Я не поверил. Я был уверен, что это снова предательские игры моего разума. Подумал, что настал тот момент невозврата, когда ты окончательно теряешь контроль над собственным сознанием и работой мозга.
Но
его глаза… Они были такие яркие в тот момент. Такие не пустые, такие
не мёртвые, что, когда я услышал произнесённое Югёмом
его имя, я просто не выдержал.
Привыкший к эмоциональному онемению, вечным попыткам почувствовать хоть что-то, дабы разбудить в себе жизнь, я не был морально готов к тому, что испытаю
всё это в один короткий миг. Как лавина, на меня обрушились чувства, сковывающие тело и не дающие совершить какое-либо действие, кроме обыкновенного крика.
Отрицание.
Цепляясь за Артура тем вечером, не слыша ничего и никого вокруг, я только и делал, что пытался отрицать очевидное.
Закрывшись дома, я не выпускал Вуда из своих тисков, заставляя его проживать мой собственный психологический сбой. Он терпеливо находился рядом, отключив любое средство связи, не позволяя никому отвлекать нас от друг друга. Не говоря и слова о случившемся, он сносил каждый мой эмоциональный всплеск, который подразумевал либо моё острое желание в близости, либо в поддержании того самого, необходимого мне ощущения защиты.
Под его крылом, в крепких руках, я быстро успокоился.
Я уверовал в то, что, под влиянием постоянных попыток спрятаться от самой болезненной для себя темы, моё сознание, не выдерживая, намеренно стало играть со мной в такие страшные, ужасные игры. