Ghost of the past

Растворяясь в солнечных лучах, день погружался в тёплый, полуденный час. Свет, попадая на хрусталь висящих под высокими потолками люстр, играл на стенах мириадами звёзд, погружая меня в красоты природных огней. Скользя взглядом по уставленным столовыми приборами столам, я мягко прикасался к скатертям руками, разглаживая даже мельчайшие, практические неуловимые глазом складки. Педантичность, впрочем, не мой конёк. Однако знание, что сегодня всё должно быть идеально, меня не отпускало. Шлейф нежных, чуть сладковатых духов подкрался незаметно, вплетаясь в аромат благоухающих пионов, что украшали банкетный зал. Я обернулся, заведомо зная, кто именно потревожил моё недолгое одиночество. — Лиам, ты не видел мои туфли? Мягкой поступью, придерживая подол своего платья, в помещение вошла Лиза. Несмотря на спокойный тон, я слышал, как нервозно звучал её голос. В попытках скрыть беспокойство, она постоянно отводила взгляд, предпочитая изучать помещение в поисках потерянных туфель. Время неумолимым потоком гнало нас вперёд, уже не давая и шанса изменить то, к чему мы оба пришли. Её волнение естественно. Как, в общем-то, и моё собственное. Ведь сегодня я буду присутствовать на свадьбе одного из самых близких мне людей. Родной сестры. — Как ты могла потерять туфли? — в голосе не было осуждения, а только скромная усмешка. Пригнувшись, я бегло осмотрел пространство под одним из столов. Не заметив ничего и близко похожего на туфли, я вновь выпрямился, когда услышал: — Сама не знаю. Мне казалось, что я сняла их в общем зале… Хотела, чтобы ноги отдохнули перед самим торжеством, — закусив губу, она всё же посмотрела мне в глаза, договорив: — Но сейчас вернулась туда, а их там нет. По тому, какой встревоженной и в то же время по-женски нежной она сейчас передо мной представала, я мог в очередной раз поразиться не только случившимся переменам в отношениях между нами, но и её личностным изменениям. Её лицо больше не имело строгие черты, а залёгшие в некоторых местах морщинки, будто бы разгладились, сменяя долгосрочное напряжение на удовлетворённость и покой. Чуть округлившиеся щёчки имели естественный, не нуждающийся в косметике румянец, а глаза, что до определённых времён имели строгий, глубокий оттенок, стали наконец сияющими и яркими. Одного взгляда на неё мне было достаточно, чтобы моё собственное лицо озарила улыбка. Проведя ладонью по её предплечью, я успокаивающе произнёс: — Не думаю, что дело в твоей забывчивости, — чуть нагнувшись к её волосам, я кинул внимательный взгляд за её плечо, в тот же момент уловив скрывшийся за поворотом маленький силуэт. — Иди продолжай заниматься подготовкой, а я пойду вызволять из плена твои туфли. Повернув ко мне слегка голову, Лиза сначала непонимающе осмотрела моё лицо, но очень быстро сообразив, что именно я имел в виду, она лишь улыбнулась в ответ и кивнула. Оставшись на месте, я проследил за тем, как сестра скрылась из виду, тем самым оповещая одну проворную преступницу шорохом затихающего платья о своём уходе. Прислушавшись, я не сразу, но смог распознать сначала тихий скрип половиц, а уже следом пошаркивающий стук каблуков. Двинувшись в соседний зал, откуда и раздавались посторонние звуки, я внимательно осмотрел помещение, когда всё же заметил выглядывающие носки тех самых белых туфель из-за высокой вазы с декоративным деревцем. Украшенное цветами и маленькими огоньками, которые должны будут включиться только в вечернее время суток, оно скрывало сжавшуюся и придерживающую собственную пышную юбочку фигурку. Намеренно сделав пару шагов вглубь зала, я повернулся к вазе спиной, ни поведением, ни выражением на лице не выдавая того, что уже обнаружил чужое укрытие. Как и ожидалось, девчушка, убеждённая, что её не заметили, тут же сорвалась с места, намереваясь покинуть помещение, дабы скрыться в другом месте. Развернувшись, я в два коротких шага сократил между нами расстояние и под заливистый детский смех подхватил её на руки. — Попалась! Белоснежный шифоновый подъюбник взмыл вверх, отчего Анна в моих руках стала походить на мягкое, пуховое облачко. Её отросшие чёрные локоны, убранные позади в серебристый, переливающийся на солнце бант, волнами распались на плечах, придавая всему её образу некую сказочность. Словно маленькая принцесса, она выглядела как ожившая фарфоровая куколка. Такая же утончённая, хрупкая и невероятно нежная. — Ну и зачем ты украла у Лизы туфли? — задал я ей вопрос, стоило смеху затихнуть и мне заметить на её маленьких ножках чужую обувь, что держалась на одном добром слове. Вытянув свои ручки, она обхватила ими мою шею и демонстративно надула губы, будто бы раздумывая, что должна ответить. И стоит ли вообще отвечать? — Аннабель? — с нажимом произнёс я. На детском лице отразилась смелая улыбка, а в ярких, шоколадных очах стали плясать задорные искры. Я укоризненно покачал головой. За последние пару месяцев малышка научилась не только таким прекрасным качествам, как храбрость, целеустремлённость и свободолюбие, но и приобрела умение вить из меня верёвки. И я даже знал, кому стоит сказать за это спасибо. — Я тоже хочу быть невестой, — наконец соизволила произнести причину своего поведения маленькая бестия. Улыбнувшись на такое громкое заявление, я поудобнее ухватил её одной рукой и, направившись в общий зал к сестре, произнёс: — И ты ею обязательно будешь, — сняв на ходу болтающиеся на её маленьких щиколотках туфли, я договорил: — Только когда повзрослеешь. Но сегодня в роли невесты Лиза, разве мы имеем право портить ей такое событие? Анна в тот же момент призадумалась, уже в следующее мгновение отрицательно мотнув головой. На горизонте показалась взволнованная сестра, что объясняла декораторам, как лучше украсить свадебную арку. — А ты возьмёшь меня в жёны? Смахнув волосы назад, Анна положила на моё плечо голову, сменяя былую дерзость в тоне на покорность. Расслышав шаги за своей спиной, Лиза обернулась и, увидев в моих руках туфли, облегчённо выдохнула. Как только я вернул ей пропажу, та лишь цокнула языком и наставнически погрозила Аннабель пальцем, после чего на моих же глазах переобулась и вернулась к работе с аркой. Я тем временем ласково ответил на вопрос: — Нет, Анна. Я не возьму тебя в жёны потому, что я твой папа, — опустив ребёнка и усадив на один из свободных стульев, я стал бегать глазами по помещению в поисках детских балеток. Я был уверен, что перед тем, как надеть туфли сестры, она сняла свои собственные где-то поблизости и был прав, обнаружив те, спрятанные под одним из стульев для гостей. Взяв их в руки, я вернулся к девочке и, опустившись на одно колено, стал аккуратно обувать её. — Тогда пусть это будет Мэтт! — радостно воскликнула она, отчего я не смог сдержать очередную улыбку. Закрепив ремешки и убедившись, что те держатся крепко, я вновь выпрямился, когда та продолжила: — Хотя он, наверное, не согласится… Расслышав немного опечаленный тон, я удивлённо поинтересовался: — Почему? Став мотать ногами, она вновь надула губы и ответила: — Потому что он постоянно говорит, как сильно любит папу. А в жёны же берут только тех, кого любят? Поразившись не только прямолинейности, с которой она говорила столь смущающие для меня вещи, но и самому смыслу, что несли её слова, я неловко прочистил горло и попытался подобрать более-менее простой и верный ответ: — Да, Аннабель, — взяв её за ручку, дабы та встала со своего места, я покрутил её перед собой, чтобы проверить, всё ли в порядке с платьем после её приключений в Лизиных туфлях. — Женятся только в том случае, когда оба человека по-настоящему любят друг друга и хотят это закрепить узами брака. — Прямо как Лиза и дядя Югём? — уже с улыбкой спросила Анна, получив от меня утвердительный кивок. — А чего ты и Мэтт тогда не поженитесь? — заломив бровки домиком, тут же задала она новый вопрос, заставив меня нервно вздохнуть. Не представляя, что на это ответить, я стал бегать по помещению глазами, в тот же миг наталкиваясь на озорной взгляд сестры, наблюдавшей за нами со стороны. Умоляюще на неё посмотрев, я почувствовал, как в ожидании ответа Аннабель дёрнула меня за рукав пиджака. Обернувшись, я нервно всмотрелся в шоколадные, любопытные детские глаза. — Хватит донимать отца, — всё же вклинилась в наш разговор Лиза, тем самым спасая меня от неловкого разговора. — Лучше скажи мне, ты готова к празднику? Сестра, перехватив ладошку Анны, повторила моё недавнее действие, заставив её покружиться перед собой. Юбочка в очередной раз взмыла вверх, дав обзор на переливающийся серебром шифоновый подъюбник. Похвалив внешний вид слегка поучительным тоном, Лиза с лёгкостью переключила внимание и любопытство Аннабель с меня на предстоящее торжество. Я облегчённо выдохнул. Заинтересовав девчушку репетицией, где она должна будет нести шлейф свадебного платья, сестра кинула на меня очередной многозначительный взгляд, на который я ответил ласковой улыбкой. Наблюдая за двумя самыми близкими и родными людьми, я ощутил, как в груди растекается сладкой патокой душевное тепло. Всё ещё не до конца веря в то, что боль и кажущееся вечным одиночество отступили, я не мог оторвать от них взгляд, насыщаясь атмосферой настоящего счастья. Всё наладилось. Отматывая мысленно время назад, я не мог не поражаться тому, каких трудов нам стоило это самое счастье. При попытках восстановить в памяти тот день, когда Матитьягу увёл меня со скалы, в голове всплывали лишь обрывки фраз и разговоров, наполненных сплошным беспокойством и желанием мне помочь. Казалось, что все последние дни в Ирландии, вплоть до возвращения домой, растворились в тумане. Тяжесть от невыносимой боли, которую я не мог более терпеть, словно запечаталась внутри меня под тысячью замками, тем самым спасая меня от саморазрушения. Конечно, я понимал, что это обыкновенный приём психики в попытке защитить меня от очередных травм и возникающих от них последствий. Но и верить в то, что это забыто мной навсегда, я не мог, прекрасно осознавая, что боль, даже глубоко запрятанная, может настигнуть меня в любой момент. Именно так я и продолжал жить, словно на пороховой бочке, лелея лишь надежду на то, что любовь и тепло, подаренные им, смогут смягчить падение если не до минимума, то хотя бы до терпимого уровня. Придя в себя уже в Лондоне, я обнаружил на кухне только сестру, которая нервно варила какую-то кашу на молоке. Взвинченная, она сначала испугалась моего неожиданного прихода в себя, а после с облегчением кинулась меня обнимать. Спросив, как я себя чувствую, она усадила меня за стол, после чего стала накладывать вязкое содержимое в тарелку, стойко намереваясь меня накормить. Я не противился. Слушая её слова о том, что я не разговаривал ни с кем все эти дни, замкнувшись в себе и в основном тратя время на сон, я не стал ещё пуще её пугать, признаваясь в том, что не помню ничего, кроме того рокового дня. «Осилив лишь половину тарелки, я отодвинул ту в сторону, после чего вслушался в нетипичную, при наличии в квартире ребёнка, тишину. Резкое напряжение взяло верх над моими чувствами, взывая к более глубоким, человеческим инстинктам. — А где Анна? Мой голос сквозил беспричинной паникой, которой не должно было быть место. Внутренне я понимал, что с ней не могло что-то случиться. Но обида на самого же себя, за свою слабость и неспособность контролировать собственную жизнь, обрела более чёткие очертания в виде страха и стыда. Из-за сломленного нутра я вновь потерялся в туманном забытьи, позабыв об ответственности, которую нёс за маленькую девочку. — Успокойся, — перехватив мою ладонь, тише, дабы я прислушался к её голосу, произнесла сестра, — она сейчас в съёмной квартире Югёма. Я не стала оставлять её здесь, чтобы она не видела, как ты… — запнувшись, будто бы подбирая слова, она неловко договорила: — Болеешь. Сердце, скованное тисками страха, постепенно замедлило ритм, высвобождаясь от оказанного на него давления. Прикрыв глаза, я ответно сжал руку сестры, давая себе короткую передышку. Из-за долгого сна и отсутствия каких-либо физических нагрузок, мой организм ослаб и даже небольшая порция еды не смогла заставить его почувствовать себя лучше. Наоборот, ощущая, как к горлу подкатывает тошнота, я задержал дыхание, мысленно же пытаясь привести себя в порядок. — Я не хотел кончать с собой. Одновременно с вырвавшимся признанием, я почувствовал, как апогей всего ужаса, что я пережил, достиг своего максимума. — Я помню, как ушёл из отеля, потому что не хотел видеть людей и чувствовать атмосферу праздника, на котором не имел своего места, — одновременно с тем, как Лиза, поражённая, ослабила хватку, я почувствовал, помимо тошноты, подступающую истерику. — Там, на скале, он задал вопрос… Он решил, что я хочу покончить с собой, а я не смог признаться в обратном. Он пришёл ко мне из-за чувства вины и страха, что я… Что я хочу умереть из-за того, что он сделал! — Окончательно сорвавшись, я зашёлся в слезах, утопая в отчаянии от осознания, что слова любви и поцелуи, коими он меня наградил, могли иметь совершенно иной, чем я хотел бы, окрас. Лиза же, услышав мои слова, придвинулась ко мне ближе и, на этот раз схватив обе мои руки, крепко их сжала, заговорив: — Лиам, ты ошибаешься, — то, с какой уверенностью она это сказала, заставило меня поднять заплывший слезами взгляд. — Я правда очень рада слышать, что ты не хотел кончать с собой. Но то, что ты сейчас сказал, совершенно никак не относится к Матитьягу. Ещё до того, как он увидел тебя на той скале… — сглотнув, она на мгновение задумалась, будто бы подбирая слова, — он хотел с тобой поговорить. Я видела собственными глазами, как он искал тебя в толпе, пока не заметил, как ты поднимаешься на скалу. Не будь ты там и не случись то, что случилось, он всё равно ушёл бы с выставки, чтобы тебя найти. Поэтому… — выдохнув, сестра улыбнулась, — не надумывай глупостей и не мучай себя понапрасну». Тяжело было поверить в слова сестры, даже вкупе с теми признаниями, которые произносил Матитьягу. Кроме того, несмотря на все её заверения о том, что он не обманывал меня и по-настоящему желал видеть, было заметно, что она относится к нему негативно и с нескрываемым скепсисом. Столько лет страданий, впоследствии приправленных его ненавистью, превратили меня в исхудалый, болезненный призрак. Именно это и не оставляло даже шанса на то, что она сможет когда-либо простить Матитьягу. В тот же день, поздним вечером, когда я вновь начал впадать в состояние бессилия, она пришла ко мне в комнату. Опустившись на кровать рядом со мной, она положила свою прохладную ладонь к моему лбу и тихо заговорила. «– Ты простил его? Растворяясь в пучинах утомлённого сознания, я с трудом разлепил веки, после чего нашёл затуманенным взглядом глаза сестры. Не расслышав её слова с первой попытки, я вопросительно промычал, после чего Лиза повторила вопрос. Я не знал, что должен был ответить. Мне было невыносимо плохо как морально, так и физически. Внутри меня, выходя за грани берегов, в хаосе схлёстывались чувства, что не давали действовать разумно. Вместе с горечью душевного опустошения, которое метко вырезало на сердце болезненный узор, в груди теплилась жажда ласки, что в ворохе воспоминаний взрывалась агонией и скручивала мышцы. Поэтому, собрав последние силы, я хриплым голосом прошептал ответ: — Мне не за что его прощать, так как ошибки, что мы оба допускали, имеют одинаковый вес. Лиза осуждающе покачала головой, явно не соглашаясь со мной. Но препираться она не стала. Вместо этого она тяжело вздохнула и задала последний, перед тем как уйти, вопрос: — Ты скучаешь по нему? Сил на то, чтобы говорить, у меня не осталось. Однако, одного моего красноречивого взгляда было достаточно, чтобы сестра поняла меня без слов. Конечно, я скучал по нему. Даже больше, чем раньше». Поэтому, когда на следующий день я проснулся, и первое, что увидел, были его кофейные глаза, я испуганно подорвался с постели, в то же мгновение свалившись на пол. Несмотря на всю комичность ситуации, смеяться мне совершенно не хотелось. Ведь увидеться с ним в такой ужасный момент собственной слабости я не то, что не планировал, но даже и не надеялся. «Сорвавшись тотчас с места, Матитьягу в считанные секунды сократил между нами расстояние, опустился ко мне и, аккуратно обхватив руками, поднял с пола. Усадив меня обратно на постель, он сразу же сделал шаг назад, после чего изумлённо произнёс: — Прости. Я напугал тебя, да? Смущённый такой мимолётной, неожиданной для себя близостью, да ещё и в такой нелепой ситуации, я раскраснелся пуще прежнего, когда в довесок осознал, в каком ужасном виде перед ним предстал. В одной затасканной футболке и обычных боксерах, я не был предметом красоты. Со спутанными волосами, с липким от пота после долгого сна телом, я выглядел как запустивший себя безумец. Хотя именно таковым я по сути и являлся. — Как ты… Что ты тут делаешь? — из-за не до конца пришедшего в норму сознания, моя речь и действия продолжали быть вялыми и путанными. Выражая желание узнать причину его нахождения здесь, я неловко стал перебирать пальцами одеяло, стараясь прикрыть им оголившиеся ноги. Матитьягу тем временем, наблюдая мои слабые попытки поправить дрожащими руками одеяло, спокойно ответил: — Я беспокоился о тебе. Поэтому, позвонив утром Лизе и узнав, что ты снова разговариваешь, я сразу пришёл тебя проведать. Раздражённо отпустив одеяло, что смог натянуть лишь наполовину, я устало облокотился спиной о спинку кровати. — Ты звонил Лизе? — удивлённо. — Каждый день. И, не став спрашивать разрешения, под мой взгляд, наполненный смятением от услышанного и непрекращающимся смущением, присел рядом на край кровати. Наблюдая за тем, как он, чуть придвинувшись ближе, стал поправлять на мне одеяло, я дрожащим голосом произнёс: — Н-не надо. Оно грязное. Распрямив то по моим ногам, он бережно провёл сверху