно. Зачем Антону любить его, если он уже нашёл того, кого хочет любить? Больше Арсений не спорит и не рассуждает вслух. Про себя, впрочем, тоже: в голове — противно звенящая пустота. Этот звон ему слышится все три квартала до дома, а потом — всю ночь.