Небо в комнате

Арсений глухо стонет в столешницу, хватается за противоположный край — костяшки белеют и пальцы ломит. Он пытается приподняться на локтях — лоб и грудь от трения о дерево на каждом толчке уже горят невыносимо, — но Антон совершенно не вовремя укладывает ему горяченную руку на поясницу и с нажимом ведёт ею вдоль позвоночника, останавливаясь между лопаток — власть. И Арсу ведь нравится — всегда нравилось, — всегда крышу сносит, но с той же силой это раздражает, потому что достоинство всякий раз напоминает о своём существовании недвусмысленным кашлем в кулак. Ему бы выпрямиться, замедлиться, потому что дышать едва ли получается — разве что короткими рваными всхлипами вперемешку со скулежом. Но какой нормальный человек говорит о своём неудобстве, правда? — Я же просил… с-сука, не на работе, — захлёбываясь говорит Арсений куда-то в стол. — Я не виноват, что ты взял дополнительные смены, — по крохотной подсобке разносится шлепок громче остальных. Арсений задирает голову, проехавшись носом по поверхности, и позволяет себе застонать звонче и едва не фальцетом. —Я Окс подменяю, и… У меня обеденный перерыв, — без энтузиазма отбивается он, подтаскивает ослабевшие руки ближе к груди и опирается на локти, выгибаясь в спине и отводя назад плечи. — А член в заднице меньше… — Антон входит резче и размашистее, стукаясь тазовыми косточками о его ягодицы; Арс шипит сквозь зубы и продолжает почти безголосо: — меньше всего похож на обед. — Приходи ко мне вечером, — Шастун наклоняется к нему, оглаживая бёдра и особенно любовно обводя большими пальцами ямочки над поясницей, — обещаю вкусный ужин, — и целует за ухом, трётся носом, шумно вдыхает запах мягких волос. Арсений бы его с радостью к чертям собачьим прибил за наглое пользование его эрогенными зонами и охуевше-низкий шёпот, от которого мозг в отказ уходит. Но он не прибивает, даже не отвечает ничего толком, разве что стоном заливается и ложится обратно, потому что подкашиваются колени: все-таки потерпеть твёрдость дерева ещё несколько минут — это лучше, чем просто-напросто грохнуться. Антон касается горячей кожи везде, куда дотягивается, и с особенным удовольствием — тех мест, где уже краснеют следы от его пальцев: он почти абсолютный кинестетик, Арс давно заметил. Будь у Шаста руки вымазаны флуоресцентной краской, Арсений бы после совместных ночей светился в темной комнате весь — даже лицо. Но так после совместных ночей у Арсения остаются только ощущение разбитости и фантомный жар, который через пару часов спадает. Арс хнычет, голос дрожит по трём нотам, а Антону дважды повторять не нужно, он знает, к чему это; и он, не размениваясь на лишние мучительно-медлительные ласки, перекрещивает руки и сжимает пальцами чужие плечи, натягивает на себя едва не остервенело, долбит сзади ещё быстрее, до пошлых звонких шлепков тела о тело и до арсовских перемежающихся с неразборчивыми просьбами стонов-всхлипов в столешницу. Арсений выгибается навстречу, подмахивает бёдрами, иногда сбивается с заданного ритма, но подстраивается чисто на автомате — сейчас Антон ведёт. Секс — единственное гармоничное, что выходит у них из раза в раз; они друг друга просто знают лучше, чем кто-либо еще. Арс знает Антона лучше Макара, с которым Антон не разлей вода с детского сада, потому что ничто в жизни не умеет так совершенно, как читать людей, и ловил раньше каждую мелочь и привыкал с библейской скоростью; Антон знает Арса лучше Эда, которого Арс считает братом, потому что тот сам ему открывался всегда охотно — правда даже не осознавая поначалу и жалея об излишней искренности лишь потом. Они друг друга выучили, кажется, до тошноты, и любой разговор — игра в имитацию: уколы самыми ненужными вопросами, провокации и ложь, сплошной театр, который пора переименовывать в цирк. Окружающие думают, они хорошие друзья — и пусть думают, не зная, что происходит в том единственном тускло светящемся окошке в хрущевке на Социализма. Попов задушено стонет, зажмуриваясь, и ему не хватает сил открыть рот и предупредить — Антону это, впрочем, и не нужно, сам видит, что Арс на пределе: у него коленки трясутся и пальцы рук судорожно сжимают край стола. Шаст с силой толкается в него ещё пару раз под самым правильным углом, оглаживая не по-мальчишески тонкую талию и спускаясь ласками окольцованных пальцев на бёдра, чувствует, как Арсения под ним передёргивает, выскальзывает из него почти-резко и себя до оргазма доводит уже рукой, кончая ему на спину. Они перестали предохраняться давным-давно, рассудив, что это в их ситуации почти бессмысленно: они друг у друга единственные половые партнёры, да и проверяются регулярно, каждые полгода. Антон — потому, что в школьные годы был спортсменом, и это было необходимостью, и после выпуска полезная привычка просто осталась, а Арсений — потому, что он параноик, и, когда добирается до Москвы в очередной не имеющей цели поездке к родителям, пользуется возможностью пройти обследование: «на всякий пожарный». Поначалу обоим это казалось не очень правильным и очень опрометчивым, но это не было таким важным на фоне соблазна