по нему рукой, после чего уверенно отозвался: — Мне всё равно. Снова выпрямившись, он посмотрел мне прямо в глаза. Я боле не испытывал перед ним страх, но сердце в беспокойстве всё же ускоряло свой ритм. Осязаемая тьма, такая пленительная и на этот раз смиренная, проскальзывала в его кофейной радужке, опьяняя своей красотой. Передо мной сидел всё тот же Матитьягу, что измывался надо мной последние месяцы и делал больно. Но в то же время изменившийся и будто бы покорный. — Тебе лучше? Вопрос, слетевший с его губ, заставил меня невольно задержать дыхание. Ведь голос, которым тот его задавал, был хрупким в своей непередаваемой ласковости. — Прости меня… — тише, отчего внутри меня всё сжалось. — Это всё из-за меня. Я во всём виноват. Мою грудь пробило стрелой. В глазах напротив, будто бы копившаяся годами, загорелась тягучая вина. Вместе с болью, что въелась в кожу, она раздирала его душу, оставляя на ней рваные раны. Кровоточащие, они пропитывали пробудившиеся ко мне чувства кровью, которая, по одному лишь взгляду понятно, будет питать их ещё многие, долгие годы. Я понимал его чувства, ведь жил с ними все эти, казавшимися бесконечными, пять лет. Потому и потянулся, не в силах удерживать тянущую к нему взаимную, внутреннюю боль. Ласково коснувшись загрубевших пальцев, я, насколько мог, уверенно произнёс: — Тебе не за что себя винить. То, что случилось… Но я не ожидал, что боль, окольцованная тяжестью вины, окажется настолько глубоко выжженой на его сердце. Поэтому, не успев договорить, я тут же услышал отрицательное: — Нет, Лиам. Я очень перед тобой виноват. Мне нет прощения за то, как я обращался с тобой, — бережно перехватив мою ладонь, отчего до самого предплечья по моей руке пробежала россыпь волнительных мурашек, он договорил: — Но я очень хочу искупить вину. Конечно, если ты позволишь… Я не знал, что должен на это сказать. Несмотря на то, что моя физическая оболочка ослабла, подвергшись испытаниям отчасти им же поломанной души… я всё равно не мог его винить. Мой снесённый хаосом внутренний мир сейчас пребывал в не самом лучшем состоянии. Но и не в худшем. В океане было тихо, а пробивающиеся сквозь громоздкие тучи солнечные лучи наконец-то стали согревать. Может, это даже и к лучшему? Стоит лишь разобраться с остатками прошлого, что сохранил в себе разрушенный сад, а после взрастить новый…» Весь следующий месяц он заботился обо мне. Не сказать, что я не переживал из-за этого, ведь всё ещё прекрасно помнил, как он делал то же самое в больнице в прошлом. Я волновался за его душевную организацию, осознавая, что, помогая мне поправиться сейчас, он может временами возвращаться мысленно назад, к тем годам, когда его попытки мне помочь были бессмысленными. Именно по этой самой причине, я старательно делал всё, о чём бы он ни просил. Я беспрекословно слушал его наставления, соглашался на любых врачей и на лекарства, которые помогли бы мне почувствовать себя лучше. Я всё ещё ненавидел лечиться. Но сейчас, осознавая ответственность перед ним и перед нашим будущем, я шёл наперекор своей ненависти. «– Осторожней, не торопись. Придерживая протянутую руку, я медленно погружался в горячую воду в ванной, ощущая, как все мои внутренние зажимы, которым, казалось, уже нет места, входили в активную фазу. Стоило мне ощутить под собой опору, я тут же собрал вокруг себя побольше пены, прячась в ней чуть ли не по самую шею. — Могу повернуться? Убедившись, что скрыт достаточно и пена распределена по всей поверхности воды, я бросил тихое «Да», вслед за чем он обернулся. В глазах не было смешинок или толики осуждения за моё смущение, лишь тёплая нежность и желание позаботиться. Достав с полки бутылёк с шампунем, он поставил его на бортик ванны, после чего попросил самостоятельно намочить волосы. Выполнив его просьбу, я расслабленно прикрыл глаза, наслаждаясь приятными ощущениями, которые дарили его руки. Всё остальное время, соблюдая дистанцию, Матитьягу касался меня исключительно во время ванных процедур, в течение которых ни разу так и не позволил себе лишнего. После случившейся близости в Ирландии между нами больше так ничего и не было. Даже поцелуев. Несмотря на то, что Лиза практически сразу, стоило ей убедиться, что Матитьягу справляется и я в порядке, съехала вместе с Аннабель к Югёму, мы продолжали хранить дистанцию, даже ночуя в разных комнатах. Не сказать, конечно, что у меня ни разу не возникало желания посреди ночи пойти к нему, чтобы прижаться и получить элементарные объятия. Возникало… И даже не раз и не два. Просто, стоило мне лишь на мгновение представить, как он вновь увидит мои нанесённые себе же увечья, я испытывал страх и волнение, не желая, чтобы он в очередной раз стал себя винить. Оттого и в ванной прятался за пеной и просил отвернуться. — Сегодня должна быть хорошая погода. Не хочешь выйти ненадолго? Руки, скользя в моих волосах, снимая пену, оттягивали локоны назад, открывая мне лоб и глаза. Наблюдая за его сосредоточенным лицом, увитыми венами и покрытыми татуировками руками, я прерывисто выдохнул, невольно сжав пальцы на ногах. Наверное, сколько бы времени ни прошло, я всё так же буду реагировать на него такого — мягкого и нежного — с трепетом и бегающим от волнения сердцем. — Я могу попросить Лизу, чтобы она приехала с Аннабель и мы погуляли все вместе. Ты же хотел с ней повидаться… — на последних словах, заметив, что я за ним наблюдаю, Мэтт ощутимо дрогнул пальцами. Чуть замедлив движения, он быстро справился с собственной заминкой, кивнув на воду, таким образом прося смыть с волос пену. Он опустил глаза, а я погрузился под воду. Когда же я вновь вынырнул и смог разлепить веки, он уже выглядел не взволнованным, а вновь собранным и серьёзным. Всё, что выдавало в нём, что он так же, как и я, ощущает интимность момента, были исключительно его глаза. Я понимал, что он старался абстрагироваться от влечения, которое ощущал и я сам, когда временами на него засматривался. И чем больше времени проходило, тем явнее я ощущал рядом с ним ту самую безопасность, о которой так долго грезил. Единственное, что меня останавливало перед тем, чтобы стереть проведённые между нами границы, были лишь мои страхи. — Я ещё плохо выгляжу, — с уверенностью произнёс я, — не хочу, чтобы Анна видела меня таким. Отведя глаза в сторону, я неловко заёрзал, почувствовав очередной стыд от признания. Я не мог ему врать и делать вид, что просто не способен выйти на улицу. Но и признавать не самые лицеприятные стороны собственного внутреннего мира было для меня крайне тяжело. С моих волос стекала вода, отчего я то и дело смаргивал налипшую на ресницы влагу. Не сразу заметив его вскинутую руку, я невольно вздрогнул, когда Матитьягу одним мягким движением убрал чёлку с моих глаз. Готовясь к тому, что он вновь отстранится, я, наоборот, неожиданно для себя ощутил, как тот задержал пальцы, аккуратно скользнув ими к моей щеке. Очертив контур скул, он ласково убрал тяжёлые мокрые локоны мне за ухо, после чего произнёс тихим, хрипловатым голосом: — Лиам, ты не какой-то прокажённый, а просто вымотанный долгим стрессом человек, — вернув к нему свой взгляд, я посмотрел в его кофейные очи из-под опущенных ресниц, тут же ощущая, как сердце сделало новый, полный трепета кульбит. — Тебе не о чем переживать, ведь выглядишь ты, как и всегда, просто замечательно. Хоть он и не сказал чего-то сверх серьёзного, в моей груди всё равно разгорелся пожар. Боле ко мне не притрагиваясь, он вновь отвернулся, дабы достать с полки гель для душа и мочалку. Протянув всё это мне в руки, он повернулся ко мне спиной, давая волю мыться без страха быть увиденным. От услышанного я никак не мог собраться и, пока растирал по своему телу гель, цепляясь глазами за давно зажившие побелевшие шрамы, невольно прикрывал глаза, пытаясь мысленно привести себя в порядок. Встрепенувшееся сердце не хотело успокаиваться, а взволнованное, разгорячённое водой тело расслабляться, то и дело покрываясь бегающими мурашками. Когда же мочалка и вовсе выскользнула из моих рук, погрузившись под воду, я окончательно затих, отчего Матитьягу решил, что я закончил и стал, не разворачиваясь, протягивать мне полотенце. Смотря на то, как он ждёт, что я его возьму, мои собственные руки обдало внутренним, не подогретым водой жаром. В крови ударил адреналин, а страхи, что всё ещё управляли мной, заставляли в неуверенности задерживать дыхание. Скользнув взглядом с его руки к волосам, я заметил, как те из-за влаги и пара, что исходил от воды, стали липнуть к коже шеи. Чёрная, свободная футболка, в которую он был одет, также припадала к спине, давая обзор на контур мышц и росчерк позвонков. Я сглотнул. Он не скрывает свои шрамы, но признаёт мои собственные страхи, от которых мне нет покоя. Стыд, вина и боль будут нашими спутниками ещё долгое время. А раны, скрытые под одеждой и под тонкой кожей, и вовсе останутся с нами навсегда. Тогда… Какой смысл их в себе таить, когда можно с ними смириться и, возможно, даже полюбить? Под громкие удары собственного сердца и под набатом бьющим адреналином, под плеск воды, что от моего движения чуть не перетекла за бортик, я остановился в сантиметрах от его фигуры. Помедлив лишь пару секунд, я, миновав протянутое полотенце, вытянулся вперёд и прижался грудью к его спине, обняв руками за шею. Матитьягу ожидаемо вздрогнул и замер, явно не предполагая, что я сделаю что-то подобное. В нос мне тут же ударил терпкий запах его тела, а вода, что обволакивала меня вместе с пеной, стала впитываться в ткань его футболки и капать на домашние спортивные брюки. Я судорожно дышал, не зная, что предпринять дальше, чувствуя, как от волнения тает моя храбрость. Тепло, что он в себе хранил, приятной негой перетекало ко мне, заставляя вдыхать глубже и чаще. Пальцы, которые дрожали, то и дело сжимались, боясь зацепиться за чужие одежды. Наверное, я бы так и сидел, если бы инициативу в свои руки не перенял сам Матитьягу, тем самым спасая меня от принятия каких-либо решений. Зашевелившись, он обернулся и в то же мгновение прижался своими губами к моим, выбивая одним еле уловимым касанием весь воздух. Внутренности моментально затянуло в тугой узел, а органы чувств, загорев на коже, стали будто бы передавать все ощущения острее. Прижимаясь к нему теснее, я не ослаблял натиск, продолжая крепко держаться за его шею. Вжимаясь в него своей грудью, я чувствовал, как в унисон моему стучит его собственное сердце, а желание, такое томительное и не менее устрашающее, сквозит между нами согревающим потоком. Этого всего было достаточно, чтобы последние моральные и физические цепи, не дающие нам продолжить, осыпались под ногами. Разомкнув губы, он горячо выдохнул мне в рот, после чего углубил поцелуй, скользнув внутрь языком. Я ответил сразу же, ощущая, как тело стала бить волнительная, наполненная возбуждением дрожь. Прошли какие-то секунды, когда искра, пробежавшая между нами, переросла в настоящий пожар. Разделяя кислород, мы всё равно задыхались, а трепет, который будил во мне страсть, и вовсе достиг максимальной точки, стоило ему одной рукой обхватить меня за талию и поднять в вертикальное положение. Холодок, пробежавший по обнажённым ногам вместе со стекающей водой, стал заменяться мурашками от уверенных касаний горячих рук. Благодаря ванной я возвышался над Матитьягу, отчего захват рук пришлось ослабить, скользнув пальцами к взмокшему затылку. Я лишь слегка сжал там волосы, а он уже, теряя контроль, впивался пальцами второй руки в моё бедро, выбивая тем самым из меня первый несдержанный стон. Когда же я почувствовал, что он хочет, чтобы я вышел из ванной, я успел лишь сделать короткий, слегка испуганный вздох. Продолжая удерживать меня одной рукой за талию, другой он уверенно подхватил меня за то самое бедро, отчего я сам инстинктивно приподнял ноги и сжал их на его талии. Секунда, и я оказался босым на полу, вернувшись в равное между нами положение, боле не возвышаясь. Я хотел возобновить поцелуй, чтобы не терять момент вспыхнувшей страсти, но успел лишь мазнуть губами по его щеке, в тот же миг распахивая глаза в беспокойстве. Уверенный, что он хочет остановиться, я не без облегчения пронаблюдал, как тот, достав с полки самое длинное полотенце, накинул его мне на плечи и обмотал вокруг груди. — Ноги мокрые, — хрипло бросил он, после чего одним ловким движением снова поднял меня над полом, — не хватало, чтобы простудился. Вместо слов, я лишь доверительно обнял его за шею, мысленно же витая вокруг то и дело возникающего вопроса о том, действительно ли Матитьягу хочет того, что происходит. Распереживавшись, что тот просто в очередной раз пытается мне угодить, я, оказавшись уже на собственной постели, не удержался от вопроса: — Ты же… делаешь это не потому, что я начал? Нависнув надо мной, Матитьягу замер буквально в миллиметрах от моих губ, так и не достигнув желаемого. Вскинув голову, он посмотрел мне в глаза и удивлённо переспросил: — Что? — Ну… — замялся я, — ты же тоже хочешь этого? Матитьягу, подняв брови, будто окончательно впадая в ступор от моих вопросов, неожиданно вжался в меня своим пахом, доказывая собственное возбуждение. — По-моему это очевидно, — с беззлобной улыбкой, он подкрепил своё действие словами. Но мне этого было недостаточно. Мотнув в отрицании головой, я произнёс: — Это тело, а я говорю про… — и ткнул пальцем ему в висок, намекая, что имею в виду желание удовлетворить не только свои физические потребности, но и душевные, когда хочешь быть с особенным для тебя человеком. Лицо Матитьягу вновь озарила добродушная, ласковая улыбка. Мазнув губами по моей щеке и оставив на ней тёплый поцелуй, он ткнулся носом в мои влажные волосы, горячо прошептав: — В отношении тебя моё тело и сознание всегда находятся в стопроцентном согласии. И вновь поцелуй. На этот раз пылкий, несущий в себе безоговорочное желание и даже крупицы боли от лёгких покусываний. Стоило услышать то, что так требовали бесконечные, тяжелеющие от беспокойств думы, как мозг окончательно поплыл. Поэтому, млея под поцелуями и ласками, я не сразу обратил внимание на неторопливость вроде бы распалённого Матитьягу. Когда же тот стал активно ласкать меня внизу руками, при этом не требуя ничего взамен, лишь изредка втягивая в поцелуях кожу шеи, я поймал его взгляд и многозначительно на него посмотрел. Я вновь занервничал, и Матитьягу, без конкретики и лишних слов, в тот же миг всё прочитал по моим глазам. — Мы не будем сейчас заниматься сексом, — уверенно, но с толикой нежности, дабы не внушить мне ещё больше лишних волнений. — Ты только пошёл на поправку, и я не хочу по новой измотать тебя. Если мы начнём, то я боюсь, что уже не смогу себя контролировать так, как сейчас, — вновь возобновляя ласки, от которых моё тело бросило в неконтролируемую дрожь, он тише договорил: — Мы сделаем это тогда, когда ты не будешь отказываться гулять. Если не будешь уставать через каждые полчаса, то… Договорить я ему не дал, недовольно впившись в губы, чувствуя, как тот хрипло рассмеялся в поцелуй. Рука ускорила движение, а моё тело, реагируя на приятную негу, скапливающуюся внизу живота, инстинктивно стало выгибаться. Однако, несмотря на затуманенный удовольствием разум, я всё ещё помнил, что боле не хочу получать удовольствие один. Из-за того, что я всё ещё был замотан в полотенце и мои собственные движения были скованными, я не мог сделать что-то, что было бы приятно и ему. Поэтому, когда очередной поцелуй был прерван на судорожный вдох кислорода, я сделал то, от чего моментально весь залился краской. Оттолкнув Матитьягу в сторону, я опрокинул его на кровать и оседлал его бёдра, в то же мгновение чувствуя упирающийся в меня твёрдый половой орган. Полотенце съехало с плеч, оставшись висеть на изгибах локтей и прикрывая ноги, отчего большинство шрамов, украшающих моё тело, открылось чужому взору. Это слегка, но сбило с меня спесь. Правда, ощутив желание сделать хоть что-то, дабы доказать, что я хочу, чтобы всё, что происходит между нами, было равным, я быстро взял себя в руки и зашевелился, в попытке найти более удобную позу. Матитьягу отреагировал на движение мгновенно, перехватив руками меня за ягодицы и крепко сжав. С его уст слетел судорожный вдох, а взгляд, бегающий по моему телу и лицу, моментально стал обжигающим. Что-то в корне изменилось в сравнении с тем, как это было в Ирландии. Я не понимал, что именно, но чётко ощущал это не только в его реакции на меня, но и в действиях, которые хоть и несли в себе какой-то контроль, но не тот, когда ты делаешь всё словно автоматически. Наверное, это именно и было то душевное, которого нам не хватало. Желание и эмоциональная зависимость, вступив в симбиоз, породили настоящее резонирующее между нами равновесие. Конечно, за один месяц невозможно излечиться от душевных ран и позабыть терзания, которые мы в отчаянии друг другу дарили. Но и сделать так, чтобы ослабить боль от воспоминаний и незаживающих, оставшихся с нами навеки ран, мы оба были способны. Упираясь руками ему в грудь, я повторно сделал плавное движение, в то же мгновение ощущая, как держащие руки стали меня направлять. Глаза, что горели огнём, лихорадочно следили за моим собственным лицом, а блестящие от слюны губы то и дело прикусывались, будто сдерживая рвущиеся стоны. И несмотря на то, что сам никакой стимуляции не получал, я всё равно испытывал удовольствие от представшей картины. Ускоряясь, я невольно прогибался в пояснице, внутренне же сгорая от стыда, особенно в момент, когда в мыслях вспыхнула мысль о желании «большего». Одновременно с ней я вздрагивал и чувствовал, как не спадающее возбуждение, наоборот, словно бы становится сильней. Махровая ткань на теле начинала ощущаться колюче-огненной, сохраняя тепло и заставляя гореть сильнее, словно ты под потоком сжигающей твою кожу лавы. Влага, которая смогла сохраниться, стекала с волос, каждой каплей так же остро ощущаясь на лопатках и позвонке. Но все эти раздражители всё равно не ощущались так, как ласки, которые возобновил Матитьягу. Комнату моментально заполнили не только наше судорожное дыхание, но и мои стоны. Скользнув чуть назад от того, что он принял сидячее положение, я почувствовал, как тот приспустил свои брюки, высвобождая собственное возбуждение. Оставив свою руку, он добавил и мою, на что я беспрекословно подчинился. Мы двигались синхронно, пока я скользил губами по его щекам и наклонялся к шее. Мне нравилось чувствовать, как он открывался для поцелуев, давая и мне возможность управлять процессом. В страстном поцелуе, боле не думая ни об удобстве или общих страхах и волнениях, мы чуть ли не синхронно пришли к финишу, вжимаясь в тела друг друга. Разомлевший и тронутый его бесстрашием, тем, как он, не замечая моих увечий, концентрировался только на обоюдном со мной желании, я прильнул к нему ближе. Упав на постель, отчего я тотчас съехал в сторону, он приобнял меня за талию и прижал к себе, пока я, прикрыв глаза, позволил себе наконец-то отпустить мысли и расслабиться». В тот же вечер я попросил его не уходить, дабы провести ночь вместе. Как он и сказал, секс был под запретом. Но я его и не хотел так, как просто обычного чувства безопасности и тепла, не отпускающего даже по утру. Просыпаясь в горячих объятиях и под мерное сопение в макушку, я впервые почувствовал полноценный прилив энергии, мысленно отгораживаясь от всех тёмных нитей, что нас сплетали. Последующую неделю мы ходили на прогулки, во время которых я всё так же со стыдом, но отказывался от встречи с семьёй. Я понимал, что поступаю эгоистично и грубо, особенно по отношению к Аннабель… Но и поделать с собой ничего не мог. Каждый раз, представляя, как этот маленький, возникший между мной и Матитьягу мир, состоящий из спокойствия и обоюдной нежности, заполнится людьми, которые были с нами в моменты страданий, я тут же погружался в пучину ужаса. Я просто ещё был не готов. Я боялся, что построенный нами мост, который должен был нас окончательно объединить, как людей, способных позабыть ошибки, мог в один миг разрушиться, допусти я даже малейшую возможность внутренней нестабильности. Мне нравился покой, что между нами сохранялся и нарушать его я не планировал. По крайней мере пока. Спустя время, когда я окончательно понял, что боле не чувствую ни отдышки от ходьбы, ни серьёзной усталости, требующей полноценного, долгого сна, я снова сам сделал тот роковой шаг сближения. Проснувшись ранним утром, я, старательно делая всё тихо, дабы не разбудить Матитьягу, самостоятельно принял душ и сделал все важные процедуры. Когда я вернулся в комнату в одной широкой футболке и белье, то застал его проснувшимся и нервно поднимающимся с кровати. Пресекая любые его слова о том, что я мог потерять сознание от духоты или поскользнуться и упасть, я быстро сократил между нами расстояние и, обхватив ладонями щёки, жадно впился в губы. Он загорелся как подожжённая спичка. Через какие-то жалкие пару минут я уже лежал поперёк кровати полностью обнажённый, наблюдая горящими глазами за перекатами мышц нависающего надо мной тела. Слышал удивлённый вздох, когда его пальцы легко проскользнули внутрь и шёпот, просящий остановить его в тот момент, когда я почувствую, что он перебарщивает. Но я его не остановил. Ни в первый раз, ни во второй, ни даже в третий, когда мы вечером, пропустив прогулку, вместе принимали ванну. Я не представлял, когда мы оба достигнем нужного лимита, утопая в обоюдной страсти, вслушиваясь в его горячий шёпот, в признания в любви и задыхаясь от недостатка воздуха в самые сумасшедшие моменты нашей близости. Я подстраивался под темперамент Матитьягу каждый раз, когда его срывало с тормозов, сгорая и воскрешая вновь, словно птица феникс. Когда я шёл на этот шаг сближения, я и представить себе не мог, что он может быть таким. Его слова о том, что контроль в его руках теряется под напором страсти, оказались чистой правдой. Он не делал мне больно или что-то, что мне бы не понравилось. Однако он без прикрас изматывал мою как внутреннюю, так и внешнюю оболочку. И не сказать, что мне это не нравилось. Впервые за многие годы, я окончательно осознал, что подобная позиция в отношениях мне нравится намного больше. Ощущение его власти надо мной приходилось по сердцу как мне, так и ему. И уже совсем скоро я даже узнал причину его такого сумасшедшего желания мной обладать. Под напором данного самому себе обещания, я в конце концов согласился, что оттягивать момент встречи с Анной больше нет смысла. Созваниваясь время от времени с сестрой, я знал, что малышка довольно часто спрашивает обо мне, каждый раз расстраиваясь, что я всё ещё болен и не могу с ней увидеться. Меня всё это расстраивало не меньше, ведь из-за травмированной психики и страха, что мой наладившийся покой будет нарушен, я намеренно заставлял страдать ни в чём не виноватого ребёнка. Но и это было не единственным, что заставляло оттягивать момент встречи. Несмотря на то, что я и Матитьягу наконец сблизились, позволив друг другу потонуть во взаимных чувствах и желании находиться всегда рядом, мы будто бы… замерли. Время для нас остановилось и не двигалось даже тогда, когда наша общая любовь достигала своего апогея. Ведь за всё время, что мы были вместе, мы лишь залечивали раны, нанесённые сердцу и телу. Что же говорить о наших душах: о том терновнике, в который бился я окровавленной птицей или же об океане, из которого с таким трудом вытянул меня Матитьягу, — оба этих места оставались в том же нетронутом, будто бы застывшем состоянии. Всё, что случилось с нами за последние пять лет, мы так ни разу и не обсуждали. Я знал, что то обыкновенный побег. Побег от реальности, от того, кем мы представали все последние месяцы и во что превращались все последние годы. Мы оба несли в себе так много, что не способны были и даже не хотели об этом говорить. Мы умудрились построить рай в шалаше. Только не новыми, крепкими палками, а старыми, опалёнными и прогнившими, которые обязаны были в скором времени разрушиться. Когда о встрече с Лизой, Югёмом и Анной мы окончательно договорились, передо мной встало новое, беспокоящее меня испытание. Я не знал, как должен буду себя вести. Я наблюдал за Матитьягу, лицо которого не выражало ровным счётом ничего, что дало бы мне повод думать, что он нервничает так же, как и я. Он был спокоен и уверен, в его поведении не было никаких изменений, кроме только того, что он стал больше переживать за моё моральное состояние от встречи. Решив взять с собой успокоительных, он ласково попросил меня не молчать, если я почувствую себя плохо или вдруг решу, что не могу больше находиться вне дома. Его совершенно не волновал, в отличие от меня, статус наших отношений, который на данный момент подразумевал больше обыкновенных любовников, чем полноценную пару. Конечно, нам не требовалось его обсуждать, ведь что для меня, что для него по сути ничего не изменилось. Не озвучивая, мы заведомо знали, что больше не расстанемся. Наученные опытом, мы знали, что не сможем друг без друга. Но… Это не меняло того факта, что для друзей и семьи этот статус важен. А озвучивать его я боялся. В очередной раз меня тормозили страхи. Причём совершенно беспочвенные. Как параноик, я думал о том, что если озвучу для семьи такие слова, как «Мы снова вместе» или «Мы вновь пара», то мир, будто бы назло, начнёт доказывать мне обратное. Я страшился, что этих слов не захочет произносить и сам Матитьягу, давая мне таким образом понять, что то, что между нами происходит, — обыкновенная терапия. Он лечит мои раны, пока я излечиваю его. А что будет, когда они заживут окончательно или хотя бы частично, покажет время. Из этой, для меня кажущейся глобальной проблемы, вытекала другая: то, как Мэтт должен себя чувствовать в кругу не только моей сестры, которая будет хранить рядом с ним холодность, но и Аннабель — девочки, что буквально называет меня папой. Все эти проблемы, которые всегда висели над нами, как дамоклов меч, в конце концов обрели полную силу. И отмахнуться от них, как раньше, за неимением мотивов их решения, я больше не мог. Когда же настал момент «икс» и мы пришли в парк, в котором должна была произойти встреча, я не успел полноценно запаниковать, стоило мне услышать громкое и радостное «Папа!». Отреагировав на зов, я развернулся, и стоило моим глазам уловить блеск шоколадных глаз, как тотчас позабылось абсолютно всё. Матитьягу словно бы отошёл на второй план, а наши с ним обоюдные проблемы потеряли свою значимость, как и все мои внутренние переломы. Конечно, за один месяц Аннабель не могла как-то сильно измениться, но я своим внимательным взором эти изменения всё же наблюдал. Они были не критичны: волосы немного длиннее, чуть припухлые щёчки с розовым, здоровым румянцем и пара новых взглядов, которые она ранее не кидала на Матитьягу. Сейчас же, оказавшись в моих объятиях и не желая ни в какую меня отпускать, она смотрела в его сторону с подозрением и неким беспокойством, которое мне совершенно было непонятно. Поначалу ведя себя капризно, она просто висела на моих руках, что оказалось для меня настоящим испытанием, ведь за время разлуки и по причине болезни я совершенно отвык и быстро уставал от её веса. Сжимая крепко своими пальчиками ворот моего пальто, она несвязно озвучивала весь поток своих мыслей. Говоря о том, как ей было временами одиноко и грустно и что она скучала по мне, она также не забыла и укоризненно обвинить меня в том, что я слишком много болею. Да уж, этого у меня не отнять. От каждого её слова у меня буквально разрывалось сердце, а слёзы, которые так и норовили выйти наружу, скапливались в уголках моих глаз. Старательно их удерживая и отойдя на небольшое расстояние от остальных, дабы поговорить с ней один на один, я искренне перед ней извинился и пообещал, что буду стараться болеть как можно реже. Конечно, я не мог пообещать ей, что подобное не повторится вновь и я больше не исчезну из её жизни, ведь знал лучше многих, насколько эта вероятность мала. Входя в круг лиц, чья жизнь практически всегда находится под угрозой, я теперь искренне старался себя сохранить, дабы не разбить больше ничьё сердце. Тем более ребёнка. И всё равно, как бы мне ни хотелось это признавать, я знал, что шанс прожить долгую, счастливую и тем более безболезненную жизнь у меня слишком мал. Но и сказать ей правду я не мог. Поэтому дал самому себе обещание продолжать работать над собой, чтобы мой уход не был так скор и я смог насладиться не только собственным временем рядом с Матитьягу, но и её взрослением. Когда мы вернулись к остальным, Мэтт разговаривал о чём-то с Югёмом, а Лиза, стоя немного поодаль, смотрела на них с холодной отстранённостью. Анна продолжала сжимать мою ладонь, но уже хотя бы стоя на земле, за что я был ей чрезмерно благодарен. Вся наша встреча продлилась от силы пару часов, и за всё то время, что мы прогуливались по живописным местам, девчушка всё же смогла расслабиться и перестала смотреть на Матитьягу таким странным, нечитаемым мной взглядом. Проявив живой интерес к цветам за прозрачной витриной цветочного магазина, она упрашивала купить ей чуть ли не полноценный букет, за что получила нагоняй от сестры. Анна, конечно же, расстроилась, но настаивать и закатывать истерику не стала, сказав лишь, что просто хотела бы перерисовать букет вживую. Так же, как она делала с кленовыми листьями, которые находила и иногда приносила в дом вкупе с другими, доступными ей растениями. В тот же момент, впервые за всю прогулку Матитьягу перевёл на неё свой взгляд. Как я и предполагал, он действительно чувствовал себя неуютно среди людей, что, мне казалось, были ему чужды. Он был уважителен ко всем, но разговор поддерживал лишь с Югёмом. На меня же, особенно в моменты, когда я уделял внимание малышке, он даже не смотрел. Держась ближе к другу, будто бы ища в нём опоры, Мэтт говорил тихо, короткими фразами, больше слушая, чем что-то рассказывая. Любые темы, связанные с творческим центром, Артуром и работой, мы все дружно игнорировали. Поэтому и диалоги, которые строились между ними, не были сложными или длинными. Югём говорил о музыке, много шутил, а ещё делился впечатлениями о подготовке к свадьбе. В такие моменты подключалась и сама Лиза, добавляя что-то от себя, отличаясь от своего будущего мужа лишь тем, что обращалась исключительно ко мне. Поэтому, когда он всё же проявил интерес к Анне, я с замиранием сердца пронаблюдал за тем, как его чуть покрасневшие от холода руки извлекли из внутреннего кармана куртки изрисованный блокнот и ручку. Опустившись на корточки перед витриной и начав быстро выводить на чистом листе узоры, он тем самым привлёк её внимание. Приблизившись к нему и встав рядом, она заглянула в его блокнот, вслед за чем в удивлении приоткрыла свои губы и, как по щелчку пальца, погрузилась в собственный мир. В мир, в котором её внимание заострено на чём-то особенном — на том, о чём она будет думать и к чему будет часто возвращаться в памяти. Именно такой она и была. Выпадая из реальности и погружаясь в мир воображения, она фиксировала и преобразовала в нём то, чему повезло вызвать у неё любопытство. Когда же рисунок был готов и Матитьягу, вырвав листок из блокнота, с улыбкой протянул ей, она была в невероятном восторге. На бумаге красовался букет из гортензий с выведенными быстрой рукой лепестками и проглядывающими из-за них маленькими цветками гипсофилы. Благодаря наложенным в правильных местах теням и синему цвету ручки, изображение казалось очень реалистичным и точным. Именно это и привело её в неудержимую радость. Не успел Матитьягу предпринять попытку подняться, как та, на эмоциях, лишь на пару секунд обняла его за шею. Произнеся слова благодарности, она тут же отстранилась и, обернувшись, побежала ко мне с желанием продемонстрировать полученный рисунок. Вполуха слушая безостановочный поток её хвалебных слов о каждом чётко прорисованном листке, я сам не мог отвести взгляда с лица обезоруженного такой яркой реакцией ребёнка Матитьягу. Так он смотрел на меня в прошлом, когда я впервые коснулся его руки, и так же, когда я произнёс слова любви спустя года мук и страданий. Это говорило только об одном: она смогла дотянуться до запрятанного в лабиринте вновь возведённого терновника его личного, хранящего таинственность нежности храма. Я взял в руки рисунок, продолжая делать видимость заинтересованности, а Матитьягу выпрямился, вслед за чем на его лице появилась улыбка, что быстро сменилась хмурым взглядом, в попытке её скрыть. Но я увидел. И уже этого мне было достаточно, чтобы поверить, что всё будет у нас хорошо. Однако, как это всегда и бывает, за призрачным счастьем и мнимым спокойствием приходит что-то тёмное и поистине разрушительное. Белое сменяет чёрное. Воздушные замки, как и хлипкий рай рассыпались в тот момент, когда я обнаружил в руках Матитьягу свой телефон. Навязчивый звонок разбудил его раньше, заставив подняться и увидеть имя человека, которого я не вспоминал все эти долгие, полные счастья и блаженного забытья дни. Энтони. «Не успев осознать спросонья, что происходит, я повёл обнажёнными плечами от холода, что тонким потоком струился из чуть приоткрытого окна. Сдвинув серьёзно брови и подавив зевок, я нашёл взглядом желаемый силуэт, стоящий ко мне спиной в напряжённой позе. Всё ещё пребывая частично во сне, я с трудом разлепил веки и хотел было уже спросить, что заставило его так рано подняться, когда грубый, полный ледяной злобы голос меня перебил: — Почему он тебе звонит? Остатки сна сняло как рукой. Сознание тотчас прояснилось, а холод, что продолжал касаться тела, стал будто просачиваться под кожу. — Вы что… — звук его голоса, разбиваясь о стены, стал походить на рычание, а завершение фразы и вовсе, пропитавшись омерзением, было выплюнуто как яд: — Общаетесь? Меня будто заковало в тиски, а мир, о котором я так грезил и который я так старательно пытался сохранить, стал рушиться прямо на моих глазах. Я цеплялся пальцами за край одеяла, как цеплялся бы за эти самые крошащиеся в труху хрупкие палки от построенного нами шалаша, что пытались сохранить и продлить теплоту в спрятанном от жестокого мира рае. Инстинкты же предупреждающе заныли в сознании, мигая красным огоньком, так невовремя напоминая, кто именно передо мной. Не только нежность и тепло от Солнца, но и вживающаяся под кожу тьма, сжигающая всё на своём пути. — С к-кем?.. — мой собственный голос, не только от долгого сна, но и неожиданно обрушившейся лавины чужой злобы, охрип и стал предельно тихим. Одновременно с набирающим внутренним ужасом, от которого я не мог сделать лишний вдох, Матитьягу медленно развернулся, вперившись в меня своими чёрными как смоль очами. Не было в его взгляде ни нежности, ни тепла, ни даже былого обожания. Одна сплошная, ничем не сдержанная ревность. И боль. — Этот рыжий ублюдок… — злобный шёпот сквозь зубы. — Какого чёрта, я спрашиваю, он звонит тебе?! Он повысил голос лишь на пару тонов, а меня всё равно пробила дрожь. Сознание, наконец уловив смысл происходящего, тут же стало, как на проигрывающейся плёнке, подкидывать воспоминания, связанные с танцором. Медноволосый парень, с извечно милой, дружелюбной улыбкой, и его светлые, каре-зелёные глаза сменялись картинками с наших репетиций и недолгим общением в самой Ирландии. В груди в одночасье заныло сердце, а пустота, которую я так старался им некогда заполнить, неожиданно пробудившись, стала окутывать меня тяжестью и горечью. Самого же чуть не пробил смех от осознания… Что рядом с Матитьягу. Я о нём. Предательски. Забыл. — Почему ты молчишь? — будто вынырнув из собственных мыслей, я снова устремил свой взгляд на Матитьягу. Теперь же вместо злобы, в его глазах плескалась обжигающая, заполняющая