Дым табачный воздух выел. Комната — глава в крученыховском аде. Вспомни — за этим окном впервые руки твои, исступленный, гладил. Сегодня сидишь вот, сердце в железе. День еще — выгонишь, можешь быть, изругав. В мутной передней долго не влезет сломанная дрожью рука в рукав. (В. Маяковский «Лиличка!»)
Разговаривать не хочется; думать о чем-нибудь — тоже. Даже когда Арсений бросает взгляд на часы и пытается отсчитать время до начала смены и предупредить Антона, он не может — ни сообразить, ни сказать что-то. Между пятью тридцатью восемью и семью часами, кажется, час двадцать две; позже семи на работе появиться нельзя — начальство даст нагоняй; собирается Арс максимум полчаса — это вместе с душем; если поднажать и идти быстрее обычного, на работе будет минут за семь; впритык он приходить не любит — нужно хоть немного заранее; он не хочет выбираться из постели — здесь, лёжа головой на груди Шаста, он ощущает, что он в безопасности, хотя всегда держит в уме, что это не так. — Слышь, — он передаёт Антону сигарету, укладывает руку ему чуть ниже плеча и притирается теснее, — тебе сегодня не надо на работу? — Не-а. — А мелкого в сад отвести? — Сегодня мамина очередь. — А… — Арс ищет другие причины, по которым можно было бы выпереть его отсюда. Если Антон останется, Арсений думает, он просто не сможет себя пересилить и вылезти из кровати. — В любом случае, вали давай. Бабушка в шесть встаёт — молитвы читать. Не хочу, чтобы ты ей на глаза попадался, иначе придётся слушать часовую лекцию по теологии, — он поднимает глаза и заглядывает Антону в лицо, прищурившись, — не думаю, что это то, чем ты хочешь заниматься в шесть утра. — А ты охуительно хорошо знаешь, чем я в такие дни хочу заниматься в шесть утра. У Шастуна глаза сонные, мутные, как будто хмельные; и легкая ухмылка на губах такая же. Попову становится тошно. Он слабо пихает Антона в ребра, выворачиваясь из кольца его рук: — Придурок. Старая кровать, просевшая ровно посередине, противно трещит в унисон хрусту спины Арса, когда он садится и потягивается. Он смотрится в трельяж на стене слева, взлохмачивает волосы по плечи пальцами, и его снова тошнит — уже не метафорически — от собственного отражения. Утренний тремор, тёмные-тёмные синяки под глазами, впавшие щеки, физическое ощущение абсолютной пустоты — не спал четверо суток. Сегодня он ни под каким предлогом не будет ночевать с Шастуном — нужно выспаться в законный выходной. — Во сколько ты заканчиваешь? — В девять вечера. Может, позже — смотря когда Окс придёт, — Попов перекидывает свои ноги через чужие и слезает с кровати, пошатываясь. — В плане? — У неё ж диплом на носу. У неё дома недавно был, заносил футболку, которую она на работе забыла, — всё ватманами с чертежами завалено, кошмар просто, — он жмурится, протирая глаза, и опирается ладонями на край тумбочки под трельяжем, в упор глядя на своё отражение в зеркале. — Я ее сейчас прикрываю, если не успевает. А она, бедолага, не успевает даже есть нормально. — Ну-у, — тупо тянет Антон, подкладывая руки под голову, — я за тобой зайду, как закончишь? — Не, не-а, — Арс мотает головой. — Я после работы домой, отсыпаться. И завтра буду отдыхать, а потом снова работаю. До конца недели не увидимся. — Да чего ты… — Не, отвали. Я с таким ритмом жизни чокнусь скоро, мне нужен отдых, — рывком сняв с двери полотенце, Попов забрасывает его себе на плечо, зябко переминается с ноги на ногу по холодному полу крашеных досок. — Чайник поставь. Ванную он запирает на щеколду, на ближайшие минут десять изолируясь и от Антона, и от внешнего мира в целом. Главным образом, от Антона. Его в последнее время слишком много, и это начинает раздражать. Иногда Попов злится настолько, что думает со всем этим завязать, чтобы перестать вспоминать, как всё это вообще между ними изначально развязалось; тогда Шаст