Ghost of the past

Jameson Nathan Jones — Still as Troubled Waters (feat. Elskavon)

Мягкий луч света пронзил темноту, в очередной раз мазнув по ресницам и заставив непроизвольно поморщиться. Гуляющий по комнате еле уловимый ветерок нежной поступью очертил оголившиеся во сне позвонки, оставляя на коже ласковый поцелуй. Пробуждаясь от недолгого, но крепкого сна, я первым делом сильнее уткнулся носом в подушку, втянув такой необходимый мне родной аромат. Смешавшись своей ненавязчивой сладостью с моим собственным запахом, он порождал в груди тепло, а в теле — необходимость в касаниях. Выдохнув, я на ощупь скользнул рукой по пространству рядом, сталкиваясь лишь со знакомым шёлком простыней. Медленно проведя пальцами по тканям и разгладив местами сбившиеся в ночи складки, я не сдержал тяжёлого вздоха, наконец разлепляя глаза. Пусто. Маленькие точки пыли с лёгкостью своей структуры взмывали вверх от моих движений, разбавляя пробившийся из-за плохо занавешенных окон солнечный луч своим присутствием. Как вмешавшиеся в мир света посторонние, они разрывали пространство вихрями и оседали на совсем недавно очищенные поверхности. Присев на кровати, я устремил уставший, совершенно не выспавшийся взгляд в щель приоткрытой двери, прислушиваясь к звукам из коридора. Тишина. Кинув взгляд на часы и отметив, что ещё нет даже шести, я потянулся и, размяв плечи, нехотя встал с постели. Не имея привычки её застилать, да и больше любя вид взбитых одеял и раскиданных небрежно подушек, я подошёл к высокому панорамному окну, раздвинув шторы. В глаза тотчас ударил озаривший утренний Лондон рассвет, к коему привыкнув, я с наслаждением стал отмечать разнообразие природных красок. Скользя взглядом по жилым домам и высоткам, рабочим зданиям и украшенным к приходу весны пабам и кафе, я всё равно ощутил проснувшуюся, ставшую такой близкой за последние две недели тоску. Проследив за тем, как немногие, так же рано проснувшиеся или имеющие необходимость куда-то спешить, люди мелькают по улицам, я отвернулся, проглотив комком застрявшее в горле одиночество. Натянув на себя лежащую на спинке кресла чёрную футболку и проведя рукой по растрёпанным после сна волосам, я тихой поступью прошёлся по коридору, остановившись у одной из дверей. Аккуратно, дабы не наделать лишнего шума, я приоткрыл её и взглянул на всё ещё сладко спящий и наверняка видящий какие-нибудь красочные сны, свернувшийся в кокон маленький клубок. Слегка посветлевшие, теперь имеющие цвет ближе к тёмному, каштановому, локоны россыпью украшали подушку, а румяное, припухшее во сне личико выглядывало из-за тёплого, пухового одеяла. Удостоверившись, что девчушка в порядке и, скорее всего, ещё проспит пару часиков, я направился на первый этаж, глазами мазнув по пустующему крючку, где обычно висит поводок для собаки. Тишину разбавил очередной тяжёлый вздох, вслед за которым последовал звук поворачивающегося в замке входной двери ключа. Ретировавшись скорее из коридора на кухню, я включил тут же зашумевшую кофемашину и стал искать на верхних полках свою любимую, некогда подаренную им кружку со «Звёздной ночью» Ван Гога. Найдя-таки пропажу и наполнив её кофе, я ощутимо занервничал, почувствовав пробившийся из коридора аромат ванили вперемешку с влажностью дождя и запахом пробуждающейся, ещё имеющей отголосок зимней прохлады весны. Такой же холодный, местами имеющий ещё корочку льда взгляд остановился на уровне моей груди, не желая подниматься выше. Взбитые ветром, чернильные волосы очаровательно завивались на концах, а уличная, сумевшая местами сохраниться сырость отражалась в них капельками запутавшейся влаги. Приятный же глазу, естественный румянец невероятно красиво контрастировал с остальной бледностью кожи, вызывая внутри меня неумолимый трепет. — Доброе утро? Разбивший тишину вопрос показался мне до безобразного неуместным, но я всё равно не мог его не задать. Пронаблюдав за тем, как от моего голоса сжались губы напротив, я моментально отвернулся, дабы не смущать его своим вниманием ещё больше. — Сегодня же была моя очередь гулять с Шэдоу, — одновременно с прозвучавшим именем пса, я почувствовал, как пальцев коснулся мокрый, холодный нос. — Не спалось? Ещё нет даже шести… Взяв кружку в руки и тем самым освободив кофемашину, я отошёл к барной стойке, со звоном отставив ту на глянцевую, с чёрным отливом, мраморную поверхность. Присев на стул, я вперил взгляд в чужой затылок, имея до дрожи в руках желание запустить в него пальцы. — Ты же знаешь, что я хожу на пробежки с ним… — без укоризны, а скорее с тяжестью смирения произнёс я на выдохе. Тоже сделав себе кофе, причина моей тоски и одиночества, так и не взглянув на меня ни разу, молча ускользнула из кухни в гостиную. Лёгкий шлейф последовавшей за ним сладости приятно осел на языке одновременно с первым глотком кофе, тем самым ускоряя мой и без того неестественный сердечный ритм. Я устало прикрыл глаза. В груди не просыпалась злость и не кричала от несправедливости обида. Лишь маленький целеустремлённый червячок отчаяния пробивал себе путь от сердца к сознанию, заставляя шестерёнки крутиться быстрее, а лёгкие лишать кислорода стремительнее. Из раза в раз ища попытку с ним договориться, я пробовал множество вариаций пути к его сердцу, сейчас так настойчиво закрывшегося глухой, непробиваемой стеной. Часы, что я благополучно забыл снять ещё перед сном, ожидаемо пробили тишину монотонным звонком, оповещая о наступлении шести часов. Издав ещё один тяжёлый вздох, я потёр пальцами глаза и, допив кофе в два больших глотка, резко встал со своего места. На то, чтобы собраться на пробежку, я потратил каких-то жалких пять минут, переодевшись в подходящую для такой погоды спортивную одежду. На саму же пробежку по уже хорошо выученному маршруту я потратил, наоборот, времени больше, чем обычно, из-за внезапно усилившегося дождя. Пропитавшаяся влагой, толстовка стала тяжестью тянуть меня к земле, а предусмотрительно надетое термобельё практически не спасало от проникающего под него холода. Намокшая, выглядывающая из-под капюшона чёлка, словно крохотные змейки, волнообразным узором стала прилегать ко лбу, а стекающая с неё вода оседать в уголках губ. Слизывая ту языком и выдыхая тяжёлые клубы пара, я остановился, когда краем глаза заметил старый прилавок с цветами, украшенный в честь наступающей весны буйной зеленью. Цветы и всевозможные растения были нашей общей страстью, благодаря которой вся наша квартира была усыпана разного рода выглядывающими из ваз зелёными стеблями и бутонами. Решив не упускать случай купить букет, я зашёл внутрь и, под удивлённый моим видом взгляд совсем молодой продавщицы, попросил собрать для меня композицию из белых и бледно-розовых тюльпанов. Проигнорировав чужую робость и заинтересованный взгляд, я быстро оплатил покупку и вышел на улицу, направившись спокойным шагом домой. Держа хорошо упакованный для защиты от ливня букет, я продолжал пытаться в голове подобрать верный набор слов для построения правильного диалога. Каждый день ища хоть что-то, хоть какую-то зацепку, я постоянно терпел поражение, в конце концов отчаявшись и став искать любую возможность для того, чтобы просто начать разговор. Точно так же, как делал это сегодня утром. Когда я подошёл к нужному подъезду и наконец-то смог укрыться под его козырьком от дождя, то не стал торопиться подниматься наверх. Вместо этого я достал каким-то чудом не промокший телефон из кармана и набрал нужный номер, внутренне стыдливо сжимаясь от того, что звоню так рано. Но и иначе поступить не мог, ведь чувствовал в этом острую необходимость. Тот край, которого мы оба достигли, заставлял меня ощущать собственную беспомощность, что, окутав, сжимала мою грудь в тиски. Боясь, что это может повлиять на и без того хлипкий мост из сдерживаемых чувств и эмоций, я старался как можно быстрее это остановить, дабы не испортить тот мир и комфорт, которого мы с таким трудом достигли. — Доброе утро, Матитьягу. Что-то случилось? — раздался успокаивающий своей нейтральностью голос практически сразу. По какой-то странной причине говорить было тяжело. В голове постепенно начинала нарастать пульсация назревающей боли, а в веки будто налили свинца, мешая и без того мутному от сырости и возникающего холодного тумана обзору. — Доброе… Н-нет. То есть да, но ничего страшного, — впервые за долгие месяцы мне неустанно захотелось курить. — Я хотел поговорить насчёт Лиама. — Я слушаю, — без толики каких-либо эмоций. В этом был огромный для меня плюс в разговорах с психологом. Всегда уверенный, не знающий возражений, тон помогал сконцентрироваться на собственных переживаниях, спасая тем самым меня от стыда или страха за собственные слова. — Сегодня ровно две недели, как он со мной не разговаривает. Я снова замолчал, опустив букет соцветиями вниз и склонив голову к наполненному лужами тротуару. Сквозь плотно закрытую прозрачную плёнку красивым переливом жались друг к другу цветы, наполняя необъяснимым теплом эту и без того жестокую своим холодом весну. — Я не знаю, что мне ещё сделать, — признался я спустя минуту затянувшейся тишины. — Как к нему ещё подступиться? Я не хотел нарушать его границы или заставлять чувствовать себя так, будто я решаю что-то за него. Причём решаю что-то очень важное, — выдохнув, я опустил глаза и окончательно утвердил: — Я никогда не претендовал на какую-то власть над ней. Я же понимаю, что не имею права… — Матитьягу, — прервала неожиданно прорвавшуюся из меня эмоциональную тираду психолог, — тот факт, что ты волнуешься за неё, никак не связан с тем, что ты пытаешься отобрать у него родительские полномочия. — Да, но ему это всё равно неприятно, — охрипшим голосом, — он считает, что я просто ревную его к ней. Он именно так и сказал… Послышался звон посуды, вслед за которым раздался уже более участливый, даже дружелюбный голос: — Матитьягу… Ты же помнишь, что я тебе говорила об этом? Для них обоих связь друг с другом является тем самым безопасным о́стовом, который ничем не сломать. Для Аннабель он стал некогда потерянным родителем; человеком, который обеспечит ей комфорт и безопасность. Она же для него была возможностью оставаться любимым; последней ниточкой в мире, благодаря которой он знал, что ещё кому-то так сильно нужен. В ответ я лишь согласно промычал. Конечно, я это помнил. Даже больше: я усвоил это в казавшимся уже таким далёким прошлом году. — Тогда ты должен помнить и то, что любое вмешательство в эту их взаимную идиллию воспринимается им как… Попытка этот остов разрушить, — голос ненадолго утих, а меня впервые пробрало от ледяного ветра. — Ты же знаешь, что Лиам неглупый. Он прекрасно понимает твои чувства и осознаёт, что в данной ситуации он не прав. Просто ему сложно с этим осознанием примириться. Тяжело вздохнув, я постарался повысить тон своего голоса, дабы перебить барабанящий по крыше подъезда дождь: — Нелл, он молчит. Постоянно. Даже с Анной разговаривает односложными фразами или короткими предложениями. Женский голос на том конце ненадолго притих, а когда зазвучал вновь, то был уже наполнен более серьёзным и вопросительным тоном: — Матитьягу, ты плачешь? Я непонимающе нахмурился. — Нет. — Тогда почему твой голос дрожит? Стоило чужому вопросу прозвучать, как ощутимая дрожь прошлась по всему моему телу, отдав болезненный импульс прямо в пальцы. Осознав наконец, что уже практически их не чувствую, я ощутил и сжимающиеся от холода челюсти, что ходили ходуном. Неожиданное отключение всех этих чувств для меня было неново, от того я и не заметил столь явных в своём теле перемен. — Это, наверное, от холода. Я ходил на пробежку и попал под дождь. Психолог вздохнула и, боле не меняя голоса, вернула ему контроль над возможными эмоциями: — Тогда иди домой и прими горячий душ. Тебе нужно согреться, иначе заболеешь. Ты же знаешь, как он этого не любит, — выдержав короткую паузу, она в конце концов договорила: — А что касается Лиама… Дай ему время, Матитьягу. Он не привык говорить о своих чувствах или переживаниях, научившись за эти долгие годы в одиночестве всё проживать в себе или на бумаге. Продолжай пытаться его разговорить, и тогда, рано или поздно, он найдёт в себе силы ответить. Понимая, что на этом наш мини-сеанс закончен, я спешно произнёс слова благодарности и завершил звонок. Высветившееся на дисплее телефона время показывало половину восьмого. Внутри же, несмотря на недолгий разговор, ни на долю не стало легче. Я снова поднял взгляд вверх и устремил его к небу. Дождь, что всё это время безобразно погружал улицы Лондона в неприятную сырость, неожиданно сбавил темп, а пробившиеся сквозь завесу туч редкие снежные вихри украсили серость погоды белым подтоном. Очередной порыв ледяного ветра хлёстко ударил меня по щекам, и я, словно услышав наказание свыше, скорее поспешил домой. Весь апогей своего драматичного вида я смог прочувствовать в зеркальном дорогом лифте, который со всех сторон демонстрировал мой печальный внешний вид. Мокрые волосы, прилипшие к лицу, очерчивали осунувшиеся скулы; насквозь мокрая чёрная толстовка тянулась мешком вниз, а кроссовки, имеющие бледно-серый оттенок, стали походить на чёрные, из-за насквозь пропитавшейся влаги. В глазах же полный раздрай и темень, что так хорошо контрастировала с залёгшими под ними синяками от недосыпа. Глупой я посчитал собственную задержку у двери, когда не мог решить, что лучше: позвонить в звонок или открыть собственными ключами. С одной стороны, я понимал, что позвони я в дверь — и он обязательно откроет, что даст мне возможность вновь попытать удачу и начать хотя бы односторонний, но диалог. С другой же, я так же понимал, что это скорее вызовет у него новую порцию раздражения, а мой вид, который тот оценит в ту же секунду, как я переступлю порог квартиры, и вовсе заставит его ощутить на меня ещё большую, чем есть, обиду. Поэтому, решив, что лучшим вариантом будет незаметно зайти в дом и прошмыгнуть в душ, я попытался как можно тише провернуть замок. Когда же дверь приоткрылась, и я, не успев даже толком зайти внутрь, поймал лицом прилетевшее в него махровое полотенце, то сразу же понял, что придуманный мной план изначально был провальным. Привыкший к его отстранённости за время тишины между нами, я успел отвыкнуть и от его вечных беспокойств по поводу сохранения нашего здоровья и безопасности. Если же я, решив, что для ранней весны и моросящего дождика будет достаточно спортивной толстовки с брюками и термобелья, то для него это скорее сравнимо с неотъемлемым призывом всевозможных простуд и ангин. Подхваченное вовремя полотенце съехало вниз, и моему взоры открылся гневный, буквально бурлящий океанским штормом взгляд. Серо-голубые, сверкающие злостью глаза и сжатые кулаки, наверное, должны были меня пугать или как минимум вызвать приступ ноющей совести. Однако, ни того, ни другого я не ощутил. Вместо этих примитивных чувств я, наоборот, захотел улыбнуться, ведь вид разозлённого Лиама всегда напоминал мне напыщенного, фырчащего котёнка, чем грозного и опасного тигра. — Идиот, — скользнуло в тишине практически неуловимое, больше различимое по движению губ. Одновременно с моим осознанием, что это первое, за столь долгое для меня время, что я от него услышал, он развернулся и убежал на кухню. Так и замерев, устремив взгляд на уже пустующее место перед собой, я почувствовал, как болезненно заныло сердце. Нет, конечно, это была не обида. Тем более, не задело меня слово. Это было затопившее меня облегчение вкупе с ранящей радостью от того, что он говорит. Одно единственное слово, а я уже готов был плакать от дурацкого счастья. Звуки копошения и запах чего-то вкусного заставили меня всё же прийти в себя и сдвинуться наконец с места. Скинув обувь и заменив промокший капюшон полотенцем, я в темпе прошёл в гостиную и, схватив первую попавшуюся в руки вазу, поспешил на кухню. Уже там, ощущая это на покровах кожи, но не видя воочию, я, под чужое напряжение, приблизился к нему. Встав поодаль и не думая совершенно о том, как вода с одежд заливает паркет, я стал наполнять принесённую с собой вазу. Моим глазам представала только раковина, узорчатое стекло в моих руках и вода. Однако, как бы я ни пытался сдерживать порывы, мой взгляд то и дело притягивался к чужим утончённым рукам. Он не делал ничего сверхъестественного: просто готовил завтрак. Но для меня, как человека, который крепко и навсегда в эти руки влюблён, это выглядело непередаваемо нежно. Даже тот факт, что эти самые руки сейчас, будто от клокочущего внутри их обладателя негодования, делают всё неаккуратно и даже поспешно, я всё равно не мог оторвать от них собственный взор. Мне пришлось перевести дыхание, когда вода, перетёкши за края вазы, стала струиться по моим собственным пальцам. Пару раз моргнув и отогнав наваждение, я всё же вернул своё внимание цветам, что всё ещё были завёрнуты в упаковку. Когда же те наконец оказались в вазе, бархатными бутонами устремившись вверх, я ещё раз кинул беглый взгляд на своего молчаливого спутника. Тот, в свою очередь, уже успевший после прогулки с собакой переодеться в домашнюю белую футболку, что явно была для него велика, и такие же шорты, продолжал в напряжении своё занятие. Так и не дождавшись хотя бы мельком пробежавшегося по мне взгляда, я развернулся и направился в ванну. Под горячими потоками воды я наконец смог взять свои эмоции под контроль и признать, что выдержка, которая за прожитые годы стала титанической, начала давать сбой. Я больше не могу. Когда он подпустит меня к себе? Сколько ещё ждать? Руки чесались схватить и прижать к себе, губы зудели от желания коснуться бархатной кожи и втянуть до боли в лёгких любимый аромат. И нет, дело было не в недостатке секса. Я хотел обыкновенной близости. Хотел утолить тактильный голод. Почувствовать снова себя нужным; увидеть, что необходим. Бьющий под дых собственник, чей