Небо в комнате

Болеть можно долго, любить — ещё дольше, любить болея — вообще сколько угодно; а до «перелюбить» и «переболеть» придётся идти длинными-длинными месяцами, если не годами, падая в бестолковые ремиссии и спотыкаясь о собственные малодушные компромиссы. Арсений всё это проходил, а «перелюбить» и «переболеть» по-прежнему сильно за горами, и он уже даже не представляет себя без этого прилипчивого страшного обожания, пустившего под откос его нервную систему. Он любит только больше — сегодня ночью, под Антоном, выстанывая неприлично громко его имя, и сегодня под утро, расплываясь ленивым усталым взглядом по антоновой голой спине, пока он варит кофе и жарит яичницу — арсову любимую, «взбаламученную». Арсений ужасно хочет спать — и обязательно вырубится, как только проводит Антона, — но стоически держится, выхватывая последние отрезки времени, когда сможет побыть с Шастом вот так, в уютной тишине, в их общем спокойствии, одном на двоих. — Я понял, как охарактеризовать твою статью, — вдруг говорит Арсений, заметно проснувшись. — Ты нагнул всех так, что никто и не заметил. Это дорогого стоит. Ты удивительным образом умеешь подбирать такие формулировки, к которым, ну, вот вообще не придраться, но при этом так точно выражаешь мысль, что все всё понимают. Это очень смелая статья, и я… «Я восхищаюсь тобой». «Я горжусь тобой». «Я в восторге от всего, что ты делаешь». «Я хочу, чтобы ты знал, насколько ты талантлив». — «И я»?.. — тихо наводит Антон, когда пауза затягивается. — Я считаю, что такими темпами ты сможешь достичь больших высот, — выпаливает Арсений, найдя наиболее приличные и наименее откровенные слова. — Да, ты… Ты молодец. — Спасибо, Арс, — собственное имя с его губ звучит правильно, так близко и так гармонично, что колется где-то в груди разрядами тока — такая себе шоковая терапия. — Мне важно, что ты думаешь о том, что я делаю. Говори… почаще, ладно? Ты единственный из всего моего окружения, кто разбирается в этом настолько, насколько нужно, чтобы говорить толковые вещи. Это очень помогает мне. Арсений слабо улыбается — и Антон, конечно, не видит, занятый тихим буллингом, по-видимому, пригоревшей яичницы; Арсению на секунду становится забавно, и он смешливо фыркает, выдыхая через нос, а сразу после в сердце без предупреждения вцепляется когтистая лапа тоски: это утро — мягкое, немного ленивое, спокойное, и так, кажется, и выглядит утро у любой влюблённой пары, а это совершенно, вот совсем-совсем не про них. Не про них — любая романтика, в общем-то. Все их разговоры — отстранённые или ядовитые, нескладные и глупые, все их поцелуи — кусачие и напористые, любой их секс — громкий и жёсткий, пусть такой, какой нравится им обоим. Арсений давно решил раз и навсегда: про них — «трогать, но не смотреть», никогда не залезать в души друг к другу так, чтобы потом нельзя было вернуться. Он смотрит Антону в спину — смотрит, как перекатываются мышцы под кожей, как сходятся и расходятся лопатки, как игриво скользят тени от света раннего-раннего солнца, какое не застаёт почти никто. Он думает, что хотел бы уметь рисовать, чтобы запечатлеть это утро на бумаге раз и навсегда: такого Антона — лохматого, не спавшего двое суток, но почему-то энергичного, улыбчивого и открытого, чуть-чуть смешного, потому что в цепи на голое тело, красивого, — такое красное солнце, такую кухню, почему-то сегодня не раздражающую беспорядком и ржавчиной на сковороде и чайнике, в старо-древней, давно отжившей хрущёвке, такого себя — с влажными