чувствовать друг друга ещё лучше и ещё ближе. Арс обмякает совсем, сводит ноги, ложится на стол почти падая, когда чужая ладонь с плеча пропадает, и вытягивает руки вперёд, свешивая их со стола. По кончикам пальцев скачут мелкие разряды тока, но он прячет легкий тремор, опустив кисти; ему в зал возвращаться через десять минут, но ужасно хочется в душ, тело всё кажется липким от пота и ватным. — Подожди, стой так, — суетливо бросает Антон, шебуршит чем-то за его спиной — наверное, роется по полкам захламлённого стеллажа, — а Арсений по-прежнему молчит и даже не оборачивается, только ёжится, когда тот принимается заботливо стирать найденными влажными (от того, как долго они были открыты, уже сухими, на самом деле) салфетками капли спермы с его поясницы. — Да куда ты… — Антон, вытащив из пачки новую, проходится ей между ягодиц, и Арс рефлекторно пытается вывернуться и ведёт бёдрами в сторону — это безумно неловко. — Я могу сам. — Сам — с усам, — бухтит Шаст, даже на секунду не остановившись, но со стыда Попов сгореть не успевает — Антон заканчивает раньше, беззастенчиво комкает салфетку и бросает в мусорный мешок. — Всё, чисто, — он легонько шлёпает Арса по бедру, и тот, недовольно сопя, разворачивается к нему и опирается на вытянутые за спину руки. — Ты невыносим. Арсений говорит не об антоновой самодеятельности — он выплёвывает эту фразу пространно, лишь сомнительным поводом приурочивая к ситуации: Антон никогда не видит подвоха, а у Арса это — единственный способ хоть часть груза сбрасывать, высказывая то, что есть на уме, в лицо. — Я знаю, — нахально лыбится тот, становясь похожим на Чеширского кота. Попов вздыхает, выпрямляется, запрыгивает на стол голой задницей — для того, чтобы одеваться, ему ещё слишком жарко, — ёрзает, устраиваясь удобнее, и складывает ладони между разведённых бёдер. — Кстати, насчёт ужина я не шутил. — Я знаю, — зеркалит Арсений, от нечего делать болтая ногами. Он не отказывает и не соглашается — эта неоднозначность всегда спасает их обоих. Арс заранее понимает, что не придёт, но выслушивать тысячу и один аргумент в пользу совместного вечера не хочет абсолютно. Антон что-то крутится, натягивает свою огромную рубашку в черно-красную клетку — ту самую, которую Арсений ненавидит и называет перчаткой, брошенной в лицо понятию стиля, — поправляет широченные чёрные карго, затягивая их шнурками на уровне тазовых косточек; он похож на большого сытого ленивого кота, который вот-вот заползёт в пыльное полуразвалившееся кресло в углу и уснёт без задних ног — без задних лап. Арсений наблюдает за ним расфокусированным взглядом, думает о чем-то своём, то и дело теряя мысль и хватаясь за новые и новые, бестолковые, расплывчатые, не имеющие практической связи с действительностью. На нём по-прежнему ничего нет, кроме вырвиглазного жёлтого цвета носков с не менее яркими нарисованными красными яблоками на них: ему нечего скрывать от Антона уже неприлично давно. Его, кажется, тошнит и немного потряхивает: он не ел со вчерашнего дня, и в подсобке холодно, она не отапливается. Одним раздражением смешав в черепной коробке кричаще-пёстрые, глупо-пустые и назойливо-нудные мысли в расплывающийся комок неопределённого противного цвета, Арсений всё-таки заговаривает, потому что Антон, поправив воротник рубашки, заканчивает с одеждой: — Ты домой сейчас? — За мелким в сад сначала, а потом — да, домой. — Передавай привет Дениске и тёте Майе, — Арс играет равнодушие со сдержанной услужливостью. Антон ему не верит ни капли. — Обязательно, — он в шаг становится между чужих разведённых коленей и с легкой улыбкой тянется целоваться — Попов едва заметным движением уворачивается и позволяет коснуться лишь уголка губ. В ответном вздохе сквозит разочарование. — Мама часто о тебе спрашивает. И Денис скучает, — уже бесцветно и отрешённо, без улыбки добавляет Шастун: его всегда бесит, если Арс так резко меняется и строит из себя непонятно что, словно пять минут назад не он стонал почти в голос и до хруста выгибался в спине, подставляясь под губы и руки. — Что спрашивает? — слова о младшем брате Антона он игнорирует — колются слишком больно. — Как у тебя дела, как на работе, — перечисляет тот, отведя взгляд вверх и влево и прищурившись, — когда зайдёшь, не ездил ли в Москву, как ты себя чувствуешь, собираешься ли экзамены пересдавать в конце мая… — В следующий раз скажи ей, что я обязательно в ближайшее время её навещу, и мы обо всем поболтаем. — Скажу, — Шаст перебирает пальцами его волосы, осторожно заправляет прядки за ухо и наклоняется снова — теперь Арс не отворачивается, безразлично сдаётся, целует на автомате, бесстыдно толкаясь языком ему в рот, скользит вверх ладонью по его груди и останавливается на затылке, почёсывая отросший ёжик кончиками пальцев. Антон отстраняется, целует ещё два раза — в висок и в нос-кнопку, — и выпрямляется, обозначая, что ему пора. — Иди, я оденусь — и в зал, — негромко говорит Попов, слезая со стола и оглядываясь в поисках своей рубашки. — Увидимся. За Антоном дверь тихо закрывается — у Арсения от душевной усталости закрываются глаза.