лик я запрятал как можно глубже в себе, то и дело показывалось из-за плотно закрытой клетки. Его отвратительный шёпот пробивался до моего сознания каждый раз неожиданно. Это происходило посреди ночи, когда он, думая, что я уже сплю, тихо пробирался в постель; по утрам, стоило мне увидеть проскользнувшее страдание на чужом лице от мучающей его головной боли; посреди дня, когда он, сидя в гостиной на широком диване, перед высоким панорамным окном, в тишине читал книгу; когда зарывался своими пальцами в шерсть пса, что чёрной преданной тушкой умещался между его ног. И каждый раз в моей голове одно и то же: я хочу быть тем, в ком он нуждается по ночам; хочу быть тем, к кому он будет приходить за утешением от боли; хочу, чтобы он при виде меня отбрасывал книгу и тянулся ко мне руками; чёрт возьми, я завидовал даже получавшей от него ласку собаке… Я понимал, что это глупо. Знал наверняка, что он всё ещё нуждается во мне так же, как в нём нуждаюсь я. Даже мог поспорить, что он сам, скрываясь за маской обиды и равнодушия, желал того же, что и я. И всё равно… Я не мог не страдать. Особенно как сейчас, неосознанно замёрзнув от проливного дождя, стоя под горячим душем и смотря на блестевшее на безымянном пальце кольцо. На символ нашей связи. Неразрывной и вечной. Сжимая руку в кулак, я прикрывал глаза и, утыкаясь лбом в стену душевой кабины, позволял себе наконец выдохнуть. Выдохнуть и вновь, как заведённый волчок, закрутить себя на максимум и понадеяться, что не сорвусь раньше положенного. Сумасшедший, агрессивный, неконтролируемый. Всё это осталось в прошлом. Он породил это во мне, заставил с этим жить, а после, как по щелчку пальцев, понудил меня в себе эти качества если не уничтожить, то хотя бы свести к минимуму их проявления. Так я и жил. Учился любить его по новой. Каждый раз выбирая разбитые костяшки после тренировок, а не разбитую показательно в эмоциях чашку и наполненный страхом взгляд напротив. Сдерживая крики и позволяя себе те только тогда, когда никто их не услышит. Затыкая себя раньше, чем грубое слово или оскорбление проскользнёт наружу. Ведь… Я знал, что он этого не заслужил. Он достоин только лучшего. Я дал обещание. И я его держал. С горем пополам собрав себя по частям и постаравшись отринуть самокопания на потом, я выполз из душа, следом расслышав тоненький голосок пробудившейся пташки. Улыбка сама по себе отразилась на моём лице, а желание зарядиться её нескончаемой радостью побудило меня как можно скорее выйти из ванной. Это было странное чувство. Ещё неизведанное, но пробуемое мной, как новый десерт. Я смаковал его каждый раз, когда слышал из детских уст задорное «Мэтти», наслаждался ощущениями гордости за каждое её достижение и желал спасти от печали, позволяя хрупкому тельцу прижиматься к себе и искать защиты. Я никогда не задумывался о родительстве. Не думал даже, что в принципе стану отцом. И я всё ещё им не являлся. Но та искренняя, совершенно необузданная и необъяснимая любовь к ней заставляла меня хотеть им быть. Одного её острого, пробивающего грудь и попадающего прямо в сердце взгляда мне было достаточно, чтобы желать подарить ей все блага этого мира. Раньше такое желание было переплетено только с ним. Теперь же «для него» перевоплотилось в «для них». Поэтому и возникло желание ей помочь, обезопасить. Глупая, совершенно дурацкая ссора на почве её благополучия разделила нас. Он не хотел верить в мои слова, пока я пытался его убедить в том, что существует проблема. Совсем ещё незначительная, напоминающая маленький, пробившийся сквозь почву сорняк. Но… все же мы знаем, что будет, если дать ему вырасти? Один сорняк даст возможность прорости новому, а новый даст эту возможность третьему… И так до бесконечности. Пока эта зараза не отравит плодотворную землю окончательно, тем самым погубив всё то хорошее, что было в ней изначально. Я не хотел это поощрять, так как знал, каково это, на собственной шкуре. Сначала ты думаешь, что ничего не будет: один, два раза — и всё, я смогу это остановить. Но неважно, что это: запрещённые вещества, алкоголь, никотин или обычная попытка бегства от собственных проблем, затворничество. Позволь этому хотя бы единожды случиться — и соблазн повторить будет лишь нарастать. Сломаешься и дашь себе вольность, — всё, считай, пропало. А после пытаться всё исправить и вернуться в норму будет уже не так просто. Тот факт, что ты не сможешь стать тем человеком, которым был до совершения этого шага в пропасть, придётся признать и как-то с ним жить. Хотел ли я такой участи для Анны? Естественно, нет. Я понимал, что раздувать проблему не было смысла и пытаться гиперболизировать на этой почве тоже, так как это не тот случай. И тем не менее, я не мог не придавать этому значение вовсе. Всё произошедшее понесло свои последствия, хотя, по сути, и не являлось чем-то серьёзным. Везение? Возможно. Анна просто играла в песочнице и повздорила с каким-то мальчишкой, что, в отместку, швырнул ей песка в лицо. Наша малышка успела среагировать вовремя и отвернуться, что помогло ей сохранить безопасность собственных глаз. Но вот спастись от накрывшего её страха от столь непривычного ей проявления негативных чувств она, к сожалению, не смогла. Детскую площадку оглушил слишком громкий, полный отчаяния плач, а моё собственное сердце ушло в пятки, когда я бежал к ней со всех ног. Не менее переполошившийся Шэдоу вился возле меня и поскуливал, пока я прижимал к себе в панике жмущуюся и крепко обвивающую шею девчушку. В тот момент я думал, что впервые натравлю пса на другого человека — мать того мальчика, что, в свою очередь, лишь надменно выслушала мои претензии и просьбы следить за своим чадом и даже не извинилась за случившееся. А дальше всё как в ускоренной плёнке: дом, испуганный Лиам, его истерика, твёрдое решение посетить врача, частная детская клиника, снова дом, наконец успокоившийся василёк и уснувшая на моих руках после пережитого Анна. Как итог: тот день был последним, когда малышка контактировала с другими детьми. Но и первым, когда она стала окончательно и бесповоротно воспринимать меня как второго родителя. Она и раньше тянулась ко мне, любя часами принимать участие в рисовании или просто слушать, что я ей рассказываю о художниках. Я знал, что нравлюсь ей и что та любит находиться в моём обществе, ведь я позволял ей много того, что не очень любил позволять Лиам. Мне она могла рассказать какой-нибудь секрет. Например, что незаметно от папы съела лишнюю конфету или смотрела мультики, когда он наказал читать какую-то скучную, по её мнению, книжку. Нет, конечно, я не заменил ей его. И не планировал, так как, во-первых, не хотел этого, а во-вторых, знал, что никогда этого сделать не смогу. Она всё ещё безоговорочно любила его; утопала в обожании к нему, как и он к ней. Их отношения и связь мне были недоступны. Но перемену, которая случилась между мной и ней, не заметить было невозможно. Её взгляд изменился и нёс в себе что-то настолько осязаемое, что это уловил даже сам Лиам. Это было не обожание, как в случае с ним, и не просто неприкрытая ничем любовь; это были самые настоящие доверие и верность. Странная, по-детски наивная расположенность ко мне из просто дружеской внезапно переросла в ту, что бывает лишь у ребёнка к родителю. Правда, если для меня это было приятным открытием, то для Лиама как внезапная, прилетевшая оттуда, откуда он совершенно не ожидал, пощёчина. Естественно, он ревновал. Он ревновал сразу обоих. Не мог поверить, что она может нуждаться во мне так же, как в нём; не мог смириться и с тем, что я могу оказывать ей внимание, как ему казалось, пренебрегая им. Я говорил ему, как это глупо и неправильно с его стороны. И видел, как больно тому было признавать, что я прав. Скандал же случился не сразу, но произошёл как вспышка динамита, фитиль которого медленно, но верно достигла искра. Я всего лишь сказал, что надо задуматься о том, чтобы отдать малышку в детский садик, дабы она перестала бояться остальных детишек и училась быть в обществе. Хотел, чтобы она социализировалась и понимала, что на одного того мальчишку грубияна в песочнице может найтись десяток очень хороших ребят, которые смогут стать ей друзьями. И каков же был ярок взрыв… Его тотчас заслонившиеся ледяной коркой глаза стали метать в меня иглы, а слова, которые однозначно должны были ранить, попадали чётко в сердце. «Кто ты такой, чтобы меня учить?!» — как грубая оплеуха. «Ты ей не отец!» — колом в грудь. Мне тогда даже в голову не пришло сказать тому в ответ это добившее бы нас обоих: «Ты тоже». Я научился принимать его гнев или колкость в словах как должное, хотя и понимал, и неоднократно слышал от Нелл, что это в корне неправильно. Я боялся давать отпор. Казалось, будь я немного с ним жёстче — и это даст ему повод усомниться во мне, в моей неограниченной выдержке. «Но всё когда-то подходит к концу» — убеждала меня она. — «Рано или поздно, но ты сорвёшься. И знаешь, что тогда будет? Тогда всё накопившееся со временем вырвется из тебя и сделает ему больнее в стократном размере». И… Она оказалась права. Не знаю, что на меня нашло в тот момент. Не понимаю, почему так взбесился и, на очередную его реплику о том, что если Анна сама не хочет общаться со сверстниками, то он не станет её заставлять и тем более ради этого отправлять в детский сад, я в грубой форме упрекнул его в том, что он ведёт себя один в один как его мать. Я пожалел тут же. Ещё в ту секунду, когда договаривал свои слова. Взгляд напротив тотчас расширился, а кожа стала белее на несколько оттенков. Сначала он просто опешил и слегка отстранился, будто шокированный… Но в следующее же мгновение встрепенулся и, замахнувшись, влепил мне уже настоящую жёсткую пощёчину. Мне не было больно, да и физически я словно ничего не почувствовал, хоть замах явно был сделан от всей души. Больно мне стало уже позже. Когда я вновь повернулся и посмотрел ему в глаза с нескрываемым сожалением и хотел было извиниться, то получил в ответ надтреснутую улыбку и сухой, полный недоверия взгляд. Он отстранился и всем своим существом дал понять, что я задел его за живое. За ту самую рану, которая не заживёт и останется с ним навсегда. В каждом его движении в тот момент, ужимках и изменяющимся лице, не способном скрыть всколыхнувшиеся в нём мучения, я самолично осязал его боль. Она отражалась на мне ровно так же, ведь я не мог не разделять с ним его внутренние, переплетающиеся со мной метания. С того момента он со мной и не разговаривал. И что бы я ни предпринял и как бы ни хотел всё исправить… слов всегда недостаточно, а действий я предпринял уже столько, что не сосчитать. Придумать что-то иное? Но что?.. Взяв себя в конце концов в руки, я таки вышел из ванной и направился в гостиную, откуда доносился сначала чем-то недовольный голос Анны, а следом уже более тихий, но серьёзный голос моего василька. Не успел я сделать и пару шагов внутрь помещения, как девчушка, тут же расслышав их, обернулась и широко улыбнулась, пронзив взглядом своих шоколадных глаз. Соскочив с дивана, на котором та до этого сидела и начёсывала живот пса, она в пару коротких шагов подлетела, и, как положено птичке, вспорхнула, и запрыгнула мне на руки. Лиам же, словно намеренно опустив взгляд, дабы не встречаться с моим, развернулся и молча ушёл. В тот же миг, как он скрылся за поворотом, Анна тихо шепнула мне на ухо: — Папа злится. Я тяжело вздохнул. — Знаю. — Он хочет, чтобы мы сегодня позанимались математикой и литературой, — практически скороговоркой произнесла она, заболтав ногами, тогда как я двигался в сторону всё ещё зашторенных панорамных окон. — А я хочу порисовать с тобой в нашей мастерской. Продолжая крепко держать одной рукой девчушку, я одним ловким движением одёрнул другой тяжёлые шторы. Дав наконец нашей широкой гостиной, заставленной растениями и высокими шкафами из книг, наполниться утренним светом, я снова посмотрел на Аннабель, что без стеснения разглядывала мой профиль. — Ты должна его слушаться, — нестрого, но уверенно произнёс я, — нельзя заниматься только рисованием. — Но почему? — обиженно отозвалась она, попутно желая спрыгнуть на пол, что я ей и позволил, аккуратно отпустив с рук. — Ты же только и делаешь, что рисуешь. Почему мне так нельзя? Проследив за тем, как та, смахнув уже причёсанные локоны назад, вернулась на диван, я без заминки ответил: — Я рисую не только потому, что мне нравится это делать, но ещё и потому, что это моя работа и наш заработок. Лежавший всё это время на диване и никоим образом не вмешивавшийся, а лишь наблюдавший за нашими коммуникациями пёс вновь поднял голову, устремив внимательный взгляд на ребёнка. Получив возможность вновь ощутить ласку, он приподнялся и сместился к ней ближе, опустив голову на её крохотные колени. Точно так же, как делал это с ним. Розово-персиковые лучи солнца пронзили пространство, оставляя отпечаток на протёртых от пыли полок и старых, коллекционных книгах. Упорядоченные больше по каким-то своим критериям, чем по известным людям способам — дате или алфавиту, они несли в себе определённые моменты из памяти. Какие-то из них я подарил ему лично, а какие-то он купил сам. Большинство потрёпанных временем работ каких-то философов, чьи изречения чаще всего получали внимание василька были перевезены из его старой, сейчас пустующей в Нью-Йорке квартиры. Заметив, как солнце остановилось без движения именно на них, я слегка поправил шторы, вновь возвращая книги в тень, не желая, чтобы те из-за него выцвели. — Не понимаю, — запустив пальцы в шерсть Шэдоу, вновь отозвалась спустя короткую паузу Аннабель. — Я тоже хочу так зарабатывать… Почему тогда я должна заниматься чем-то другим? Усмехнувшись её словам, я обернулся и, наклонив голову вбок, произнёс: — Может, потому, что чтобы зарабатывать деньги на своих картинах, ты как минимум должна уметь их считать? Вскинув удивлённо голову, малышка посмотрела на меня и хмуро повторила вопрос: — Считать? Я кивнул. Продолжая сверлить меня своим хмурым взглядом, Анна на мгновение приостановила свои поглаживания Шэдоу, на что тот непонимающе открыл глаза и посмотрел вверх, на её лицо. Я же, вскинув бровь, тем самым давая той понять, что жду возражений, коих та не могла найти сейчас в своей маленькой голове, так ничего и не услышал. Вместо новых вопросов или причитаний, девчушка, наоборот, прекратив хмуриться, вновь улыбнулась и повторила за мной, склонив голову вбок. Как удар под дых, я почувствовал стрелой пронзившее сердце чувство дежавю. Её волосы шёлком, выбившись из-за уха, попадали ей на плечо, а глаза, что до этого были сосредоточены и темны, в одночасье наполнились лаской и теплотой. В нос пробрался неожиданно сладкий цитрусовый запах с еле уловимой кислинкой, вслед за чем он же стал оседать на языке вместе с привкусом молочного шоколада. Я знал, что таким ароматом отдаёт её детский шампунь, поэтому не удивился. Удивило меня другое: взгляд, коим та меня наградила, и выражение лица, что было практически идентично с… его. Секунда — и улыбка окончательно сошла на нет. На глубине шоколадных глаз же стали просыпаться озорные искры, что теперь же больше походили на мои. Вспыхнувшее озорство меня и вернуло в чувство, вслед за чем я сорвался с места, и, под заливистый смех девчушки, подхватил её на руки, и стал кружить в воздухе. Маленькая игра, а та уже была в восторге, чуть ли не повиснув на мне коалой, сорвав с ещё влажных, убранных в небрежный пучок волос резинку. Путаясь пальцами в моих космах, она что-то безудержно щебетала о том, что я похож на лохматого медведя, пока я сам, раззадорив и более-менее угомонив её маленького внутреннего чёртика, целеустремлённо направился в сторону кабинета Лиама. Зайдя туда внутрь и тем самым оторвав от работы над очередной своей рукописью, я мягкой поступью подошёл к его столу. Стараясь не цепляться глазами за сложенные пачками исписанные листы, так как знал, что он этого не любит, я отпустил спрыгнувшую с моей спины Анну на пол. Та же, также зная, что в данном помещении шуметь запрещено, послушно притихла. — Привёл прогульщицу, — оповестил его я, получив хоть мимолётное, но внимание. — Она согласна постигать новые знания и готова грызть гранит науки. Так ведь, Анна? Надув губки и встав поодаль от Лиама, она незаметно для него показала мне язык и вновь разулыбалась, тем не менее подтвердив: — Да. Качнув в наигранном недовольстве головой, я не смог не добавить: — Слушайся своего папу и не вредничай. Боле не пытаясь возмущаться, Анна в ответ лишь молча кивнула и, дабы подтвердить своё согласие действиями, подтащила к столу Лиама второй стул, усевшись на него. Сложив послушно, как школьники за партой, свои руки, она посмотрела на Лиама и произнесла: — Давай сначала математику. Хочу научиться скорее считать деньги. Чёрные, аккуратные брови непонимающе сомкнулись на переносице, а взгляд серо-голубых глаз метнулся с детского лица на меня, отчего я не смог сдержать улыбки. Однако, стоило мне получить хоть какую-то крупицу участия в выражении его лица, как та молниеносно испарилась, пронзив испугом собственной несдержанности. Снова посмотрев на Анну, он вернул своему лицу нейтральность выражения, а следом достал с полки необходимую детскую книжку с нарисованными на ней цифрами. Я же, понимая, что боле мне делать тут нечего, не стал так открыто проявлять лезущую из меня обиду и печаль, позволив той вырваться одним-единственным тяжёлым вздохом в коридоре. Однако, огорчения на этом не закончились, стоило мне дойти наконец до своей мастерской и услышать звук пришедшего на телефон сообщения. Не успел же я достать тот из кармана, как мне следом прилетело ещё одно и, как я понял в последствии, от одного и того же человека. Человека, с которым меня связывало многое и с которым мне не позволяли распрощаться обязательства. На дисплее виднелись лишь два инициала — А. В.