всё пространство и моё нутро ярость. — Потому что я прав? Ты общался с ним за моей спиной? Вопрос, слетевший с его губ, был для меня как грубая пощёчина. Мобильный в его руке снова завибрировал, а имя, высветившееся на дисплее, заставило меня поперхнуться воздухом. От сковавшего меня страха, я не смог вымолвить и слово, а звук треснувшего в его ладони телефона и вовсе выбил меня из реальности. Я смотрел, как мой собственный мобильный осыпается под его ногами, а в голове сплошным потоком повторяющийся то и дело обвинительный вопрос. Глухой стук упавшего на пол смартфона заставил меня глупо всхлипнуть и открыть было рот, но слова, которые так рвались из меня, не успели найти выхода. Задушенное «Нет!» было снесено невыносимой болью в черноте напротив, а удаляющиеся из комнаты шаги и вовсе приковали ужасом к постели. Одна лишь мысль, что он сейчас уйдёт, меня парализовала. Но стоило мне услышать хлопок закрытой двери в ванну, а через мгновение приглушённый удар, как мои собственные ноги, сами неизвестно откуда взяв силы, сорвались с места. Вцепившись в ручку двери в ванну, я несколько раз потянул её на себя, дабы войти внутрь, но всё было тщетно. Послышался ещё один удар, и ещё, и ещё… Сердце заковало томящейся болью, а из груди вырвался непроизвольный болезненный стон. Пока губы вместо сорвавшихся с них просьб открыть, распахиваясь, позволяли лишь глотать казавшийся раскалённым воздух, остальное тело, будто став чужим, действовало инстинктивно. Я не запомнил, как вбежал в комнату Лизы и, выдвигая одну полку шкафа за другой, нашёл среди кучи разного хлама связку ключей. Не запомнил, как, выбегая обратно в коридор, ударился плечом об косяк и ободрал кожу. Выпал из памяти вид дрожащих в ужасе рук, что судорожно подбирали нужный ключ, и даже тот момент, когда, сумев это сделать, я влетел внутрь. Зато отчётливо запомнил кровь, что брызгами украшала стены и пол в ванной. Будто выжженная на подкорке сознания, запечатлелась так же и картина с разбитым вдребезги кафелем. Разметавшийся по полу узор из раскрошившейся керамики, что, перемежаясь со строительной пылью, была омыта его кровью, как удар под дых, заставили наконец вспомнить о том, кем мы стали. Резкой в груди болью отозвался вид тяжело дышащего, сгорбленного в самом углу, покорёженного душой и телом художника. Вместе с отступающим шоком, в его глазах я видел навеки отпечатавшуюся травму и страх потери. Утомлённый болью, побледневший и будто бы сам напуганный случившимся, он смотрел мне в ноги, не поднимая взгляда. Мне хватило пары секунд, чтобы осознать, насколько изувечен его разум, раз идёт на столь крайние меры, дабы предостеречь от более серьёзной боли. Будто заведомо спасаясь от ужасающих последствий, его сознание обходилось малой кровью, защищаясь иным, менее, но всё же опасным способом. Вспышками агрессии. Когда же напряжение стало отступать, за ним вслед пришло осознание, а вина, что пробилась сквозь шок, окончательно заставила меня опомниться. Не боясь острых осколков и не видя предостерегающей в напряжении позы, я упал на пол голыми коленями. Вжавшись в Матитьягу всем телом, я вцепился пальцами в ворот его футболки на спине и, наконец обретя голос, произнёс: — Я забыл об Энтони в тот же миг, как увидел тебя на той скале, — несмотря на долгое молчание и психологический ступор, я всё же говорил достаточно громко и уверенно. — А в моменты до этого, когда был с ним, всё равно думал только о тебе. Этого было достаточно, чтобы ощутить на своей талии обжигающие, пропитанные его собственной кровью ладони. Грубо обхватив меня руками, он впился пальцами мне в кожу и, будто бы сквозь необузданную, всё ещё теплящуюся внутри ревность и боль, металлическим голосом прошептал в мои волосы: — Если он ещё на что-то рассчитывает… Если он захочет… — его шёпот сорвался, а горячее дыхание в моих волосах на мгновение затихло. Но не прошло и секунды, как он сглотнул и, опустив всё, что пытался сказать, лишь угрожающе завершил: — Я его убью. И не было в его тоне даже толики сомнения, отчего вся моя душа в тот же миг покрылась колючим холодом. Не чувствуя порезов на коленях, я жмурился до бликов в собственных глазах, стараясь не дать стону ужаса сорваться с губ, а горечи в слезах пролиться. Мои плечи затрясло, когда сковавшие меня будто цепями руки, наконец, отринув грубость, вернули себе уже привычную мне нежность. Ослабляя хватку, пока одной он продолжал держать меня за талию, другой он бережно скользнул мне под колени. Осторожно поднимаясь, Матитьягу, минуя лежащие на полу осколки, вернулся в комнату и опустил меня на постель, после чего молча удалился. В этот момент я и не выдержал. Слёзы градом полились из глаз, а пришедшая за пережитым шоком истерика накатила на меня одной, сметающей всё на своём пути волной. Сжимая рот ладонью, пальцами другой руки я впился себе в плечо, ощутив в тот же миг вспыхнувшую, напомнившую о себе после удара об косяк боль. Взвыв в голос, но больше от ран душевных, чем физических, я сквозь пелену перед собой увидел вернувшегося второпях Матитьягу с аптечкой в руках. Откинув её на постель, он перехватил раздирающую кожу ладонь, после чего крепко прижал меня к себе. Находясь прямиком над громкими ударами его сердца, я слышал отчаянные мольбы его простить за то, что сорвался. За беспричинную ревность. За то, что напугал и сделал больно. Вместе с его кровью, что, казалось бы, была уже везде, теперь я наблюдал и свою собственную. Прижимаясь друг к другу в перепачканной красным постели, на которой мы совсем недавно предавались страсти, теперь мы оба вновь обоюдно переживали боль. В этот же самый момент я наконец-то окончательно осознал его нескончаемое желание владеть не только душой, но и моим телом. Сколько бы я ему ни отдавался, каким ни был верным и преданным… ему всегда будет этого мало. Потерявший меня однажды, теперь он настолько боялся этого вновь, что просто был не способен контролировать собственный голод. И дело было не только в Энтони. Это касалось всего… Семьи, друзей, коллег. Даже моей собственной, не до конца подвластной мне жизни. Его любовь ко мне горела, а гарь, что оседала в лёгких, отравляла вместе с тихо впрыскиваемым в мою кровь ядом. Ядом нежности, заботы и трепетного, бескорыстного желания меня оберегать. Я знал, что, некогда юная и поистине чистая, наша друг к другу любовь не будет никогда больше прежней. Оттого и сгорал вместе с ним, позволяя окончательно на своей оболочке повесить замок, ключ от которого имело лишь его израненное, мною же однажды преданное сердце». Было очень тяжело признавать, что наш, полный нежности и спокойствия, мир разрушен. Даже заведомо зная, что это рано или поздно должно было случиться, я всё равно оказался к этому не готов. Рассматривая лопнувшую кожу ран на костяшках его рук, я сам время от времени видел его внимательный, изучающий мои пораненные колени взор. Тот факт, что неосознанно мы вновь сделали друг другу больно не только душевно, но и физически, не давал нам покоя. Всё, на что нас хватало, — это лечение внешних увечий, которые можно было исправить лекарствами. Позволяя пичкать себя успокоительными, которые помогали мне уснуть, я сам делал ему перевязки, упрекая, что тот почти никогда не заботится о себе. Только обо мне. Но, даже так, мы всё равно больше не могли убежать от реальности. Прокручивая его слова об Энтони, я не мог найти себе места. Постоянно вспоминая уверенное «Я убью его», я ощущал новое беспокойство, что Матитьягу, укрыв это от меня, действительно может натворить дел. Я волновался за его психологическое состояние и, несмотря на то что он больше не поднимал эту тему, всё равно боялся, что он не смог окончательно её отпустить. Кроме этого, я боялся и за самого танцора. Устав носить маску притворщика, делать вид, что в моей жизни всё нормально, внутри не бушует ураган и моя собственная душа не идёт ко дну, я возвёл вокруг себя барьер. Допуская в него Матитьягу и только самых близких, коими были сестра, Анна и Югём, я больше не думал ни о ком другом. Теперь же жизнь решила вновь напомнить о себе и дать понять, что за любую, даже малейшую, ошибку нужно платить. И одной из них были мои несостоявшиеся отношения с Энтони. Как перед человеком, который никому никогда не желал зла, я испытывал искренний стыд. После возвращения в Лондон, из-за всего, через что мне пришлось пройти за последние дни в Ирландии, я не просто прекратил посещать творческий центр, а полноценно выпал из внешнего мира. Как и обещал, я выступил со своим сольным танцем и больше не возвращался, окончательно оборвав все связи с ребятами из творческих команд. Но теперь, когда я хотел вновь жить полноценной жизнью, ничего не боясь и ни от кого не скрываясь, я не хотел убегать. Не хотел быть тем, кто, сжигая мосты, уезжает подальше от совершённых ошибок и проблем, которые всё равно в самый неподходящий момент обязательно напомнят о себе. И поэтому, прекрасно понимая, насколько будет опасен столь серьёзный шаг, я, не боясь упасть в пропасть, его совершил. «Последние дни февраля выдались пасмурными и невероятно холодными. Градусник показывал семь градусов тепла, однако ветер, который просачивался даже сквозь плотно закрытые окна, придавал ощущения, словно на улице все минус семь. Уж точно не плюс. По тонкой коже покрасневших от напряжения пальцев циркулировала колючая кровь, что, будто спасая конечности от онемения, покидала грудную клетку. Иначе, другими словами я не мог объяснить тишину замершего сердца и пустоту, что образовалась в рёбрах. Чем сильнее отбивала секундная стрелка висящих на кухне часах свой ритм, тем больше я ощущал морозный холод. Правда, не внешний, а уже внутренний. Когда же сквозь прозрачность пластиковых окон я разглядел выглянувшую из-за поворота каштановую макушку с выцветшими фиолетовыми прядями, я и вовсе прекратил дышать. С пакетом продуктов в руках, Матитьягу шёл не оглядываясь, не снижая темпа ни на мгновение, наоборот, словно торопясь. Не поднимая головы и не сталкиваясь с моим наблюдающим за ним взглядом, он скрылся за козырьком подъезда, а я в напряжении обернулся, теперь вперив взгляд в ожидании в проём между кухней и коридором. Жалкие минуты, тянущиеся словно часы, успели довести меня до нервного состояния, когда я наконец услышал звук поворачивающегося в замке ключа, а следом шаги и шорох сложенных на пол пакетов. Ещё пара секунд, и перед моими глазами возник пронзительный, с выверенной точностью проверяющий меня взгляд, которым он осматривал мой силуэт каждый раз, когда мы расставались на какое-то неопределённое время. Я не обижался на него за это. Я понимал, что причина крылась не в недоверии ко мне, а в обыкновенном волнении и привычке обо мне заботиться. Поэтому и не удивился, когда, сложив пакеты с продуктами рядом с холодильником, он подошёл ко мне и перехватил мои пальцы. Меня тут же обожгло теплом, от которого я не хотел и не пытался отстраниться. — Ты замёрз? — прозвучало нежное. — Почему не оденешься теплее? Давай я принесу твой кардиган… И не успел я запротестовать, как он отстранился, в темпе покидая кухню. Ощущая, как внутри меня от волнения начинает потряхивать, я перевёл взгляд на свой новый телефон с уцелевшей симкой, что купил мне сам Матитьягу в качестве извинения за то, что сломал предыдущий. На дисплее высветилось только что пришедшее новое сообщение от адресанта, чьё имя я даже боялся произносить вслух. Такое сообщение было не первым, и я знал, что оно будет не последним. Именно поэтому, собравшись с силами, я приготовился к очередным вспышкам агрессии и возможным травмам, которые я, конечно же, в этот раз попытаюсь предотвратить. Уже без своей кожаной куртки, в одной чёрной толстовке, он вошёл на кухню с моим бежевым, вязанным кардиганом в руках. Тут же накинув его на мои плечи, он дождался, пока я пропихну руки в рукава, только после чего вновь взял мои ладони в свои и стал бережно их растирать, разгоняя кровь и делясь своим нескончаемым теплом. Воспользовавшись этой короткой заминкой, я перевёл взгляд на его лицо и стал наблюдать за тем, с какой любовью тот смотрит на мои руки. Трепыхающиеся густые ресницы прятали за собой сейчас ясные, не заслонённые пеленой чёрные глаза, а губы, чуть приоткрытые, были насыщенного алого оттенка с еле уловимыми ранками после покусываний. Застрявшая в волосах влага, словно кристаллы, поблёскивая, медленно скатывалась и падала ему на обрамляющие локонами скулы и плечи, впитываясь в одежду. «Красивый», — пронеслось у меня в голове ровно в тот момент, когда Матитьягу вновь вскинул взгляд и посмотрел мне прямо в глаза. Теперь же тепло я ощущал не только в теле, но и в душе. Особенно под таким трепетным, полным желания позаботиться взглядом. Всё это время нервировавшая меня секундная стрелка замерла. Слух, прекратив улавливать какие-либо звуки, стал транслировать только громкие удары моего сердца, окончательно выбрасывая из реальности. И так было всегда. Глаза в глаза, вдох-выдох, и мы зажигаемся оба. Разгорячённый собственной кровью и чувствами, Матитьягу подался вперёд в намерении меня поцеловать, пока в мои вены проскользнула его путающая любые мысли чернь. В нос ударил такой притягательный запах терпкого парфюма, дождя и неизменного кофе, руки инстинктивно сжали его ладони, а губы распахнулись, уже ощущая чужое, горячее на них дыхание. Успев лишь наклониться, Матитьягу замер, прерванный завибрировавшим на столе телефоном. Магия в одночасье разрушилась, а мои собственные мысли, что мгновение назад разбежались, стали несвязно собираться обратно под гнётом вновь нахлынувшего на меня страха. Матитьягу обернулся, а меня накрыла паника. Я видел, как в только что тёплых глазах заискрились чёрные языки пламени, полные гнева и необузданной ревности. Согревающие меня руки соскользнули вниз и сжались в кулаки, только что расслабленные брови густо сомкнулись на переносице, а губы исказились в злобе. Я ждал, что он взорвётся и инстинктивно попятился назад, внутренне же собираясь с силами, дабы снизить последствия этого взрыва. — Матитьягу, — неуверенно позвал его я, в то же мгновение ощущая на собственной шкуре волну обжигающей злобы, — я должен с ним поговорить. Телефон снова затих, погружая нас обоих в тишину. Молчание и то, как он смотрел на меня, большим грузом придавливали меня к земле. Раньше, я бы защищался, как раненый зверь, ожидавший нападения желающего меня уничтожить хищника. Сейчас же я чувствовал себя просто неумелым птенцом, попавшим под милость и защиту грозного тигра. В его глазах более не было желания сделать мне больно. Одна сплошная опека, безграничная любовь и желание уничтожить всех ему неугодных. — Зачем? — голос хриплый и, несмотря на то что был наполнен гневом, источавший еле уловимую неуверенность. Я гулко сглотнул и, стараясь не терять надежды на лучшее, попытался ему объяснить: — Потому что он пишет, что волнуется за меня, — и уловив, как тот моментально вспыхнул, будто я уже совершил что-то непоправимое, я тотчас его заверил: — Я ему не отвечал. Только прочитал его сообщения, — и хоть пожар уже был неминуем, я всё же смог его ненадолго замедлить. — Матитьягу, ты же понимаешь, что… Но договорить я не успел. Его голос, словно раненный и измотанный, тотчас пронзил моё сердце: — Он важен тебе? — Нет, — уверенно, — не так, как ты… — Ты хочешь с ним общаться? — ещё тише, отчего я подался к Матитьягу вперёд, но тот отстранился. — Да нет же… Матитьягу, я просто хочу с ним объясниться, — на мои глаза навернулись слёзы, а голос предательски дрогнул. — Я поступил с ним плохо и должен хотя бы извиниться. — Ты никому ничего не должен, — и вновь в голосе яд, — тем более ему. Я замолк и отвернулся, жалко всхлипнув. Присутствие давящей на шее цепи стало ещё более ощутимо, отчего всё моё нутро стало вновь в смирении замерзать. — Ты серьёзно думаешь, что ему нужны твои извинения? — вновь прервал тишину Матитьягу, иронично спросив. — Или он ждёт не дождётся, когда ты ему объяснишь, почему ушёл? — Не давая волю слезам, я обиженно обернулся и вновь всмотрелся в обжигающие, делающие больно глаза. Под поволокой гнева, Матитьягу даже не понял, что, говоря такие слова, он по-настоящему ранил меня, и, вместо того чтобы остановиться, продолжил делать только больней: — Всё, чего он действительно хочет, — это заполучить тебя! Я не знал, что ответить. В попытке предотвратить раны, что могли отпечататься на его сердце, я сам кинулся на взрыв, позволяя осколкам вонзаться в мою плоть. — Я тебя ему не отдам, — с холодной уверенностью произнёс он. — Ты — мой. Боль, растекаясь по венам, пронзила сердце. Вместе со скатившейся по моей щеке слезой, я наконец уловил в глазах напротив искру сожаления, но теперь оно мне было неважно. Всё, что я чувствовал, — это горечь разочарования. — Хорошо, — глухо отозвался я, стерев тыльной стороной ладони влагу на лице. — С Энтони мне разговаривать запрещено, — на последнем слове я намеренно сделал акцент, — но что касается остальных? — И, дабы последний вопрос не казался просто кинутым в воздух, я подошёл под пристальным взглядом к столу и взял свой телефон. Разблокировав дисплей, я быстро нашёл ещё один контакт, который напомнил о себе совсем недавно, и открыл с ним диалог. Вытянув руку, я показал текст Матитьягу, что незамедлительно прочитал.

Даниэль: «Привет! Как твои дела?»

Даниэль: «Привет ещё раз! Извини, если кажусь дотошным, но я всё же должен узнать, всё ли с тобой в порядке? Я помню каким ты был, когда мы уезжали из Ирландии. Ты поправился? Тебе стало лучше?»

Даниэль: «Привет. Ты же читаешь сообщения. Почему не отвечаешь? Надеюсь, что у тебя всё хорошо. Вчера заходил к Артуру, чтобы спросить, в курсе ли он, как дела у тебя или Матитьягу. Удивительно, но даже он ничего не знает. Ладно. Больше писать не буду. Буду верить, что ты начал жизнь с чистого листа, как и хотел. Пока!»