***

Арсений очень плохо помнит прошлую весну. Врач — мамин знакомый, действительно хороший специалист — сказал, так его психика абстрагируется от полученного стресса: отсекает травмирующие события и отбрасывает подальше, на задворки сознания. Ему, впрочем, плевать на причины — что тогда было, что теперь. В феврале погиб его двоюродный старший брат: Славик разбился на машине, едва получив права. Он ехал из Москвы в Буй, к Арсу, который скучал по нему и по которому он сам тоже скучал до невозможности: университет отнимал всё время, даже то, что должно было называться «свободным». Уже давно не виня себя в его смерти, Попов, однако, до сих пор иногда думает: что было бы, если бы он брату в тот день не звонил так часто и не торопил радостными воплями в трубку? Тогда, только пришло известие о кошмарной аварии, одном пострадавшем и одном погибшем, Арсений бился в истерике несколько часов подряд и всё повторял, захлёбываясь и задыхаясь: «Это всё из-за меня». Потом — Москва, похороны, заплаканная тётя Маша, мама Славика, рука дяди Миши, его отца, на плече, не прекращавшая своих причитаний бабушка по приезде обратно в Буй. В промозглом марте талая вода мешалась в бесчисленных выбоинах с грязью и песком, которым посыпали дороги; наполовину чёрные, уродливые сугробы по обочинам оставались не тронуты коммунальщиками. Арсения это трогало лишь чуть больше, чем совсем нет: он на улицу почти не выходил и даже в окно не видел всей этой унылой картины — шторы у него всегда были плотно задвинуты. Его школьная посещаемость резко снизилась, классной руководительнице и директору было не дозвониться до него — родителям звонить даже не пытались, знали, что бесполезно. А он и при всем желании вряд ли взял бы трубку: большую часть времени телефон у него был выключен, а сам он спал по шестнадцать часов в сутки. День рождения — совершеннолетие — прошёл мимо него, поздравления он не принимал по той же причине, по которой не говорил с администрацией своего лицея. В апреле сугробы сами собой растаяли, но шли часто дожди, и пейзаж за окном лучше не становился. К концу месяца Арс стал за шкирку вытаскивать себя из постели: пытался нагнать программу, зарывался в учебники и книжки, убирался в квартире, начищая полы, столы и полки до блеска. О школе пока речи не шло, и он боялся даже подумать о том, сколько бесполезных расспросов и сожалений на него выльется, когда он переступит порог класса. Антон появился в его жизни двадцать третьего апреля. В тот четверг в городе впервые за всю весну светило солнце и не было дождя. — Арс, привет, — Шастун улыбается привычно, как улыбается всем и всегда: Арсений, сколько учится с ним в одной параллели, ни разу не видел его без батарейки в заднице. Взгляд — тёплый такой, хоть грейся, но он с ходу читает в зелёных глазах волнение и неловкость. — Привет, — тупо отвечает Попов, промаргивается: у него голова раскалывается, он снова спал слишком долго, а дома как назло кончились все обезболивающие. Он не убирает ладони с дверной ручки, словно в любой момент готов закрыть дверь; на самом деле, он просто за неё держится. — Не ожидал… — Я тоже не думал, что именно меня попросят к тебе прийти, — тараторит Антон и неуклюже переминается с ноги на ногу. Они никогда не общались особенно. Арсений учится в гуманитарном классе, Антон — в физико-математическом. Арсений играет за школьную баскетбольную команду, Антон то и дело таскает кубки с городских и областных соревнований по футболу. Арсений мечтает стать музыкантом, и у его соседей не выдаётся ни дня без его игры на фортепиано, Антон понятия не имеет, кем будет — лишь бы свалить подальше из этой дыры. — Сюша, кто там? — скрипит бабушка из дальней комнаты: видимо, прилегла отдохнуть. — Это ко мне, ба, — кричит Арс, и Антон даже пугается такой громкости. — Прости, она просто немного глуховата, поэтому я так ору, — он часто-часто моргает снова, зажмуривается на секунду, сжимая пальцами переносицу, и смотрит на одноклассника. — А, да… Проходи. Он, прижимаясь спиной к стенке, освобождает проход, насколько это возможно в тесном коридоре метр на два, и Шастун, замявшись только на секунду, переступает порог и снимает кроссовки, наступая поочередно на пятки. — Ты… чай будешь? Или кофе, там?.. — Чай. — Ладно, — безучастно кивает Попов. — Мой руки и приходи на кухню. Поставив полный чайник на конфорку, зажигая которую он чуть не обжёг себе пальцы, Арс упирается локтями в низкий подоконник, сгорбившись едва не пополам, и трёт виски пальцами. Хотя Антон в его квартире — это ужасно странно, обещающая вот-вот взорваться черепная коробка его волнует чуточку