А.В. «Ты можешь избегать меня сколько хочешь»

А.В. «Но появляться в центре хотя бы раз в неделю обязан».

Неприятно. Я не ждал от него приветствий или каких-то радушных слов. С тех пор, как мы окончательно расстались, а после по творческому центру прошёлся слух о том, что я связан с Лиамом узами брака, мы практически не пересекались. Между нами были диалоги. Чаще всего по рабочим вопросам… Но тот, что произошёл между нами на одной из неизбежных совместных выставок, вовсе заставил поставить в общении с ним окончательную точку.

Ryan Taubert — Fable

«– Это правда? Голос тихий и усталый. Совершенно не походящий Артуру, что всегда держал своё лицо и тон. Его вид так же угнетал меня. Несмотря на покорность судьбе, он продолжал следить за собой. Правда, даже с укладкой и в идеальном костюме, надушенный дорогим парфюмом, он всё же не смог скрыть собственную, внутреннюю надломленность. Глаза были темнее прежнего, губы чуть опущены, а не нейтрально сжаты. Взгляды же, что он кидал на меня, были мимолётными и, как бы тот ни скрывал, режущими. Мне было больно так же, как и ему… Ведь знать, что его надлом — моих рук дело, было неприятно. — Что именно? Вуд склонил голову, в следующее мгновение неожиданно для меня перехватив мою ладонь. Подняв ту под мой удивлённый взгляд, он осмотрел красующееся на пальце обручальное кольцо. Заметив, как боль от утраты отразилась в его глазах сильнее, вслед за чем меня кольнул совестливый и виноватый укор, я тут же отнял руку. Делая от Вуда шаг в сторону, я попытался сдержать неуместный порыв извиниться. Я всё ещё винил себя. Но внутри знал, что именно так должно было быть. Я бы не смог с ним остаться. Тем более в том ключе, которого тот желал. Я пытался быть ему другом. Пока тот, видимо не до конца ситуацию отпустив, продолжал видеть во мне совершенно для себя иное. — Поздравляю, — приглушённое, словно льдом обездвижившее. И опять… боль. Не хотелось омрачать то единственное светлое, что у меня теперь есть, чем-то тёмным, кровью из незаживших ран обливающим. Я не хотел ощущать всё ещё тянущие меня назад, словно тиски или плющ, его обхватывающие мои ноги корни. Вуд не смирился, и я это видел. Но очень хотел ему с этим смирением… помочь. — Спасибо, — насильно срывая чужие путы. Я мог бы сказать, что хотел бы видеть его на нашей маленькой свадьбе. На той самой, где были лишь самые близкие и родные. Ведь с моей стороны не было родственников, от которых я сам же и оторвался. Из всех друзей был только Югём, что теперь так же являлся членом семьи для моего Лиама. Не было какого-то серьёзного торжества. Мы просто расписались, поклявшись друг другу в том, в чём клялись все эти годы. Не придали этому событию сильно важного значения, ведь свадьба была для нас лишь формальностью. Уже давно повязанные, мы это сделали лишь для того, чтобы удовлетворить порядки этого мира. Я мог бы сказать ему, как благодарен за этот шанс. Ведь никаких подарков лучше, чем моя жизнь, никто бы подарить не смог. Такой прерогативой обладал лишь Вуд. Но я не стал. Молча стерпел этот порыв, ведь понимал, как будет отвратительно после этих слов не одному ему, а нам обоим. — Надеюсь, в этот раз, — с капающим, словно с наконечника, ядом, отчего я прикрыл глаза, ожидая ранения, — он не предаст тебя так скоро. Я не испытал даже агрессии. Привыкшее к обезображенным шрамам, нутро не запечатлело в себе остаточный после брошенных слов урон. Он отскочил, как мячик, ударившийся о стену. Мне хватило только поднять на него взгляд, чтобы тот так же, как и я, лишь устало поджал челюсти. Ведь видел, как его упрёк меня не ранил, а, будто камнем в общий груз добавившись, придавил тяжестью плечи. — Не говори так, — попросил. — Ты же знаешь, что он этого больше никогда не сделает. Вуд в отместку ухмыльнулся. Надменно. С чувством. Взяв крупицы из тех, что он ко мне испытывал. Только предусмотрительно их снова отравив. — Нет, не знаю, — очередной удар, на этот раз с лёгким, но неуловимо оставшимся внутри осколком. — Потому что я ему не верю. — Главное, что ему верю я, — стерев одним движеньем выступившую на гранях души кровь. — Остальное не важно. Сам не заметил, как метнул в него ответно копья. Копья не гнева или яда, а одухотворяющей свободы, что, как глоток воздуха, наполнила с уходом Вуда мои лёгкие. — А раньше моё мнение тебя интересовало, — он приблизился, пока я, не заметив, переживал ментальные метаморфозы. — Раньше ты ко мне прислушивался… А сейчас что? — совсем близко, отчего я вздрогнул и поднял взгляд. — Веришь ему больше, чем мне? — Нет, Артур, — уверенно, не боясь отвести глаз с его собственных. — Дело не в вере или недоверии. Я просто вижу, что ты ослеплён гневом и обидой на меня. Поэтому всё это говоришь, а не потому… — запнулся, почувствовав, как чужая надо мной воля, в виде опустившейся на поясницу руки, снова хочет взять верх, — что хочешь для меня лучшего. Вуд нагнетал. Касание его ладони пускало полные агонии токи по коже даже через ткань одежды. Я бы отстранился раньше. Дал понять, что это слишком. Но я терпел, желая одержать в этом бою победу. — Это не так. Я всегда этого хотел. Только поэтому и отпустил… — и снова вздох. Полный охваченной поперёк сердца проволоки из тяжести и боли. — И я благодарен, — делая несмелый шаг назад, но безуспешный. — Ты знаешь, что я желаю тебе так же только счастья. Просто… — я видел, как в глазах напротив проснулось раздражение раньше, чем я договорил. Это значило только одно: он знал, что я скажу далее. — Не со мной. Он хотел прижать меня к себе, тем самым нарушая хрупкую грань. Я знал, что это был бы шаг невозврата. Тот самый, после которого назад дороги не будет. Мне было жаль видеть, что он этого хочет. Жаль, ведь тогда я не имел бы иного выбора, кроме как окончательно и, возможно, навсегда порвать с ним любую связь. Даже ту, что держалась на чёртовом волоске из связующих нас картин. — Отпусти меня, — прошептал убедительно, помогая ему же спасти ту самую единственную между нами нить. — Не делай того, о чём потом пожалеешь. Синева блеснула. Гордыня вместе с грубой силой вырвали из меня резкий, как он притянул меня к себе, выдох. Горячий же на ухо шёпот только дал понять, что теперь точно стоит ставить точку: — Он тебя недостоин, — я упёрся ладонями ему в грудь, — и никогда не будет. Делая грубый толчок, я оторвал его от себя и оглянулся. Ни папарацци, ни случайные зрители не застали столь неприятную, но душещипательную картину решения последних вопросов расставшейся некогда пары. И слава Богу. — Нет, Артур, — напоследок впиваясь в того взглядом, зная, что вряд ли скоро его снова увижу. — Это я его недостоин. Последняя нить была сорвана как пластырь на плохо заживающей ране. Вуд больше ничего не сказал, лишь дёрнув руками, будто в неосознанном желании меня остановить. В его глазах окончательно застыли ледники, а я, поймав в них своё же чёрное, горящее чёрными языками пламя отражение, отвернулся. Словно проклятый проклятому, я отдал последний шанс вернуть хотя бы мнимость нашей взаимной святости. Жаль только, что это было невозможно. По крайней мере, пока». Оставив его без ответа, я убрал телефон в карман и направился в мастерскую. Просторное помещение, заваленное моими недоработками, ватманами, подрамниками и прочими вещами, пропиталось запахами краски и масел. Из занавешенного окна проступала полоска чистого света, наполненного холодом весенней поры. Не давая тому вволю играться на уже высохших полотнах, я быстрым шагом прошёлся по комнате, дабы взять несколько законченных работ. Упаковав те, я ещё раз перевязал отросшие волосы резинкой, вслед за чем направился в спальню, чтобы переодеться. Добираться до творческого центра было дольше, чем раньше. И тому было простое объяснение. Покупка нового жилья была не просто капризным желанием, а необходимостью. Не имея собственного места, я решил не скупиться на заработанные за последние пять лет накопленные средства. Посему и квартира, что находилась в новостройке, была куплена мной без страха, тем более с желанием сделать что-то вроде подарка. Я до сих пор хорошо и отчётливо помнил чужой непонимающий взгляд, когда я протянул Лиаму ключи.