Когда Матитьягу вновь вернул мне свой взгляд, я опустил руку, нажав на кнопку блокировки. Самое первое сообщение было написано три дня назад, отчего причин упрекнуть меня в утайке того, что мне писал Даниэль, просто-напросто не было. И я был этому действительно рад. Когда я только обдумывал то, как поговорить с Мэттом об Энтони, я посчитал сообщения Даниэля настоящим знаком судьбы. И уповал на то, что именно он будет ключевым моментом в решении наших с Матитьягу конфликтов. Ведь на то, чтобы запретить мне общаться с Даниэлем, у него не было причин. Но тот всё равно смог меня удивить: — А ты не думаешь, что он написал тебе только потому, что его об этом попросил Энтони? — Я поражённо распахнул глаза. — Вдруг этот рыжий урод просто нашёл хороший способ до тебя дописаться? Пропустив оскорбление мимо ушей, я в недоумении открыл рот, но тут же его закрыл. На губы то и дело просилась какая-то истеричная улыбка, а смешок, застрявший в горле, вырвался в виде тяжёлого выдоха. — Не думаю потому, что знаю, что этого не может быть. Матитьягу недоверчиво вскинул бровь: — Почему ты так думаешь? Я не стал отвечать сразу, решив попридержать объяснения на потом. Вместо того, чтобы успокоить Матитьягу, я под поволокой всё ещё играющей внутри себя обиды, решил задать очевидный вопрос: — Почему ты думаешь, что Даниэль не может просто узнать у меня о моём самочувствии? Ответ был озвучен тут же: — Даниэль не такой добрый, каким кажется. Чаще всего в общении с кем-либо он ищет выгоду. Или ты думаешь, он смог так высоко подняться только… Договорить я ему не позволил, на этот раз гневно оборвав: — Меня не касается то, как он поднимался по карьерной лестнице. Меня интересует, почему ты считаешь, что он не может за меня волноваться? — Потому что в этом нет смысла, — несмотря на всё ещё висящее между нами напряжение, Матитьягу всё же стушевался, явно не ожидав, что я смогу так резко ответить или и вовсе разозлиться. — Вы не друзья и даже не приятели. Ты для него элементарно не представляешь интереса. В этот момент я опустил взгляд, не в силах больше выносить черноту напротив. С каждым произнесённым словом, Матитьягу будто бы заколачивал очередной гвоздь в крышку… Нет, не гроба. Новой клетки, в которой я по собственной воле оказался. Конечно, я понимал, что в словах Матитьягу есть истина. В моих воспоминаниях ещё не успела сильно потускнеть моя первая спустя пять лет встреча с Даниэлем и то, под каким предлогом он предложил мне работу в творческом центре. Проблема была лишь в том, что за то короткое время, которое я проработал там и имел возможность поближе узнать самого блондина, я успел сделать некоторые выводы. Его попытка выглядеть всегда самоуверенным и даже жестоким являлась всего лишь маской. Той же, что надевал я, когда хотел укрыть от всех глубокое одиночество своей души. И точно такой же, какую надевал сам Матитьягу, когда притворялся, что ненавидит меня больше, чем скучает и любит. Даниэль не был злым. Он лишь попал под руку роковых для всех нас обстоятельств. Как и мы сами. — А если бы… Если бы я был ему интересен? — теперь же мой собственный голос показался мне чужим. Вместо горящей внутри меня обиды, в тоне ощущалась одна сплошная пустота. Матитьягу молчал. Я знал, что тому нечего ответить, ведь имей интерес Даниэль или нет — всё это на самом деле было неважно. Важно для Мэтта было только одно: не отпускать меня. Он не хочет и не станет меня ни с кем делить. Однако, понимание этого не отменяло того факта, насколько жестокими по отношению ко мне были его слова. — По твоему мнению… — я вновь разблокировал телефон и вперил взгляд в последние сообщения Даниэля, — со мной можно общаться либо из-за выгоды, либо из-за внешней оболочки? — Выйдя из переписки, я открыл новый диалог. С родной сестрой. — Что ты делаешь? — беспокойно спросил Матитьягу, видя, как я кому-то набираю текст. Мои же вопросы он благополучно проигнорировал. — По какой же причине со мной общаешься ты? Спрашивая об этом, я отправил сообщение Лизе с коротким и лаконичным «Забери меня отсюда. Пожалуйста». Вновь заблокировав телефон, я поднял пустой, ничего не передающий взгляд на Матитьягу, что смотрел на меня больше не злобно или ревностно, а с настоящим ужасом. — Я люблю тебя. Болезненным шёпотом прозвучал ответ. Но вместо приятной истомы и растекающегося внутри меня тепла от озвученных слов, я ощутил лишь горечь. Она, будто сгоревший сахар, осела на моём собственном языке. Именно его я и вкусил, произнося: — Всю жизнь я только и слышу эти слова. Сначала мне говорят: «Я люблю тебя», — почувствовав, как завибрировал телефон из-за пришедшего уведомления, я не стал его проверять и так зная, что это ответ от сестры. Вместо этого я хмыкнул и договорил: — А потом сажают на цепь и запрещают всё, что только можно запретить. Эти слова оказали на Матитьягу сильный эффект. Будто бы проснувшись ото сна, он несколько раз моргнул, а потом тяжело выдохнул, посмотрев на меня таким взглядом, от которого внутри меня всё стянулось в тугой, болезненный узел. В его глазах было отчаяние. — Н-нет… Я… — начал было он, но тут же замолчал, когда я сорвался с места и пошёл прочь из кухни. Зайдя в свою комнату, я мельком посмотрел на экран телефона, прочитав волнительные сообщения от сестры.

Лиза: «Что случилось? Тебе снова стало плохо? Мэтт ударил тебя?!»

Лиза: «Лиам, ответь! Вы поругались?! Я сейчас на работе. Написала Югёму, он заедет за тобой через двадцать минут. У Анны послеобеденный сон, поэтому она останется дома. Но, пожалуйста, не задерживайся. Иначе она может испугаться, когда проснётся в пустой квартире».

От последних слов про Аннабель я весь подобрался и испытал очередной поток стыда. Вновь, неосознанно, я впутывал ни в чём неповинного ребёнка в свои проблемы. От этого в горле тут же образовался ком, а голос Матитьягу, далеко не с первого раза, дошёл до моего сознания. — Куда ты собираешься? Боясь вновь посмотреть в полные боли глаза, я, не оборачиваясь и продолжая собирать вещи первой необходимости в сумку, ответил: — К сестре. Югём заедет за мной через двадцать минут, поэтому я должен поторопиться. Наступила тишина, поверх которой были слышны только шорох моих быстрых сборов и тяжёлое дыхание в проёме между моей комнатой и коридором. Закинув футболку и один единственный свитер, я кинул в сумку ещё одну пару домашних брюк, дабы было в чём ходить в чужом доме. Найдя зарядку от телефона, я также отправил её к остальным вещам. В тот момент, когда я хотел было пройти мимо Матитьягу, чтобы зайти в ванную и забрать свою зубную щётку, я тут же замер, услышав совершенно невыносимое, наполненное мольбой: — Не уходи. Всё ещё боясь посмотреть Матитьягу в глаза, я смотрел в сторону и боялся сделать лишний вдох. — Пожалуйста, Лиам… Не уходи, — послышался всхлип, от которого я зажмурился и прерывисто вдохнул. — Ты обещал не бросать меня. Ты же обещал, что мы больше не расстанемся. Почувствовав, как задрожали собственные руки, я, дабы не потерять последние крупицы уверенности в том, что назад дороги нет, быстро отчеканил, истратив последние крупицы кислорода в лёгких: — Я тебя не бросаю. Я просто хочу немного пожить у сестры. Сорвавшись с места, я, так и не подняв взгляда, быстро обогнул стоявший напротив силуэт и зашёл в ванну. Кинув щётку в сумку, я вышел в коридор и начал надевать обувь, параллельно ища взглядом в шкафу своё пальто. Когда же я потянулся за ним рукой, Матитьягу резко перехватил её и вновь заговорил. На этот раз избежать его направленных на меня, полных безудержного страха и боли глаз я не смог. Только теперь, взглянув, я понял, что у него началась настоящая истерика. — Пожалуйста, не надо… — по его щекам текли грузные, горячие слёзы. В моей груди тут же начался пожар, от которого, наоборот, похолодели руки. — Я понял… Я всё понял, правда. То, что я хотел запретить тебе общаться с Даниэлем, было ошибкой. Я правда чуть было не дал заднюю. Мне было просто невыносимо видеть такую очевидную и даже на себе ощутимую боль у человека, к которому всегда тянулось сердце. Но, после его последних слов, я понял, что всё делаю правильно. Матитьягу должен был осознать: говоря, что я не могу быть интересен просто как человек, он делает мне больно. Особенно, когда произносит это лишь из собственной выгоды и из-за желания удержать меня при себе. Я бы никогда от него не ушёл. Я и не ухожу. Но его желание держать меня на цепи, как со мной поступали раньше, просто-напросто меня оттолкнуло. Издав жалобный стон, я из последних сил собрался и вырвал руку. Не желая больше останавливаться и наплевав на пальто, я быстро провернул ключ и выскочил в коридор, бегом направляясь к лестнице. Матитьягу бежал за мной следом, вдогонку умоляя меня остановиться, отчего по моим собственным щекам побежали солёные реки. Душа и ноющее сердце требовали замереть, обернуться и броситься к нему, дабы в тот же миг успокоить и лишить боли. Его крики и просьбы не уходить шрам за шрамом оставались высеченными на рёбрах. Но одна лишь мысль, что он так и будет убеждать меня в том, что я могу быть нужен только ему, заставляла бежать дальше. Я не хотел, чтобы он поступал со мной так же, как некогда с ним поступал Артур. Я хотел лишь одного — чтобы он это понял. Вырвавшись на улицу и вдохнув казавшийся ледяным из-за повышенной влаги воздух, я тут же почувствовал, как холод начал проникать под одежду. Увидев знакомый автомобиль, я мысленно поблагодарил всевозможные высшие силы за то, что Югём приехал раньше и побежал к нему. Выйдя с водительской стороны, он удивлённо посмотрел сначала на меня, а потом перевёл взгляд на Матитьягу. Увидев, как тот бежит за мной следом, он в тот же миг сорвался с места и перехватил того за плечи, остановив. Кинув сумку на заднее сидение и будто бы желая скрыться от всё ещё умоляющего меня взгляда кофейных глаз, я, не думая о том, что испачкаю сиденье, подтянул к себе ноги. Обняв колени, я, наконец не выдержав, зарыдал в голос, особенно видя, как Матитьягу то и дело порывался вырваться из цепких рук Югёма, чтобы подбежать ко мне. Когда же наш общий друг что-то успокаивающе ему договорил, хлопнул по плечу и, развернувшись, пошёл к машине, я с болью увидел то, что после не давало мне ни минуты покоя. В одной футболке и грязных тапочках, с мокрыми из-за начавшегося на улице дождя волосами, с полными непередаваемой боли в глазах, Матитьягу одними губами прошептал: «Я люблю тебя». Я должен был ответить. Должен был так же беззвучно прошептать. Но я не смог. Оттого и прорыдал всю дорогу до самой квартиры Югёма». Утопить боль помогла Аннабель. Обрадованная после пробуждения сюрпризом в моём лице, она даже не заметила ни покрасневших глаз, ни шмыгающего после долгих слёз носа. Кинувшись мне на шею с громким и радостным «Папа!», она мимолётом осмотрела комнату и, спросив неожиданно: «А где Мэтт?», тут же была отвлечена предусмотрительным Югёмом, который достал из кармана киндер. Кинув на него благодарный взгляд, я сам попытался отогнать мысли о человеке, которого и без того стало слишком много. Но так было только первое время. Уже спустя час, я начал в беспокойстве заламывать пальцы из-за всплывающей перед глазами картинки с совершенно разбитым, промёрзшим из-за дождя Матитьягу. Спустя два, я стал замечать, что не всегда слушаю, что говорит мне ни на секунду не устающая требовать к себе внимание Анна. Переключаясь на неё, я всячески старался не думать о том, чем сейчас мог быть занят оставленный мною Мэтт, как он перенёс мой уход и, ещё хуже, как с ним справлялся. Потому что что бы я ни думал и ни говорил из-за обиды, разлука оказалась для меня такой же болезненной, как и для него. Я правда скучал по Анне. Я тянулся к ней точно так же, как тянулась и она ко мне. Но даже эта тяга не могла справиться с той болезненной, крепкой нитью, что призрачно тянулась к Матитьягу, изматывая не только сердце, но и душу. Ближе к вечеру с работы вернулась сестра, в тот же миг потребовав от Аннабель пойти поиграть со своими игрушками или полистать журнал с картинами, дабы взрослые могли пообщаться один на один. Естественно, насупившись, она ни в какую не хотела от меня отходить, то и дело говоря, что соскучилась. Тогда мне пришлось пообещать, что как только мы поговорим, то пойдём гулять во двор на детскую площадку и даже не станем смотреть на время, если станет совсем поздно. Анна была в диком восторге. Убегая в свою комнату, она сказала, что соберёт все свои самые любимые игрушки и возьмёт их с собой. Лиза на подобное недовольно цокнула, но всё же спорить не стала. Сказала только, что на моём фоне, она кажется совсем злой тёткой. Это было забавно. Однако, весёлая атмосфера быстро растворилась в вопросах и просьбах рассказать, что случилось. Так как Югём не донимал меня всё это время, давая передышку после случившегося, он так же, как и Лиза, слушал мой полноценный рассказ. Не став вдаваться в подробности, я лишь кратко объяснил, что Матитьягу ограничивает мою свободу в общении с некоторыми людьми. Умолчав, какие именно формулировки он использовал для объяснения причин такого ограничения, я стал терпеливо выслушивать причитания сестры. Как и всегда, она была в ярости. Полились упрёки и советы, безостановочные заверения, что я вновь должен пожить от Матитьягу отдельно, дабы мы оба в очередной раз не наломали дров. Я слушал всё, что она говорит, и даже в некоторых случаях с ней соглашался, но… сердцу не прикажешь. Одолжив у Югёма куртку, уже на прогулке с Аннабель, я окончательно пришёл к выводу, что мой такой резкий уход был ошибкой. Я с ужасом осознавал, что просто повёлся на поводу эмоций и, подсознательно зная, что мой уход ранит его, всё равно это сделал. От обиды и нанесённой им мне боли, я заставил его чувствовать то же самое, будто бы наказывая. А ведь мог просто продолжить с ним говорить. Наверняка, приложи я ещё немного усилий, я бы смог без лишних жертв объяснить, почему его слова ранят меня. Сейчас же я думал только о том, какой я дурак. Подсознание, как будто назло, подкидывало только худшие варианты развития событий. Я мало знал о его жизни за последние пять лет до моего возвращения. Ни он, ни я так и не решились обсудить наш скоротечный и болезненный разрыв, за которым последовали настоящие, для нас обоих казавшиеся бесконечными, круги ада. Я до сих пор не знал ничего, кроме того, что смог услышать между строк звучавших разговоров со стороны окружения Матитьягу и его самого. Я знал лишь то, что он много пил и принимал наркотики, что пытался таким образом заглушить боль. Кроме этого, я видел, что его темперамент изменился. Я наблюдал эти перемены собственными глазами не только в постели, но и в отношении к окружающему его миру, к обществу. Он легко кидался оскорблениями и, как я уже однажды смог убедиться, совершенно не боялся драки. От одной только мысли, что Матитьягу мог от горя пойти на улицу и устроить дебош, я сходил с ума от беспокойства. Поэтому и не выдержал. Не в силах уснуть и даже на секунду выкинуть его из головы, я схватил свою сумку и, надев под кардиган, в котором убегал, ещё один свитер, решил вернуться домой. Словно грабитель, не издавая лишнего шума, я покинул квартиру посреди ночи и, поймав первое попавшееся такси, поехал домой. От того, насколько я был не в состоянии думать о чём-либо, кроме Матитьягу, я не замечал ни уличного холода, ни направленных на меня удивлённых взглядов. Наверняка, для большинства я выглядел как самый настоящий безумец, сбежавший из больницы с маленьким мешком вещей. Поймав себя на таком сравнении, я с тяжестью в груди прикрыл глаза и вздохнул, понимая, что это лучшее описание моих отношений с Мэттом. Мы оба были больны. По-настоящему. Душевно. «Темнота коридора и сквозящий по полу ветер не пугали меня так же сильно, как тянущийся мрак из незапертой квартиры. Ещё совсем недавно утопая в ней в нашем обоюдном счастье и тепле, теперь я ощущал лишь замогильный холод и запах табака, которого не чувствовал уже довольно давно. Воздух, будто тяжелея, оседал в лёгких невыносимым грузом, коим были страх и вина. Беззвучно приоткрыв дверь шире, я сделал шаг внутрь, ощущая себя так, будто иду по битому стеклу. Всё было таким же. Разбросанная в спешке обувь и открытый с моим выглядывающим изнутри пальто шкаф. Распахнутая дверь в ванну в том же виде, в котором я её оставил; виднеющееся из спальни скомканное постельное бельё, которое я разбросал, пока в спешке искал зарядку для телефона. Но кое-что всё же изменилось. Вместо света искусственных ламп, по полу гуляло лишь сияние выглядывающей из окна луны. Вместе с пронизывающим, скользящим по полу уличным ветром, она будто забирала остатки того самого Солнца, которое я так любил. Было мертвецки тихо. Настолько, что страшно было делать лишний вдох. Грудь заковало в тиски, боль душевная стала отбивать молоточки в висках, напоминая, что организм не может справляться со стрессом вечно. Делая шаг за шагом, я заглядывал в каждую комнату, пока не набрёл на кухню и не увидел опрокинутый табурет. Желая задохнуться, я всё же не сдержал судорожного вздоха, когда наконец обнаружил последствия своего ухода. Перевёрнутый и покорёженный от видимых и очевидно сильных ударов стол лежал рядом с непострадавшим холодильником и разбросанными стульями. Всё это время стоявшие на столе, ваза и какая-то своевременно не убранная посуда были разбиты вдребезги, осколками создавая настоящую иллюминацию из звёзд. Оставленные на кухонной тумбе продукты оказались нетронутыми. Лишь пара яблок, выкатившись из пакета, лежали на поверхности и, обласканные лунным светом, отбрасывали тень. Под непрекращающиеся вопли совести, вкупе с текущей по венам виной, я набрёл наконец глазами на желаемый мной силуэт. Сгорбленный, так же, как и я, когда уезжал, желая спрятаться от последствий совершённого мной поступка, он сидел в самом углу под окном, пряча своё лицо в коленях и крепко обнимая собственные ноги руками. Рядом с ним на полу были разбросаны несколько бутылок вина и окурки, какие-то фотографии и рисунки, которые из-за темноты я не мог разглядеть. Но всё это было неважно. Я знал, каким он мог быть: неоправданно жестоким; применяющим силу; манипулятором и не имеющим на то прав судьёй. Он делал мне больно столько раз, что невозможно сосчитать. Разбивая меня на мелкие осколки, ровно так же, как эту посуду, он при этом так безбожно хотел сохранить нашу целостность, что разбивался сам. Заполняя мою покорёженную им же душу, он вкладывал в меня частичку себя, всегда надеясь на то, что этого будет достаточно. Проблема крылась лишь в том, что мы не были бесконечны. Рано или поздно, от меня настоящего ничего не останется, а он, окончательно разобранный, превратится в ничто. Это так пугало, что казалось: ещё немного — и я сойду с ума от ужаса. Мы разрушали сами себя, совершая одни и те же ошибки. Я так любил его, что готов был пойти на любые уступки, лишь бы не видеть больше его таким: сломленным, раненым, практически уничтоженным. Я устал от боли. Устал от попыток сохранить то, что сохранить невозможно. Ведь понимал, что, как раньше, уже не будет. Но выбирая жизнь, я выбирал его. Поэтому и пустить так просто всё на самотёк я больше не имел права. — Матитьягу? Мой голос был полон вины и неприкрытого отчаяния. Так страшась увидеть на нём следы истязаний или, ещё хуже, последствий чужого над ним насилия, я с громко стучащим сердцем сделал шаг вперёд. Сначала послышался тяжёлый стон. После он был заглушен хрустом битого стекла, который я предчувствовал ещё ментально в коридоре. — Матти, ты слышишь меня? Опускаясь рядом с ним на колени, я аккуратно опустил ладонь ему на макушку, боясь сделать лишнее резкое движение. Но то и не требовалось. Матитьягу, в одночасье придя в себя, грубо перехватил мою ладонь и вскинул голову, не веря посмотрев мне в глаза. Не в силах пошевелиться, я точно так же, как и он, не отводил с него взгляда, терпеливо снося боль опоясавшую мою кисть. Казалось, что прошла целая вечность, когда он спросил: — Ты настоящий? И в моей груди разразился настоящий пожар. Я в тот же миг наклонился и слегка прижался к его губам своими, ощущая осевший на них привкус алкоголя, смешанного с дымом сигарет. Прошла лишь секунда, когда Матитьягу ответил на поцелуй. Он отпустил мою руку и с таким остервенением стал целовать мои губы и прижимать моё тело к себе, что я тотчас лишился последних остатков кислорода. Голову закружило, а по позвонкам побежали блаженные мурашки от горячих, гуляющих под одеждой ладоней. Сладость ударившего в голову эндорфина, перемежаясь с болью, стала ощущаться солёным привкусом во рту. Лёгкие жгло от недостатка воздуха, а поясница начала ныть от неудобства собственного положения. Выгибаясь, я разорвал поцелуй и вытянул шею, делая такой желанный в эту секунду вдох, чувствуя, как кожу под челюстью обжигает новая, но всё ещё знакомая телу боль. Вымученно застонав, я сжал пальцами чужие плечи, чуть оттолкнув Матитьягу от себя, боясь, что, под таким сильным напором, раньше времени распадусь на атомы. В ушах стоял шум, но голос, хриплый, полный горечи и отчаяния, всё равно смог пробиться сквозь завесу ударившего от внезапной страсти в кровь адреналина: — Прости меня… Лиам, прости меня, пожалуйста, — сделав паузу, он шумно сглотнул. Я почувствовал, как его руки на моей талии бросило в мелкую дрожь. Словно рябь на воде, она передалась всему его телу, пуская по моему собственному разряд. Только что крепко державшие меня ладони стали ослабевать, а тон, которым он продолжил свою речь, стал дрожать не хуже тела: — Я всё прекрасно понимаю. Понимаю, что не должен запрещать тебе с кем-либо общаться. Знаю, что не имею права ограничивать твою свободу. Знаю, как тяжело тебе приходилось, когда с тобой так поступали в прошлом. Знаю, но… — его голос вновь затих. Медленно выдыхая, он прижался лицом в мою шею, согревая не только своим горячим дыханием, но и тёплой влагой, медленно стекавшей по его щекам. — Я так боюсь тебя вновь потерять, что просто не могу справиться с собственной ревностью. Мне не то, что принять… Мне даже тяжело представить, как ты даришь своё внимание кому-то, кроме меня. Я понимал. Знал всё это с самого начала. В этом и заключалась наша болезнь. Мы были больны друг другом, отчего привязанность, такая крепкая, ощущалась уже не только душевно, но и физически. Расставаясь, мы разрушались ментально, добивая друг друга ранениями, заглушающими внутреннюю боль. Так было и, к сожалению, так будет. Если мы, конечно же, не попытаемся справиться с этим вместе. — То, что я тебе сегодня сказал, — шмыгнув носом, он отстранился и поднял взгляд, тотчас сметая оставшиеся внутри меня обиды, заменив их болью его собственных душевных мук, — брехня. Ты невероятный. В тебе так много граней, что их невозможно сосчитать. Поэтому и злюсь, ведь знаю, что не только я в тебе это вижу. Ты интересен, и я был жесток, когда пытался тебя в этом переубедить. Прости меня за это. Теплота его кожи остаточным разрядом пустила по моим венам кровь, вверяя силу в руки и онемевшие от беспокойств пальцы. Запуская их ему в волосы и купаясь во тьме его собственных глаз, что, реками омываясь, дотягивались до самой глубины моей души, я произнёс тихим, полным уверенности голосом: — И ты меня прости. Я не должен был уходить под давлением собственных эмоций, — зажимая между пальцев пряди, я почувствовал судорожный вдох на уровне своих ключиц. — Но… Ты же понимаешь, что мы не можем больше делать вид, что у нас всё в порядке? — Стоило мне наконец произнести то, что мучило меня последние пару недель, как внутри образовался новый, полный волнения комок. Всё моё нутро замерло в ожидании нового всплеска. Думал, что ещё немного; ещё пару мучительных секунд — и Матитьягу вновь сорвётся с цепи, позволяя внутренним демонам сожрать нас обоих. Я был готов к чему угодно: к тому, что он оттолкнёт прямо в лежащие позади меня окурки; что вновь зажмёт в собственных тисках, награждая болью или и вовсе проявит власть над телом, овладев. Но точно не к этому: — Ты прав, — уперевшись лбом в моё плечо, он тяжело выдохнул и будто бы хотел сказать что-то ещё, но не стал. Вместо слов, он возобновил объятия, прижимая меня к себе, точно боясь, что я, после его согласия, вновь захочу повторить побег. Однако, правда заключалась в том, что я не хотел бежать. Только если ему навстречу. — Если мы хотим по-настоящему начать с начала, то первое, что мы должны сделать, — это отпустить прошлое, — произнёс я, выпустив наконец непослушную каштановую копну из своего захвата. Пригладив торчащие локоны на его затылке, я прижался щекой к мягкой, но слегка колючей макушке. Матитьягу на подобное с моей стороны отреагировал моментально, прильнув ко мне ближе, наслаждаясь подаренной мной лаской. Прекратив дрожать и плакать, он умеренно дышал куда-то в районе моей груди, расслабляясь и больше не предпринимая каких-либо действий. — Что именно ты хочешь? — неоднозначно и очень тихо прозвучало в ответ, благодаря чему я понял, что тот из последних сил борется с тем, чтобы не уйти в мир грёз. От такого разомлевшего от алкоголя и моей нежности Матти я сам неосознанно растаял, проговорив ласково, внутренне же очень надеясь на то, что тот не забудет наш разговор на следующий день: — Нам нужно наконец обсудить случившееся пять лет назад, — переживая, что мои слова тотчас вызовут у него очередную бурную реакцию, я предусмотрительно продолжил, успокаивающе: — Я не заставляю тебя вспоминать всё в мельчайших подробностях или описывать всё от начала до конца. Ты волен делиться со мной тем, чем хочешь. Просто… Ты же читал мои письма и знаешь почти всё, что со мной было все те годы, что мы были в разлуке. И поэтому… Договорить я не успел. Матитьягу, неожиданно вскинув голову, всмотрелся мне в глаза таким взглядом, от которого мне в тот же миг стало не по себе. — Ты думаешь, что это несправедливо? То, что я знаю, что с тобой происходило последние пять лет, а ты, что было со мной, нет? — Я неосознанно сжался от холодного тона, и тот, будто бы почувствовав это, тут же сбавил обороты, продолжив спокойнее: — Лиам, я не рассказывал тебе не потому, что не хочу. А потому, что знаю на своей шкуре, как это больно. — Что именно? — неуверенно. — Знать, — вновь замолчав, Матитьягу, взяв меня за предплечья, мягко отодвинул от себя. Медленно выдохнув, он опустил взгляд и обречённо прошептал: — Когда я прочитал твои письма… Я думал, что свихнусь. Мне казалось, что не было ничего хуже в тот момент, как осознавать, что я сделал с тобой, после всего, через что ты прошёл. И я боюсь… Я не хочу, чтобы ты снова стал испытывать вину. В этот момент выдыхать пришлось мне. Перехватив его руки, я аккуратно положил те перед собой, после чего сжал горячие ладони и признался: — Я и не прекращал её испытывать. Что бы ты ни сделал или ни сказал, как бы ты ни пытался меня переубедить, я всё равно буду чувствовать перед тобой вину. Но… — сделав над собой усилие, я мотнул головой, отгоняя все картины прошлого, в которых окунал в муки любимого человека, что так сильно не хотел вверять меня в руки смерти. — Это не отменяет того факта, что я должен знать. Дело тут даже не в справедливости, а в том, что я должен нести ответственность. — Ты мне ничего не должен, — тут же прилетело уверенное в ответ. — Я должен самому себе, — дыхание сбилось, а груз, что вновь напомнил о себе, стал давить на плечи. — Матитьягу, пожалуйста… Нам нужно всё расставить по полочкам, отпустить обиды и хотя бы часть той боли, что мы оба пережили. Тогда… Нам обоим станет легче. Ладони, выскользнув из моих согревшихся, обожгли щёки. Возвращая своему слушателю помутневший от солёной влаги взгляд, я стал ждать от него вердикта. Первая сорвавшаяся слеза скользнула между гладящими меня пальцами, тут же растворяясь под напором смешанных температур. Хмурясь, отчего между его густыми бровями образовалась маленькая складка, Матитьягу наклонился ко мне и прижался своим лбом к моему, наконец произнеся: — Ладно. Я почувствовал, как от услышанного моё сердце сделало кульбит, а хриплый вздох удивления и радости поцарапал горло. — Но… Если станет совсем невмоготу, мы остановимся, — я несколько раз кивнул, сдерживаясь из последних сил, чтобы не кинуться тому на шею. — Не получится самостоятельно, пойдём к психологу. У меня есть как раз один на примете… — и будто бы осознав, что сболтнул лишнего, он тут же напряжённо замолчал. Но я не стал мучать его вопросами или просьбами что-либо объяснить, довольствуясь уже тем, что он готов для начала хотя бы просто поговорить. Боле не сдерживая порыв, я всё же кинулся на Матитьягу с объятиями. Сам не ожидав от себя подобной реакции, я дал внутреннему счастью волю, оставляя на разгорячённых щеках поцелуй за поцелуем. И пока мои ласки разжигали чужие пороки, я не думал ни о чём другом, кроме как о том, что начало чему-то новому наконец положено». Но, как бы радость от чего-то нового и, казалось, светлого, ни пыталась затмить мой разум, всё же хождение по битому стеклу нашего прошлого оказалось для меня болезненным. Очень. От каждого сказанного Матитьягу слова я ощущал себя так, словно меня окунают в колодец с ледяной водой. Каждый раз пытаясь выбраться на волю и сделать хотя бы один глоток живительного кислорода, я погружался под эту толщу умертвляющей боли снова, не находя даже малейшего шанса на спасение. Чем больше он говорил, чем дальше вёл свой рассказ, я понимал, как, на самом деле, легко отделался. Привыкший к одиночеству, проживая годы запертым в пансионате, я и представить не мог, насколько сильно будет разниться наша боль, когда мы вновь встретимся. Не боясь оступиться или сделать что-то не так, я лишь терпеливо сносил тоску в сердце и томительное желание вновь увидеть и коснуться человека, от которого кровоточило сердце. Вера в то, что Матитьягу не забудет меня, таяла с каждым прожитым в пансионате годом. Но теперь, когда я знал всю его историю от начала до самого конца, я не мог не думать о том, что должен был умереть. По-настоящему. Ломая свои руки, выкручивая суставы в попытке контролировать собственное тело, я задыхался от панических атак. Внутри горело всё огнём от удушающей меня боли, а из груди вырывался лишь стон полный ужаса. Когда Матитьягу предупреждал, что будет больно, я совершенно не был готов к тому, что настолько. Объятия его меня не спасали, как и просьбы остановиться, и больше не продолжать. Несмотря на сжигающую меня изнутри агонию, я просил его говорить. Я молил его сорвать этот пластырь одним резким движением, ощущая же себя так, будто мне на живую срезают кожу. С каждым признанием, с каждым открытием тайны, я чувствовал, как его боль навсегда остаётся увековеченной в моём сердце. Вонзая в его кожу пальцы, захлёбываясь в слезах и личном аду, я чувствовал его дыхание в своих волосах и жар тела, которым он согревал, пытаясь уменьшить хотя бы процент того ужаса, через который я проходил. Когда истерика уступила место холодному осознанию, я вновь утратил возможность говорить и что-либо делать. Несколько суток я просто пролежал в постели, не имея сил, чтобы даже поесть. Блуждая в тумане собственного сознания, привыкая к новым картинам, что рисовались в нём от услышанной его истории, я пытался свыкнуться с тем, что навсегда останусь таким. Выжигающим как кислота. Его личным убийцей. Наполненным любовью так же, как плоть была наполнена кровью. Правда, в моей, как оказалось, был яд. Матитьягу уверял в том, что я не виновен. Что боль, которую мы оба пережили, теперь навсегда останется нашей общей, ведь он, как и я однажды, так же допустил единственную, перечеркнувшую все его муки ошибку. Он позволил мне утонуть в его агонии ещё раньше, пока мои руки были крепко связаны цепями. Цепями беспомощности, страха и вечного одиночества. Но, как бы сильно не хотелось мне в это поверить, я думал лишь о том, как сильно хочу быть перепрошитым заново. Мечтал стать механизмом в поломанных часах, который стоит смазать, и они заработают вновь, будто и не было того, что их некогда разрушило. Всё казалось мне бессмысленным. Отчего и утопал в собственной вине и отчаянии, что наполняли моё сердце. Но в мир, покрытый мраком, утомлённый слезами и холодом, вновь, как это было всегда, ворвался огонь чужой, но такой родной души. Сплетённый с этим пламенем навек, я ощущал, как по новой отдаю во власть свою хрупкую, потерявшую над самой собой контроль оболочку. Нить, что связывала меня, натянулась, и чернь, что боле не сжигала, а в обещании безопасности сохраняла тепло, вернула меня в мир, напомнив, кем являлись мы друг другу. Не умолкая ни на секунду, Матитьягу горячо шептал мне о своей любви, показывал её силу в каждом поцелуе и касании. Практически насильно вытягивая меня из болота, он показал, насколько наши муки были не напрасны. Топя меня в своей нежности, он помог мне не захлебнуться в своих же страданиях, которые вводили меня в состояние раздробленного мрамора. Собирая меня вновь по кусочкам, согревая своим жаром и чувствами, он помог мне вновь почувствовать то, из-за чего я решился на тот ужасный шаг. Снедаемый собственным горем и позволив себе слабость, я, собравшись с последними силами, наконец перевернул эту полную моих личных кошмаров страницу. Отвечая на его зов, я следовал нашему общему пути с лёгким сердцем, позволяя тому править балом так, как ему заблагорассудится. Слишком утомлённый вечными муками, которые преследовали моё изувеченное сознание, я без лишних вопросов согласился на первую сессию с психологом, о котором он упоминал ранее. При первом же взгляде на женщину в очках с круглой оправой я отметил в своей голове лишь то, что та не походила ни на одного врача, с которыми мне ранее приходилось сталкиваться. Я не придавал особого значения этому только по той причине, что предполагал: подобное её поведение и вид, отличавший от обычных медицинских работников, был связан с самим Матитьягу. Узнав о том, что они знакомы уже несколько лет, я решил, что он просто заведомо предупредил ту о моей внутренней неприязни к врачам, таким образом создавая для меня комфортную среду для общения. Но я ошибался. Не ожидая от подобных встреч ровным счётом ничего, я обнаружил для себя уже совсем скоро, что те действительно приносят плоды. С походами к психологу, как вместе, так и по отдельности, дабы проработать какие-то личные, внутренние проблемы, дни завертелись с такой скоростью, что я не заметил, как пролетел ещё месяц. За такое, казалось бы, короткое время изменилось так много, что я сам не до конца верил в то, что всё происходящее — правда. Матитьягу вернулся к работе. Множество мрачных картин, что всё ещё продолжали будоражить сознание зрителя на выставках, стали разбавлять более живые и наполненные разнообразными красками новые изображения. Сидя иногда позади от работающего над очередным своим шедевром Матитьягу, я любил отвлекаться от своих дел, чтобы понаблюдать за самим процессом. Он снова стал рисовать цветы. Но к ним же добавилась целая серия, которая была посвящена морям и океанам. Каждый раз играясь с разными оттенками синего, серого, чёрного и белого, он умудрялся воссоздавать совершенно новые, на первый взгляд непримечательные, но очень важные для внимательного зрителя цвета. Будто бы добавляя настроение каждой своей картине, он добавлял иногда немного жёлтого или зелёного, а небу, сквозь которое время от времени пробивались лучи солнца, лиловый или вовсе бронзовый оттенок. На тот момент я ещё не знал, что это была подготовка к своеобразному сюрпризу. В день, когда я предполагал, что мы отправимся на очередную прогулку с моей семьёй, он неожиданно привёл меня в новый, как оказалось после, недавно открывшийся выставочный центр. Блуждая между рядами с картинами неизвестных мне художников, я ловил на себе внимательные взгляды, которым не мог найти явственной причины. Привыкший к тому, что на меня любят обращать внимание, я сначала сносил всё на собственную внешность, пока не стал замечать, что взглядов и перешёптываний становится всё больше и больше. Однако, я быстро отвлёкся от подобных мыслей, стоило мне увидеть довольно улыбающихся Лизу, Югёма и сидящую на его руках Аннабель. Заходя в зал, где находились мои самые близкие мне люди, я не сразу уловил изменившееся настроение остальных посетителей, так как был оглушён радостью собственного сердца. Лишь спустя недолгую паузу, я наконец перевёл взгляд в сторону стенда с вывешенными картинами, после чего неосознанно замер, а улыбка, предназначенная Анне, сошла с моих губ. Россыпь прохладных мурашек очертила мой позвонок, а голоса и чужое присутствие заглушил всплеск адреналина в крови. Уже и позабыв, каково это, я словил не что иное, а именно дежавю, когда понял, что, как в далёком прошлом, вновь смотрю на себя. Сначала это был ряд уже знакомых картин из прошлого, где не только мелькали мои руки, но и лицо с цветами, которые дарил мне сам Матитьягу, а после новые, совершенно отличные, но такие мне знакомые работы. Мир, что окружал меня, казалось, прекратил своё существование. Та слабая оболочка, которая давала мне шанс на эту жизнь, неожиданно для меня прекратила иметь вес. Звуки прибоя затмили разум, а глаза, подневольные, бежали от одной картине к другой, запоминая каждую находящуюся под ними надпись. Нежность, боль, одиночество, любовь, — гласило под ними, давая короткое, но чёткое описание того самого настроения, что несло в себе то или иное полотно. Те самые картины вод, работу над которыми я наблюдал в течение всех последних дней, смотрели на меня в ответ, даря обманчивое ощущение прохлады и запах соли, оседающие на моей коже. Однако, больше остальных меня поразила та, что находилась в центре. Картина, что не только несла в себе все отражённые под другими чувства, но и вселяла в чужие души ощущение некой потери, которому, казалось бы, здесь нет места. Лишь на секунду перед глазами мелькнул давно позабытый тетрадный лист, что от времени потерял не только свой белоснежный цвет, но и выведенные строчки, некогда увековеченные моей рукой. Я смотрел на эту работу впервые, но тотчас узнал её замысел. Ведь это был тот самый Океан. «– Это то, как ты