взъерошенными волосами и в одних растянутых домашних штанах, сонного и совершенно не желающего двигаться от усталости, но, кажется, счастливого, в то же время абсолютно выжатого, а ещё — до одури влюблённого. Если не зарываться в семантику и бесконечное количество смыслов, а смотреть прямо и просто — ведь никто не виноват, правда? Никто не виноват, что он любит человека, который не любит его; Эд говорил об этом недавно и сказал ещё прекратить копаться в себе. И никто на самом деле не виноват, что Арсений позволяет этому человеку быть рядом с собой, быть ближе, чем позволено, — даже сам Арсений не шибко виноват, нельзя его винить за то, что он влюблённый идиот. А вообще он рад, что чувствует это — его любовь не строится на рациональности, его любовь не магнитится к стабильности и ясности, его любовь не тянется к простоте; его любовь — какой бы она ни была — красивая и его. Если бы когда-нибудь Арсения спросили, изменил ли бы он что-то в своей жизни, он бы потерялся надолго. Он бы отказался идти в музыкальную школу, чтобы потом не болеть несовместимой с жизнью идеей поступить в Гнесинку; он бы не названивал брату в тот кошмарный день; он бы всерьез взялся за лечение депрессии, чтобы хорошо сдать экзамены; он бы удрал из этого города, как только появилась бы возможность. Он бы переиграл что угодно — но только не свою влюблённость в Антона. Антон однажды стал, как ни банально, лучом света, и сделал то, что не в силах были сделать лучшие врачи. Антон стал ориентиром и подал пример, когда это было — пусть и неосознанно — нужнее всего. — О чём думаешь? — спрашивает Шаст, расставляя тарелки, и улыбается: глядя на улыбающегося Арсения, будто бы чем-то воодушевленного, невозможно не ответить тем же. — Да я… — он теряется совершенно очаровательно, немного по-детски хлопает глазами, возвращаясь в реальность, и трясёт головой, просыпаясь. — Слушай, а мне идёт каре? — Каре? — Антон удивлённо поднимает брови и смеётся: Арс ведь явно придумал на ходу, и мог выдать что угодно банальное, чтобы слиться, а он… — Идёт, конечно, — он за собой не замечает, как теплеет у него взгляд и как смягчается улыбка. — Хочешь подстричься? — Да это так, знаешь, в порядке бреда, — отмахивается Арсений, беря вилку в руку и принимаясь ковырять яичницу. — Приятного аппетита. — И тебе, Арс. Арсений прячет улыбку за краями кружки: «Арс» из уст Антона — нежно-рычащее, почти физически тёплое, до одури красивое. Спустя полчаса они целуются на прощание у самых дверей — совсем на себя не похоже: тягуче и сладко, медленно, лениво, — и «До завтра, Арс» игриво кусается на самом кончике языка, оседает горячим дыханием на губах и растворяется на них горечью утреннего кофе.

***

Арсений понимает, стоя у ворот, что ему остаётся только надеяться, что он не последний придурок и не перепутал дни; никто не открывает уже минуты две, и надо бы, наверное, просто смириться уже и идти домой, но он бесполезно пялится в окна, выходящие на дорогу, выискивая признаки жизни, и пытается заставить себя думать. — Арсюша! — Майя Олеговна выходит на крыльцо в фартуке, вытирая лоб тыльной стороной ладони, и за той тянется белёсый след муки. — Прости, не слышала, как ты стучал. Подожди секунду!.. Она скрывается в предбаннике — видимо, ищет ключи, — и Арсений спустя минуту всё-таки перешагивает порог калитки, про себя облегченно выдыхая: он не последний придурок. Если и придурок, то первый. — А Антона нет, он… — На работе, — заканчивает за Майю Олеговну Арсений, поджимая губы в улыбке и кивая. — Я