Ursine Vulpine — Heart Shaped Leaf

«– Что это? Глаза удивлённые, но лукавые. Серо-голубая радужка смотрит с чувством и нежностью, что было для меня так же непривычно, как и вернувшаяся возможность касаться и вдыхать аромат его кожи. — Как что? — с иронией. — Ключи. Лиам продолжал непонимающе, чуть склонив голову, отчего прядь чернильных волосы упала тому завиточком на лоб, смотреть мне в глаза. Я же кивнул на высокий перед нами дом, с намёком вздёргивая бровь. Он не верил ровно до момента, пока я сначала не провёл его до подъезда, а после не остановился у совсем новенькой, ведущей в квартиру двери. — Это теперь наш дом, — ласково, окутывая своим теплом, пока тот озирался в ещё пустой c панорамными окнами гостиной. — И мой свадебный тебе подарок. Вздох, полный передо мной внутреннего поражения, отразился в моей собственной груди, пустив сердце в счастливый пляс. Исходящее от него, приносящее душе лечебный покой, золотое свечение, играючи пустило по моим же венам тепло, подпитывая чистотой отравленную кровь. Лиам обернулся, а мне снова захотелось задержать дыхание. Его улыбка была обезоруживающей и такой… искренней, как свет, отражающийся от утренней, сохранившейся на листве, росы. «Как же я тебя люблю», — подумал тогда я. «Я тоже», — безмолвно отразился в чужих глазах ответ. Касанье губ, гуляющие пальцы на предплечьях — всё это мелочь, по сравнению с силой, что наполняла моё сердце. Чувства разгорались ярче с каждым днём, что я провёл с ним вместе. Как и он, отринув всё былое, готовился со мной ступить на новый, уготованный нам путь». Вопросы, правда, были позже. Ему не нравилась цена, ведь он считал, что не заслуживает и половины суммы такого дорогого, хоть и значимого подарка. Всё ещё не до конца полюбивший себя, он не догадывался, что, будь у меня возможность, я бы подарил ему целый остров, как в банальных фильмах о любви. Я убеждал его в этом ещё долгое время, доказывая, что он не просто заслуживает, а имеет право на такие требования. Его смех тогда был заливистым, похожим на звон колокольчиков. Подобные речи с моей стороны казались ему слишком слащавыми или глупыми, хотя и бесконечно любимыми. Это я видел опять же в его глазах. Он именно любил, когда я говорил с ним так. Прямо и просто, без лишней фальшивой окраски, дабы показать свои чувства сильнее и ярче. В этом элементарно не было необходимости. Ни споры, ни ссоры не умаляли того факта, что любви в нас было больше, чем каких-либо иных чувств. Добравшись наконец до необходимого здания, я накинул на голову капюшон, искренне желая не отсвечивать. Я не любил сюда приезжать. Хотя бы потому, что здешние стены снова и снова, словно я Алиса в Зазеркалье, отражали былое и вонзались в меня осколками воспоминаний, доводя мыслимое и немыслимое до абсурда. То, как я делал ему больно здесь. И то, как было больно мне и окружавшим нас людям. Страх встретить Вуда был оправданным по тем же причинам. Прекратив общение, я не хотел и попадаться тому на глаза, дабы не вскрывать и без того трудно затягивающуюся рану. Пусть подождёт. Пусть перетерпит. Я знал, что его отпустит. Ведь мы с ним не повязаны. Однако, совсем избежать возгораний не получилось. Как и не получилось избежать столкновение с другой, не менее тяжёлой для меня персоной. Ещё за мгновение до я словно почувствовал что-то неладное в воздухе, а следом, расслышав позади торопливые шаги, окончательно напрягся, заведомо выставляя шипы. Я обернулся раньше, чем позволил ему коснуться моего плеча. Сверху вниз на меня смотрел Энтони. — Мэтт! — несмотря на былое, на его лице появилась скромная улыбка. Зря. Ты мне всё равно никогда не понравишься. — К-как… — почувствовал, — дела? Я сузил глаза, тут же ощущая, как нежная нить из света, словно мне назло, тянется к парню напротив. Не смей. Я резко дёрнул рукой и встал в полуобороте. Как будто действительно отгораживая от него мне отданную с доверием на сохранение, частицами рассеивающуюся часть его души. — Ты хотел спросить, как дела у Лиама? — язвительно, в желании одним лишь презрительным тоном протаранить чужую плоть. Дабы помнил и знал, что, несмотря на борьбу с собой, я всё ещё недоволен его с моим мужем коротким общением. Даже захотелось дёрнуть головой, избавляя себя от мыслей и воспоминаний, когда мой василёк столкнулся с ним. Мы просто прогуливались по нашим любимым местам в Лондоне, как когда-то в молодости, когда случайно встретились с рыжим парнем. Это была обыкновенная случайность. Рок судьбы. За который мне в итоге пришлось платить. Терпеть окутывающий, невыносимо душащий мрак от ревности. Лиаму просто хотелось извиниться и убедиться, что Энтони его отпустил. Я же не мог ему препятствовать, хотя и очень этого хотел. — У него всё просто замечательно, — так и не дождавшись ответа, но и без того понимая, что попал в точку, произнёс я. — Всего хорошего, — нет, иди к чёрту. Я уже было хотел вернуться к своему изначальному плану — добраться до необходимого кабинета, где мог бы оставить для Артура новые картины, как тот всё же сделал то, что вызвало во мне агонию из переламывающего кости гнева. Его рука лишь слегка меня коснулась, а я уже хотел рычать, рвать и метать. — Не прикасайся ко мне, — сквозь зубы. — Иначе заслуженно получишь перелом. Энтони вскинул руки. В зелёных, словно иссохшее луговое поле, глазах, феерично вспыхнул страх и его же отрицание. Как если бы тот не хотел, но продолжал в борьбе, за мною гнаться, справедливо опасаясь нападения. — Я п-просто… — замялся снова, ощущая явную во мне враждебность. — Хочу передать ему мои поздравления. Усмешку сдержать не удалось, как и очередной, полоснувший рыжего парня острый взгляд. Его руки дрожали, что тот старательно пытался скрыть. Губы, обветренные, покрылись паутинкой из трещин. Даже залёгшие тени под глазами, казалось, стали темнее в разы. Ведь как бы он ни старался, чувства, что зародил в нём сам Лиам, неумело пользуясь дарованными ему вселенной способностями, продолжали его наполнять. Они гуляли в нём как ветряной поток, оставшийся в ловушке стен, не имеющих окон. И как бы мой василёк ни хотел помочь, его свет не мог просто так в танцоре раствориться. Сохранить его или наполниться новым Энтони также не имел возможности. Ведь к источнику, из которого тот исходит, доступ он больше никогда не получит. Я не хотел им делиться. Прекрасно зная, что, разрушив наши с Лиамом души, мы должны оставить их части только для лечения друг друга. Не отдаваясь больше ни Артуру, ни Энтони, ни кому-либо ещё. Я не стал ничего отвечать. Моей ухмылки было достаточно, чтобы омрачить и без того хилое настроение парня. Где-то совсем глубоко… Мне искренне было его жаль. Но всё же, сколь бы ни растрачивали мы сочувствие, себя нам было жаль сильней. С картинами я разобрался быстро. Желая поймать Даниэля, дабы подтвердить своё присутствие и дать понять, что, несмотря на семейные дела, работа идёт полным ходом, я зашёл в его кабинет. Правда, не найдя того на месте, напоролся лишь на не так давно нанятую им молодую помощницу, что, поймав мой растерянный взгляд, произнесла: — А ты разве не знаешь? — с удивлением. Единственная новенькая в коллективе, что, прознав о моей репутации, не стала опасливо при первой встрече опускать глаза. Как и питать какие-то свои низменные желания в виде словоблудства, развязности в общении, — чем грешили, может, не все, но многие, — и беспричинной ненависти. Она была добра, проста и совершенно чиста, как белый лист. Возможно… Именно поэтому мы и нашли с ней общий язык. — Не знаю о чём? — не понял. — Как? — она отставила папку с какими-то документами на стол Даниэля. — Он сказал, что идёт с твоим мужем в клуб. Я сначала даже не понял, что услышал. Хлопал как дурак глазами, уставившись на девушку, что при виде моей неоднозначной реакции лишь развела руки. Время даже не подходило к вечеру, но я знал, что если и вернусь домой, то лишь спустя долгие полтора часа. Прекрасно понимая, что придётся сделать не только несколько пересадок на метро, но и потратить время на автобус, я решил всё же взять такси. В голове же не укладывалось… Он это специально? Действительно ли причина была в Даниэле или же он желал ещё раз надавить мне на больное? Я не мог ни воспротивиться, ни на что-то пожаловаться. Вспышку же ревности или недовольства он с лёгкостью мог воспринять как очередную попытку посадить его на цепь. Но я этого не хотел. Желал лишь, чтобы он нарочито не показывал своё мной пренебрежение. Ещё и Анна… Не мог же он, не предупреждая, оставить ту одну в квартире? Не мог. В этом я убедился, когда ещё толком не зайдя, запыхавшись от бега в квартиру, услышал весёлый голос нашей малышки и более серьёзный голос его сестры. Я только скинул обувь, когда она появилась в арке, ведущей в гостиную. С длинными волосами, что доходили ей до поясницы, с идеальным макияжем и привычными глазу золотыми цепочками в ушах, она поправила задравшийся на уже прилично круглом животе свитер. Поймав мой опешивший взгляд, она сразу же поинтересовалась: — Я так понимаю, он тебе ничего не сказал? — Нет, — без препираний. Лиза ухмыльнулась, а я сильнее помрачнел. Нескрываемая, сохраняющаяся между нами война и по сей день давала о себе знать в виде таких вот ужимок и язв. Я старался быть к ней терпелив, ведь знал, что скажи хоть слово против, то тут же получу в отместку сразу не один и даже не два, а три ножа. И не куда-либо, а точечно в горло, чтобы, захлёбываясь и плюясь собственной кровью, я помнил, что это последствия моих же вышедших изо рта слов. Ситуацию, как и всегда, исправила выглянувшая в коридор и практически сразу, стоило той меня заметить, подлетевшая ко мне Аннабель. Обхватив меня поперёк живота, она радостно провозгласила: — Мэтти! Лиза скептично выгнула бровь, следом покачав головой и направившись на кухню. Уходить, как я полагал, она не торопилась. — Что такое? — опуская ладонь на маленькую, цвета тёмного шоколада макушку. — Так было скучно с Лизой? — намеренно, с укором в сторону кухни. Анна нахохлилась, но отвечать ничего не стала. Только зыркнула на меня ехидно, потянувшись то и дело сжимающимися и разжимающимися пальчиками наверх. Я понял её и без слов, подхватывая на руки. Обняв меня за шею, она глубоко вдохнула, очевидно желая прочувствовать исходящий от меня уличный холод. — И давно он ушёл? — поинтересовался я сразу у обеих. Анна кивнула, в то время как Лиза, покачав укоризненно головой, — ей не нравилось, что девочка до сих пор так сильно приучена к нашим рукам, — ответила: — Несколько часов назад, — хмыкнув, добавила: — Сказал, что Даниэль позвал его развеяться. Я поморщился. Развеяться. Говорить что-то боле я не собирался, как и за что-то оправдываться перед пытливым взглядом. С возрастом Лиза уж слишком стала походить на свою мать, отчего мне казалось, что я смотрю на её молодую копию. Правда, схожесть внешняя не шла вровень со схожестью внутренней, коей обладала не она, а именно Лиам. От этих мыслей меня вновь передёрнуло. Аннабель, посидев на моих руках ещё какое-то время, таки попросилась обратно на землю, дабы убежать рисовать свои очередные шедевры. Я её отпустил, аккуратно поправив перед этим выбившийся локон, за что получил смущённую улыбку девчушки и внимательный взгляд от Лизы. — Как самочувствие? Поинтересовался не только из вежливости. Всё же некогда взбалмошная девушка сейчас носит под сердцем не только будущего племянника Лиама, но и сына моего лучшего друга. Ребёнком я интересовался искренне. К тому же это была чуть ли не единственная тема, которую танцовщица поддерживала со мной без надменности или раздражения. Это многое значило не только для нас обоих, но и для самого василька. Украшенные бордовой помадой губы растянулись в улыбке, а тонкие длинные пальцы опустились на живот. — Прекрасно, — глаза потеплели одновременно с аккуратным поглаживанием, — пинается. Нашему Юки уже не терпится появиться на свет. Я опустил ладонь ей на живот, так же проявив участие. Девушка была не против, так как знала, что я питаю к малышу исключительно нежные чувства. — Уверены, что хотите оставить это имя? — без упрёка, а с любопытством. — Может, лучше Джунхо? — Лиза вскинула вопрошающе бровь, и я объяснил: — Учитывая, какие у него родители, я больше чем уверен, что он родится хулиганистым и очень гордым. «Весенний тигр» ему идеально подходит. Шлёпнув меня по руке, отчего я тут же отстранился и не сдержал смешка, она со скепсисом в голосе отозвалась: — Никаким хулиганом он не будет, это раз, — и вскинула палец, будто подтверждая, — а два, на назначенный срок обещали снег. — Вновь смягчившись, девушка отвела взгляд, устремив тот на свой живот. — Да и имя это давно уже выбрал Югём. Я не могла ему сопротивляться… — тише, с нежностью в тоне. Я задержал на Лизе взгляд. Знакомое, еле уловимое белое свечение мелькнуло в её светло-карих, будто солнцем поцелованных, глазах. В потёмках кухни, с плохо пробивающимся из-за туч светом, она сама была для себя его источником. Очередная, практически физически ощутимая с ним схожесть. Не укладывалось в голове, что настолько непохожие внешне брат с сестрой имели настолько схожее, но разноуровневое нутро. Тем более не верилось, что те создали его сами, не отбирая, а лишь одалживая и перевоплощая во что-то своё частицы нутра своих родителей. В них также было и что-то тёмное, не самое приятное. Я не знал их отца, но точно видел, как знакомая строгость их матери, проявляющаяся во взгляде, и местами проступающая необоснованная ревность, появлялась в самых неожиданных моментах. Озаряемое чем-то мягким, словно плюшевым, чувство их одухотворяющей любви всегда останется для меня загадкой. Откуда брали они оба столько нежности, чтобы дарить её кому-то вроде меня с Югёмом, я не знал. Но точно чувствовал, что то было не принятым эгоистичным решением, а именно привязкой. Той, что была между ними. И той, что была у нас. Именно она и заставила меня ощутить что-то неладное ближе к вечеру. И без того с трудом находя себе место, я пытался отвлекаться на что угодно: готовку, уборку, занятия с Анной рисованием и даже решившую остаться у нас до прихода Лиама Лизу. В груди же свербело неистово. Казалось, что ещё немного — и меня вывернет наизнанку от чувств тревоги, которая не давала покоя. Проснулась даже тошнота. Руки неосознанно сами потянулись к телефону, чтобы позвонить необходимому абоненту для убеждения, что тот в порядке. Однако, не успев даже толком понять, под эффектом волнения, что я делаю, как за мгновение до звонка смартфон завибрировал сам. Я ответил сразу же. Прислушался. А следом… щелчок. Не чувствуя кончиков пальцев, что сжимали телефон, я безмолвно внимал, как поддёрнутый алкоголем голос Даниэля мне о чём-то говорил. Всё в одночасье стало нереальным. Уставившись в одну точку перед собой, я не осознавал даже того, не забываю ли я дышать. Ни вдыхаемого кислорода, ни бьющегося в панике сердца в этот самый момент я не ощущал. Было пусто, холодно и с горечью на онемевшем языке. Где-то на подкорках сознания я догадывался, что происходит. Информация поступала критически медленно, а жар, исходящий от не так давно включённой плиты и вовсе меня не нервировал. Продолжая стоять рядом с ней и, очевидно, совсем того не замечая, я положил на неё руку. Боль, если таковая и была, утихла, как и стихли окружающие меня звуки. Осталась лишь желанная, но неприятно оседающая внутри вакуумом тишина. Резкий вдох я сделал только тогда, когда до моего сознания дорвался голос распереживавшейся Лизы. Дёргая меня всё это время за плечо, она с нескрываемым беспокойством повторяла моё имя, желая привлечь внимание к глазам с плескающейся там тревогой. Я обернулся, а следом расслышал, что звонок поступил и ей. Правда, не от пытающегося до сих пор докричаться до меня из смартфона Даниэля, а от самого Лиама. — Ты на машине? — не замечая, как девушка переключила внимание уже на мои обожжённые пальцы. Я развернулся, уходя под её просьбы остановиться и показать ей урон, что нанесла мне плита, пока я был в отключке. Меня же тянуло. Не чувствуя пока что какой-либо боли, я только успел зацепиться взглядом за лежащие на полке шкафа в коридоре необходимые ключи, хватая те без согласия владельца. То, что забыл куртку, я понял уже в дороге, когда наконец-то стал чувствовать холод. Мысли били меня хаотично и повторно вызывали