выглядишь в моих глазах. Те из немногих граней, что тебя наполняют и которые я осмелился показать остальным», — произнёс тогда Матитьягу, единственный, кто смог пробиться в мой личный мир, состоящий из шума бьющихся о скалы вод, холодного бриза и вплетающегося аромата соли. Маленький, казалось бы, кусочек, но настолько прекрасный, что я весь исполнился неимоверно тёплыми чувствами, от которых, будь моя воля, я бы повторил шалость, что мы совершили в прошлом. Так хотелось вновь сбежать; дать повод остальным обсуждать наш побег как что-то вопиющее или, наоборот, полное благоговения и радости, чтобы остаться вновь вдвоём и тонуть в любви друг к другу. Но я не мог, как минимум, по той причине, что сюрприз был не один. Когда мой взор уловил знакомые блондинистые локоны Даниэля, я поражённо уставился на Матитьягу, который, заметив моё удивление, лишь улыбнулся и уступил дорогу, тем самым дав нам возможность пообщаться. Зная нрав блондина, я ожидал, что тот в первую очередь закатит скандал, как это было в нашу переломную встречу, но мои ожидания, к моему же счастью, не оправдались. Зато осуществилось то, о чём я мог только мечтать и представлять в своём воображении как нечто нереализуемое. У меня впервые, по-настоящему, появился друг. Даниэль, словно ураган, ворвавшись в мою жизнь, стал для меня тем самым человеком, который показал не только, что значит дружба, но ещё и дружеские приключения, которых ранее я бы избегал любыми возможными путями. Это были и походы по магазинам, во время которых я узнавал о нововведениях в моде, и знакомство с киноиндустрией, в которое входили не только посещение кинотеатров, но и долгая, занудная лекция блондина о том, что я должен разбираться в супергероях и прочей ерунде из-за подрастающей Анны, и, о Боги, самое для меня страшное, первое посещение клуба, во время которого не только я чуть не отдал душу, но и несчастный Матитьягу. Ведь сколько бы он ни храбрился и ни работал над своим собственничеством, приступы ревности и страха, что со мной что-либо может случиться, продолжали время от времени настигать его. Поэтому, не имея возможности полностью расслабиться и отпустить голову, я не особо понял, понравилось ли мне посещение клуба или нет. Однако, сделал для себя вывод, что вряд ли захочу ещё когда-нибудь повторить подобный опыт. По крайней мере, по собственной инициативе. Давая себе волю открыться для другого человека, я наблюдал за тем, как он же открывается и для меня. Это было удивительно, ведь ранее кроме таких людей, как с открытой нараспашку душой Югём и сложный, закрытый на несколько замков Матитьягу, я больше никого не встречал. Теперь же, узнавая с каждым днём Даниэля всё больше, я стал улавливать в нём мелькающие между просветов прекрасных качеств тени, несущие в себе и негативный характер. Правда, то были качества даже не присущие самому блондину, а скорее приобретённые под давлением минувших событий, что оставили на нём неизгладимый след. Я не мог судить его или пытаться изменить, прекрасно понимая, что это невозможно, ибо сам уже не раз проходил через подобные внутренние перемены. Сложно некогда погнутую проволоку вернуть в прежний вид. Так и с человеческими душами: сколько ни старайся и как ни вертись, излом в душе залечить окончательно ты не сможешь. Мне было горько и даже неимоверно тяжело осознавать, что тот, как и я, несмотря на свои старания, так и не смог отпустить. Намеренно избегая определённого имени, Даниэль частенько рассказывал о своей работе и о том, какие заманчивые предложения ему поступают от разного рода людей, начиная от таких, кто владеет личным музеем или театром, вплоть до известных музыкантов или художников, желающих заполучить себе столь выгодного менеджера. Каждый раз, задевая эту тему, он будто бы невзначай бросал фразу о том, сколько ему от них поступает предложений также интимного характера, делая при этом вид, что те его ни капли не интересуют. Однако, никак это не комментируя, я сам же не раз замечал в популярных журналах по искусству, где читал посвящённые Матитьягу статьи, разного рода фотографии, на которых рядом с новым, набирающим популярность в своей сфере человеком находился не кто иной, а именно Даниэль. Я не лез в его личную жизнь. Изредка поддерживал тему секса, ибо хоть и стал более раскрепощённым, но всё ещё имел скованность в подобных темах. Но всё равно не мог полностью отпустить эту сторону жизни блондина, догадываясь, что тот таким образом не просто приобретает новые связи и положение в обществе, как это мог думать кто угодно, даже сам Матитьягу. Я видел, как между попытками доказать, что он счастлив и его жизнь полностью его устраивает, проскальзывает тень одиночества и неутраченных чувств, которые тот всячески старается избегать. Я прекрасно понимал, что именно он делает. Побег, к которому я сам чуть не прибегнул однажды. Но и помочь так, как искренне хотел, я не мог. Ведь, несмотря на возникшую между нами дружбу, я всё ещё чувствовал, как тот возводит между мной и темой его личной жизни грань. Поэтому лишь внутренне надеялся на то, что он сам когда-нибудь позволит себе её перейти и выскажет всё, что лежит у него на душе. Ну, а мне, для начала, будет достаточно его выслушать и лишь потом решить: нуждается он в помощи или же та будет ему лишней. Звонкий, полный радости возглас Аннабель выдернул меня из полудрёмы витающих вокруг моего сознания воспоминаний. Чуть вздрогнув, я обернулся и всмотрелся в окно, через которое смог поймать взглядом блеск платья малышки, бегущей навстречу к прибывшей на торжество бабушке. Практически спотыкаясь на ходу, та влетела в её руки и чудом спаслась от падения, подхваченная вовремя спохватившейся бабулей. Заливисто рассмеявшись над столь милой неуклюжестью, она несколько раз приободряюще погладила ту по спине, а следом загадочно указала пальцем себе за спину и под моё недоумение сделала жест, чтобы та вела себя тише. Предположив, что она в очередной раз привезла ей какой-нибудь подарок или, ещё ужаснее, гору сладостей, я оторвался от созерцания встречи близких мне людей и решил сам присоединиться к ним. Мне хватило лишь пары минут, чтобы приблизиться ко входу в центральный зал, который уже был украшен множеством белоснежных балдахинов и благоухающих цветов, чтобы в тот же момент расслышать счастливый выкрик сестры. Придержав дверь и выглянув за порог, я увидел душещипательную картину, состоящую из бегущей на всех парах, не хуже самой Анны, сестры и устремившейся ей навстречу собаки. Знакомый, чуть приглушённый от старости лай заставил дрогнуть даже моё сердце, особенно приправленный картиной еле сдержавшейся, чтобы не упасть на колени, Лизы. Та благоразумно сдержала порыв и, лишь откинув платье назад, опустилась на корточки, дабы обнять не менее соскучившуюся по своей хозяйке Афи. Удивлённый тем, что во всю эти идиллию не вмешивается вечно требующий внимания взбалмошный ребёнок, я перевёл на Анну взгляд, отметив, как та благоразумно осталась стоять рядом с бабушкой. И, будто бы ощутив на себе моё внимание, она тотчас обернулась и, столкнувшись со мной глазами, улыбнулась, а следом потянула бабулю за собой, дабы скорее мы все смогли пообщаться. Гости всё прибывали и прибывали, а хлопоты по организации будто бы не кончались. От того, что большинство приезжающих людей были либо старыми друзьями, либо коллегами по танцам Лизы, та вечно на них отвлекалась, отчего все хлопоты ложились на мои плечи. И если бы не приехавший уже ближе к самому торжеству Даниэль, что тут же перенял у меня бразды правления по организации и контролю праздника, я бы не знал, что делать. Благо, тот быстро сориентировался и, поделив работу на нас двоих, стал контролировать сотрудников по украшению помещений и готовке блюд, в то время как я, хватая каждого прибывшего гостя, провожал и указывал им на их места в залах. Время летело так быстро, что, когда приготовления были практически готовы, а помещения вкупе с украшенными фонариками деревьями у входа озарились праздничным освещением, я ненароком замер, поражённо осматривая получившуюся у нас красоту. Получавшая всё это время наравне с Лизой внимание гостей, Аннабель, также, оторвавшись от одного из новых знакомых, посмотрела наверх и улыбнулась. Мириады звёзд пронеслись в её шоколадных глазах, а взгляд, цепляющий своей не по годам сообразительностью, метнулся в сторону дверей, которые в тот же момент отворились. Внеочередной полный счастья возглас пронёсся по помещению, перебивая даже монотонность лирической музыки, что приглушённо лилась из припрятанных в незаметных углах колонок. Привлечённые шумом гости одобрительно заулюлюкали, а следом стали мельтешить, желая скорее поприветствовать виновников столь бурной реакции моей малышки. Мой же взгляд продолжал с теплом следить за ней; за тем, с каким неприкрытым доверием её ручки распахнулись в стороны, а следом перебрались на плечи особенного человека, который с не меньшей нежностью, чем это делал я, подхватил её на руки. Последовал незамедлительный поцелуй в розовую щёчку, а следом беззлобный упрёк: — Столько шума и всё ради меня? А как же Югём? Пожимающий подошедшим гостям руки жених, лишь на мгновение отвлечённый отзвуком собственного имени, не растерялся и, тут же состроив грустную мину, наигранно обиженно спросил: — Вот именно! А как же я? — и потянулся, дабы та смогла показать всю свою любовь в виде некрепкого и быстрого объятия. Но Югём не был бы собой, если бы не запричитал и не стал дальше в игривой форме требовать к себе ещё порцию внимания и объятий. Уже привыкшая к такому поведению, Анна практически сразу включилась в эту игру, начиная корчить ему рожицы и смеяться, когда видела высунутый им в ответ язык. Благо, вмешиваться в столь невинную и ребяческую идиллию мне не пришлось, за что спасибо можно было сказать подоспевшей к жениху невесте. Покачав головой и отругав за безрассудное поведение, Лиза подхватила его за руку и повела готовиться к поочерёдному выходу к алтарю. Все тут же загалдели, обрадованные скорым торжеством и, конечно же, шансом вдоволь наесться и выпить дорогого шампанского. Вновь отвлечённый на гомон и объяснение некоторым, кому и куда стоит садиться во время бракосочетания, я не сразу заметил подошедшую со спины фигуру, оттого и испуганно вздрогнул, когда на мою талию опустилась чужая рука. — Привет, — послышалось ласковое позади. Не успел я расслабиться, успокоенный тем, что подкравшийся не является незнакомцем, как моё сердце вновь пустилось в пляс от тембра пониженного на несколько тонов голоса. — Привет? — чуть вопросительно из-за нахлынувших эмоций. Оборачиваться было страшно не только по причине нежелания с такой лёгкостью выдавать собственное волнение, но и потому, что не хотелось привлекать к себе постороннее внимание. Хватало уже того, что я краснел и нервничал из-за прижимающей меня спиной к чужой груди властной руки. — Как мальчишник? Горячий шёпот опалил кожу уха, а следом искрами рассыпался не менее жарким выдохом в волосы: — Жаль не пошёл. Было весело, — практически невесомый поцелуй в висок, а следом слегка обиженное: — Это парфюм? Не люблю, когда ты пользуешься духами. Ладонь, всё ещё покоящаяся на моей талии усилила хватку, отчего я тотчас втянул воздух и напряжённо стал бегать глазами по помещению. — Где Анна? Заметив, как одна из девушек, что делила аренду студии для танцев с Лизой, заинтересованно проследила за нашими действиями, я моментально охладел, попытавшись отстраниться. Матитьягу тут же понял моё желание и, явно того не хотя, всё же меня отпустил. Я обернулся. — Ушла вместе с бабушкой готовиться к выходу невесты. Тоже хочешь поучаствовать? Я отрицательно мотнул головой и, слегка успокоив собственное сердцебиение, вернулся к прошлой теме: — Ты же знаешь, что я бы там был лишним. Югём намеренно не стал звать никого из своих знакомых, предпочитая провести мальчишник в кругу самых близких. Пойди я с вами, то точно испортил бы вашу дружескую атмосферу. Матитьягу закатил глаза, а следом чуть наклонил голову и, улыбнувшись, произнёс: — Такой как ты не может что-то испортить. Только скрасить. Чёрный, поддёрнутый нежной поволокой взгляд пронзил моё нутро, в очередной раз пуская вскачь только усмирённый пульс. Связывающие нас ниточки игриво стали дёргать за самые тонкие струны моей души, отчего я не смог сдержать смущённой, но полной благодарности улыбки. Мой взгляд тут же стал блуждать по убранным в некрепкий хвостик волосам, что боле не подкрашивались в фиолетовый, но сохранили местами пепельный оттенок. Красиво спадающие спереди пряди, обрамляя скулы, отлично подчёркивали чуть золотистую, благодаря тёплому освещению, кожу, а родимое пятно, больше намеренно не скрываемое, красиво выделялось, словно оставленный некогда мазок художника. Белая, непривычная стилю Матитьягу рубашка была дерзко расстёгнута на пару пуговиц, отчего несколько чернильных пионовидных лепестков выглядывало из-за воротника. Утончённый чёрный костюм так идеально подчёркивающий подтянутую фигуру своего владельца, вкупе со всем остальным видом завершал небрежный, но такой притягательный образ. Не замечая на себе ответного изучающего меня взгляда, я снова обернулся, дабы убедиться, продолжает ли своё наблюдение любопытная девушка. Искать долго не пришлось, ибо взгляд карих и внимательных глаз нашёл отражение в моих собственных. Мгновение, и та испуганно отвернулась. Меня же внутренне обдало жаром, а беспричинная ревность вызвала раздражение. Сам за собой не замечая, я потянулся, дабы застегнуть те самые злосчастные пуговицы. Матитьягу на это низко рассмеялся: — Тебе идёт ревность, — я рассерженно поднял взгляд, — да и злость в целом. Ты становишься ещё более соблазнительным. — Я обиженно отдёрнул руку и хотел было отвернуться, но тот, перехватив мою ладонь, вновь притянул меня к себе, отчего я оказался в опасной к нему близости. — Но оно того не стоит. Ты же знаешь, что единственный, кто может расстёгивать и застёгивать мою рубашку, — это ты. Я снова попытался отстраниться, но в этот раз столкнулся с протестом в виде руки, опустившейся мне на поясницу. — Вот кому стоит ревновать — так это мне. Если бы ты видел, сколько взглядов ловишь просто одним своим присутствием, то поразился бы моей выдержке. Уязвлённый, я тут же выпустил шипы: — Неправда. Ты ловишь этих взглядов не меньше. Матитьягу на мой укол лишь улыбнулся, а следом, не сводя с меня своих кофейных глаз, оставил лёгкий поцелуй на моих всё ещё покоящихся в его ладони пальцах. Очередная краска залила моё лицо, а больше «для приличия» взыгравшаяся обида рассеялась, словно той и не было. — Будем соревноваться? — игриво поинтересовался он, тем самым заставив меня вновь недовольно сжать губы и опустить взгляд. Новая порция заразительного, низкого смеха полилась в мои уши, давая вволю распуститься в радости очередному, пробившемуся в сердце бутону. Когда тот и вовсе наклонился, дабы оставить на моей щеке по-детски милый поцелуй, я окончательно растаял, улыбнувшись и наконец неловко выпутавшись из объятий. Проявление чувств на публике никогда меня настолько сильно не смущало, как сегодня. Ведь на мнение посторонних мне людей я никогда особо не обращал внимание, когда как к мнению близких мне и моим родным людям, наоборот, прислушивался. Матитьягу воспринимал моё желание держать дистанцию спокойно, хоть и позволял себе, как это было сейчас, временную вольность. Но я не злился, а прощал подобное, так как любил. Наконец-то настал момент истины. Всё ещё находящийся в своей стихии, Даниэль начал бегать и оповещать всех о начале торжества, после чего подбежал уже к нам, дабы и мы были готовы к своим, не менее важным ролям. Оторвавшись от Матитьягу и получив укорительный тычок со стороны блондина, озвученный как: «Он только пришёл, а у тебя уже каша в голове. Соберись, Лиам!», я позволил ему отвести меня в самое начало усыпанной лепестками роз дорожки, ведущей к алтарю. Не успел он убежать, дабы проследить за другими какими-то организационными моментами, как мои ладони тут же вспотели, а сердце, на этот раз не из-за волнующего меня человека, а из-за вот-вот грозящего начаться праздника, стало отбивать неровный, даже панический ритм. Гул прекратился и лишь редкие шепотки пробивали тишину, когда наконец раздалась торжественная музыка. Двери позади меня с еле уловимым скрипом отворились, гулкие удары в груди моментально замедлились, а взор, которым я окинул сестру, казалось, приковался к ней навсегда. Всё в том же платье, но с надетой на волосы и откинутой назад фатой, она держала в своих тонких руках небольшой букет из пионов, что так красиво сочетались с её остальным образом. Блеск её глаз, что встретились с моими, невозможно было передать никакими существующими словами, а робкая улыбка, что озарила её лицо, заставила меня наконец отмереть. Я лишь моргнул, а в сознании настолько неожиданно возникла, казалось бы, стёртая временем из памяти картина, что я сам для себя опешил. «Яркие лучи летнего солнца опаляли не только кожу, но и чернильные кудри. Дарующая спасенье от возможного перегрева или солнечного удара соломенная панамка была велика мне на размер, отчего плохо держалась на макушке. То и дело дёргая за тоненький, завязанный под подбородком шнурок, благодаря чему та болталась на моей голове, я болтал ей в такт ногами, шаркая мысками по тротуару. Чуть угловатая, вытянутая девчонка, одетая по-мальчишески, в белую майку и джинсовые шорты, неожиданно возникла передо мной и достаточно сильно хлопнула ладонью по моей голове. — Прекрати ею играть! Сейчас оторвёшь эту дурацкую верёвку — и тогда эта не менее дурацкая панама улетит при первом же порыве ветра! — Я поднял удивлённый, но необиженный взгляд. — Не хватало мне ещё получить из-за этого от матери! Скажет ещё, что не уследила. Светло-карие, такие же как у мамы, глаза пронзили меня своей строгостью, на что я, ещё не умеющий правильно реагировать на чужую злость, только улыбнулся. Палец, что мгновение назад висел на том самом шнурке, соскользнул вниз и переместился мне в рот, после чего остановился в совсем недавно появившейся расселине. Выпал первый молочный зуб, и я этим очень гордился, хоть и не мог сказать прямо. Конечно, я бы очень хотел, но по каким-то причинам, которые ещё не понимал, но которые очень сильно заботили всех моих родных, я не мог это сделать. Однако, ожидая похвал, я натолкнулся лишь на брезгливый взгляд и следом укор: — Фу! Сейчас опять весь слюнями изойдёшься! — Она хотела было достать из лежащей рядом со мной сумки специальные салфетки, как в этот же момент к нам подлетела её взрослая версия. — Лиза! Ну кому я говорила за ним следить?! Он же только что этими руками игрался в песке! Девчонка отскочила от сумки как ошпаренная, а женщина, чьё именование было не иначе как «Мама», всучила той в руки причину своей временной отлучки — мороженое — и сама полезла в сумку. Не понимая, к чему весь этот переполох, я начал было капризничать, на что услышал строгое: — Лиам, сиди смирно! Тут же замерев, я перевёл взгляд на притихшую девочку, что сначала