будто чувствует, сукин сын, и появляется на пороге с вином и шавермой из «Ешьбери», что у Арса под окном, и получается завязать только волосы в хвост, чтобы во время отсоса не мешались. У них не любовь, не привязанность, даже не заигрывания. У них созависимость, где один искусно ломает, а другой и рад сломаться уже окончательно. У них пошлятина и грязь, где один намертво прикованный ко второму цепями и оттого удобный, а другой — грёбаная точка экстремума, за которой пропасть из абсолютного ничего. Из этого выход только через окно, вот только со второго этажа хрущёвки — низковато и ненадежно. Не будь Арсений трусом, он бы совершенно точно себя убил. Стук в дверь едва ли слышен сквозь шум воды — по температуре, почти кипятка. Это у Антона значит «выходи давай, мне становится скучно» — хуже голодного кота. Попов неслышно ругается себе под нос, тяжело поднимаясь с деревянной полки, положенной на бортики поперёк ванны; никогда бы не подумал, что захочет как можно скорее оказаться на работе, чтобы подальше от этого безумия и морального насилия. — Тебе пора, — сухо цедит Арс, войдя на кухню в повязанном на бёдрах красном полотенце; на Шастуна он не смотрит — делает вид, будто ему с огромным трудом даётся вдеть кожаный ремешок наручных часов в шлёвку. — Что, уже выгоняешь? — Бабушка, — напоминает он, показательно постукивая пальцем по циферблату. Антон цокает, нехотя поднимается с табурета, вылезая из-за маленького кухонного стола, и встает напротив Арса, скрестив руки на груди. Манипулятор херов. Попов наизусть знает каждую эмоцию, каждую провокацию, каждое сыгранное движение; и знает, как отвечать. Он освобождает дверной проем — уходи. Через узкий и короткий коридор между кухней и прихожей с дверьми ванной и туалета по левую сторону Арс, привалившись плечом к косяку, тупо наблюдает, как Антон шнурует кроссовки. Тиканье настенных часов давит на мозг монотонностью в абсолютной тишине маленькой квартиры, переполненной молчаливым отчаянием. Ещё минута — и ему крышу сорвёт, но Шаст вовремя выпрямляется, наконец оглашая: — Всё, пошёл. Арсений отрешенно кивает, опустив глаза, и поджимает губы. — Дверью не хлопай. Просто закрой. Ручка внешней, железной двери щёлкает — раз, через три секунды — два; после второго в мозгу тоже щёлкает, и у Арса подкашиваются ноги. Он зябко обнимает себя руками, шумно выдыхая от облегчения, от слабости в коленях сползает вниз по косяку, прислоняется к нему виском. На едва ли продуктивные попытки прийти в себя уходит пару минут, и только тогда удаётся встать, чтобы закрыть дверь — на всякий случай, хотя бы внутреннюю, чтобы Антон не смог вернуться. Ему после каждой такой ночи необходима реабилитация в какой-нибудь блатной столичной психиатричке, вот только дело это длительное, а такие ночи у Арсения выдаются не меньше трех раз в неделю. Закрывая за Шастуном дверь, он каждый раз ужасно хочет попрощаться навсегда, но вот незадача: живут они в одном маленьком городе, где все друг друга знают, и работают они в одном месте, и Антон его из-под земли достанет, если он ему понадобится. А он понадобится — обязательно, в этом можно и не сомневаться. Каждый вечер, когда Антон только приходит, Арсению хочется сказать «нет» и закрыть дверь у него перед носом, но на «нет» свой язык вывернуть не получается, глядя Шасту в глаза, а дверью хлопнуть — руки не слушаются. И эту кучу «но» Арсу бы к психиатру отнести — иначе с ума сойдёт; честное слово, скоро свихнётся совсем. И Попов кидает в эту кучу ещё одно «но»: но у него целый ворох отмазок, лишь бы остаться в ставшей зоной комфорта токсичной среде. Как он до этого докатился, он устал спрашивать себя. Впрочем, о чем тут спрашивать? Как будто вообще было, откуда скатываться и куда докатываться. Ну, правда, если вспомнить, то было ли когда-нибудь по-другому? Если их отношения графиком