тошноту. Хотелось зажмуриться и отдышаться, позволив вернуть себе равновесие постепенно, а не насильно. Времени на это не было. Как и на жалость к себе. Даже сжимал руль намеренно крепче, чтобы боль отрезвила, как резкая пощёчина. В один момент показалось, что щёку действительно обожгло. А потом я заметил своё отражение в зеркале заднего вида и оставшуюся отпечатком на лице кровь. Дёрнулся заторможенно, перевёл опешивший взгляд обратно на руль, заметив кровь и там. Я даже не понял, что возникшая мысль дала импульс всё ещё находящемуся в онемении телу. Тот факт, что я всё же дал себе, может, слабую, но пощёчину, прошёл будто мимо меня. Однако, всё же помог частично «осознать» себя и дать почувствовать, как меня всего пробирает дрожь от тревоги. На подкорках сознания стала кричаще маячить бьющим по глазам красным огнём табличка «SOS». Надо было остановиться и отдышаться. Нельзя было в таком состоянии садиться за руль. Опасность, что маячила на подкорках сознания, перебивалась нестихающими звонками. Звонками от человека, чей голос я практически не слышал последние две недели. Когда я наконец-то доехал до места назначения, я вывалился из машины уже не тем Матитьягу, коим был в момент, когда в неё садился. Подпитываемый уже не обидой или беспокойством, а настоящим, праведным злом, я не шёл, а медленно следовал за своими же ногами. Руки сами сжимались в кулаки, а в глазах, я знал, не было ничего святого. Мелькающие толпами тут и там люди сами подсознательно отступали, давая мне пространство. Будто пылающий, я отпугивал их своим пустым, но чернеющим с каждой секундой взглядом. Под набатом бьющую музыку, я ронял последние крупицы терпения. Теперь уже скользящие по мне взгляды и руки, точно так же, будто обжигаясь, отстранялись в один миг. Дёргаясь в стороны, они исчезали раньше, завидев мои кровью омытые пальцы. Боялись. Видели во мне зло и отскакивали как лани, завидевшие крадущегося к ним льва. Не понимали только, что жертвой моей они никогда не станут. По крайней мере, пока не захотят вмешаться. Когда я заприметил у прохода, ведущего к туалетам, макушку блондина, я уже мало понимал, что происходит. Даже факт того, что он обращался ко мне и пытался объясниться, мало волновал мою душу. Я проходил мимо пьяных, местами сидящих прямо на полу людей, не замечая ни как спотыкаюсь о их ноги, ни как меня пытается остановить Даниэль. Расслышал только его отчётливые «Я виноват» и «Он испугался». Распахнув необходимую дверь, я метнулся внутрь, сразу натыкаясь на смеющихся столпившихся парней с сигаретами в руках. Не обращая внимание на них и не слыша, как они начали нервно перешёптываться, туша бычки о подоконник, я стал по очереди дёргать за ручки, распахивая кабинки. Меня не смутил ни орущий сплошными ругательствами, говорящий по телефону мужик, ни блюющий парень, ни даже трахающаяся, явно недовольная моим резким вторжением парочка. Мне было всё равно. И не такое успел повидать за прошлые годы. Когда же, открыв очередную кабинку, я натолкнулся на дёрнувшийся, как от испуга, силуэт, то моментально замер и… почувствовал. Почувствовал, как вместе со злостью меня накрывают иные, не самые приятные ощущения. Тошнота подкатила мгновенно, как и резкая вспышка боли в руках. Ноющая, она вызвала желание разодрать ладонь, пока другая, будто молотком стучащая, в голове, — зажмурить глаза. Дыхание же впервые за последние двадцать минут стало глубже и чаще, оттого и режуще неприятным. Сердце же было готово вырваться из груди. Любимые грозовые омуты, разверзшимися там вихрями, наполнялись солёными водами. Белая, нежная кожа, нитями красными, словно розовой пылью припудренная, выделялась местами грязными, алыми пятнами. Губы же, до этого нежные, как лепестки цветов, приобрели иной, неестественно бледный цвет. Я поморщился, а он вздрогнул. Как если бы я захотел дать тому оплеуху. — На выход, — всё, что мне удалось из себя выдавить. Опустил глаза. Спрятал те за упавшими на них волосами. Он медленно прошёл мимо меня, практически сразу подхваченный никак не способным угомониться Даниэлем. Он продолжал свои успокаивающие песни да попытки приободрить. Говорил, что его больше никто не тронет, ведь здесь я. Жаль только, что он не понимал самого главного. Единственная причина, которая сейчас действительно волновала его был не кто-то другой, а именно я сам. Мои чернь и страдание от вида его слёз и мук. Ведь он прекрасно знал, что я не так сильно злился на него, хотя и не без этого. Как был просто в бешенстве от тех, кто посмел его коснуться. — Кто это был? — сорвалось мрачное. Даниэль напрягся точно так же, как и Лиам. Правда, если голубые глаза его друга не передавали ничего, кроме замешательства и лёгкой паники, то вот мокрые глаза моего василька вспыхнули ужасом мгновенно. — Не надо, — я это не услышал, я это прочитал по его еле двигающимся, пересохшим губам. Блондин же был поживее. В ужимках начал распинаться: — Да они уже куда-то ушли, я не думаю, что… Всё, что произошло дальше, заняло у меня не больше пары минут. Сначала я увидел сальные, направленные на него пьяные взгляды. После расслышал смех над его ранимыми слезами. Их лица я не запомнил, как и не запомнил умоляющие крики меня остановиться. Я бил метко, прекрасно зная, куда будет больнее. Особо даже не замечая, как попадают ответно по мне. В голове же наконец, будто подогревая гнев, стали вспоминаться слова блондина, что звучали из телефона: «Я отошёл буквально на минуту». Удар за ударом, я выбивал из неизвестных мне, но уже ненавистных людей последние крупицы сознания. «Они шлёпнули его по заднице», — продолжал свой монолог голос. Разрывы тканей на собственной коже я практически не ощущал. Боли не было. Лишь бешенство будто с цепи сорванной собаки. «Он убежал и спрятался». Аромат ванили, как кинжал, воткнутый в грудь, пробил меня насквозь. Ослеплённый, всё ещё не до конца осознающий, что делаю, я замер, пытаясь сообразить, что происходит. Дрожащий, но, как патока сладкий, его голос смог скользнуть в меня легче, чем громко отскакивающая от стен клуба музыка. Мгновение, и я почувствовал руки. Как те успокаивающе оглаживали плечи, убегая мне за спину. Треклятый ступор от такой желанной, недоступной всё это время близости застал меня врасплох не меньше. Будто отвыкший, а то и вовсе забывший, каково это — ощущать его касания, я не сразу, но притянул того к себе ближе. Выпрямился, а следом поймал совершенно обезумевший, будто на грани истерики, взгляд. Сразу же понял, что напортачил. Только по этой причине позволил себя скорей увести, не добив. На улице стало полегче. Воздух, к вечеру ставший совсем ледяным, проникая в лёгкие, позволял останавливать и бегущую как лава кровь. Пальцы инстинктивно полезли в карманы, ища сигареты, но натолкнулись только на мятую пачку от забытой когда-то жвачки. В этот же момент всплыла и поправка: я не курю уже год. Захотелось засмеяться, но вышел только полный грусти и давящей на грудь тяжести смешок. — В машину. Произнося это, я не смотрел на них. Надеялся только на послушание, ведь нервы окончательно превратились в рванину. Хотелось дышать полной грудью, но я делал только короткие вдохи, понимая, что ещё немного — и я окончательно и бесповоротно… сорвусь. Казалось, что надо мной смеются. Ведь как иначе объяснить то, что он, прекрасно зная, как тяжело мне мириться с его свободой, сделал всё, чтобы меня ею же и растоптать? Я понимал, что это ненормально, что ревновать и что-то запрещать я не имел никаких прав. Я боролся с собой всё это время. Старался не сажать на цепь. И всё же… Охапка выросших во мне цветов, будто подожжённая, горела и отравляла лёгкие. Ещё секунда, и мне думалось, я начну дышать горелым дымом. Издёвка или судьбы подарок, я не знал наверняка. Понимал только, что иного выбора, кроме как собраться, у меня нет. Ведь эта самая судьба, окаймив мою плоть и тем самым вплетя в кровь чужое тёплое сияние, оставила в напоминание лишь гравировку, на которой красовалось его имя. Именно оно и, заискрившись, разбудило вслед за гневом иное чувство. То самое, благодаря которому я выдохнул и сел в машину. Всю дорогу до дома Даниэля я не мог выкинуть из головы обезоруживающий ранимостью и страхом взгляд васильковых глаз. Я понимал, что своей дракой только добавил поленьев в и без того безутешный костёр из клокочущих в нём чувств. Надрезал некогда заживший, тупой болью отдающий только во время осадков, коими были глупые ссоры или взаимное молчание, шрам. Понимал, что с ним так нельзя. Но и меня уже исправить невозможно. Разбитый и собранный заново, я не контролировал острые, выпирающие грани, мешающие теперь нормально жить. Они ранили раньше, чем я успевал соображать. Так же, как и защитные механизмы, что, будто назло мне, начинали свою работу до того, как я успею понять, что происходит. Поэтому, надеялся лишь, что тот поймёт и сам пойдёт навстречу. Ведь иного выбора, кроме как попытаться мне помочь вернуться в равновесие, у него всё равно не было. Я не мог быть единственным, кто бьётся в стену. Доехали мы в итоге в полном молчании. Разговора с блондином не состоялось тоже. Он пытался всю дорогу извиниться то передо мной, то перед Лиамом, прекрасно видя, что с нами происходит. Сдался только ближе к дому, кинув лишь напоследок, что позвонит на следующий день и снова брякнув грустно извинение. Всю остальную поездку до нашего дома я, как и он, так и не произнёс ни слова. Лишь стоило машине замереть у знакомого здания, а мне уткнуться лбом в руль, в желании перевести дух, я расслышал еле уловимое: — Что у тебя с руками? — голос дрожит, издавая, будто захлёбываясь, хриплые звуки. Я усмехнулся. Убегает. Пытается свернуть с намеченной дороги в сторону, дабы избежать скал, о которые мы неминуемо разобьёмся или, протаранив, отправимся израненные далее в путь. Я же лёгких путей не искал, поэтому, обернувшись, дал тому вволю разглядеть мои не боящиеся ещё большей боли глаза. Его же собственные только сильней распахнулись, дав ресницам насладиться полётом. — Ты издеваешься? — полоснул с усмешкой на устах. — Чего ты добиваешься, Лиам? — словно хватая насильно чужую ладонь и поднося к своему горлу. — Молчал две недели, — его пальцы, с помощью моих, сомкнулись на коже против воли хозяина, — чтобы в конечном итоге… устроить мне такой душевный раздрай? — перекрыл себе кислород. Лиам задрожал, а по щекам полились новые слёзы. Не выдержав этой сцены, прекрасно зная, что чужая влага меня в любой момент может добить, я резко вышел из машины. Делая глубокие вдохи, хотел было растереть ладонями лицо, но вовремя себя остановил, глупо уставившись на них взглядом. Кожа, местами полопавшись от ожога, который по-хорошему надо было бы промыть, истекала кровавыми реками только с правой стороны. Именно на той руке, которой я, в личном душевном онемении, коснулся горячей плиты. Другая же была перепачкана оставшейся на руле кровью, но не имела ран. Лишь костяшки были разбитые с обеих сторон. Послышался хлопок двери, одновременно с которым я устало прикрыл глаза. Злиться уже не было сил, как и пытаться себя обратно собрать. Я смог свести урон к минимуму, настолько, насколько был сам способен. — Прости меня, — послышалось позади, — я просто… — и снова всхлип. Он коснулся аккуратно моей менее пострадавшей руки. А меня уже било током, как при разрядах, когда пытаются вернуть пульсу нормальный ритм. Неосознанно, сам этого не замечая, подался ему навстречу, что выдали в себе и задрожавшие пальцы, и чуть склонённая к нему голова. Он обошёл меня, заглядывая в глаза. Посмотрел так, будто уже готов нараспашку открыться, дабы я снова ударил, да посильнее. Правда… бить по больному уже не хотелось. И так понятно, что уже достаточно повоевали. — Ненавижу, когда ты молчишь, — укоризненно. Лиам сомкнул сильнее губы, делая глубокий вдох, а следом, будто в вине склонился, признавая: — Знаю. Он был так близко, что кислород уже не казался таким обжигающе холодным. Аромат улицы вместе с его запахом волос приятно обволакивал внутренности, успокаивая всё ещё мечущуюся чернь. Она цеплялась за его завитушки. Впитывалась, окольцовывая пальцы, замирая в месте, где было обручальное кольцо. Признавала будто свою покорность перед хозяином. — И когда избегаешь, — уже не так нервно. Лиам снова поднял на меня взгляд. Золотое свечение, растворяясь, местами превращаясь в нити, перетекало в меня через мои же глаза. Я ощущал, как становится легче и проще, как расслабляются мышцы, стоит ему пустить тепло чуть глубже, прямо в вены. Он сделал лишь шаг ко мне и безмолвно прижался щекой к плечу, когда мои лёгкие, пылающие, стали заполняться необходимой, успокаивающей пламя влагой. Касаясь сгоревших лепестков, она будто возвращала их к жизни, питая, помогая вырасти сильнее и крепче. — Мне было тяжело, — не унимался. Дали волю наконец объясниться и высказаться. Даже любимые руки, насильно мной же к моему горлу прижатые, боле не удерживались. Те и опустились ниже, касаясь теперь сердца, позволяя тому наконец забежать в ровном темпе. Лиам же дышал тяжело. Как и всегда, залечивая мои душевные раны, он тратил своих сил больше, чем необходимо. Его самого душащая, вина была осязаемой, будто оседающей на языке горечью. Мне пришлось перехватить его за плечи, когда те стало потряхивать сильнее. Чужое горячее дыхание обжигало шею, а звук бьющего его плача вызвал привычное ощущение безысходности. Я терялся и вместе с этим чувствовал, как больно самому от того, что он сейчас несчастен. Я такого ему не желал и давно отринул все попытки ранить. Теперь подобное происходило непроизвольно, мной неконтролируемо. — Прости, — опять опаляя кожу, сквозь плачь, с разрывами в голосе. — Прости. Выдыхая тяжесть былых дней, я сделал новый, более спокойный вдох, наполняя его ароматом свои лёгкие. Больше не злился и ничего не хотел, кроме как успокоить и дать ощущение той безопасности, которую он безмолвно требовал. Обнял так крепко, что тому перехватило дыхание. Ритм чужого быстро бьющегося сердца отдавался на моей же груди, пуская вскачь и моё собственное. Будто в унисон, они бились, помогая друг другу наполниться тем, чего так нам обоим не хватало. Он с силой вцепился в мою футболку на лопатках, а я держал его в объятиях, не прекращая делать глубокие, помогающие вернуть покой сознанию вдохи. Холод не пугал. Я даже не чувствовал, как по коже бегут мурашки от резких порывов ветра. Только когда на макушку начали сыпаться мелкие ледяные капли, я отстранился, а он, заглянув мне в глаза своими, произнёс: — Пойдём домой, — и снова опустил их, будто боясь задержать дольше положенного, — холодно. Я не сопротивлялся. Чувствовал себя опустошённой куклой, с которой пытались оттереть налипшую грязь, дабы вернуть приличный вид. Хватали за руки, поправляли волосы и даже оттирали кровь со щеки и рук. Я же всего этого не чувствовал, снова, как когда-то, будто наблюдая за собой со стороны. Мне тяжело давались такие вспышки, когда из одного состояния бросало в другое. Знал только, что приход в себя был не скоротечным, а медленным, как переход одного времени года в другое. Пока, усаженный на диван, смотрел пустым взглядом в одну точку, не имея больше сил на какие-либо реакции, я не уловил ни момента когда ушла не менее переполошившаяся Лиза, ни сколько, собственно, прошло времени. Смог прийти в себя более-менее только ближе к ночи, когда наконец начал чувствовать окутывающее меня тепло и руки, обнимающие поперёк груди. Свои же медленно поднял, расфокусировано заметив бинт на одной и пластыри на другой. — Лиам? — вышло хрипло. Он сразу поднял голову, посмотрев на меня своими васильковыми глазами. Только когда собственный взгляд зацепился за широкую, оголившую одно плечо белую футболку и обрамляющий чужое красивое лицо чёрный контур из волос, я смог понять, где нахожусь. Спальня даже в темноте ночи стала ощущаться более знакомо, когда рядом он. — Где Анна? Лиам потёр глаза, а следом опустил одну из своих прохладных рук на мой лоб, сощурившись. — Она спит, — произнёс спокойно, следом нахмурившись. — Мне кажется, что у тебя температура. Он было хотел встать с кровати, но я ему не позволил. Резко перехватив, я повалил его обратно на спину, сразу нависая сверху. Заглянул во внимательные глаза напротив, отмечая, что былого страха или желания сбежать в них больше нет.