к вам. Именно потому, что он на работе. Та настороженно сводит брови к переносице, сложно молчит, но в итоге жестом приглашает зайти в дом. — Ты присаживайся… Кофе будешь? — Майя Олеговна суетится на кухне: неожиданный визит Арсения выбил из настроенного ритма, и она теперь плохо представляет, за что хвататься. — Я тут пироги затеяла… Ну, сам видишь. — Вы не переживайте, я ненадолго. Мне просто нужно поговорить с вами насчёт Антона, — когда она оборачивается, Арсений значительно клонит голову вбок, прося присесть. Майя Олеговна споласкивает руки, вытирает лоб влажным полотенцем, снятым с плеча, и на всякий случай вешает фартук на его законное место. — Заранее скажу: я знаю, что в какой-то степени это неправильно — то, что я пришёл к вам с таким разговором, — вздохнув, начинает Арс, когда она садится напротив. — Но это зреет уже давно, а вы Антона знаете, он очень много сомневается, и иногда его надо просто подтолкнуть. В общем… Вы знаете, что он всегда мечтал стать журналистом, но в прошлом году он остался здесь, хотя хорошо сдал экзамены, потому что решил помогать вам с Дениской. Я не могу его понять полностью, у нас кардинально разные представления о семье, но, да, для него вы очень важны, и он очень любит вас, и это я понять вполне могу. Но… Он очень талантливый, Майя Олеговна. Его место — на столичном журфаке, а никак не здесь. Здесь он просто руинит своё потенциальное будущее. Это… Наверное, грубо звучит, но я стараюсь говорить так, как думаю, и я очень за него переживаю, — Арсений делает паузу, чтобы собраться с мыслями: он не репетировал эту речь, уж тем более не представлял, каким получится весь диалог, но теперь с глухим сожалением думает — зря. Майя Олеговна не даёт ему продолжить, успокаивающе укладывая тёплую ладонь поверх его нервно сложённых в замок рук, и мягко улыбается, заглядывая в глаза: — Я тоже очень за него переживаю, Арсений. И переживала год назад, когда он сказал мне, что не будет поступать. Но ты ведь тоже его знаешь: он ужасно упрямый, и если он что-то решил, то его не переубедить. Я хотела, чтобы он уехал отсюда и поступил, но… — она неловко разводит руками. — Я пыталась до него достучаться, но он не послушал. И больше всего я хочу, чтобы он поступил хотя бы сейчас. Я и сама справлюсь, тем более один ребёнок — не два, и работа у меня хорошая… — То есть, подождите, — Арсений промаргивается, нахмурившись, — вы не будете против, если он уедет? — Нет, конечно. Я только «за». — Вы не представляете, каких размеров валун сейчас с души свалился, — смеётся Арсений, откидываясь на спинку стула и наконец расслабляя напряжённую спину. — Я правда думал, что будет тяжелее. Тогда… я могу попросить вас о помощи? — Только если это законно, — легко шутит Майя Олеговна, улыбаясь до морщинок у глаз — они с Антоном, оказывается, похожи гораздо больше, чем Арс привык думать. — Я хочу подать документы в университет за Антона, — выпаливает он, чтобы наверняка не замяться и не дать себе передумать. — Результаты экзаменов все есть, нужен его аттестат, результаты олимпиад и ещё пара документов. Я не уверен, что это сработает, но… мне кажется, с уведомлением о зачислении на руках ему будет думаться гораздо легче. Майя Олеговна смотрит удивлённо и почти ошарашено, медленно кивает и тут же расплывается в улыбке, тянет довольно: — Ну Арсений, ну лиса! — она смеётся и, уперевшись ладонями в колени, встаёт. — Пойдём, в его комнату надо, нам же компьютер нужен, да? Арсений оживляется — с души скатывается ещё один булыжник.