на координатной плоскости чертить, то там всё до противного спокойно: функция — не гипербола, даже не парабола, а обычная такая, линейная, только ужасно обидно, что параллельная абсциссе. В жизни Арсения эти взаимоотношения — самый яркий пример того, что стагнация гораздо хуже регресса: в регрессе хотя бы наблюдается движение. Но ему, человеку, для которого понятия будущего попросту не существует, вылезать из выгребной ямы хочется едва ли. Его ломает, его выбивает из колеи любое неосторожно брошенное слово, его в бараний рог скручивает от вида Антону, но исправлять что-то — мертвому припарка. Есть ли смысл пытаться улучшить свою жизнь, если в ней на целую вечность вперёд все равно не прогнозируется ничего хорошего? Его проблемы — это его проблемы, а начальство ждать не станет, пока он их разгребет, так что, без особого энтузиазма выпив растворимой кофейной мерзости, Арс одевается привычно во всё чёрное, влезает в кроссы у порога и, закрыв за собой обе двери на ключ, слетает по лестнице на первый этаж. На перекрёстке у «Центрального» — торгового центра рядом с его домом — Арсений пустым взглядом сверлит светофор, не находя в себе сил на какие-нибудь мысли; на чувства нет сил и подавно, но им никогда не нужно приглашение — острее прежнего ощущается та грязь, которую с себя не смыть никакими гелями, и та пошлость, которую не скрыть под одеждой. И спать хочется невыносимо, но у него длинный рабочий день впереди, и до вечера ещё нужно дожить.***
Арсений проскальзывает в квартиру тихо-тихо, на носочках, и за собой тяжеленную железную дверь закрывает с едва слышным щелчком. У бабушки вечерняя молитва каждый день в восемь вечера, и отвлекать ее — себе дороже: сразу вцепится с никому не нужными расспросами, не дай бог станет на жизнь и на здоровье жаловаться. Пусть она одним ухом ничего не слышит почти, а на второе просто глуховата, и молится в самой дальней комнате, Арс в свою спальню шмыгает как мышка, не наступая на те половицы, которые скрипят, — уже выучил каждую из них. Ему, на самом деле, только футболку сменную взять и ещё по мелочи, и даже это было необязательно, но он с работы наконец-то забрал свою гитару, и ее дома все-таки стоит скинуть, чтобы не тащиться с ней к Окси. Бабушка так и не замечает его прихода, и Арсений, торопливо влезши в высокие ботинки, уходит так же бесшумно, как пришёл. Оксана живет через двор, в желтом двухэтажном доме, который Арс любовно зовёт развалюхой; Окс смеётся и отвечает, что его хрущёвка — ещё большая развалюха. Во дворе в такое время и такую погоду — капает противный мелкий дождик, и кругом бессчётные лужи — никого нет, кроме бездомных котов и кошек: в подъезде напротив живет бабушка, которая их подкармливает вот уже несколько лет. Арс от ледяного ветра ёжится, натаскивает край капюшона едва не на лицо, защищаясь от иголок-капелек, и суёт руки в карманы куртки, чуть ссутулившись. А при покупке говорили — «непродуваемая»! Хотя, может, это и правда, а ему просто надо научиться застёгивать верхнюю одежду, а не щеголять в мороз нараспашку, играя в русскую рулетку на пневмонию. Дверь открывают почти сразу, как только Арс набирает на домофоне семёрку, и он быстрым шагом, перешагивая через три ступеньки за раз — и на кой чёрт их сделали такими низкими? — поднимается на второй этаж. Квартира уже открыта, в проёме, прислонившись плечом к косяку и скрестив руки на груди, стоит мама Оксаны — красивая, статная, обладающая хорошей фигурой, но трогательно-маленькая из-за небольшого роста женщина с густыми каштановыми волосами и большими серыми глазами. Завидев Арсения, она улыбается, и он улыбается в ответ — и только тогда замечает, каким недовольным и кислым было его лицо всё это время. — Марина Игоревна, добрый вечер, — он кивает ей, перешагивая порог и сразу закрывая за собой дверь — сквозняк