больше. — Хреново? — сочувственно поджимает губы Антон, застав его в этой позе, которая говорит сама за себя. — Терпимо, — врёт Арс, выпрямляясь и давя улыбку. Ему кажется, он вовсе улыбаться разучился за эти два месяца. — Давай в аптеку схожу? Как раз метнусь, пока чайник закипит, — участливо подхватывает Шаст. — Что ты обычно от головы пьёшь? — Да не нужно, само пройдёт. — Пройти-то пройдёт, конечно, но ты ж измучаешься. Ну, так чего тебе взять? — Я сам в аптеку вылезу. Может, вместе с тобой выйду, когда уходить будешь. — Да блин, ну не выёживайся ты! — беззлобно укоряет он. — Давай, что тебе помогает? — Нурофен, — сдаётся Арс, плюхаясь на стул — это было лишним, резкостью движения ударило в виски. — Амигренин ещё. И Баралгин. Только Но-шпу не покупай — она меня не берёт. — Понял, — рьяно кивает Антон и в два своих длиннущих шага оказывается в коридоре. — А, и это… — и возвращается в два прыжка на одной ноге — второй он уже успел влезть в кроссовок. — Что к чаю взять? А то я сразу не сообразил, да и не знал, что ты ешь, а что нет. — Без разницы, — бубнит Арсений в сложенные на столе руки. — Понял, — опять кивает Шаст, и через полминуты за ним закрывается входная дверь. В жопе у него «Энерджайзер», не иначе: Попов только снимает чайник с плиты, как в прихожей раздаётся щелчок, а за ним — шуршание пакета. Впрочем, с него станется — Антон ведь капитан школьной футбольной команды, а ученикам на таких постах положено иметь нескончаемый запас энергии, Арсений по себе знает, его ещё в начале девятого класса назначили капитаном баскетбольной. — Смотри, я тут Баралгин взял… почитал по дороге в аптеку, что лучше помогает из того, что ты назвал. Хотел Амигренин взять, но его не было… — Спасибо, — прерывает Арсений, разворачиваясь чересчур резко и хватая со стола уже вытащенные из пакета таблетки. — Считай, ты меня спас. Антон улыбается полусмущенно, нерешительно мнётся у стола, косясь на колоссальное количество икон на стене. Арс жадно глотает из прозрачной литровой банки кипяченую воду, перехватывая его вопросительный взгляд, адресованный красному углу. — У меня бабушка глубоко верующая, — объясняет он, запив таблетки. — Так у нас по всему дому. — Ясно, — Шаст поджимает губы в улыбке, и по ней Попов догадывается: ему не ясно. — Знаю, я тоже никогда в бога не верил и не понимал верующих людей. Но, — он разводит руками в стороны, — не понимаю — значит, не имею права осуждать. Да и альтернативы вере в бога человечество пока не придумало. — А как же вера в собственные силы и в поддержку близких? — предлагает Антон — он не спорит, скорее интересуется, — и присаживается на табуретку аккурат под иконой. — Это полезно и правильно, — немного подумав, говорит Попов, отвернувшись от него к плите. Он достаёт две кружки с решетки для сушки в шкафу и ставит возле конфорки, чтобы разлить по ним кипяток. — Но выкинуть религию — я говорю сейчас именно о России — то же, что выкинуть как минимум треть всего социо-культурного базиса русского народа. Народники, эти мерзкие нигилисты, пытались выкинуть и бога, и историю, и искусство, потому что «бессмысленно». В итоге что? Хаос и царя убили — никакого профита. Ну, а потом большевики, Советский Союз сракой кверху… Гуманизм без бога — это антигуманизм, потому что религия, православие — это, как ни крути, христианская мораль, которая защищает святость человеческой жизни. Я это к чему… — он трёт лоб и хмурится. — Да, короче, я хотел сказать, что в своих силах людям свойственно сомневаться, а в боге сомневаться многие не решаются. Прости, что так сумбурно. Вода окрашивается янтарным в белой кружке, в красной — глубоко-чёрным, по кухне расплывается настойчивый аромат крепкого растворимого кофе. Антон всё это время молчит, и, обернувшись, Арс не сдерживает смех при виде его озадаченной морды: — Что, я тебя загрузил? — Я понял, с гуманитариями лучше не связываться, — подхватывает шутку Шаст. — Я могу объяснить попроще. — Да не, до меня на самом-то деле дошло, что ты сказал, я не настолько тупой… К тому же, о гуманизме и безбожничестве я от своей училки по литре слышал. Когда «Преступление и наказание» проходили, — Арс ставит перед ним кружку, и Антон обнимает её руками. — Спасибо. — Сахар, если нужно, — тот двигает к нему вазочку с торчащей из-под крышки ложкой. — А я писал об этом в прошлом году, когда у нас Горький был. Уже не помню, какая была тема, но я там так разошёлся… На меня потом Мария Михайловна глазами по пять рублей смотрела, когда прочитала. — Настолько не согласилась с твоей позицией? — Скорее просто обалдела, что это выдал ей десятиклассник, — хихикает