***

Из дома Шастунов Арс почти убегает — будет как минимум неловко, если Антон вернётся раньше и застанет его там. Арсений никогда не был компьютерным гением и даже в седьмом классе умудрился схватить по информатике трояк в четверти, но подать документы в университет и замести следы у него получилось отлично — наверное, от знания, что в случае ошибки он отхватит от Шаста раньше, чем планирует. В общем, всё вышло значительно проще, чем он думал. Решался долго — слишком много сомнений было по поводу реакции Майи Олеговны, да и вопрос правильности всей этой затеи стоял слишком остро, потому что та совершенно не вписывалась в его жизненную парадигму: Арсений не привык помогать, когда об этом не просят, и менять судьбы людей, которым это не нужно. Только когда дело касается Шастуна, Арс неблагодарно быстро справляется с экзистенциальными недоразумениями и страхом перед возможными трудностями: да он за себя так по жизни не борется, как за Антона. Это неправильно и несправедливо по отношению к самому себе, но с собой он всегда был не в ладах — нечего и менять что-то, раз и так работает. Арсений почему-то не переживает: у него на странность хорошее настроение, и совсем не страшно от того, что сделанного не воротишь. Он наконец-то по-настоящему сделал для Антона всё, что мог, а остальное уже, если честно, не так и важно. На странном импульсе любви к жизни он даже останавливается на набережной, чтобы повтыкать вдаль — туда, где река становится шире, и где её потоки бегут быстрее. В такое время людей здесь почти никогда не бывает: кто ещё на учёбе, кто на работе, а кто дома, потому что наследники античной традиции ни работать, ни учиться не обязаны. Арсений один во всём маленьком парке — единственном на весь город, — и впервые за много лет слушает пение птиц, шелест листьев и шум реки вместо гомона голосов, смеха и криков. Все имеющиеся сейчас звуки быстро превращаются в тишину, и та — почти мёртвая, и в ней есть своё очарование. Он идёт дальше — медленно, зачем-то про себя считая шаги. Даже главная площадь пустует: ни школьников возле пока не работающего фонтана, ни машин на проезжей части — ни-че-го. Город кажется покинутым — не так давно, чтобы начать разваливаться, но и не так недавно, чтобы ещё хранить в себе жизнь. На фильм про конец света это не похоже, на фильм про инопланетных чудовищ — тоже; наоборот — спокойно, хорошо. Этот город всегда душил и больше забирал, чем отдавал. Отсюда всегда хотелось сбежать — куда угодно, только бы не здесь, не среди этих серых домов с пустыми пыльными окнами, не с этими людьми, не на этих испещрённых колдобинами дорогах. Глядя по сторонам сейчас, когда в голове пусто и тихо, и заполняя все мысли только случайными наблюдениями, Арсений впервые не прибавляет шаг, чтобы поскорее оказаться дома или на работе, — нет ни тревоги, ни тоски, что обычно всегда идут с ним в ногу, когда забить эфир больше нечем, кроме происходящего вокруг. Перед сменой он не заходит домой — не успел бы, — сразу по прямой идёт к перекрёстку у торгового центра; на светофоре закуривает чисто механически, хотя не то чтобы очень хочется; со странностью замечает, что не помнит, когда в последний раз смотрел большую часть пути вперёд, а не себе под ноги. Внутри ничего не трескается, не ломается и не рушится, когда возле ресторана он видит Иру — даже издалека узнаёт: это точно она. Красивая. Ирка всегда красивая, но сегодня — по-особенному. Обычно видно, если есть повод: оденется чуть ярче, накрасится чуть выразительнее, уложит волосы чуть праздничнее. Арсений не дурак, ему несложно два и два в голове сложить, но, когда складывает, не чувствует ничего. — Здорово, — он заговаривает первым — бывшая одноклассница всё-таки. — Давно тебя не видел. — Ой, Арс, — Кузнецова как будто и правда рада. Она улыбается, обнимает коротко, привстав на носочки, — Арсений успевает только на автомате поддержать её за талию свободной от сигареты рукой. — Я слышала, ты устроился фотографом