жуткий. Когда она ответно здоровается и тянется его обнять, как обычно это делает, Арс ускользает влево, к вешалке: — Подождите, только куртку сниму, а то я мокрый весь, как псина. Шустро справившись с верхней одеждой — и храни бог того, кто придумал делать молнии на уличной обуви на шнурках, — Арсений крепко обнимает женщину, не сдерживая нежной улыбки: он всегда любил Оксанину маму, а та очень любила его и радовалась дружбе дочери с ним — хотя ему и не нравится, что она время от времени смотрит на него слишком сочувственно. — Мне кажется, или я так долго тебя не видела, что ты вымахал ещё сантиметров на десять? — смеётся она, когда Арс распрямляется, по привычке отводя назад плечи. — Разве что на пять, — шутит он. — Да и не виделись мы всего… — С начала октября. — И правда… — он виновато жмёт плечами. — Просто как-то… обычно мы с Оксаной видимся или на работе, или у меня, а когда сюда захожу, вы обычно на работе. Ну, а в последнее время мы с Оксаной так вообще «привет-пока». — Представляю, — Марина Игоревна качает головой, понимающе поджимая губы. — Ой, что ж мы… Проходи, мой руки, и на кухню! Я уже чайник поставила. — А?.. — Ксанка до ресторана побежала, она там тубус с чертежами вчера забыла. Арсений понятливо кивает и принимается осуществлять намеченный план: сначала идёт в ванную, дважды моет руки с мылом — эта привычка ему досталась на работе впридачу к сметливости и почти-модельной походке, — а, выйдя, сворачивает в кухню, где вкусно пахнет свежей выпечкой (Марина Игоревна готовит потрясающие пироги и булочки). — Тебе кофе, как обычно? — Вы помните, — умилённо тянет Арсений, присаживаясь на твёрдый угловой диван возле обеденного стола. — А как же? — довольно хмыкает Марина Игоревна, высыпая подряд две ложки растворимого кофе в забавную кружку с ручкой в форме овечки — Арс всегда пьёт из неё, когда приходит к Сурковым. — Ты в этом доме самый желанный гость. В отличие от Оксанкиного хахаля, — про «Оксанкиного хахаля» она добавляет негромко и ворчливо, как будто самой себе. Попов улыбается, находя это забавным: он и сам нынешнего молодого человека Оксаны не то чтобы одобряет — но это, наверное, от такого же «материнского» страха за неё, как и у Марины Игоревны. — Вы не переживайте, если он ее обидит, я первым узнаю. Ну, а потом узнает его челюсть, — но, как бы он ни бурлил про себя при упоминании Лёши и — тем более — при виде него, обсуждать и осуждать выбор лучшей подруги он не станет даже с ее мамой наедине. Суркова-старшая смеётся — впору тембру своего голоса звонко, мелодично, раскатисто. Она и разговаривает всегда так, что заслушаться можно — у неё ведь слух абсолютный, и музыкой она занимается, сколько себя помнит. — Ты меня успокоил, — примирительно отзывается Марина Игоревна, с присущей только ей лёгкой аккуратностью ставя на стол перед Арсом полную кружку, а другую, свою, двигает левее и садится, сложив ногу на ногу, на другую от угла часть дивана. — Ну, рассказывай давай, как ты? — Да ничего, — Арс неопределённо ведёт плечами, если честно, понятия не имея, о чем рассказывать: в его жизни ничего и не происходит. — Потихоньку. Вот, завтра вечером пойду в наш ДК, там у ребят из танцевальной студии выступление, меня позвали пофоткать. За Вёксу надо смотаться ещё, бабушка попросила тёте Любе отнести какие-то банки-склянки. — Кстати, как она? Ну, бабушка. — Жива, здорова и в меру упитанна, — усмехается Арсений. — Вчера утром выклевала мне весь мозг, пока я на работу собирался, мол, ей пенсию не перечислили. Только через полчаса причитаний она решила послушать меня и поняла, что пенсию ей должны перечислить только через неделю. — Кошмар, — вздыхает Марина Игоревна: она знает, как бывает тяжело с Арсовой прабабушкой: мало того, что человек уже в том возрасте, когда мозги конкретно едут, так у неё и в целом всегда характер был