Я подожду

      Через неделю Раз-Два лезет к нему целоваться.       Сначала они с Бобом ждут потенциальных заказчиков в баре, и те опаздывают достаточно серьёзно, чтобы решить, что встреча так и не состоится и надраться в сопли, потом всё-таки появляются и оказываются настолько не подходящими для теоретического совместного бизнеса партнёрами, что приходится бить морды им, заодно — тем, кто оказывается не прочь ввязаться в спонтанную драку, а когда их с горем пополам всё-таки выставляют — распивать из горла бутылку, спиздженную Бобом под шумок с барной стойки, сидя под дождём в какой-то подворотне, посмеиваясь дурашливым смехом нашкодивших щенков, шипя сквозь разбитые губы и наслаждаясь последствиями старого-доброго мордобоя без автоматов и холодного оружия. Сбитые костяшки зудят, бухло с барки оказывается предсказуемо разбавленным, прохладные и мокрые из-за дождя губы Бобски сначала легко отвечают, и Раз-Два становится от этого ещё немного пьянее, но почти сразу его отодвигают ладони кореша, потому что тому надо вглядеться в его лицо, чтобы понять, насколько он бухой и понимает, что делает. Капли щекотно сползают со лба на веки, Красавчик Боб взволнованно переводит дыхание, вглядывается пытливо и почти испуганно, а Раз-Два не просто бухой, он ужрат в салат и прекрасно понимает, что сейчас делает, поэтому снова тащит его к себе.       Во второй раз Боб его не останавливает, приоткрывает пухлые разбитые губы, позволяет залезть в рот языком и тихо стонет в ответ. Раз-Два прикрывает глаза, лижется как любознательный школьник, которому наконец дали добро на подробное исследование, сжимает в кулаке воротник куртки и чувствует, как они вместе разгоняют неторопливый поцелуй, уступая по очереди лидерство, впуская друг друга глубже. Боб сосётся так старательно, будто это единственный поцелуй в его жизни, который ему можно будет запомнить: нежно прихватывая мягкими мокрыми губами, колко задевая щетиной, кропотливо вылизывает рот внутри, не напирая, ровно настолько, насколько позволяет Раз-Два, а тот позволяет всё больше, потому что чужой язык горячий и ловкий, пухлые губы холодны из-за дождя и подрагивают от возбуждения, потому что у всего происходящего привкус разбавленного бухла и острое ощущение какого-то правильного сумасшествия.       Дышать получается только через раз, приходится себе об этом напоминать, тихо стонать, находя чужой язык своим, выходит намного проще, херовая погода и холодный асфальт под задницей абсолютно до лампочки, потому что они наконец достаточно изучили друг друга, чтобы взяться за дело всерьёз, и необходимо впускать, отвечать, притягивать ближе, чтобы чувствовать неслышный стон где-то в горле Боба, чтобы тяжело выдыхать ему в рот и сминать потеплевшие опухшие губы своими, такими же разбитыми и обсосанными. Когда холодные пальцы начинают поглаживать шею, Раз-Два почти уверен, что может из-за этого спустить в штаны, и даже не помнит, когда его до такого в последний раз доводили губами, языком и лёгкими прикосновениями. Он стонет в поцелуй, устраивая свою пятерню на груди кореша, оттягивая вниз воротник, наваливается жадно, зная, что тот выдержит его вес, чувствует, как вторая рука Боба опускается по его животу к брюкам, а его самого из-за этого наполняет искристый восторг, в котором нет ни капли сомнений, потому что, походу, единственный человек, которому было стрёмно сознаться — он же сам.       Чтобы кореш правильно его понял, он подставляется его руке, целует жёстче и нетерпеливей, потому что нельзя тормозить, ему страшно надо прямо сейчас, точнее — надо им обоим, доходит с небольшим опозданием, когда Боб горячо и голодно стонет в его губы, забираясь прохладной ладонью в расстёгнутые штаны, проскальзывая в трусы, крепко сжимая и проезжаясь по члену до основания. Раз-Два каким-то чудом не выплескивается сразу сквозь мокрые пальцы ещё в начале движения, класть хотел на то, что их кто-то может увидеть, воет от кайфа, пока ему неторопливо и обстоятельно дрочат ловкой рукой, забирается под мешковатую толстовку и торопливо пытается расстегнуть ебучие джинсы Красавчика Боба. Победив блядские болты и мстительно прикусив пухлую губу, он сжимает горячий, пульсирующий напряжением хер и ненадолго опять теряет дыхание, потому это все — стыдное, помешанное, откровенное — из-за него, для него, и, блядь, он искренне надеется, что Бобски знает, что делать дальше и как быть с этой ебаниной — не с хером, не с дрочкой, а с этим заразным помешательством в принципе, потому что сам Раз-Два пока может только стонать, дрожать от удовольствия, неловко из-за непривычного угла, отдрачивать и не париться из-за того, с кем он сейчас и чем занят.       Они орудуют в штанах друг друга жадными руками, лижутся так, будто скоро конец света, не замечая как холодные капли падают за шиворот, стонут друг в друга, не пытаясь сдерживаться, показывая: хорошо, близко, ещё немного. Бобски подрагивает, сжимает крепче и подкручивает руку, Раз-Два спускает, чувствуя, как заливает ладонь горячим и липким, как сползший ниже кореш прижимается холодным носом к его шее и тяжело дышит в кожу, чувствует, как бешено колотится его собственное сердце и блаженно ноют опустевшие яйца.       Красавчик Боб возится, достает испачканную руку из его брюк, задумчиво её рассматривает, полощет в ближайшей грязной луже и вытирает об свои джинсы. Тихо хмыкнув в его макушку, Раз-Два повторяет манёвр.       — Задница мокрая, — озвучивает общую и теперь ставшую заметной обоим проблему кореш. — По домам?       Раз-Два хочет обратить его внимание на то, что до дома Боба идти всего ничего, но тот уже вызывает обоим такси. Сидя у себя на диване в сухих штанах и расстроенных чувствах, он бесится из-за того, что сам не предложил, а тот его к себе не позвал, и дрочит на воспоминания.