в ДК, а я же часто туда хожу девчонок встречать из театра и с танцев, а с тобой так ни разу и не пересеклась… Арс успел забыть, какая она бывает болтливая. — Я обычно раньше ухожу, редко прям до конца репетиций задерживаюсь, — он затягивается, привычно нахмурив брови. — А ты чего здесь? Ждёшь кого-то? Про себя Арсений надеется, что Дарину, например, или кого-то ещё, но эта мысль выходит такой равнодушной и блёклой, что почти не цепляет внимание. — Антона, — говорит Ира, и — в общем-то, ничего не происходит: ни уколов ревности по сердцу, ни неприятного холодка по спине, ни грохота обваливающихся воздушных замков в ушах. Арсению не больно — ему просто никак. Он понимающе качает головой и смотрит на наручные часы. — Он сейчас только на пересменку вышел, так что ещё минут десять подождать придётся. Не зайдёшь? — Да не, — Ира снимает солнечные очки и для удобства надевает на голову; она кивает на сигарету у Арса в руках: — Можно? У меня кончились. Арсений зажимает фильтр зубами, достаёт пачку из кармана ветровки и целиком протягивает ей, поясняя не очень внятно: — Забирай, я всё равно после работы в табачку пойду. Поблагодарив, Ира тоже закуривает — совершенно случайно Арс замечает, что руки у неё подрагивают: волнуется, значит. Они стоят пару минут в тишине. Кузнецовой явно неловко, наверняка про себя ищет поводы продолжить разговор, постоянно нервически поправляет волосы и очки, бегает глазами по сторонам; Арсений кое-как балансирует между абсолютным отстранением от реальности и попытками не выпускать из-под ног землю и мало заботится хоть о чём-то. Вообще-то он совершенно не хотел ставить Шаста перед выбором: семья и наконец-то ответившая взаимностью девушка, по которой он столько времени сохнет, или обучение в столице. Он и вовсе не думал о том, что на самом деле выбирать придётся — суть была вовсе не в этом, — но даже если и понимал про себя, Иры в плане не было, а только семья и учёба. Антон не идиот и никогда им не был, он умеет мыслить здраво, умеет оценивать риски и просчитывать всё наперёд; он из тех людей, кто, если появится необходимость выбора между любовью и карьерой, будет сомневаться до самого конца, но в итоге всё равно выберет второе. Но Арсений знает, что любовь и влюблённость — вещи принципиально разные, и знает, как сильно от влюблённости высыхают мозги. Антон не любит Иру — он влюблён в неё, и это самое паршивое, что только могло быть в существующей ситуации. — Решила дать ему шанс? — негромко спрашивает Арс. Он затягивается и на вопросительный взгляд уточняет, возводя глаза к небу: — Ну, Антону. — В смысле? — Ира по-детски сконфуженно хмурит абсолютно симметричные брови. За их спинами хлопает дверь, и Арсений не успевает ответить — хотя он, в общем-то, и не собирался: зачем произносить вслух неудобную для них обоих правду, если всем и так всё ясно? Антон не в духе — наверняка с утра заехала управляющая и всем дала втык за мифическую недостачу или опоздание по планам, — кому-то по телефону по-дедовски ворчливо вещает о том, что пиздецки устал и что ебал он это всё в рот, а потом, подняв голову и заметив Арсения с Ирой, наскоро прощается и обещает перезвонить вечером, когда вернётся домой. — Здорово, — он обнимает Арса — конечно, совсем не так, как обычно. — Привет, — и улыбается Ире, как дурак фантику, неловко обнимает и её, и их разница в росте и комплекции в этот момент выглядит комично. — А ты вечернюю взял, что ли? — Окс подменяю, — объясняет Попов и бросает потушенную об стену сигарету в мусорку. — У неё же диплом вот-вот. — А-а, точняк, — Антон неловко взъерошивает волосы на затылке; Арсений так хорошо знает этого человека — даже самого себя так не знает, как его, — и сейчас видит: Шаст вроде и хочет уйти, как и планировал, вместе с Ирой, потому что она этого ждёт, а вроде и хочет ещё задержаться. — Слу-ушай, а ты же экзамены уже пересдал все, да? — Да. — Резы пришли уже? — Пришли. Всё окей, гораздо лучше, чем в прошлом году. Не