очень сложный. — Это не самое веселое. Где-то неделю назад меня соседка выдернула своим звонком с ночной смены, наорала на меня, мол, я с бабушкой неподобающе обращаюсь, и попросила прийти. Я, естественно, бегом домой, мне соседка ситуацию обрисовала: у бабушки случилась истерика, она там чуть не задохнулась в слезах, сначала ни слова сказать не могла… Короче, я ей дал валерьянки, просидел с ней целый час, пока она не успокоилась, и тут мне прилетает от неё объяснение: «Ой, да просто день такой хороший был, ко мне и Женька (это мой дед) зашёл с женой, и дочка (ну, тётя Люба) забежала на чай, и погода такая хорошая, и, вот, в церковь сходила, вот на меня и нашло, что день такой хороший, я как села после вечерней молитвы — и в слёзы», — Арсений, почти-похоже сыграв пародию, закатывает глаза и отпивает кофе. — Такой вот цирк. — И часто она так? — у Марины Игоревны лицо вытягивается от удивления — в простонародье, «ахуя», — и она даже сахар перестаёт мешать в своём чае. — Не то чтобы… но бывает. И я ведь каждый раз пугаюсь, потому что, ну, знаете, раз на раз не приходится. Но пока мне кажется, что она нас всех переживет. — Это точно, — усмехается Суркова, отводя взгляд и щурясь, рассматривает цифры на таймере духовки: ждёт, когда пироги подоспеют. — Как мама с папой? Давно ты к ним ездил? — В последний раз — летом. Ну, вы знаете, им обычно не до меня, — Арс равнодушно жмёт плечами и, отпив кофе, ставит кружку обратно на стол, обнимая ее руками. — Да и я Москву не люблю, и она меня не особенно жалует. Марина Игоревна, как и многие, мнит его сиротой при живых родителях, и если ей хватает такта не причитать об этом и не осуждать их вслух, то большинство как будто тянут за язык и вытягивают в итоге на бесполезные сожаления и кряхтения. Но Марина Игоревна всегда в такие моменты грустнеет и смотрит на Арсения сочувственно — он старается не заострять внимание и играть непринужденность. С родителями он давно уже общается максимум раз в месяц, и он не помнит того времени, когда слова «мама» и «папа» вправду для него что-то значили. Его в семь лет скинули на религиозную до абсурдного и живущую далеко-далеко от Москвы прабабушку со своими странными методами воспитания, потому что отдали предпочтение карьере и сошлись друг с другом на том, что поторопились, заведя ребёнка. Тогда он не был обижен — только плакал поначалу много: незнакомый город, незнакомые люди, странная бабушка, а он с этим, маленький ещё совсем, встретился лицом к лицу и понятия не имел, как справляться, потому что и не научили толком; теперь обижаться уже просто бессмысленно — столько воды утекло, да и о семье у него воспоминаний почти нет. Пытаясь придумать предлог, чтобы поскорее съехать с этой темы, они оба молчат, но вздрагивают и едва заметно облегченно выдыхают: Оксана пришла как раз вовремя. — Мам, представляешь, там у них такой завал, — кричит она из коридора, через слово кряхтя и отдуваясь: шла, видимо, по привычке быстро, и по ступенькам потом бежала. — Особенно у Антона на баре — он там еле справляется, бедный, — она появляется в дверном проёме кухни и прикусывает язык, сталкиваясь взглядами с Арсом: при нем об Антоне лучше говорить как можно меньше. — Ой, привет. Не думала, что ты так рано придёшь. — Здрасьте, — парень улыбается, как будто мимо ушей пропустил упоминание его основной и самой сильной головной боли — на самом деле по ушам этим упоминанием резануло нещадно, — и встаёт, расставляя руки в приветственном жесте. — Я просто пораньше, чем планировал, с фотками закончил. Суркова-старшая, пока дети теснятся у входа, обнимаясь, смотрит на них украдкой и неслышно вздыхает: Арсений ей нравится гораздо больше, чем Лёша, и когда он обнимает ее дочь, она всегда волей-неволей думает, что была бы рада видеть Оксаниным спутником именно его. Но — сердцу не прикажешь. Ей