по-лисьи Арсений и жмёт плечами. — Но она всегда знала, что я немного не в себе. — Да почему «не в себе»? — сдержанно, но все же протестует Антон, словно ему только что нанесли личное оскорбление, за которое грех не вызвать на дуэль. — Ты просто очень эрудированный и умеешь правильно шевелить мозгами, это круто. Да большинство взрослых людей так не умеет! Я всегда тобой восхищался — с тех пор как в пятом классе услышал про какого-то неебического Арсения Попова. Тот машет на него рукой и смеётся: сдаётся ему, о нём так узнали в своё время и узнают до сих пор абсолютно все: учителя любят его отметить — и за мелкое хулиганство, и за талант. — Брось, не мне одному здесь есть чем гордиться. — Тоже справедливо, — кивает Антон. — Я всю школу по математике тащу. И в инфе неплохо шарю, но это так, увлечение. — Забыл про футбол. — А ты — про баскетбол. — Я так понимаю, итог у этого разговора — то, что от скромности ни один из нас не помрёт? — Вроде того, — Шастун улыбается до лучиков-морщинок у глаз, и это у него получается иначе, чем обычно: улыбка не дежурная, вполне искренняя и вправду тёплая. Арс слышал, девушки у Антона вроде нет — он даже предположить не может, как эта яркость осталась незамеченной и одинокой. — А ты сказал, тебя попросили ко мне сходить… это по поводу прогулов, да? — Да, — он неловко кусает нижнюю губу. — Они, если что, не наезжали, вроде с пониманием отнеслись, но хотели узнать, когда ты всё-таки до лицея доберёшься. Экзамены же скоро. — Я на следующей неделе постараюсь выйти. Мне уже гораздо лучше. — Точно? Может, ещё немного отсидишься? Всё-таки… — Арсений почти слышит, как Антон старательно подбирает слова — хотя, может, это просто у него в ушах шумит. Он хочет перебить, но садистски молчит: всё-таки интересно, в какую крайность занесёт одноклассника в попытках выразиться корректно. — Ну, тебе действительно тяжело после произошедшего. — Всё в порядке. Они правы, скоро экзамены, мне нужно навёрстывать упущенное и срочно что-то решать с посещаемостью, — отмахивается Арсений. — Расскажи лучше, что в школе нового? Я слышал, вы недавно ездили в Кострому на областные по футболу. Как оно? — Первое место, — гордо поднимает подбородок Антон, растягиваясь в сытой улыбке, вдруг спохватывается и двухметровым вихрем уносится в прихожую. — Блин, забыл. Я хотел взять сладкое, но… Решил зайти в «Ешку». Ты просто похудел так… Я понимаю, это всё стресс, но надо же тебя в форму возвращать. Арс удивлённо и благодарно улыбается, перенимая из рук Шаста большую шаурму и случайно задевая тяжёлые кольца на его пальцах. — «Княжеская» с курицей? — у него глаза загораются, как у ребёнка, когда он принюхивается и узнаёт любимый вкус. — Ага. Эд подсказал. — Не знал, что вы общаетесь, — откусив чуть не четверть, Попов театрально закатывает глаза от удовольствия и стонет с набитым ртом: — Обалденно! — На здоровье, — добродушно хмыкает Шастун, распаковывая и свою шаурму. — Недавно начали. Он неплохо в футбол играет, а у нас один нападающий прямо накануне соревнований слёг в больницу, представляешь? Я и попросил заменить. Знаешь, он и в футболе хорош, не только в баскете. Мы бы без него не справились. — Моих ребят из команды к себе переманиваешь, жулик? — прищуривается Арс и вгрызается в лаваш сбоку. — Ни в коем случае! — Антон мгновенно подхватывает шутливый настрой, и Попов про себя отмечает: гибкий. Не мудрено, что у него так много знакомых и друзей. — Выграновский же, кстати, пока на твоём месте, знал? — Не-а. Рад, что именно он. Уверен, он прекрасно справляется. — Это да. Думаю, когда наша параллель выпустится, Эд капитаном станет. — Я надеюсь на это. — Но ты же когда на учебу выйдешь, бразды правления вернёшь себе? — уточняет Антон, и Арс удивляется надежде в его голосе. — Наверное. Но ты понимаешь… я пропустил много, а скоро экзамены, надо навёрстывать в темпе вальса, готовиться… — он немного тушуется — от собственных слов в голове принимается метаться тревожно: «не успею», «не смогу», «не готов», «не получится». А Шастун чувствует и слышит — так тонко, будто вовсе читает мысли, — и смешно подпрыгивает на своём стуле поближе, поддерживающе кладёт руку на плечо и кивает: продолжай, я слушаю, ты можешь мне рассказать. — Я ведь с седьмого класса мечтаю в Гнесинку поступить. Олимпиад у меня много за плечами, и всё такое, но если я ЕГЭ завалю, мне туда все дороги закрыты. К творческим вступительным туда тоже надо готовиться, а у меня репертуар весь вразброс, я понятия не имею, как это всё собрать в кучу и отрепетировать за пару месяцев. — Арс, ты всё успеешь, — пальцы чуть сжимаются, комкая ткань