Abel Korzeniowski — Table for two

Его касание к моей груди, как и сорванный вздох, стоило мне наклониться, но не для поцелуя, а только чтобы мазнуть губами по его щекам, побудили во мне нежный трепет. Обхватывая, словно заманивая в свои угодья, я крепко обнял того руками, окончательно опускаясь рядом, слегка придавливая к постели и кладя голову чуть выше хрупкого плеча. Показывал и доказывал, что его близость сейчас необходима, как и не безмолвие, а нормальный, человеческий диалог. Надоело молчаливо биться друг с другом, когда наконец-то можно всё решить обычными словами. — Лиам, — шёпотом, прямо в сладко пахнущие волосы. — Я так соскучился, — и усмехнулся, ведь хотел сказать совсем другое. Подвластный тут же захлёстывающим меня чувствам, я не успевал сам за собой, пока мой собственный язык и язык моего тела действовали совместно, акцентируя внимание на другом. На том, как не хватало близости. Когда рука в руке, глаза в глаза и кожа к коже. Когда внутри ты испытываешь трепет только от интимности момента коротких, сменяющихся друг за другом объятий. Мечи сложили, как и отринули гордость. Можно наконец вспомнить о том, как тихо и тепло в саду. — Я тоже, — повернулся, дабы быть ко мне ещё ближе. Положил ладонь мне на плечо, а следом, в нежности скользнув, проложил, чуть касаясь кожи шеи, дорожку до затылка. От ощущения зарытых в волосы пальцев, я прикрыл глаза, окончательно растворяясь в любимой ласке. — Пообещай больше так не делать, — попросил, опуская ладонь на его талию. — Больше не хочу так мучиться от тишины. Лиам тяжело вздохнул, но отрицать важность моей просьбы не стал. Как и не стал спорить. — Я обещаю. Мне же оставалось только признать: — Прости, что тоже нагрубил тебе тогда, — не стал упоминать, что именно тогда сказал и с кем сравнил, — я правда не хотел тебя обидеть. Голос стал совсем тихим, пока его касания, наоборот, настойчивыми. Они будили только-только утомлённые, потерявшие бдительность, мои тени, что отозвались, как только тот запоздало в ответе коснулся губами моей собственной щеки, спускаясь сразу ниже. Правда, не успел я подумать, что за подобной лаской последует иная, более чувственная, как он, напротив, уже более спокойно прошептал: — Нет, Матитьягу, — я вскинул напряжённо взгляд, а тот приподнялся, снова принимая позу сидя. — Ты был прав. Я повёл себя просто отвратительно. Ещё и Анна… — замешкался на мгновение, зарываясь пальцами в волосы. Он всегда так делал, когда начинал нервничать. — Мне не стоило так глупо ревновать. Облокотившись ладонью о покрывало, дабы так же принять позу сидя, я неуютно поморщился, когда ощутил уже забытую боль. Лиам эту эмоцию, несмотря на окутывающую нас темноту, считал тотчас, сменяя возникшее мгновение назад разочарование в себе на печаль. — Сильно болит? — потянулся к моей руке, когда я наконец-то поднялся. — Так сильно обжёг… — Я вздохнул, когда он, притянув её к себе ещё ближе, оставил на тыльной стороне, так же покрытой бинтом, поцелуй. — Лиза сказала, что это произошло, когда тебе позвонил Даниэль. Я кивнул, не желая вдаваться в подробности. Как только я снова стал полностью отдаваться ему, моя личная боль перестала для меня иметь какой-либо вес. Вместо этого решил вернуться к кажущимся более важным темам: — Ты как? — потянувшись, заправил другой рукой выбившийся локон за ухо. — Сильно испугался, да? И гнева уже практически не чувствовал. Заглушённый, он маячил где-то глубоко в лабиринтах сердца, даже так напоминая, что произошедшее просто отвратительно. От него невозможно было полностью скрыться… Только если насильно запихнуть так глубоко, чтобы не мешал по крайней мере сейчас. Когда между нами наконец перемирие. — Дани ушёл за напитками, когда они подошли ко мне, — он опустил взгляд на постель, поникая в плечах. — Я им сразу сказал, что несвободен, — послышался тяжёлый вздох, пока мои внутренности скручивало от напряжения. Услышать, что было дальше, как не хотелось, так и хотелось одновременно. То ли потому, что я желал подпитать свою еле утихомиренную злобу, то ли потому, что идиот и мазохист. — Но они всё равно начали приставать. А потом один из них… Он не договорил, но и этого мне было достаточно, чтобы снова, как по щелчку, вспомнить: «Они шлёпнули его по заднице». Я попытался не вестись на поводу своих эмоций. Вместо этого наклонился, дабы оставить целомудренный поцелуй на его лбу. — Больше не пойду в такое место, — то ли меня успокаивая, то ли себя, произнёс василёк. Он снова начал зарываться пальцами в мои волосы, придвигаясь и склоняя голову. Прижался лбом мне прямо в грудь, ответно показывая, как важна ему сейчас и моя, успокаивающая его, близость. Я ткнулся носом ему в макушку, опуская ладони, в лёгком поглаживании, на лопатки. Снова обнимал, подтверждая, что боле не обижен на него и злиться не намерен. — Прости, что устроил драку, — чуть склоняясь, прошептал тихо на ухо. — Я не сдержался. Лиам ничего не ответил, и без слов подтверждая, что понимает. За последний, прожитый совместно год, он научился не реагировать на мои вспышки агрессии или собственничества так яро, как раньше. Не обижался и не пугался, стоило мне в очередной раз вспылить из-за чужого, задержанного на нём взгляда. Он сам временами утопал в ревности, которую просто демонстрировал не так, как я. Он не питал свою злость жестокостью, а исключительно чистой, как родник, ранимостью и детской наивностью. Меня умиляло его надутое в обиде лицо, когда он неумело, как котёнок, тыкался в мои руки своими, требуя внимания к себе. И то, как успокаивался всякий раз, стоило мне произнести ему пару горячих на ухо слов о том, что как он только для меня, так и я только для него. Поэтому, если и случались такие ситуации, как сегодня, он скорее расстраивался и переживал, что пострадаю именно я. Своих обидчиков он наконец-то научился больше не жалеть. — В следующий раз, если Даниэль позовёт, то просто бери меня с собой, — продолжил спустя короткую паузу, тем самым привлекая к себе вновь вскинутый недоумевающий взгляд. Он всегда так смотрел на меня, когда не ожидал, что я решусь пойти на очередные уступки. — Я не буду вам мешать. Лиам улыбнулся, а следом, отпустив мои волосы, огладил аккуратно плечи. — Мне самому не нравится посещать такие места, — скользнул пальцами по шее, пуская по венам согревающий кровь ток. — Думал, что привыкну, но… — опуская ладони на мои щёки, он вновь нахмурился, вглядевшись в моё лицо. — Всё-таки температура. На этот раз я не стал его удерживать, когда он поднялся с постели и тихой поступью покинул комнату. Прислушался только, улавливая еле слышимые звуки скрипа остывших к ночи половиц и ступеней лестницы. Пользуясь моментом, пока он не видит, провёл болезненно плечами, ощущая сковывающую их тяжесть. Мышцы, будто задеревенелые, практически не поддавались. Ломало и кости, которые после холода выкручивало, пуская по конечностям волну из ноющей боли. Я редко болел, тем более от холода. Посему и знал, что с ним связывать возникшую лихорадку не стоило. Скорее всего, обычное последствие стресса и плохой концентрации на собственном организме. Когда он наконец вернулся, я успел собрать себя по кусочкам, возвращая на лицо маску из спокойствия и уверенности. Лиам протянул мне градусник, а я, решаясь сорвать ещё один на соплях держащийся пластырь, быстро произнёс: — Давай отдадим Анну в сад, — и перехватив отданный мне предмет, тотчас добавил, видя, как от услышанного сильней распахнулись чужие глаза: — И уедем в отпуск. Наступила короткая пауза. Тишина не была, как ранее, давящей. И тем не менее, липкость исходящей от него нервозности вызывала и у меня внутренний мандраж. Не хотелось, чтобы он снова воспринял мои слова не так, как стоило бы, и потому закрылся в себе. Даже если бы он не стал молчать, как обещал, я всё равно бы мучился от той обиды, которую он в себе повторно взрастил. — Я не имел в виду… — шёпотом и успокаивающе, видя, как тот начал неуверенно поникать плечами, — оставить её одну. Мы сначала приучим её к саду и общению с другими детьми. Поездку запланируем на любое, понравившееся тебе время. Рука сама потянулась к его руке. Смыкая свои пальцы аккурат на его собственных, я отложил градусник, дабы бережно притянуть того к себе. Я всё так же не целовал его, боясь нарушить только-только образовавшееся между нами доверие своей напористостью. Лишь касался руками, обнимая и даря ласку иными способами, которые не имели и намёка на пошлость или неуместную страсть. Ответ же мне пришлось терпеливо дожидаться. Моя маленькая грозовая тучка металась из комнаты в комнату, дабы унести градусник, но принести жаропонижающее с водой. Пока он отпаивал меня лекарствами и делил со мной постель, кутая, как ребёнка, в одеяло, я практически уснул. Только тогда, когда моё сознание уже частично перетекло в мир грёз, где-то рядом, совсем тихо на подкорке отпечатался им произнесённый согласный ответ.