ли не знать. — Так, молодёжь, давайте, кыш с кухни, — шутливо прогоняет ребят Марина Игоревна, маша на них руками. — Арсений, забирай кофе, и дуйте в комнату. Минут через десять пироги будут готовы — я вам принесу. — Спасибо, — улыбается Попов и, отпустив подругу, шмыгает к столу, стаскивает с него свою кружку, стараясь не мешаться, и окончательно «кышкает» с кухни. — Мам, ну тебе же в ночную, ты бы поспала лучше, — недовольно-обеспокоено вздыхает Оксана, скрещивая руки на груди. Арс легонько тянет ее за локоть в сторону комнаты. — Мне перед работой спать вредно, я начинаю лениться. Иди давай, тебе, вот, лениться вообще нельзя сейчас — диплом на носу! — по-учительски говорит Марина Игоревна, и Окс только закатывает глаза, как можно более безнадежно вздыхая снова; Арсений хихикает в ободок чашки, отмечая в очередной раз то, как мастерски в такие моменты Суркова-старшая переводит стрелки. — «Лениться начинаю», — ворчливо передразнивает Оксана, плетясь за лучшим другом в свою спальню. — А потом начинается — «У меня постоянные мигрени», «У меня нервная система сдаёт»… — Ну, ну, — прикрыв за ними дверь, Арс обнимает девушку за плечи и успокаивающе целует в макушку. — Угомонись. Я знаю, ты переживаешь за маму, но она ведь взрослая, сама разберётся, — и только она хочет раскрыть рот и уже протестующе сводит брови домиком, как он продолжает: — Да, Окс, знаю, все взрослые иногда ведут себя как дети и делают глупости, и в такие моменты только и думаешь, что о том, кто из вас младше. Но им хрен что докажешь, будь ты хоть тысячу раз права, а нам сейчас надо сконцентрироваться на подготовке твоего диплома, ладно? Сурковой остаётся лишь согласиться: ее мама — синоним слова «упрямство», и кому об этом знать, если не самой Оксане, которая характером — ее копия? Спустя минут десять, когда материалы уже разложены везде, где для них есть место — на столе, на полу, на подоконнике и на кровати, — и Оксаной успешно проведён подробный инструктаж о том, что требуется от Арса, они полностью погружаются в работу. Немногим позже Марина Игоревна приносит сладкие пироги, зеленый чай для Оксаны и ещё одну кружку кофе для Арсения, и уходит из дома через полчаса — с головой ушедшие в чертежи, расчеты и негромко играющую на фоне музыку, они этого не замечают. Они переговариваются лишь изредка, если нужно что-нибудь уточнить или объяснить. В этом смысле Арс уже бывалый и не тупит, блистая интеллектом камня, потому что раньше не раз помогал подруге с проектами. Ему, правда, с трудом верится, что Оксана, только вчера влетевшая к нему домой с счастливой лыбой от уха до уха и новостью о том, что она поступила в местный техникум на архитектора, сегодня уже готовит дипломную работу, пыхтит над макетом хитровыдуманного здания и сосредоточенно хмурится, склеивая детали, пока Арсений и на секунду не позволяет себе отвлечься от чертежей. На самом деле, сколько бы он ни ворчал, мол, сам уже может получить корочку «этого ссаного терема», ему нравится вот так помогать подруге с учёбой. Во-первых, он-то нигде не учится, хотя должен был поступать в прошлом году, и у него из занятий только работа и подработка (и пререкания с бабушкой, но это не занятие — так, хобби), а во-вторых, такое молчание, при свете настольной лампы, в комнате, где они связаны общим делом, ему комфортно — будто время совсем-совсем останавливается и даёт передышку, позволяя хотя бы ненадолго сбросить с плеч тонну мыслей, выжигающих сознание в сизый пепел. Они с Оксаной друг для друга уже очень давно — что-то вроде островков спокойствия. Что бы ни происходило, сколько бы проблем ни сваливалось на голову, Оксане можно прийти к Арсу в первом часу ночи без сил к существованию, и они проваляются до утра в обнимку, так и не сомкнув глаз и не проронив ни слова, а Арсу можно завалиться к ней домой и разрыдаться