меньше восьмидесяти пяти, как я и рассчитывал. У Антона во взгляде зажигаются такие знакомые Арсению восторженные огоньки: так он обычно смотрит, когда Арс играет при нём на скрипке или гитаре. Обычно, правда, в довесок к этому взгляду Антон кидается его целовать, но сейчас обстановка, конечно, совершенно не располагает. — Ты крутой, Арс, — вместо этого говорит Шаст, явно прикладывая максимум усилий, чтобы не треснуло лицо от восторга. — Реально, я очень за тебя рад! Блин, мы так давно не виделись, на самом деле, я ж вообще не в курсе, что у тебя происходит. Я зайду как-нибудь на днях… — Не, я сейчас постоянно у Окси торчу, — врёт Арсений, — с дипломом ей помогаю. Потом как-нибудь. Ире неудобно — это снова видно так хорошо, что игнорировать не получается. Арс доигрывает сцену равнодушия до конца: смотрит на часы, на самом деле так толком и не выхватывая точное время, и говорит, ставя точку: — Труба зовёт, пойду. Хорошей прогулки, ребят, — он звучит совершенно искренне и улыбается на прощание так же — красиво врать он точно умеет. Правда, совершенно не хочет задумываться о том, что Шаст ему ни на йоту не поверил, — зато поверила Ира, судя по тому, как бодро попрощалась в ответ, и это всё-таки чуть важнее. В будние дни в ресторане людей совсем мало, даже под вечер, и это абсолютно некстати: Арсу бы чем-то руки занять, побегать по залу второпях, лишь бы на дурацкие мысли не было времени. Единственная радость — на баре, где он наверняка сегодня проведёт большую часть смены, — Варнава. Она хоть и болтливая иногда до невозможности и в целом производит впечатление наивной дурочки, на самом деле очень умная и проницательная. Катя то сваливает в подсобку, то возвращается — и постоянно с кем-то на связи в телефоне. Может, с поставкой проблемы, а руководству, как всегда, очень похуй, и работники должны разгребаться сами. Она отвлекается от переписки вовремя — как раз когда Арсений, уткнувшись лицом в сложенные на стойке руки, начинает засыпать. — Арсень, а у тебя нет номера главного случайно? Он нехотя поднимает голову, на автомате хмурясь. Теперь он относительно понимает, как тяжело его ноутбуку, только выйдя из спящего режима, сразу открывать Фотошоп; поменьше надо его ругать. — Случайно есть, — отзывается Арс, наконец сообразив, чего от него хотят. По правилам хорошего тона, ему бы спросить, в чём, собственно, дело, и не нужна ли помощь, но сил хватает только на то, чтобы достать телефон из кармана и продиктовать одиннадцать цифр. — Супер! А то я уже всем написала — или нет ни у кого, или не отвечают. А у тебя он, кстати, откуда? — Так я ж старший официант. Ну, и… Я здесь давно, и раньше мы с главным напрямую работали. С того времени до сих пор остались, вот, только я, Оксана и Шаст. Катя глубокомысленно угукает, уже увязнув в новой переписке. Арсений снова укладывается на стойку. — Хреново выглядишь, — Варнава снова подаёт голос, не отрываясь от телефона. — Спасибо. От ответного молчания веет чем-то заговорщическим. Арс вскидывает голову: Катя оглядывает зал, по-видимому, оценивая количество гостей. — Может, нажрёмся? — наконец предлагает она, наклонившись поближе; она тоже не звучит как человек, преисполненный любовью к жизни. Арсений тоже на всякий случай оборачивается: всего три стола, и со всех попросили счёт заранее. — А может, и нажрёмся, — безразлично вздыхает он и слезает с барного стула. — Я на восьмой столик счёт запишу, сам оплачу, когда буду смену закрывать. Катя стаскивает с нижней полки средней паршивости виски и ничего не берёт на запивку — и Арс понимает, что по степени происходящего в душе пиздеца они примерно на одном уровне. Нынешний управляющий состав считает, что работать после трёх — это от лукавого, да и вообще не царское дело — и именно в этом заключается вся прелесть вечерних смен: пролетариат, конечно, трудится на благо общего дела, но не то чтобы в полную силу, и не то чтобы кому-то за это стыдно. Новое руководство подчинённых за людей не