футболки, Антон по-щенячьи заглядывает в глаза. — Я ж не знал… Для тебя сейчас поступление важнее. Хочешь, я могу с тобой математикой позаниматься, чтобы ты мог побольше времени уделить другим предметам? А команда без тебя не пропадёт, Эд справится. У него был хороший учитель, — Арсений слабо усмехается. — Нет, правда, он так тобой восхищается!.. Да тебя вообще не любить сложно, это ещё постараться надо, чтобы повод найти перекрыть все твои таланты, заслуги… Ну, и характер, конечно. — Как странно, — Попов непроизвольно съезжает с наболевшего, — мне казалось, я тебе не нравлюсь. — С чего ты так решил? — не понимает Антон. — Мы же даже не общались никогда толком… — он хмурится и немного отстраняется, но не убирает руки с плеча — скорее всего, неосознанно. — Вот я и думал, что это потому, что я не нравлюсь тебе. От кого-то я даже слышал, что ты считаешь меня странным. — Я и правда так однажды сказал, но я не вкладывал в это «странный» ничего плохого. Я имел в виду, что ты сильно отличаешься от остальных, ты выделяешься, ты другой, и именно это в тебе цепляет, потому что человек ты всё равно, как ни крути, хороший. Короче, да, ты с ебанцой, но эта ебанца — она твоя, и она тебя не портит. — Ну спасибо, — смеётся Арсений, демонстрируя чужому внимательному взгляду трогательные тоненькие морщинки у глаз. Антон улыбается тоже — по инерции, потому что смотря на весёлого Арса невозможно не заразиться. — Я рад, что на самом деле ты не держишь меня за конченого идиота. — Арс, за кого угодно, только не за «конченого идиота». Я вообще давно хочу получше тебя узнать. Только повода не было. — Попробуем? Может быть, из нас выйдут неплохие друзья. Они улыбаются друг другу и закрепляют договор рукопожатием. Про себя Арсений в ту же секунду решается выйти в школу в следующий понедельник — он чувствует себя так хорошо сейчас. Это ощущение — окрылённости и надежды — затёрлось в душе за прошедшие два месяца: Антон ненавязчиво смахнул с него пыль.

***

Пальцы, заблудившиеся в смоли чужих волос, сжимают пряди настойчивее, тянут почти до боли. В кудрях у Антона запутался мягкий малиновый неон. Арсений доверчиво подпускает ближе, позволяет прижать себя поясницей к ободку раковины и залезть одной рукой под уже выправленную из брюк футболку, но вдруг мягко отстраняется, упираясь ладонью Антону в грудь: — Шаст, не сейчас. — Да ты… — Не здесь. Ты знаешь, у меня с тобой хреново получается быть тихим. — Я зажму тебе рот. Попов почему-то смеётся, бессильно роняя голову на чужое плечо. Антону не хочется думать о том, что в его смехе он слышит нотки подступающей истерики. — Нас потеряют. Если ты забыл, праздник в мою честь, а десятиклассницы здесь из-за тебя. — И из-за вас с Эдом тоже. — Из-за вас, — акцентирует Арс, — с Эдом — в большей степени. Ты вообще видел длину их юбок? — Да это пиздец!.. — Вот и окажи честь, пусть уж их старания не будут напрасными. — Я не буду ни с кем из них трахаться. — Им это и не нужно, — фыркает брюнет, расправляя на Антоне футболку. — Дай им хотя бы посмотреть на тебя. — Кошмар какой-то, — тот отпихивает его от раковины и наклоняется, чтобы плеснуть в лицо холодной водой. Арс вопросительно выгибает бровь, дождавшись, когда он распрямится и станет придирчиво рассматривать своё отражение в зеркале. — Что? Или ты предлагаешь мне перед малолетками со стояком шароёбиться? — Я расценю это как комплимент, — Попов присаживается на край ванны, под ним пластик каркаса трещит. — Хотя, знаешь, если тебе прям невмоготу… — Иди нахуй, я не собираюсь с ними трахаться, сказал же. — Ладно-ладно, хозяин — барин, — ржёт Арс, самодовольно улыбаясь: девчонки-десятиклассницы могут сколько угодно мини-юбками светить, а Шаст всё равно смотрит не на них. — Однако не моя вина, что у тебя вечно так стоит именно на мою задницу. — Однако не моя вина, что ты эту задницу обтянул охуевшими кожаными штанами. Арсений будто бы виновато улыбается — но Арсений-чертовка где-то внутри с радостью принимает эти своеобразные льстивые выражения. — Проводишь меня потом до дома? — Ты надолго задерживаться не собираешься, я смотрю? — Антон треплет чёлку пальцами, стряхивая воду с кончиков прядей. — Вроде того. Ты знаешь, я изначально не хотел идти, но счёл свинством не прийти на собственный день рождения. Макар все-таки старался, — брюнет принимается колупать шлёвки на чужих джинсах и, как только Антон опускает руки, оставляя в покое причёску, притягивает его к себе за петли и для удобства немного разводит колени. — Правильно счёл, — Шастун заправляет ему волосы за уши, влажными пальцами легонько касаясь кожи. — Брось, здесь