на её плече от накатившей слабости и усталости, и она не будет требовать объяснений. Это — предустановка, аксиома, и это — единственная вещь в жизни Арсения, в которой он уверен на сто процентов. От работы получается отвлечься только к четырём утра, и они, бросив чертежи и макет, перемещаются на кухню — выпить ещё по кружке чая и съесть по порции пирога. Оксана включает только тусклую тёплую подсветку над плитой, чтобы и так уставшие глаза не резало, и Арсений помогает ей прибраться — неторопливо, даже вяло, но так, как у них обоих хватает сил. — А тебе ведь послезавтра девятнадцать, — вдруг вспоминает девушка, бросив унылый взгляд на настенный календарь. Арсений смотрит туда же и усмехается, не прекращая орудовать тряпкой по столу. — Да, старею потихоньку. — Да брось, какое — «старею», — фыркает Оксана. — Стареет бабка твоя, а ты взрослеешь. Ты праздновать собираешься? — Макар хочет что-то устроить в мою честь, — жмёт плечами Арс, отступая к раковине и принимаясь споласкивать тряпку. — Типа как раз потусим с субботы на воскресенье. Не знаю, я не очень хочу, но Илью не переубедишь. Быть другом Ильи Макарова — не только приятно, но ещё и очень удобно, когда это касается вечеринок: на любой веский повод каждого из близких людей он с радостью закатывает тусовку, хочет этот близкий человек того или нет. Тусы у Макара — местные «элитные» мероприятия, куда попадают только друзья и друзья друзей. Ну, и ещё друзья этих друзей. И ещё полгорода. Он живет в частном секторе, за Вёксой, и ему удобно устраивать такое у себя дома — по крайней мере, так он говорит. — Это точно, — качает головой Оксана, составляя последние остававшиеся на столе продукты в холодильник. — Тебе в любом случае придётся пойти, ты же знаешь? — Меня это и пугает. — Брось, будет классно. Хоть расшевелишься немного, а то ты совсем в последнее время раскис, — она усаживается на кухонный диван и складывает руки на коленях. — Антона туда позовёшь? — ляпает она, не подумав — переутомление сжирает всю осознанность. — Он в любом случае там будет по праву лучшего друга Ильи, — спокойно отзывается Арсений, не оборачиваясь и продолжая мучить несчастную тряпку: она уже чистая сто раз, но у него такого рода фиксации — от усталости и нервов. В груди, правда, несмотря на напускное равнодушие, лёгкие больно сжимаются и сердце пропускает удар. — И школьницы бунт поднимут, если его не будет — они ж только для него и Эда в короткие юбки наряжаются. — Гадость какая, — морщится Оксана. — И Ира там, наверное, тоже будет, — продолжает парень, пропустив чужую реплику мимо ушей. — Илья не упустит возможность свести их с Антоном. — Арс. Он очухивается только сейчас, после резкого обращения подруги — поспешно закрывает кран, выжимает настрадавшуюся тряпку до скрипа, и вешает ее высыхать на бортик раковины. — Прости, ты права, сейчас не время поднимать эту тему. — Да я не о том, просто… Не береди себе душу, когда можно этого не делать. — Ксан, это не так работает, — Арсений оглядывается, будто в поисках правильных и точных формулировок, и бессильно трёт лицо мокрыми холодными ладонями, прижимаясь поясницей к краю стола для готовки. — Просто… Я в последнее время об этом думаю всё чаще, потому что Антон постоянно рядом. Ему, видимо, весна в голову вдарила, вот он ко мне и таскается почти каждый день. И каждый раз, когда я с ним, я… Меня тошнит от себя. Я ведь знаю, что так не может продолжаться вечно — кто-нибудь из нас точно сорвётся. — Ты не так давно говорил, что вас обоих всё устраивает. — В этом и проблема. Понимаешь… Мы друг о друге знаем абсолютно всё: я знаю, что он по уши влюблён в Иру, а со мной трахается, потому что со мной ему легко и интересно; он знает, что в него по уши влюблён я, и что я с ним трахаюсь потому, что это единственный для меня способ быть к нему ближе — в сердце-то