***

Gibran Alcocer — Idea 10

Было непросто. С трудом пришедший к мысли о том, что для Аннабель нужно подобрать подходящий сад, Лиам был постоянно то в нервном, то упадническом настроении. Привыкший к тому, что воспитание, как и начальное образование, даёт ей в основном он сам, для него всё, что я бы ни предлагал, было плохим. Он мог найти причину отказать практически из воздуха. Сначала он придирался к воспитателям, которые, по его мнению, были плохо образованы. Позже, начинал опираться на совсем незначительные вещи: слишком далеко от дома, плохие медработники при саде, мало подходящих девочке занятий. Я даже пытался определиться, с каким уклоном детский сад он хочет. В ответ же получал всегда что-то нереальное: обязательно рисование, так как это её любимое занятие; не танцы, но необходим какой-то спорт, чтобы с ней занимались; неплохо, чтобы было изучение языков, ибо знание одного английского, — даже если он и имеет сразу два уклона: британский и американский, — этого критически мало. Нам пришлось подключить даже Лизу, чтобы она помогла найти что-то, что понравилось бы её брату. Как итог: девушка отказалась нам помогать уже через неделю, ссылаясь, что боится родить раньше срока. И я её понимал, ведь, в отличие от моего с годами выработанного терпения, в ней его было намного меньше. Когда же Лиам пустился окончательно во все тяжкие, противореча сам себе, я понял, что пора остановиться. Слыша, как он про один сад говорит, что он не подходит из-за слишком старых воспитателей, которые, по его мнению, в силу возраста устали от детей и посему будут обижать Анну, а на другой, что там, наоборот, воспитатели слишком молодые и поэтому неопытные, я решил действовать по-другому. Мне пришлось поговорить с самой девочкой. Я не хотел этого делать так рано по разным причинам. Кроме того, что я понимал, что подобная новость однозначно напугает девчушку, я хотел подготовить для неё безопасную почву с главным человеком в её жизни — с самим Лиамом. Воспоминая то, как она цеплялась за меня в ужасе от впервые пережитого неоправданно жестокого по отношению к себе поведения, я сам внутренне напрягался, готовясь к разговору. Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы не показать, что происходящее меня волнуют не меньше василька. Я так же переживал за Анну, не желая, чтобы её вновь кто-то обидел. Теперь зная, как та любит убегать и прятаться — один в один как её отец, — я заведомо готовился к тому, что нужно будет учить её защищаться. И как же я был удивлён, когда в итоге мой главный страх не оправдался. Стоило лишь раз упомянуть, что она может выбрать сама, чем хочет заниматься, как та загорелась желанием скорее узнать, что мы можем ей предложить. Лиам наблюдал за нами и за тем, как Аннабель, усевшись деловито за стол, стала просматривать брошюры, с непередаваемым ужасом в глазах. Я старался не думать о том, какой ураган сейчас происходит в его душе, понимая, что должен сконцентрироваться на ребёнке. Взяв бразды правления над ситуацией, я вычитывал каждую строчку, на которую девочка тыкала пальцем. Естественно, как и ожидалось, она сразу сделала акцент на занятиях искусством. На всякий случай принесённые бланки, где не было ничего связанного с рисованием, сразу же полетели в мусорку. Она уверенно определилась с тем, что её волнует математика. На это заявление я продолжал сдержанно улыбаться, забавляясь, как серьёзно та восприняла мои некогда брошенные слова о деньгах. Какое-либо упоминание танцев она забраковала тут же, а вот вопрос, хотела бы она заниматься музыкой, она предпочла обдумать какое-то время. Мне потом приходилось ещё долго успокаивать совсем уж разволновавшегося василька. Его негодование по поводу того, что для пятилетнего ребёнка она слишком смышлёная и самостоятельная, я разделял. Просто, в отличие от него, я этого не пугался, а, наоборот, испытывал гордость. Меня умиляло то, как заумно Анна пыталась формулировать вопросы, касающиеся её будущего. Чуть не рассмеялся, когда та начала гадать, спрашивая у меня серьёзным тоном, не сотрёт ли она сильно пальцы, если будет учиться играть на каком-то инструменте. Она боялась, что если ей придётся много на чём-то играть, то она будет меньше заниматься искусством. Мне пришлось подавить вспыхнувшее веселье, дабы успокоить и убедить, что она сама вольна выбирать, как распределять своё время. Иного ответа у меня для неё и не было, ведь главным аспектом, который выделил Лиам, было именно это: она сама выбирает, что хочет делать и сколько. Когда же окончательный результат привёл нас в необходимое учреждение, нам пришлось пережить ещё огромное количество стресса. Лиам метался в ужасе, а я умирал от усталости и нервной дистрофии. Уже невозможно было нервничать, ибо то, как много пугало моего василька, переходило все видимые и невидимые грани. Как я не свихнулся, я не знал. Однако, понимал одно и самое главное: мы на верном пути. Месяц мы потратили на то, чтобы обойти всевозможные инстанции и на договор с администрацией детского сада. Ответственность за анализы и обход врачей я возложил на плечи Лиама сразу же. От одной мысли, что я буду наблюдать за плачущим ребёнком, страдающим от иголок, мне тут же становилось плохо. Я не мог себе даже представить, что смогу зайти в детскую больницу с ним, не то, что с Аннабель. Об этом не было и речи. Поэтому взял в оборот другое обязательство: договор с директрисой учреждения. Объяснив все наши условия, я ожидаемо натолкнулся и на проблемы, которые вели нас не к самым лучшим исходам. Нас могли просто не принять. Правда, причин, чтобы нам отказать, как оказалось, было немного. Всего одна — девочка поступает слишком поздно. Благо, я знал, как устроен мир. Стоило лишь махнуть перед носом женщины пачкой денег, как та без проблем определила нашу малышку в идеально подходящую ей группу. Дала только папку с тестами, которые Анна обязана была пройти для поступления, и то, намекнув, что это больше формальность. Дальше же нас ждало самое, казалось, страшное. Мы впервые отвели Аннабель в сад. «– Ты ничего не забыл? Голос, как и движения, был нервным. Причин для беспокойства у него было, как и всегда, целое море: плохо позавтракала, надо дать с собой еды. На мои слова о том, что в саду хорошо кормят, получил однозначный ответ: недостаточно; слишком часто шмыгает носом, наверное, не стоит торопиться и следует отсидеться дома, а то вдруг заболеет. На мой конкретно обращённый к Анне вопрос о самочувствии и её конкретный ответ, что она в порядке, я кожей ощутил, как меня заживо хотят сжечь на костре. Он нервно поправлял и без того прекрасно сидящий на голове ребёнка берет, постоянно думая, что с ним что-то не так. Прикасался к её лбу всю дорогу, что мы ехали в машине Югёма. Сам друг сидел за рулём и отмалчивался, изредка только кидая на нас веселящиеся взгляды через зеркало заднего вида. С нами не присутствовала лишь Лиза, которая находилась уже в предродовом отделении. К слову, ещё одна из причин, почему мой василёк никак не мог успокоиться. Он даже кинул пару колких слов в сторону моего друга, негодуя, как так выходит, что он совсем не волнуется за свою даму сердца и, собственно, ребёнка. Югём на его претензии не обижался. Убедил василька, что тоже волнуется. Просто недостаточно, по причине неполного осознания происходящего. И я его прекрасно понимал. Я тоже первое время не до конца верил, что Лиам, живущий со мной под одной крышей, — настоящий. — Ничего, — оборачиваясь и заглядывая в любимые глаза. — Перестань мельтешить. Всё будет хорошо. Я не знал, как его успокоить. В сложившейся ситуации я не мог волноваться только за него одного. Сидящая в автокресле притихшая Анна беспокоила меня не меньше. Мне не хотелось, чтобы та под влиянием своего отца начала так же думать, что место, куда она придёт впервые, несёт для неё опасность. — Принцесса, ты как? Малышка дёрнулась на знакомое обращение и обернулась. Посмотрела на меня своими бездонными глазами. Лицо было очаровательно и по-детски припухлым, а губки алые, как спелые вишни. Маленькая и хрупкая, в классическом чёрном платье с белым воротничком и надетым поверх бордовым детском пальто, она казалась мне невероятно милой и беззащитной. В груди защемило, когда в глазках, сквозь стоическое желание показать храбрость, всё же пробились крупицы неуверенности и детского страха. Мне было достаточно одного брошенного на неё взгляда, чтобы понять: она храбрится, дабы не беспокоить Лиама ещё больше. Не противится даже его постоянным касаниям к её одежде, что уже не поправляли, а, наоборот, портили вид. — Всё хорошо, — намеренно выдержала паузу, чтобы голос не дрогнул. В груди стало больнее. Такое поведение было присуще только одному человеку. Именно поэтому оно вызвало внутри меня очередной кровью облитый, прорвавшийся сквозь плоть, бутон. Я закинул позади напряжённо притихшего Лиама руку, чтобы аккуратно коснуться пальцами и огладить моментально порозовевшую щёчку девчушки. Заправив выбившийся локон ей за ухо, я легонько дёрнул её за мочку, дабы та хоть немного, но повеселела. Улыбка на детских устах стала шире, а у меня слегка отлегло. Правда, на этом наши испытания не кончились, ведь не успели мы подъехать к необходимой локации, как только успокоившийся Лиам разволновался вновь. Будто намеренно растягивая время, он ещё раз начал проверять всё содержимое её маленького рюкзачка. Вытаскивая всё по очереди под наши совместные полные понимания происходящего переглядки, он посчитал даже упакованные в пенал карандаши. Решив не останавливать своеобразный ритуал, дабы дать Лиаму окончательно смириться с тем, что его девочка вступает хоть и не совсем, но во взрослый мир, я обратился уже к ней: — Помнишь, что я тебе говорил? — она вскинула на меня снизу вверх взгляд. — Если кто-то будет обижать или приставать… Она задорно улыбнулась. — Делать вот так! — и замахнувшись кулачком, мягко ткнула им меня в живот. Я тут же схватился за него, делая вид, что та ударила меня достаточно сильно. Югём же проследив за этим действием, тотчас расхохотался под победный смех Анны и даже хотел дать ей пять, но не стал, поймав гневный взгляд брата своей жены. Закинув обратно какие-то тетради девочке в рюкзак, Лиам протестующе вскинулся: — Матитьягу! — одного этого строго произнесённого имени было достаточно, чтобы понять, как он недоволен. Повернувшись к моментально сделавшей серьёзный вид девочке, что так же прекрасно считала настрой своего отца, он произнёс: — Не вздумай никого бить! Если кто-то из ребят будет плохо с тобой обращаться, то иди к воспитателям. Поняла? Аннабель кивнула. А следом снова перевела взгляд Лиаму за спину, поймав момент, когда я ей наставнически показывал кулак, тем самым давая добро защищаться иными способами. Она снова хихикнула, а василёк резко обернулся, успев заметить только, как я опускаю руки и начинаю комично смотреть по сторонам. Лиам тяжело вздохнул и хотел было снова что-то сказать, но не успел. Выйдя во двор, к нам прямой походкой и с улыбкой на лице направлялась молодая женщина, с которой мы уже успели хорошо познакомиться, — воспитатель. Поздоровавшись, она чуть нагнулась и стала знакомиться с Анной. Пока та протягивала ей для рукопожатия руку, я повернулся к Лиаму, дабы успеть поймать его эмоции. Успел… И тут же пожалел. Ведь ничего, кроме очередного ужаса, я там не увидел. Перехватив ладошку нашей девочки, воспитательница пообещала, что будет за ней приглядывать и наконец пошла в сторону здания. Держащаяся за неё Аннабель шла уверенной походкой ровно до дверей, обернувшись лишь раз, дабы посмотреть на нас в последний раз перед тем, как зайти внутрь. В этот момент я почувствовал, как Лиам дёрнулся в её направлении. Не дав тому показать свой раздрай раньше времени, я натянуто улыбнулся и, перехватив его руку, стал ею махать в самый последний момент улыбнувшейся девчушке. Как только двери сомкнулись, я притянул зашедшегося в тот же миг в истерике Лиама к себе. Давясь полившимися слезами, он вжался в меня всем телом, сотрясаясь плечами и приглушая рыдания моей одеждой. Я знал, что так будет. Это знал и Югём, что, сочувствующе улыбнувшись, так же подошёл вплотную и обнял нас обоих. Прижатый между нами Лиам ещё долго не мог прийти в себя. Однако, звук пришедшего уведомления, раздавшийся в кармане Югёма, заставил нас всех насильно вернуться в реальность. Не успели мы обернуться на него, а Лиам — наконец в ожидании притихнуть, как друг, прочитав сообщение, побледнел и произнёс: — Началось! Мне оставалось только закатывать глаза. Ведь истерики, как я понял, на этом не планировали заканчиваться». Время после таких важных событий пролетело незаметно. Как и ожидалось, племянник Лиама появился точно в срок. Я хорошо запомнил тот день, ведь в воспоминаниях отпечатались не только пошедший, как и говорила Лиза, снег, но и лица обрадованных рождением ребёнка людей. Запомнил и момент, когда сам смог зайти в палату и впервые встретиться с новым, маленьким человечком. Его сморщенное, с закрытыми глазками личико вызывало только чувство безграничной любви, а хрупкое завёрнутое в одеяльце тельце — желание оберегать. Невозможно было забыть лицо Югёма и его искренние слёзы. То, с какой бережностью и любовью он обнимал вымотавшуюся Лизу и смотрел на своего сына. И, конечно же, я ещё долго не мог выкинуть из головы глаза своего василька. Как в золотистых всполохах, рассекающих серо-голубые воды, проявлялся тот самый, хорошо мне знакомый, блеск чистейшей, незапятнанной любви. Аннабель с малышом Юки мы познакомили чуть-чуть позже. Дав ей время на то, чтобы свыкнуться с мыслью, что у неё также появился двоюродный племянник, мы не стали отнимать у неё и время, которое та проводила в детском саду. Конечно, первые недели она была на стрессе. Это было видно и это чувствовалось по витающему в воздухе напряжению. Ей было тяжело. Учиться, как и пробовать что-то новое, ей, естественно, нравилось. Не нравилось только общение, что мы и ожидали заранее. Она не любила шум, который издавали дети. Не любила, когда к ней приставали или требовали с ней играть в то, что она не хотела. Со временем стало проявляться в ней и конфликтное поведение, которое она демонстрировала каждый раз, когда кто-то мог отобрать у неё игрушку или испортить рисунок, над которым она усердно работала. Могла даже повздорить с учителем музыки, когда не хотела тренировать игру на выбранном некогда инструменте — скрипке. Правда, всё это быстро сошло на нет, стоило ей просто элементарно привыкнуть. Воспитатели, как и учителя, нашли с ней общий язык. Дети же, с которыми она регулярно общалась, прониклись ею и практически не задирали. Только если мальчишки, что неудивительно. Меня забавляло каждый раз наблюдать реакцию Лиама, когда тот, делая вид, что не слушает, протирал на полках с книгами пыль в то время, как Анна, сидя на диване, жаловалась мне на очередного мальчика. После таких её рассказов я ещё долго успокаивал его, напоминая, что они ещё совсем маленькие и ожидать чего-то серьёзного не стоит. Как-то даже обмолвился, что стоило бы сохранить нервы на подростковый возраст, когда наша малышка из ребёнка превратится в молодую девушку. Жаль только, что не сразу догадался, что подобными словами я его не то, что не успокою, а только сильней напугаю. Потом приходилось выслушивать ещё и о том, что он принял решение отправить её с возрастом в женскую гимназию. Я с ним даже не спорил, ибо понимал, что в этом нет никакого смысла. Всё равно со временем ему придётся свыкнуться не только с тем, что Аннабель взрослеет, но и с логичными изменениями в её интересах и поведении. Когда же встреча с Юки всё же состоялась, я с облегчением выдохнул, не увидев в глазах девочки ревности или знакомого, как у Лиама, собственничества. Она совершенно спокойно приняла мальчика и даже с удовольствием сама баловала его своим вниманием. Не сопротивлялась, когда он хватался своими маленькими пальчиками за её длинные, цвета тёмных каштанов волосы. И была счастлива, когда он отвечал на её улыбку своей. Спустя ещё месяц, когда и новость о новом члене семьи перестала будоражить наше нутро, и поход Анны в сад перестал беспокоить, как в самом начале, я снова напомнил Лиаму об отпуске. Не став ходить вокруг да около и заведомо предполагая, в какие страны он точно не захочет поехать, я не придумал ничего лучше, кроме как предложить путешествие во Францию. Мне казалось, что это идеальный вариант для нас, ведь я неплохо говорил на французском и мог с лёгкостью организовать нам по той же причине поездку. Лиам не стал со мной спорить, решив полностью положиться в этом вопросе на меня. Это развязало мне руки. Желание же порадовать наконец успокоившегося после долгих значимых переживаний василька только возросло. Был ещё и важный нюанс, который не мог оставить ни меня, ни его самого равнодушным. Мы оба одинаково очень ждали этой поездки и тому была причина. Как-то в момент, когда мы ещё толком не разобрались с садом Анны, а до рождения Юки оставалось ещё прилично времени, я решился пойти на крайний, но интересный шаг. Мысли, что Лиам может в любой момент отказаться со мной куда-то ехать, не давали мне покоя, и тогда я придумал совершенно глупый, но действенный способ заставить его поехать не думая. Когда-то очень давно я дал ему обещание. Обещание, которое незакрытым гештальтом ныло как натёртая мозоль и напоминало о былых и не самых приятных этапах нашей жизни. Я обещал научить его плавать. Знал, что Лиам уже не боится воды так, как раньше. Потому и стимула учиться, как такового, у него практически не было. Тогда мне и взбрело в голову ляпнуть: «Не поцелую, пока не научишься». Мой василёк был удивлён. Он опешил и даже сначала не поверил, пока однажды в ночи, сам не потянулся к моим губам и не получил отпор. Дальше были очередные обиды, которые вплетались в сумасшедшие будни. Позже он смог смириться, ведь даже физической близости у нас практически не было. Нам приходилось валиться спать утомлёнными глубокой ночью, чтобы с утра снова, не выспавшись, готовиться к решению очередных проблем. Желание заниматься сексом в такое время отпадало само собой. Когда же наступил июнь месяц, а выбор мой пал на не банальный город, а на столицу Прованса — Марсель, я начинал замечать за собой иногда пробуждающийся трепет. Задерживал взгляд на любимых руках, что в привычной нежности зачёсывали детские волосы, перебирая волнистые пряди. Чувствовал, как во рту набиралась слюна, а губы начинали зудеть от вида открытых, словно снег, белоснежных ключиц. Мне нравилось на него смотреть. Нравилось вдыхать его запах. Нравилось касаться его волос посреди ночи, пока тот, ко мне прижавшись, клал на моё плечо голову. Я чувствовал себя снова молодым мальчишкой, что некогда не мог увести с него взгляд и мучился от физических потребностей. Я постоянно хотел быть к нему ближе, хотел быть рядом. Чувствовал, что тот не против, а, наоборот, охотно «за», отчего только сильнее заводился. Благо, терпеть мне пришлось недолго. День, когда мы наконец-то прилетели в Марсель, был солнечным и тёплым. Небо было нежно-голубого оттенка, без намёка на тучи, а воздух пропитан ненавязчивым ароматом соли. Всё цвело и пахло, а белокаменные здания даже ослепляли из-за палящего солнца. Идея с отелем мне не нравилась по нескольким причинам: скопления туристов, говорящих на незнакомых языках, и сам отель мог напомнить Лиаму о не самых приятных в его жизни днях. Мне казалось, что лучшим вариантом было бы снять небольшой домик со своей территорией, дабы мы были в одиночестве и не боялись чужого вмешательства. Что я, в общем-то, и сделал. Когда мы только приехали на место нашего будущего проживания, я видел, какими глазами Лиам смотрел на участок. Несмотря на усталость после перелёта и поездки на такси, он выглядел бодро, а в глазах мелькали уже знакомые искры радости. Он всё ещё скучал по Анне и дому. Иногда проверял телефон на наличие сообщений или звонков. Привыкший быть всегда рядом с ней и семьёй, он испытывал дискомфорт от резкой смены обстановки. Домашний цветочек — как я любил его называть — пришлось вырывать с корнем, но и то, ради благого дела. Как только его немного отпустило, а дух авантюризма проявился в виде интереса к местным красотам, он прекратил выглядеть опечаленным или нервным. Он совершенно не слушал, что говорил нам владелец нашего домика. Остался в небольшом, ведущем на задний двор саду, пока я следовал на второй этаж за быстро говорящим французом, что проводил небольшую экскурсию. В нашем распоряжении было всё, о чём можно было только пожелать: просторная гостиная с выходом на кухню с панорамными окнами; длинный и широкий обеденный стол, за который мой пытливый взгляд зацепился сразу же; выход на террасу к тому самому саду с милым маленьким столиком и мягкими креслами, на которых красовались песочного цвета подушки; уютная спальня с двухместной кроватью и шёлковым — я был уверен, что он будет в восторге, — балдахином и, конечно же, ванной. В доме даже присутствовал, как во всех банальных фильмах, камин с широким лежащим неподалёку от него бежевым, пушистым ковром. Однако, главным я считал всё же не это, а небольшого размера бассейн в саду, где я, собственно, и планировал учить Лиама плавать. Именно там я его и нашёл, стоящего прямо перед водной гладью, смотрящего чётко перед собой. Одетый легко, в белоснежную просторную рубашку из мягкого кроя и широкие льняные светлые брюки, он буквально был воплощением моей заветной мечты. Притягательный, лёгкий и такой воздушный, что хотелось тотчас притянуть того к себе. Он испуганно втянул воздух, когда я подхватил того на руки и слегка закружил. Инстинктивно перехватил мою шею, очевидно подумав, что я планирую кинуть его прямо в воду. Я бы, может, так и сделал, если бы была подходящая тому атмосфера. Вместо этого я хотел совершенно другого. Жадно втянув аромат его волос, я скользнул ниже и прижался губами к его сладко-пахнущей шее, чувствуя, как в ответ он слегка вздрагивает и покрывается россыпью мурашек. Ощутимый захват на лопатках, когда он сжал пальцами мою футболку, и чуть сведённые в моих руках ноги казались мне хорошим знаком. Посему не стал останавливаться, продолжая оставлять поцелуи, пока спрашивал: — Тебе нравится? — Очень, — последовало приглушённое. — Я про место, — с ехидством в голосе. Лиам чуть отстранился, выгнувшись по-кошачьи, намереваясь слезть с моих рук. Не став сопротивляться, я аккуратно поставил его обратно на ноги, когда он, вновь оглядевшись, произнёс: — Мне очень нравится сад, — в глазах очередное сияние, что пробивалось даже сквозь пелену лёгкого смущения, — так много цветов. Я проследил за его взглядом. И правда. Кроме привычных глазу розовых кустов, поляна была усеяна яблоневыми деревьями, окружающими их кустами из олеандра и, что особенно привлекло моё внимание, агапантусами. Нежные соцветия сочетали в себе такие полюбившиеся моему глазу голубые оттенки с вплетёнными в нём фиолетовыми тонами, что я тотчас указал на них, произнеся: — Местные васильки, — Лиам обернулся, посмотрев на меня из-под опущенных ресниц. — Вообще, у них очень интересное название… Специально сделал вид, что задумался. Чтобы, как и всегда, поймать на себе ещё более любопытный, горящий взгляд. — Какое? — не удержался, снова делая ко мне шаг. Я протянул к нему руку, опуская ту на щеку, а следом убирая переливающуюся на солнце синевой прядку тому за ушко. Так, как он всегда любил. Минимум напористости, максимум нежности. — Агапантус, — пальцы невесомо скользнули ниже, цепляя ворот рубашки, — если бы меня попросили охарактеризовать свои чувства к тебе, я бы мог дать им именно это название. Пушистые ресницы затрепетали, пока их владелец незаметно склонил к моей руке голову. Щёки цвета раннего весеннего утра приобрели более яркий оттенок розового, а губы распахнулись, произнося тише на выдохе: — Почему? Я коснулся заветных ключиц, поведя по ним большим пальцем так, будто пробовал на остроту нож. Те были точно такими же, манящими и, бесспорно, опьяняющими своей опасной красотой. — Потому что с греческого оно переводится как «любовь» и «цветок», — вслед за ним понизив голос, произнёс, опускаясь взглядом ниже, к губам. Многое произошло за последние месяцы, но оставалось то, что изменить невозможно, — наше с ним взаимное притяжение. Я чувствовал, как вновь закопошились внутренние тени. Как скользнули по длинным бледным пальцам, с одним-единственным кольцом на безымянном. То, как поднялись по предплечью, повторяя завихренья вен и кровяных сосудов. Вплетались в волосы и оставляли ласковые поцелуи на бледно-розовых с поволокой смущения щеках. Одновременно с этим я чётко чувствовал, как раскалывается надвое моя собственная выдержка. Хотелось поднять руку и вслед за тенью спутать свои пальцы с его локонами, дабы ощутить их мягкость. Опустить на поясницу другую ладонь и бережно, не проявляя грубой силы, притянуть его к себе. Боже… Мне так хотелось его поцеловать, что я почувствовал, как вся влага во рту исчезла. Как забились в трепете наши сердца. Как окружение, смазавшись, стало походить на кинематографичную плёнку. Всё снова стало нереальным. Оставались только он и я. Только мы. Лиам потянулся ко мне первым, цепляясь доверительно за мои плечи. Приподнялся на носках, опуская на глаза ресницы. Я остановил его за секунду до, чтобы с трудом, но напомнить: — Нельзя, — дал себе волю только вглядеться в затуманенный чувствами взгляд. — Я дал обещание. Лиам нахмурился, но спорить не стал. Наши маленькие вселенные столкнулись снова, позволяя вволю ощутить последствия от бури, что нас окутала за один лишь миг. Огонь потух, искра осталась. Она подогревала чувства, пока он, взяв меня за руку, повёл обратно в дом. Я наблюдал за вихрями чернильных волос на его затылке, ощущая теплящуюся в груди нежность. Ощущал любимый аромат, что необычайно вкусно вписался в витающий запах моря и цветов, окружавших наш дом. Но больше всего мне нравилось смотреть в его глаза. Особенно сейчас, когда он, не скрывая, восхищался каждым закутком. Пальцами ласково касаясь деревянного стола, вёл по нему кончиками, параллельно огибая поверхность. Дотянулся до лежащего в широкой миске яблока, притянув к себе и вдохнув его сладкий аромат. Босыми ногами прошёлся по мягкому ковру, замерев и счастливо улыбнувшись, начав поджимать, хватая ворсинки, пальцы. Когда он поднялся наверх и, как я и ожидал, открыл рот при виде балдахина, я окончательно понял, что не прогадал. Он с таким нескрываемым восторгом стал хватать руками ткани, что я не удержался, спросив: — Нравится? Лиам, запрыгнув на постель, сделал кувырок и засмеялся. — Ещё бы, — отозвался счастливо — так, как не делал этого раньше, открыто и искренне. — Я напишу о нашем путешествии книгу. Усмехнувшись, я опустился на постель рядом с ним, повернувшись на бок. Смотря на него снизу вверх, ибо мы лежали валетом, я чуть приподнялся, чтобы заглянуть тому в глаза и спросить: — Что напишешь? В широкое раскрытое окно, из которого сладкой патокой веяло пробудившимся летом, пробился яркий солнечный луч. Мазнув им по растянутым в улыбке губам, он невесомо коснулся чужих глаз, отчего те задрожали, убегая за ворох ресниц. Лиам вскинул руку и начал играться с ним, пуская озорно сквозь растопыренные пальцы. Я же продолжал на него смотреть. Такого, неожиданно юного, будто и не знавшего горя, мальчишку. Как было бы здорово, если бы то было правдой. Жаль только, что открывшийся из-за соскользнувшего рукава рубашки шрам бледной полосой напоминал, что это невозможно. — О местных улицах, наполненных запахом моря и выпечки, — мечтательно начал он свою сказку, — о сине-лиловых цветах, купающихся в солнечных лучах. Опишу разновидность запаха лаванды, которой здесь целое множество. — Я согласно усмехнулся, поднимая на его манер свою руку. — Опишу порт и гуляющий на площадях аромат оливкового масла, которым отдаёт даже здешнее мыло, — поймав пальцами его собственные, я медленно сплёл их, пряча солнце в замок. — И, конечно же, добавлю историю о несчастливой любви… Он горячо выдохнул, прикрывая глаза. — Почему несчастливой? — спросил почти шёпотом. Притянув к себе руку, коснулся губами тыльной стороны его ладони. Чувствовал, как в неутихающем потоке, проникая прямо под его кожу, лучи солнца остаются с ним навсегда. — Потому что счастливая, — с придыханием, — должна быть только у нас. Эти слова принесли сладкую боль. Я прекратил улыбаться, всмотревшись в его замерший профиль. Чувствовал, как некогда ноющие раны, с болезненной натянутостью нервов, покрываются поверх существующих новыми корками. Безбожно израненное, миллион раз перекроенное, сердце дрогнуло, позволив одному из внутренних лепестков подхватить соскользнувшую капельку крови. Это было не плохо. Я знал, что так болят только старые шрамы. Как на перемену погоды реагируют метеозависимые люди, так и я, почувствовав, как после грозы на землю вернулось солнце, лишь неуютно, но довольно поморщился. — Эгоист, — утвердил шёпотом. Лиам же приоткрыл глаза, позволив ресницам вновь взметнуться вверх, на манер тех же колышущихся от ветра цветочных лепестков. — Знаю, — практически гордо, — ну и пусть. Он обернулся и, явно соблазняя, заглянул мне в глаза. Позволив расстёгнутой от духоты рубашке оголить больше кожи, он, будто заманивая, хитро улыбнулся. Такие попытки поймать меня в ловушку, скреплённую из коварства и естественного желания, преследовали меня ещё долго. Он будто нарочно проверял мои нервы и терпение на прочность, пока я, таки не сдержавшись, буквально затащил того в бассейн. Последующие несколько дней я действительно учил его плавать. Несмотря на побеждённые страхи, очевидные инстинкты никто отменить не мог, отчего и боязнь нахлебаться хлорированной воды преследовала Лиама ещё долгое время. Заходя в воду смело, разрывая прозрачную гладь собственным телом, он боялся лишний раз в неё окунуться, заведомо готовясь к тому, что пойдёт ко дну. Это было даже… забавно. То, как он цеплялся в меня мёртвой хваткой каждый раз, стоило ему перестать чувствовать дно и как пытливо заглядывал в мои глаза, ища там успокоения и убеждения, что не отпустят. Обрамляющие и завивающиеся на концах чернильные волны я помогал ему убирать назад, когда он, вновь вынырнув из воды, хватал распахнутыми губами воздух. Он плевался и ругался, как случайно упавший в реку котёнок. Оставлял полосы от собственных пальцев на моей коже рук и плеч. Даже обиделся в один из вечеров, когда я, стойко намерившись выдержать потоки жалоб и претензий, отплыл подальше от него. Специально держался на плаву и требовал, чтобы он плыл самостоятельно. Убеждал, что вытащу из воды в тот же миг, если пойму, что он тонет. Не знаю, на что я надеялся. Иногда, утопая в миролюбивых улыбках и касаниях, тишине и покое, я забывал, кто стал моим супругом. Цветочком он был только тогда, когда сам того хотел… В иных случаях он был нестихающим ураганом. Штормом, потопляющим режущими фразами и утягивающей на дно безнадёгой. Предвестником бури же выступали его глаза, которые, темнея, предупреждали о назревающей опасности.