считает, поэтому работать не хочется никому, и все или потихоньку увольняются, или спиваются в подсобке, пока в зале штиль. По первому пути Арсений бы и рад пойти, вот только он слишком хорошо себя знает и понимает, что без работы он просто провалится ещё глубже в пучину экзистенциального ужаса, так что выбирает второй. А Катя наливает им по второму кругу. — А я, походу, на бюджет снова не прохожу, — заговаривает она — на первом стакане они, сидя друг напротив друга на паллетах молока, молча смотрели каждый в свою стену. Варнава — выпускница того же года, что и Арс, только из другой школы. Она хорошо сдала экзамены, но на бюджет ни в Москву, ни в Питер в итоге не попала, и золотая медаль не помогла. В этом году она пересдала биологию — в прошлом именно по ней не добрала, — и снова подала документы в университеты. У Кати есть большая цель — стать судмедэкспертом. На все уговоры родителей поступить на что-нибудь «попроще» она всегда говорила, что ей это неинтересно, и она обязательно поступит туда, куда хочет. Арсений её понимает: в своём упрямстве они утрут нос кому угодно. Она выпивает свой стакан залпом, потом утыкается Арсу в услужливо подставленную макушку, шумно тянет воздух носом — это давно уже их личная традиция, — и, проморгавшись, справляется: — А у тебя что? Арсений проворачивает ровно то же, что она, и отвечает, почему-то смеясь: — А меня просто жизнь нагнула. А тогда — они смеются вместе, потому что, ну, хуже не придумаешь: они напиваются дешёвым вискарём в подсобке ресторана в провинциальном городе, названия которого подавляющее большинство людей в России не знает; они слабо представляют даже то, что ждёт их завтра, — так прозаично, что рассуждения о беспросветной тьме какого-то далёкого будущего на фоне этого — безвкусица; им всего по девятнадцать лет, а они уже, кажется, стали теми, о ком говорят обычно только со стыдом, — совершенно пропащими людьми, примерно жизнь назад разучившимися мечтать. Катя периодически выползает за бар, Арсений — в зал, и — видит бог — он никогда так не старался на работе: сколько усилий вкладывается только в адекватную, членораздельную речь — что уж говорить о том, как он борется с собственными лёгкими за то, чтобы случайно не надышать на гостей. После половины второй бутылки — первой не хватило, а останавливаться они не собирались принципиально, — они стоят вместе возле стойки, держась только за неё и за веру в лучшее, и честно пытаются не гоготать на весь ресторан, потому что Арс выдал абсолютно дурацкий каламбур о том, что к ним в «Техникум» пришли ребята из техникума — он среди гостей узнал одногруппников Оксаны. Смену они закрывают с горем пополам (благо, и зал уже пустой, и почти все сотрудники уже расползлись по домам): сначала долго тыркаются с кассой, потом с чеками, а потом перерывают подсобку в поисках арсовых ключей от дома — оказывается, всё это время они были у него в кармане. Про себя они оба, конечно, понимают, что выглядят полными придурками, и по-хорошему нужно вести себя тише — ментовские машины на Октябе никто не отменял, — но не получается как минимум потому, что один взгляд друг на друга — и гогот слышно на всю улицу. От ночи в обезьяннике, наверное, спасает то, что Катя живёт близко, а Арсений как истинный джентльмен вызвался её проводить и по пути вспомнил, что в том же доме, что и она, живёт Эд. И Эд, когда к нему в комнату через открытое окно заваливается даже не человек, а уже просто организованное собрание частиц, не понимает двух вещей: почему вселенная распорядилась таким образом, что он дружит с этим идиотом, и почему он вдобавок живёт на первом этаже. Арсения в таком состоянии он ещё ни разу в жизни не видел, но чувствует, что разговаривать с ним сейчас бесполезно, поэтому молча и не реагируя на вялые протесты помогает ему раздеться и укладывает спать. Глядя на свернувшегося под одеялом калачиком Арса, Выграновский сильнее сжимает в руке телефон: Шастун не ответил на звонок в четвёртый раз.