наблюдала за материнскими потугами по вытиранию моего рта, а потом перевела взгляд на мороженное и нахмурилась. Приподняв непонимающе брови, она тихо спросила: — А почему только одно? Закончив ритуал и кинув салфетку в ближайшую мусорку, мама обернулась и смерила девочку строгим взглядом. — Не слишком ли взрослая ты для мороженого? И вообще, кто мне недавно жаловался, что набрал в весе? — Не успела маленькая собеседница что-либо ответить, как стаканчик с уже подтаявшим мороженным оказался в руках возмущённой женщины. — Между прочим, это твоё желание было заниматься танцами, а не… — Танцами, мама! Танцами! Это ты меня заставила пойти в балет, где каждый второй третирует за вес! — обиженно надув губы, она уже громче добавила: — Мне нравится хип-хоп, а не этот лебединый утренник! Никак не отреагировав на наполненную чувствами речь ребёнка, женщина лишь выпрямилась и холодно, практически сквозь зубы произнесла: — Ещё раз повысишь на меня голос, и тогда больше не увидишь не то, что хип-хоп, но и даже балет. Будешь ходить исключительно на занятия по вязанию. Поняла меня, Лиза? — договорила она с нажимом. Девочка тут же стушевалась и поникла, чем вызвала полное удовлетворение со стороны женщины. Довольно улыбнувшись, она повернулась ко мне и, проведя ласково ладонью по моей щеке, вложила прохладный стаканчик в мои руки. — Кушай, малыш, — а потом щёлкнув меня игриво по носу, с нежной улыбкой добавила: — Только не торопись, иначе может заболеть горло. Ты же не хочешь болеть, верно? Я не хотел, так как за свой недолгий жизненный путь уже отлично знал, как это плохо. От мыслей об иголках и горьких таблетках, у меня тотчас взыграло чувство ответственности, отчего я медленно, практически неуловимо провёл по мороженному языком. Обрадованная же моим послушанием мать, будто и не было недавней перепалки с наблюдающей за мной исподлобья девчонкой, вновь стала добродушной и спокойной. Зазвонил телефон, и та, повторно отлучившись, стала с кем-то счастливо разговаривать. Вновь оставшись без внимания, я переключил своё собственное на расстроенную, прятавшуюся за волосами, то и дело что-то вытирающую на своём лице девчонку. Чуть склонив голову вбок, отчего панамка таки съехала с моей головы, я, сам от себя не ожидав, неожиданно произнёс: — Лиза? Девочка вздрогнула, а следом обернулась, вперив в меня полные слёз и удивления глаза. Я же, обрадованный её откликом на мой зов, протянул ей свой стаканчик с мороженным и уже неувереннее добавил: — На. В этот же момент подул ветер, и панамка, подхваченная ветряным потоком, таки развязалась и взмыла вверх. Но ни я, ни девочка не обратили на это внимание. Вместо погони за дурацкой, по её мнению, шляпкой, она неожиданно мне впервые за всё время улыбнулась. В последний раз вытерев слёзы, она опустилась рядом со мной на вытянутую скамейку и, подняв ладонь, таким образом спрятала меня от прогревающего солнца». Вспомнив сейчас это, я почувствовал, как сердце предательски сковало в тиски, а к глазам подкатили слёзы. Вымученно улыбнувшись, я подал ей свою руку, пока та, уловив моё волнение, судорожно втянула воздух и прошептала тихое: «Только не плачь». Обхватив меня за локоть, она позволила мне вести её к алтарю, в то время как притихшая позади нас Аннабель с неприкрытой гордостью несла в своих маленьких ладошках подол свадебного платья. Так странно было осознавать, что совсем недавно, каких-то десять с лишним лет назад, я и сестра жили в Америке под пристальным наблюдением нашей матери и, чаще всего не перенося друг друга в силу разных характеров и условий, в которых росли, старались держаться на расстоянии. Я помнил просто невыносимые дни в больницах, во время которых мать даже не пыталась разорваться между двумя детьми. Пока Лиза, готовясь к очередным соревнованиям по танцам и предстоящим экзаменам в школе, занималась самостоятельным уходом за собой, мама всегда выбирала меня и была рядом. Я изредка видел хмурое или расстроенное лицо сестры. Это происходило только в тех случаях, когда матушка заставляла ту приходить меня навестить, и почти всегда я ощущал с её стороны некое недовольство мной, даже иногда неприязнь. В детские годы я не понимал, по какой причине та меня недолюбливает, а когда страстно хотел подружиться, почему она меня ещё и отталкивает. Позже, конечно, я догадался, в чём заключалась проблема, и поэтому хотел подружиться с ней только сильней. Я думал, что если покажу, что считаю себя равным ей, а не выше неё из-за предпочтения ей меня матерью, то та сразу же полюбит меня. И, естественно, ошибся. Мы оба взрослели, видели друг друга и почти никогда не общались, но очень редко я замечал, что та интересуется мной. До отъезда в университет в Лондон она бывало спрашивала, как у меня дела в школе и даже давала советы, если видела на моих руках или теле ссадины. Понятное дело, что из-за близкого ко мне возраста, она не обманывалась моим, относящимся к маминым вопросам, скупое «Упал». Но и даже если пыталась проявить сестринскую любовь, чаще всего она сводила всё к шутке и даже иронизировала над моим плохим здоровьем и слабостью. Время от времени я сам не выдерживал, и мы ругались, что очень не нравилось нашей маме, так как если зачастую я был тихим мальчиком, то в моменты скандалов, я просто ужасно выходил из себя. Это было вредно для сердца. А всё, что вредило моему сердцу, априори было под жутчайшим запретом. Потом она уехала, и стало вроде бы поспокойней. Мама же несмотря на то, что созванивалась с ней, дабы узнать её успехи в учёбе и танцах, почти никогда не просила ту звонить мне. Или же не звала намеренно меня к телефону, просто чтобы я послушал сестринский голос и узнал последние новости. Та, наоборот, была будто даже рада, что наш обязательный контакт теперь заключался только в редких встречах по праздникам или в случаях, когда Лиза приезжала повидаться на каникулах. Наверное, примерно в то время я и стал улавливать в ней больше ко мне любви, которая крылась в тихих вопросах по вечерам, когда мать не услышит: «Как ты? Как твоё сердце? Ты нашёл друзей?» Возможно, на то повлиял возраст, а может, она просто-напросто стала замечать мою зреющую на почве одиночества и бесконечного непонимания со стороны сверстников депрессию. Когда же родительская любовь матери начинала больше походить на одержимость, я замечал, каким взглядом стала окидывать меня сестра. И в нём больше не было неприязни. Сплошная печаль и сочувствие. Расстояние нам обоим пошло на пользу. Я больше не раздражался при виде неё и мысли, что, возможно, единственный самый близкий мне по возрасту и мышлению человек отталкивает меня. Стал лоялен и спокоен, особенно вкупе с нашим различием в характерах. Я был тих и замкнут. Тонул в книгах и рукописях, коими сначала были обыкновенные дневники, а следом целые повести или романы. Лиза же была взбалмошной, временами агрессивной, юморной и в целом любящей мир девушкой. Её любовь к танцам была выше всех существующих понятий о любви. Она была живым представлением человека, который не просто танцевал, а который жил танцами. Её страсть и отдача были мне знакомы, ибо примерно то же самое я ощущал по отношению к писательству. Может, это также помогло нам переступить очередной рубеж в наших отношениях. А дальше мы оба завертелись в целом круговороте событий, что сплёл не только наши жизни, но и личности тонкими крепкими нитями. Регулярные встречи в Лондоне у бабушки; её просьбы погулять с собакой тогда, когда она больше всего занята и не может это сделать; её попытки познакомить меня со своими знакомыми или друзьями по танцам. Следом её приезды в Штаты и наши бесконечные споры на тему того, каким мог бы быть Нью-Йорк, не будь в нём так много разношёрстных районов и гор валяющегося тут и там мусора. Её прочтение моих книг и критика; вечные скандалы о насущном и уверенное «Твоя любовь к философии усугубляет твои проблемы восприятия мира». Обсуждения здоровья и её личная терапия на тему того, как я должен жить, что делать и под каким углом смотреть на ситуации, которые ей кажутся легко решаемыми, а мне настоящим концом света. Потом появление Матитьягу. Следом Югёма. На этом конец: наши жизни окончательно и бесповоротно связала общая трагедия. Сейчас же, думая обо всём об этом; ведя её, такую красивую и безмерно счастливую, к алтарю, я не мог не поразиться тому, скольким мы оба пожертвовали и сколько потеряли только для того, чтобы прийти к этому самому моменту. Но и не мог не признать то, что результат, полученный нами после ряда испытаний в пути, оказался не просто романтичным завершением печальной и красивой истории, а настоящим и заслуженным подарком. Необременённые, с грузом за плечами и горестями, мы наконец получили настоящий шанс на, возможно, долгую и счастливую жизнь. Тропинка, усыпанная лепестками роз, подходила к своему концу. Останавливаясь, я помедлил лишь долю секунды, прежде чем поймал не менее взволнованный, наконец наполненный осознанием происходящего взгляд сестры, после чего еле уловимо кивнул и передал её тонкую руку Югёму. Задержав на мне свои светло-карие, так сильно напоминавшие о матери глаза, она посмотрела на меня совершенно отлично от неё: с благодарностью и нескрываемой сестринской любовью. Для всех прошли какие-то жалкие пара минут, когда как для нас это был будто бы целый наполненный терньями путь, что подошёл к своему логическому и верному завершению. Мой взгляд переместился сначала на безгранично счастливого, с нескрываемыми маленькими слезинками в уголках глаз и ярко улыбающегося Югёма, а следом на стоящего позади него, занимающего пост свидетеля Матитьягу, что улыбнулся мне самой тёплой и нежной улыбкой, говорящей: «Всё будет хорошо. Иди». Я развернулся и ушёл, приняв своё место в первом ряду. Когда же процессия завершилась, брачующиеся обменялись кольцами и скрепили свои клятвы поцелуем, я больше не видел смысла сдерживать слёзы. Зал разразился аплодисментами, крики поздравлений и свист друзей Югёма заглушили мой собственный, вырвавшийся из груди всхлип. Стоявший рядом со мной и деливший соседнее место Даниэль, единственный заметивший моё состояние, протянул руку и крепко обнял меня за плечи, тем самым поддержав. После наступили объятия с виновниками торжества, во время которых пришлось успокаивать уже не только меня, но и саму Лизу. Смеясь над собственными заплаканными лицами, мы глупо пытались оттереть влагу со щёк друг друга, отчего окружающие умилялись и смеялись над нами пуще нас самих. А следом… Банкет, танцы, какие-то конкурсы, во время которых мы рассказывали что-то о себе и, конечно же, женихе и невесте. Момент славы достался даже Аннабель, что всех громко оповестила о том, что является младшей сестрой Лизы и моей дочерью. Не все из гостей, знающих наше положение, но точно знающие, что Лиза и я родные брат и сестра, непонимающе стали переглядываться, отчего я поторопился извиниться и увести её подальше от микрофона. Наблюдал также за выступлением Матитьягу, который с гордостью во взгляде рассказывал о своих студенческих буднях с Югёмом и о том, как второй, проявив упорство и пробив стену из недоверия, занял своё законное место его лучшего друга. Даже поведал несколько забавных историй о том, как под риском быть отчисленным давал списывать ему на экзаменах, а иногда даже помогал с картинами для конкурсов, в то время как сам Югём выступал за гроши в каком-то пабе. Когда же большая часть праздника была позади, а на улице ярче зажглись огни, все повалили дышать свежим воздухом и танцевать среди украшенных деревьев. Опьянённый не только шампанским, но и сиянием свисающих с ветвей лампочек, я наблюдал за тем, как сестра готовится кидать букет. Радостные возгласы незамужних девушек, которые торопились поучаствовать в удаче за право быть следующей невестой, вызывали на моих губах улыбку. Тоже желающая, но своевременно остановленная Мэттом Аннабель, стала с любопытством наблюдать за тем, как из украденных со стола салфеток тот создаёт свой букет, умело делая из них сначала лепестки, а следом полноценные цветы. Закончив, он протянул эту своеобразную поделку в её маленькие ручки, получив в ответ благодарную улыбку и полный счастья взгляд. Уже желающий к ним присоединиться, я успел было сделать два шага, как в то же мгновение почувствовал чью-то крепкую хватку на своём локте. Обернувшись, я увидел румяного от выпитого и запыхавшегося от танцев с каким-то из знакомых Югёма Даниэля, что, потянув меня за собой, объявил о том, что мы тоже будем участвовать в поимке букета. Опешивший, я хотел было запротестовать и взыскать помощи у Матитьягу, но, когда повернул в его и Анны сторону голову, того на месте не оказалось, а малышка теперь же довольствовалась компанией Югёма. — Даниэль! Ты с ума сошёл?! — возмутился я, получив в ответ лишь порцию смеха. — Там же одни девушки! Смущённый поведением друга, но видевший столько радости в его лице и горящих желанием глаза, я не посмел тому сопротивляться, как и бросать в одиночестве. Скованно встав рядом с ним, я, будто бы извиняясь, посмотрел на скопление девушек, получив в ответ, правда, только дружелюбные улыбки и фразы, поддерживающие энтузиазм моего друга. Переживая, я хотел было предпринять ещё одну попытку отыскать Матитьягу в толпе, но, не сыскав момента, вновь был отвлечён, на этот раз голосом сестры, предупредившей о начале отсчёта до десяти. Повернувшись к нам спиной, она стала считать, пока я, неловко переминаясь с ноги на ногу, больше наблюдал за Даниэлем, который по неведомой мне причине стал спокойнее и будто бы тише. Решив, что тот просто готовится к поимке цветов, я коротко улыбнулся и опустил взгляд вниз, наконец расслабившись. Когда отсчёт подходил к десяти, я даже сделал один короткий шаг назад, дабы не мешать тем, кто по-настоящему желает схватить свою удачу. Однако, когда заветная цифра «десять» была озвучена, но за той не последовало ожидаемой бурной реакции, я невольно вновь посмотрел вперёд. Тогда-то я и увидел, как Лиза, уверенно надвигаясь в нашу сторону, несла заветный букет в своих руках. Не понимая, что происходит, я бегло пробежался по лицу Даниэля глазами, который, смотря прямо на меня, ярко улыбался, а следом по лицам обернувшихся ко мне девушек. Когда же мой взгляд вернулся к сестре, та уже стояла прямо напротив меня, безмолвно протягивая букет в мои руки. Лишь инстинктивно приняв цветы, я хотел было неловко поинтересоваться, что всё это значит, когда та, меня опередив, произнесла: — Лиам, обернись. Странное и одновременно щекочущее чувство охватило меня, когда я, так и не уловив логической нити происходящего, медленно обернулся. Взмыв птицей вверх, моё сердце затрепыхалось в груди, а вдох полного удивления сорвался с губ, стоило мне увидеть склонившегося передо мной на одно колено человека. Тело сковало неудержимым, трепетным холодом, когда внутри же, наоборот, разгорелся настоящий пожар чувств. Под вечерним покровом на меня смотрели любимые глаза цвета кофе, в которых играли переливы золотистых огней. Сквозь гул ускорившегося в крови пульса и гонящего по венам адреналина, я различил негромкий, но уверенный и полный надежды вопрос: «Лиам, ты выйдешь за меня?» Я не помнил ни как согласился, ни как тот, держа в руке открытый футлярчик с утончённым простым золотым кольцом, подорвался вверх, вслед за чем подхватил меня на руки и прямо с цветами чуть приподнял над собой. Зато запомнил полные благодарности повлажневшие глаза, что смотрели чётко в мои, всё ещё шокированные, но такие же невероятно счастливые. Покрутив меня несколько раз, отчего я наконец отмер и вновь, словно очнувшись, расслышал гул аплодисментов, он снова поставил меня на ноги и незамедлительно поцеловал. Сам же поцелуй продлился недолго из-за напугавших меня взрывов фейерверков, что оповещали нас о завершающем празднество последнем часе. Оторвавшись от чужих губ, я испуганно прильнул к Матитьягу ближе и поднял взгляд вверх, в тот же миг наблюдая за рассыпавшимися в небе огнями. Искры опадали по темнеющему небосводу, напоминая настоящий звездопад, когда я вновь почувствовал чужое прикосновение. Отреагировав, я с нескрываемым восторгом проследил за тем, как Мэтт, надев на мой палец обручальное кольцо, снова посмотрел мне в глаза и произнёс: — Годы идут, а ты не меняешься, — сжав мою ладонь в своей, он наклонился, но вместо очередного поцелуя, лишь слегка провёл по моему кончику носа своим. — Всё так же боишься фейерверков. Ещё один хлопок разрезал тишину, за которым последовала россыпь новых сверкающих огоньков. — Неправда. Я боюсь громких звуков, а вот фейерверки… — Ты любишь с самого детства. Я помню, — с улыбкой договорил Мэтт, а после отстранился и тут же добавил: — Но сейчас я хотя бы могу тебе прямо сказать то, что не мог в прошлом. Всё ещё находясь под влиянием момента, я снова невольно вздрогнул от звука хлопка, вслед за чем, не отводя взгляда от чёрных глаз, поинтересовался: — И что же? Матитьягу улыбнулся и, притянув меня к себе ближе, прошептал мне ответ прямо в губы, прежде чем одарить новым, обжигающим поцелуем: — Что ты прекраснее любых, самых красивых фейерверков в мире и заставляешь моё сердце взрываться не слабее их самих. Последний шипящий звук растворившихся искр в воздухе развеял тишину. Тихая музыка плыла медленным потоком вместе с возгласами счастливых и всё ещё выкрикивающих поздравления людей. Вместе с приглушившимся светом фонарей замедлилось и моё собственное сердце, позволяя чувствам затапливать меня с головой. Переплетённые между нами нити судьбы позволяли нам двигаться в такт друг другу, наполняя доверием не только сердца, но и души. Пока он целовал меня томительно нежно, я отвечал ему с не меньшими чувствами, позволяя поверить в то, что не имел и малейших сомнений в своём согласии на его предложение. Поэтому, так часто произнося своё «люблю» лишь языком тела и с помощью действий, сейчас я решил сделать это иначе: — Я люблю тебя, — не открывая глаз, — сильнее и выше, чем взрыв и полёт любого существующего фейерверка. Послышался судорожный, полный чувств вздох, а следом: — Ну, а моя к тебе любовь… — опаляя губы в ответ, — сильна настолько, что мой личный распад на атомы ты смог видеть воочию за границами облаков и пределами нашей вселенной. Я невольно улыбнулся столь красивым словам и, не видя причин этого не делать, игриво спросил: — Будем соревноваться? Хриплый смех, словно мелодия, наполнил моё сердце ещё одной крупицей радости, а новый, полный любви поцелуй оставил на рёбрах хрупкий отпечаток затопившей нас нежности. Яркий бутон пробил лёгкое, врезаясь в сердце. Короткое «навсегда» осталось там вечным штампом. За границей облаков и пределами нашей вселенной, в любых реалиях нашего мира и независимо от законов, мы так же будем идти рука об руку, связанные прочной, неразрушимой нитью. Ведь любовь наша вечна, а смерть, как бы непредсказуема ни была, не сможет её у нас больше отнять.

Bad Omens — Just Pretend

***

I can wait for you at the bottom I can stay away if you want me to I can wait for years if I gotta Heaven knows I ain’t getting over you.