весело. Сейчас ещё выпьем… — Весело, — подтверждает Арсений. — Жаль только, что Иры нет, правда? — он говорит с улыбкой, даже будто бы понимающей и снисходительной, но подтекстом сказанных слов самому себе проходится по натянутым нервам. Антону, стоит их струнам лопнуть, тоже прилетает: он смотрит сверху-вниз первые пару секунд удивленно и тупо, а потом мрачнеет — во взгляде читается угрюмый укор. — Арс, давай не будем. — Расслабься, — тот поднимается и с деланным равнодушием хлопает его по плечу. — Пойдём. Ты же хотел выпить, кажется? Во всём доме страшно накурено, табачный дым стелется под потолком виднее в лучах неоновой подсветки. Людей не так много, как обычно, но Арсений не помнит лиц и имен и половины из них. От ванной они с Антоном разошлись в разные стороны — он и не заметил, куда того унесло. Это и к лучшему. Арс приваливается плечом к правому косяку арки, ведущей в просторный зал, плывет ленивым взглядом по уже изрядно пьяным телам, развалившимся на диване, танцующим в самом центре комнаты, отстранённым к разным углам. Напрочь отказавшись верить своим глазам, он останавливается на красной кожаной юбке в обтяжку, едва-едва доходящей до середины бёдер, скользит от неё к изящным белым рукам, держащим бокал на короткой ножке, по белым брызгам непонятного принта на чёрной футболке, по тонкой шее, на которой болтается массивная цепь… Ему страшно подниматься дальше. Ира всё-таки пришла — как всегда сногсшибательно-красивая, яркая, отвязная, но отчего-то такая же, как все остальные. Она одевается так же, как все, она красится так же, как все, она так же, как все, не признаёт причёсок, кроме распущенных волос или конских хвостов. Арс до сих пор не может взять в толк, почему полтора года назад именно она залезла Антону в голову и так прочно там засела. Но разве что-нибудь изменилось бы, будь на ее месте кто-то другой? Если долго смотреть на Кузнецову, рядом с ней обязательно рано или поздно появится Шаст. Сложно не заметить двухметровую шпалу среди миниатюрных девчонок, но Арсений замечает его, когда он выходит с кухни в зал, чисто интуитивно — взгляд сам стекает на него по противоположной стене. Веление сердца? Что за бред! Антон рядом с Ирой — расцветает, оживает, совершенно меняется; смеётся громко и открыто, смотрит во все глаза, стоит ей заговорить, да так преданно, так доверчиво… Арсения ведёт в сторону: этот взгляд словно украли у него самого. У него уже давно не получается самому смотреть на Шастуна иначе. Отвернуться не может, сосредотачивается на каждом движении; вокруг Антона стягивается плотная темная виньетка, за которой никого и ничего не слышно и не видно. Посмотри на меня. Антон — влюблённый идиот, для которого не существует логики и последовательности, который не боится, что когда-нибудь будет невыносимо больно. Арсений ничем не лучше, он живет в эпицентре этого бесконечного пароксизма зависимости. Смотри на меня. Улыбки Антона, адресованные одной только Ире, такие искренние и беззастенчиво-широкие, острее кончика филейного ножа, опасно кружат у кадыка и вонзаются чуть левее сонной артерии — без предупреждения. Арсению эта резкость уже привычна, он хочет только смеяться — даром, что отплёвываться будет кровью. Полюби меня. Антон не из тех, кто любит враньё и гуляет по головам, но Антон знает, какой властью обладает над Арсением, и этой властью эгоистично пользуется. Арсений больше всего на свете ненавидит в себе эту слабость — не сказать лишь однажды твёрдое «нет», чтобы прекратить себя мучить. Люби меня! Колени не держат, рука на локте чувствуется как сквозь сто слоев ткани, немногим позже глаза выедает яркостью кухонной люстры. Эд усаживает его за стол и прикрывает дверь. — Эй, — он наклоняется, укладывая холодные руки на чужие щёки, и щурится. — Ты шо? Перебрал? — Я только бутылку пива выпил, — Попов свой голос не узнаёт — слишком тихий и хриплый. Выграновский опускается на стул напротив, упирается локтями в колени. — Это из-за Антона? — Нет, — чересчур резко отзывается Арсений. Убедительно врать у него никогда не выходило. — Да. Эд, это не его вина, ты же знаешь, просто я… — Завали, — грубо прерывает его неразборчивую болтовню Выграновский. — Мы не будем сейчас это мусолить. У тебя день рождения, мне нахуй не надо, шобы ты тут ещё загонялся сидел. А Арсению дважды повторять не надо — послушно «заваливает» и откидывается на спинку стула, задирая подбородок, рвано вздыхает, пытаясь с этим жестом выбросить всё эмоциональное напряжение, накопленное за вечер. Вроде праздник в его честь, нужно веселиться, а у него всё наперекосяк. У него всё наперекосяк уже примерно год.