я ему не залез, так залезу хотя бы в джинсы. — Арс, это не так работает, — зеркалит Оксана, откидываясь на спинку дивана и складывая руки на груди. — Его, может быть, всё устраивает, потому что ты для него доступный, да и вообще безупречный вариант. Но ты… ты же с ума сойдёшь скоро! Тебя ни черта не устраивает, но ты себя убеждаешь, что «хотя бы так», что «это лучше, чем ничего». — А разве это неправда? — Нет. Вот… скажи, что ты чувствуешь, когда ты с ним? Что ты чувствуешь, когда вы занимаетесь сексом, когда курите на кухне, когда обсуждаете что-то, лёжа в постели? Арсений молчит секунд пять, выглядя абсолютно потеряно: действительно, что? — Мне с ним… спокойно? — нерешительно начинает он, и, когда Оксана закатывает глаза, цокая, спешит закончить мысль, прежде чем его прервут: — Всё это — отчаяние, страх и ненависть к себе — приходит потом, когда уходит он. А когда я с ним, я позволяю себе мечтать. Знаешь, мы молчим или говорим о чем-нибудь отвлеченном, рассуждаем и спорим, целуемся иногда, он в это время обнимает меня и гладит по голове, а я лежу у него на груди, и… В это время мне кажется, будто все хорошо; в это время я позволяю себе представить, что он меня любит так же, как я его, и от этой фантазии я чувствую себя счастливым. В это же время я знаю, что он любит Иру, которая ни в какую ему не даётся, что он со мной только из соображений удобства, но мне это так неважно в эти моменты, что реальность для меня просто перестаёт существовать на фоне того, что рисует мне воображение. Оксана выслушивает его, иногда кивая, и про себя мечется меж двух огней: Арсу и так тошно, он изо дня в день тащит на себе целый ворох проблем и загонов, связанных исключительно с Антоном, и она не хочет на него давить, но по той же причине она видит делом чести вытащить его из этой грязи — пусть даже замарается сама. Любят все по-разному в силу разности характеров и воспитания, но общее, как и везде, есть: настоящая любовь в человеке ломает установки и барьеры. Каким бы гордым ни был Арсений, для гордости у него просто не находится места, когда дело касается Шастуна. Антона Оксана считает другом, но в таких случаях, как этот, когда перед ней — дорогой ей человек, которого он, от своего эгоизма, без зазрения совести собственноручно утягивает в болото всё глубже и глубже, ей хочется Антона обругать самыми скверными словами, а лучше и вовсе придушить, чтобы это кончилось. — Это нездорóво, Арс, — слабо протестует она, качая головой. — В моей жизни лет с четырнадцати «нездорóво» — меня воспитывала полусумасшедшая религиозная бабка, — а с семнадцати так я вообще на пороге психушки, о чем мы говорим? — Не паясничай. Ты знаешь, у меня нет решения этой головоломки, и никогда не было. Я просто… я очень переживаю за тебя. И я знаю, что что-то сделать со своей жизнью можешь только ты сам, и я здесь абсолютно бесполезна. Но я не хочу, чтобы однажды ты себя угробил потому, что не смог вовремя остановиться. Для тебя же Антон — это… — она неопределённо ведёт руками в воздухе, подбирая слова, и измученно роняет их на колени. — Это как наркотик. Тебе и без него херово, и с ним не лучше… — Мы оба знаем, что этот разговор никуда не ведёт, — наотмашь перебивает Арс. — Пожалуйста, давай не будем. — Ты прав, я всё равно ничего нового тебе не скажу, — Суркова поджимает губы и обводит глазами кухню: от пола до потолка, к противоположной стене и по ней снова к полу. — Чай тебе налью, от кофе потом будешь до полудня на пупе вертеться. Арсений утомлённо хмыкает, скрещивает руки на груди и уставляется в окно. Уже светает. Если верить термометру по ту сторону рамы, эта ночь теплее, чем вчерашняя. Лужи в колдобинах дорог и дорожек похожи на грязнущие озёра. Фонарь у перекрёстка несколько раз натужно мигает и потухает совсем. Чувство абсолютной разбитости отпускает лишь немного.