Abel Korzeniowski — Charms

— Я же сказал, — опоясавшие белой пучиной ледяные волны разрывало ударами о его внутренние скалы точно так же, как и пропитанным холодом тоном брошенных фраз, — что не буду этого делать. Южный ветер принёс с собой ароматы лаванды, что, вплетаясь в еле уловимые потоки, пропитывали землю и пускали рябь по водной глади. Цветы накренились, осыпая траву незаметной человеческому глазу золотистой пыльцой, сметая со своих укромных уголков меж лепестками спрятавшихся там пчёл. Стояла духота. Где-то неподалёку, если прислушаться, можно было различить и шум настоящих морских волн. Точно таких же, которыми угрожал мне сейчас он. — Не бойся, — я храбро отстаивал своё право на существование, стараясь не поддаться чужой глубине и холоду, — у тебя уже неплохо получается. Всё, что тебе нужно, — это попробовать поплыть без страховки. — Нет, — прорезая воздух, — я не смогу. Он смотрел на меня коршуном. Взгляд его был темнее грозовых туч, с прорезями золотых, точно молнии, свечений. Его внутренний мир было видно как никогда хорошо. То необъятное, что крылось глубоко за сердцем, теряясь в прорехах разорванных воспоминаний и не ушедших с годами ран. — Я обещал тебе больше не врать, — с надеждой. — Помнишь? Его белая футболка, словно зеркало, отбрасывала от предзакатного солнца остаточные лучи. Они били меня по глазам, в то время как я смотрел чётко на него, с мольбой и неозвученной поддержкой. В ответ же на меня смотрел мальчик, которого когда-то не просто не спасли. А насильно бросили в пучину. — Я говорю правду, — яркие лучи снова сделали своё дело, обездвижив моё тело, но пустив ток по его собственному, — у тебя всё получится. Моя протянутая рука должна была стать его спасением. Слова же страховкой. Жаль только, что самые вроде бы уже обузданные, но глубокие страхи побороть до конца невозможно. Они и были его якорем, что вместо того, чтобы вернуть на сушу… Затянул на самое дно. Это была мимолётная вспышка: отвод глаз в сторону, движение рук, пустивших рябь по только замершей воде, и взмах волос. Его тонкий, облепленный мокрой одеждой силуэт скрылся быстро за поворотом дома. Я дёрнулся было за ним, но вовремя остановился, понимая, что нужно подождать. Как это было и всегда: буря уйдёт, ветер стихнет и за сумерками придёт штиль. Преследовать его было бы плохой идеей. Это привело бы к единственному исходу, который, я знал точно, принесёт скандал и новые ноющие раны. Ни ему, ни мне это было не нужно. Было неприятно сыро и холодно, когда я, выйдя из воды, не придумав ничего лучше, просто опустился на траву. Лежал, как дурак, вскинув взгляд к небу, испещрённому облаками. К закатным краскам, играющим на свой манер мелодию цветов. Там была и лазурная гладь, напоминающая светло-голубое, почти прозрачное стекло, и молодой, почти поспевший мандарин, что переходил в пастельно-розовый, с холодными всполохами лилового. Когда ветер гулял по влажным участкам тела, я вздрагивал, как от касаний. Пытался привыкнуть, вдыхая полной грудью, успокаивая натянутые нервы. Не хотелось снова злиться. Не хотелось и обижаться. Я смиренно принимал его ко мне недоверие. Ведь то было справедливым. Тяжело мириться с прошлым, но следовало. Тем более, когда причина в живом, тёплом человеке. Сколько я так пролежал, я не знал. В один момент, прикрыв глаза, я попытался прислушаться к посторонним звукам, что издавали птицы и сверчки. Хотел услышать шорохи из дома или хотя бы скрипы половиц, но слышал только землю. Живую, со своим природным дыханием, которое издавали его дети. Такие же, как мы, люди. Гуляющие где-то за оградой, кричащие с толикой радости на родном языке о начавшемся на берегу шторме. Они вещали о тёмных тучах и повышенном ветре. О том же пели и переполошившиеся птицы. Шелест неутихающих листьев и скрип накреняющихся от резких ветров деревьев, больше походящих звуками на стоны и плач, будоражили только-только успокоившееся нутро. Пришлось открыть глаза и столкнуться с реальностью: тучи сгустились, солнце сбежало, а на лицо начали падать первые, ещё не набравшие силу, дождевые капли. Тело слегка задеревенело, но меня это не пугало. Подобная практика успокоения и сдерживания нервных порывов была мною же выучена в первые месяцы отказа от наркотиков. Я до сих пор с ужасом вспоминал те дни, когда Вуд хотел упечь меня в наркодиспансер. Тогда я часто срывался и позволял себе затягиваться в алкогольном угаре обратно на сторону токсичной зависимости. Это немного, но… помогало заглушить боль. Потом в моей жизни появилась Нелл, что в первую очередь помогала бороться с зависимостями. Позже, когда тело начало выкидывать странные финты, а мозг, не придумав ничего лучше, дереализацию собственного организма, нам уже приходилось учиться возвращаться. Туда, где я бы чувствовал и, по той же причине, не вредил себе по случайности. Поэтому лежать и не двигаться мне нравилось больше всего. Когда я концентрировался на собственных ощущениях, мне становилось легче и спокойнее. Ощущая, как звуки наполняют сознание, а в тело впивается колючая трава, я знал, что более-менее в порядке. Дождь начинал усиливаться в тот момент, когда я впервые за этот промежуток времени расслышал шелест шагов. Как распахнулись двери террасы, а следом послышался бег, который завершился водяным плеском. Я понял, что произошло, сразу же и по той же причине ринулся подниматься с земли. Когда я сам запрыгивал за ним в воду, в голове лишь мигала мысль, напоминающая о въевшейся под кожу истине: мы друг для друга крайности. Не получалось сглаживать углы даже тогда, когда мы оба к этому стремились. Нас всё равно бросало из стороны в сторону, отчего и сейчас, избегая скандала, мы всё равно подошли к краю. Он решался и хотел что-то доказать. Только вот, прикрываясь мной, он на самом деле… делал это для себя. Я это понимал и лишь хотел подстраховать. Чтобы он знал, что, пока борется с самим собой, у него всегда есть безопасный берег. То место, куда он может возвращаться, не оглядываясь на оставшиеся позади него травмы. Разбитая водяная гладь, которую потревожили дважды, стала проникать под одежду прохладными потоками. Она была везде: снаружи и внутри. Буянила, как и должна была в момент начинающейся грозы. Я испугался этого лишь на секунду, пока, в то время как я пытался найти его взглядом, Лиам выпрыгнул из воды сам, а позади него сверкнула молния. Зажмурился лишь на короткий миг, но даже его мне было достаточно, чтобы понять, что за молнией должен последовать гром… Только тогда, когда этого не случилось, я понял, что то был не разряд разрывшего пространство тока, а его глаза. — Теперь ты меня поцелуешь? Вопрос осел на моих собственных губах, настолько он был близко. Держался на плаву, не давая водам и преследующим страхам утянуть себя на дно. Я посмотрел в его прямо направленные на меня глаза, запоминая оставшийся там последний росчерк. Тот, который ставишь на странице, что завершала томик книги. Так же было и в его серо-голубой радужке. Гуляла радость с толикой горечи, перемежаясь с очевидным нетерпением перед будущим. Ещё одна страница перевёрнута. Не поддаться его настроению было невозможно. Притягивая к себе уже дрожащее то ли от холода, то ли от волнения тело, я накрыл его губы своими с трепетом и жаром. Позволил взыграть в себе давно запрятанным поглубже собственническим инстинктам, которые, опоясав василька, с жадностью хватались за участки кожи. Мы были вдали друг от друга так долго, что он даже не был против. Сам тянулся ко мне, хватаясь руками за плечи. Вжимался в меня всем своим телом, пока я, отталкивая того ближе к бортикам, прижимал спиной к бассейну. Мы лишали друг друга кислорода осознанно. Не давали сделать лишний вдох, питая им лёгкие лишь в короткие паузы. От контраста холодного с горячим, когда я скользнул губами к его гибкой шее, он впервые не сдержал тоненького, еле уловимого стона. Сильнее впился ноготками в мои предплечья, поддаваясь на ласки естественно, без тревоги и скованности. Меня он больше не боялся. Стекающие ручейки с его волос оседали на языке вкусом отталкивающей хлорки и более насыщенным послевкусием смешавшихся ароматов здешних цветов. Он вздрагивал от них так, будто кто-то подставлял к его коже холодное лезвие, способное от мимолётного движения раскроить ткани. Мурашки россыпью бежали по золотистым, поцелованным солнцем участкам. Будоражили его тело похлеще бьющего по нам время от времени прохладного ветра. Его взгляд был расфокусированным и тёмным. Дыхание сбитым и глубоким. Места же, где мы соприкасались, будто било разрядами тока. Напряжение росло в воздухе так же быстро, как и электризовался кислород от растущей природной опасности. Надо было скорее бежать в укрытие, но взаимное притяжение мешало сознанию сплетать рационально мысли. Если бы не ливень, что обрушился на нас и остудил, возможно, мы бы так и остались в прохладе улицы. Она помогала слегка контролировать градус, который рос с нестерпимой скоростью. Когда держаться невозможно, как и чего-то ждать. Вылезши из бассейна, мы скидывали мокрую одежду на ходу. В проходе на террасу опять сцепились, не позаботившись захлопнуть за собой стеклянные двери. Ветер вместе с дождём пробивался и в гостиную, где мы, оба споткнувшись о диван, упали на ковёр. Я сцеловывал с его губ смешки от забавной ситуации, впитывая те как необходимую в пустыне влагу. Горячими ладонями обхватывал обтянутые мокрым бельём ягодицы, растворяясь в ощущениях. Благодаря влажности, ароматы наших тел стали в разы ощутимее, а запах его волос приятным дополнением, оседающим сахаром на кончике языка. Было прохладно, но внутри всё горело от наконец-то полученного, такого необходимого контакта. Я снова ощущал себя так, словно теряю голову: как координация окончательно подводит, а в мыслях ничего, кроме него. Торопливость была бы излишней, но и поделать ничего с собой я не мог. Хотя и замедлялся, стараясь напомнить себе, что я всё же не животное, чтобы позволять вести меня только органам чувств. Пытался достучаться до разума, который потихоньку терял контроль над телом. Такое со мной было не впервые. Несмотря на выдрессированное с годами терпение, я слишком быстро то терял, стоило появиться для этого возможности. Лиам же, в отличие от меня, был разумнее. Он плавился от моих ласк, позволял мне вести и, в целом, не претендовал на ведущую позицию. Следовал за мной, как слепой в темноте путник, доверяя, не боясь оступиться. Но всё же помнил о реальности, не позволяя себе отключаться от неё окончательно. Так было и сейчас: казалось бы, в момент страсти, он смог разорвать тишину логичным вопросом: — Где смазка? Мне пришлось набраться воздуха, оторвавшись от влажной, покрывающейся от любого дуновения ветерка мурашками кожи, чтобы на выдохе ответить: — Наверху, в сумке. Он чмокнул меня в губы, будто запечатлев этим быстрым поцелуем обещание вернуться. Оторвал от себя мои же руки и, поднявшись, торопливо побежал по лестнице наверх. Я же, тяжело дыша, пытался восстановить крупицы разума. Не соображал, следует ли перебраться хотя бы на диван или всё же подняться за ним следом, чтобы занять удобную кровать. Успел, в итоге, только приподняться, хватаясь за ворс на ковре, когда он, уже вернувшись, забрался на меня сверху. Я инстинктивно поймал его в замок из своих рук, а он произнёс: — Не хочу тратить время. И снова жар. Снова градус подскочил от одних только уверенных слов, которые, как высеченная на подкорке истина, требовала исполнения. Такой Лиам мне нравился до искр в глазах. Горячий, податливый и более не пугавшийся собственных желаний, требовательный. С играющими на дне зрачков всполохами очередного танца ощутимых стойкости и подчинения. Гуляя между пламенем моей же необузданной страсти, он, боле не обжигаясь, грелся у адского костра. Я не стал опрокидывать его на спину, видя, что он того не хочет. Не стал лишать его момента этой одолевающей им чувственности, что срывалась интимно с его губ в виде стонов. Было слегка неудобно в такой позиции, но я быстро подстроился, упав обратно на ковёр и притянув василька к себе ближе. Заставил его немного прогнуться и упереться руками о пол над моей головой, чтобы дотянуться руками до необходимых участков тела. Я видел, как он нетерпеливо даже через дискомфорт пытался торопиться, слегка отклоняясь назад, позволяя моим пальцам проникнуть глубже. Мне хотелось попросить его замедлиться, сказать, что боль — это не то, что должно сохраняться между нами даже в моменты близости. Но я не стал. Ведь знал, что это неправда. Я был с ним нежен ровно настолько, насколько позволяли мне мой и его темперамент. Не тормозил его, но старался сгладить углы, когда он уже не просто выгибался от ощущений, а склонялся ниже из-за бьющей по рукам дрожи. Оставляя поцелуй за поцелуем на его шее и ключицах, втягивая и прикусываю кожу, я только мысленно молился на свою выдержку, в то время как он, наоборот, перестал сдерживаться. Оттолкнув мою руку, он резко выпрямился и завёл свою собственную назад. Мне приходилось стискивать зубы, когда чужое тело окончательно взяло над моим верх. Еле заставил себя дышать, ощущая, как лёгкие горят огнём от концентрации на ощущениях, а не на необходимом кислороде. Держаться боле не хотелось, отчего я поднялся за ним следом и, придерживая одной рукой за бёдра, другой обхватил талию. Прижал его к себе настолько сильно, что тому также перекрыло воздух. Вскидывая голову, держась за мои плечи и пуская пальцы в мои отросшие волосы, он вжимался в меня в ответ. Не давая ни себе, ни мне передышку, он нарастил темп сразу же. Срывал голос до хрипа, когда я, более-менее придя в себя, стал двигаться с ним в такт. Он раскрывался передо мной во всех самых пленительных красках, не боялся порочности или придуманного кем-то некогда греха. Любил так, как умел и насколько хватало чувств. Громко и жадно, с ненасытным желанием и обрушившейся на него свободой. Не сдерживаемый боле внутренними цепями, что сорвались сразу, стоило ему понять, что можно, он отдавался мне бесстрашно. Показал себя настоящего и даже улыбнулся, издав смешок, когда я окончательно отдался таким же обуреваемыми страстями чувствам. Опрокинул его на ковёр, поймал взгляд с ярко-красными в серо-голубых глазах бликами, что, не таясь, тянули моих демонов к себе. Они и рады были понежиться в ласковых волнах, что унимали страдания и возвращали покой. Надо было лишь переждать хаос из чувств и битву тел. Я держал его руки в захвате над головой, когда выбивал быстрыми толчками дух. Водил взглядом по стекающему по вискам поту и спутанным, ещё не высохшим до конца волосам. Сдавливал свободной рукой бедро, вслушиваясь в песню, издаваемую его голосом. Обжигал собственным дыханием кожу, водил языком прямо под челюстями, будто желая вырезать там кровавый узор. Прикусывал мочку уха, наслаждаясь моментом его ранимости, когда он весь сжимался и вздрагивал. Он пускал трепетную дрожь по моим же конечностям, которые, будто подхватывая чужую лихорадку, срывали с моих собственных губ стоны. Отпустил только тогда, когда понял, что он на грани. Сцепляя на моей пояснице щиколотки, он обхватил мою шею руками так же сильно, как и вскрикнул от накрывшей его разрядки. Мне же оставалось только считать, будто ставя в голове галочки, сколько ещё он так сможет. Он и не был против. Окончательно разомлев от ощущений и чувств, не сопротивлялся, когда я перевернул его на живот. Только обернулся один раз, взглядом требуя поцелуя, который я дал ему в тот же миг. Он через него и издал снова стон, когда я, войдя в него сзади, повторно начал наращивать темп. Сцепил наши руки в замок с одной стороны, пока с другой свободной ладонью обхватил мой затылок. И целовал меня мокро, с пошлыми звуками, совсем тех не смущаясь и тем самым будя во мне ещё больше теней. Я брал его ещё очень долго. Держал в своих руках так, будто те созданы из камня. Оставлял неосознанно ими синяки, пока срывался от гуляющих внутри меня чувств; когда пьянел от них же, будто в дурмане повторяя его имя. После в извинении нежил в них же, оставляя поцелуи на измотанной, распаренной от долгих физических нагрузок коже. Водил носом по щеке, вдыхая аромат его тела и гладил спутанные на его затылке волосы. Слушал, как он расслабленно дышит, ставя по важности звук его дыхания чуть ли не выше стонов, ибо он был мне необходимее, чем мелодия нашей обоюдной страсти. Живой и мой. Хрупкий, но самый сильный. Волевой, но мне подчиняющийся. Я не стал уносить его наверх, когда тот уснул, перед этим очень тихо прошептав слова любви. Стянул только с дивана лежащий там плед и хорошенько укрыл, согревая в собственных объятиях. Ещё долго не мог уснуть сам, застав даже медленно переходящую в утро ночь. Любовался его умиротворённым, полностью удовлетворённым лицом, зная, что это отчасти и моих рук дело. Утро же было поистине сладким. Несмотря на холодок, гуляющий по полу из-за незакрытой дверцы, я всё равно чувствовал тепло. Наблюдал за тем, как, видимо, ещё ночью залезший с головой под плед, Лиам жался ко мне. Он мило надувал во сне губы, при этом утыкаясь носом мне в грудь и прижимая ко мне свои ладошки. Я не стал его будить. Постарался максимально тихо подняться, дабы того не потревожить и пошёл закрывать двери. Когда же он всё же проснулся, то солнце уже успело вступить в свои полноправные на небе владения. Оно палило через панорамные приоткрытые окна, сквозь которые веяло очередными ароматами лета с гуляющей в них после дождя свежестью. Я готовил завтрак в тот момент, когда он подошёл ко мне сзади. Одна тоненькая рука, словно лоза, обвила меня поперёк, замерев ладонью на оголённой груди. Щекой же он прижался к моему плечу, позволив остальным участкам голой кожи прочувствовать мягкость махровой ткани, в которую он был укутан. Больше не боясь моих шрамов, перекрытых татуировками, он касался меня уверенно. Любил время от времени водить по коже пальцами, повторяя узоры многочисленных на моей груди цветов. Подцеплял ногтями проволоку, тянущуюся по предплечью, оставляя еле заметные царапины. Он знал, что мне не больно, а раны, давно затянувшиеся на коже, не так волновали, как раньше. Когда он так делал, лёгкие будто тяжелели, заполняясь новыми ростками цветов, а горло сдавливало от осыпающихся в горку бутонов. Сердце прекращало бить ровный ритм, сбиваясь от простреливающей его колющей боли от протыкающих его прутьев. Они же и давали волю цветению, оплетающему рёбра и утыкающемуся в мышцы. Я знал: надрежь — и те пробьются к свету. К человеку, который этот свет и излучает. — Пойдёшь со мной в ванную? — донеслось до меня позади. Губы коснулись напряжённых позвонков, оставляя на них невесомый поцелуй. Рука, пускаясь в прогулку по грудным мышцам, почти неуловимо коснулась кончиками пальцев моего пресса. За поцелуем последовал горячий выдох в затылок, побуждая меня вязко сглотнуть. Как у хищного зверя, у меня во рту добавилось слюны, а в груди окончательно разгорелся пожар. В какой раз опалённые, цветы умирали и воскресали вновь под властью чужой вселенной, которая, пуская искры, как и всегда, поджигала мой для него цветущий сад. Я обернулся, сталкиваясь с этим псевдоспокойным взглядом напротив. Под росчерком чёрных, пушистых ресниц скрывались нити, что играючи тянули меня на себя, как марионетку. Невинно прикрывая тело, смотря на меня чуть исподлобья, он выглядел как самый настоящий ангел. Нежный и мягкий, сладкий, как-то самое, сорванное Евой, яблоко. — А как же завтрак? Оно будило во мне аппетит. Голод, который утолить мог только мой личный грех и личный яд. «Где твоя святость?» — возникал в голове вопрос. Ведь на месте некогда чистой, белой, как бархат, кожи, распускались отравленные сине-красные цветы. Следы моего порока и нашего общего грехопадения. — После. Протянутая рука и лукавый взгляд, прикрытый ранимой ласковостью, подвели меня к самому краю. И я мог бы сбежать… Ведь знал, что чем сильнее разгорается его подаренный небом свет, тем сильнее горел я; чем ярче луч, тем больше тень. Моя тень. Тень, в которой растёт и плодится, подпитываемая оставленными вместе со шрамами страданиями, чернь. Ангел побудил меня грешить однажды, теперь ведёт к грехам опять. И я соглашался. Потому что отказ всегда нёс с собой месть. Месть, которую совершала сама судьба, говорящая: «Потеряв однажды, не смей делать этого вновь». Я и не терял. Я сам бы не позволил себе больше никогда его потерять. — Давай сначала на столе? — губы растягивались в улыбке, пока мои руки, пускаясь в блуждания по податливому телу, оставляли властные следы на прохладной коже. Связанные когда-то, мы не могли боле безболезненно разорвать нить. Раскидай нас на атомы, вверь в руки вселенной и мы снова сойдёмся, ведь так было предначертано судьбой. — Давай, — на выдохе. Вместе с упавшим на пол пледом, на моих губах остался след от оставленной им печати. Вместе с его путающимися в моих волосах пальцами сгорал очередной подписанный мной контракт. Ангел стал проклятым. Ну а проклятье… Я ответно впился в его губы, прикусывая, пропитывая аромат гари кровью. Я наложил на него некогда сам. И снова мы горели. Горели друг в друге, схлёстываясь в обоюдном мраке, а следом, слепнув от яркого света, подпитываемого чувствами, шептали почти в унисон: «Люблю». Так было раньше, так было и сейчас. И мы оба знали, что так — точно — будет… Всегда.