***

Прилично выпивший, даже чуточку довольный после танцев, на которые его вытащил Эд, Арс с трудом и пошатываясь влезает в свои «Мартинсы» в темноте предбанника. Не имея и малейшего представления о том, как будет добираться в таком состоянии до дома из частного сектора, он лишь бодрится оптимистичным «импровизируй!» в своей голове. Импровизировать, может, придётся ещё и в разговоре с ментами, хотя и это не впервой. Он уже надевает куртку, едва найдя свою в завале других, как по полу маленькой комнатки полукругом расстилается малиновый свет диодной ленты. Даже голову поднимать не приходится — тень выдаёт силуэт вполне ясно. — Мне Макар сказал, ты уходишь. — Как видишь, — Арсений дёргает ручку входной двери в малодушном желании закрыть рот и сбежать, лишь бы не разговаривать с Антоном, но тот подходит так быстро, будто и не пил вовсе. — Чё ты? — Подожди, я тебя провожу. — Ты живешь в двух шагах, зачем тебе в город переться? — Подожди, говорю. Слова одёргивают не хуже поводка на автоматическом стопоре, а интонация останавливает не хуже ошейника с током; и Арсений послушной собакой мнётся на месте, то подпирая плечом косяк, то выпрямляясь, пока Шастун обувается и отыскивает свой пуховик, раздражающий Арсения тем, что похож на мешок для трупов. Можно было бы фыркнуть, развернуться и уйти, даже бросить через плечо пафосное «ты мне не хозяин» для пущего эффекта. Можно было бы — если бы арсеньевская хвалёная гордость не ломалась всегда именно на Антоне и не шла на всевозможные уступки, если бы это не было ёбаной неправдой, они оба отлично знают — всегда Шастун правит бал. По улице они идут в тишине: вот вечно гудящая колонка, после нее чуть правее, вниз, к деревянному подвесному мосту, через реку по качающимся доскам, вверх мимо беседки на набережной, мимо главной церкви, перейти дорогу — центральная площадь, завершающая улицу Октябрьской революции. Арсений заговаривает лишь проходя мимо фонтана на круглом её пятачке, покрепче берясь за чужой локоть, на который опирается весь путь: — Ты какой-то вообще не пьяный. — Так я и не пил особо. Глянув вопросительно из-под прикрывающих левую бровь прядок, Попов тут же уставляется опять себе под ноги, так и не найдя, как правильно уточнить; Антон понимает его без слов и добавляет: — Я же помнил, что мне тебя ещё домой вести. — Ты знаешь, что мог бы не провожать. — Но я хотел. Это «я хотел» оседает в лёгких дымом только-только раскуренной Антоном сигареты, на красных щеках ударами хлыстов трезвящего ледяного ветра, на губах обкусанных каплей крови от чрезмерного усердия, на языке горечью не сплюнутых слов. Снова тишина на прямом тротуаре прерывается лишь рыком изредка проезжающих мимо машин. Арсений кутается получше в куртку и цепляется отчаянно за свою опору замёрзшими пальцами. На повороте во дворы он тормозит, мотает головой под непонимающим взглядом Шастуна, стряхивая со лба непослушную недо-челку, и тот лишь мягко тянет его, упрямца, вперёд, не давая сказать очевидное «я дальше сам дойду». — Я тебя к себе сейчас не пущу, — на всякий случай говорит Арс, думая, что причина Антонового загула именно в надежде на совместную ночь. Он идёт медленнее обычного, и Шаст подстраивается, не смущаясь неудобством. — Хорошо, я и не рассчитывал. Попов думает, думает, думает — наверное, так громко, что Антону даже не по себе становится. Он кусает воспалённые губы по старым ранкам, хмурится, не разводя бровей ни на секунду, смотрит всё время вниз. Ответа на простое «почему?» он не находит вплоть до подъезда. У Шастуна глаза хмельные, взгляд немного усталый, плечи ссутулены то ли из-за холода, то ли по привычке, руки спрятаны в глубине карманов дутой куртки. Арс становится перед ним его прямой противоположностью — взгляд истеричный, как у не отмучившегося ещё страдальца, желваки уголков челюсти гуляют туда-сюда, сглатывает часто, но почти не моргает, руки сжимаются в кулаки. — Почему ты не остался с Ирой? — спрашивает. — Это ведь был… твой шанс? Антон даже не думает, прежде чем ответить, срать он ебал правило пяти секунд, он всегда прямой, как вектор, он и врать-то толком не умеет. А ещё он отлично понимает, что дело вовсе не в том, что он провожать пошёл, в вопросе Арсения смысл заложен другой, гораздо глубже, просто он сказать откровенно боится вслух. — Потому что ты мне дорог. Дороже любой Иры. Антон не умеет врать — Арсений аккурат в эту секунду разучивается скрывать боль. Впервые видя в его глазах слёзы, Шастун в первую очередь почему-то думает о том, что Арс красивый даже когда плачет. Арсений глухо и надрывно рыдает ему в плечо, сжимая в объятиях до хруста рёбер, шепчет неразборчиво в пароксизме отчаяния и усталости: «Почему с тобой так сложно?», и повторяет всхлипывая невыносимо горькое, наболевшее «люблю, люблю, люблю». Антон гладит его по шелковистым и мягким до идеального волосам и молчит — у него нет хорошего ответа ни на то, ни на другое.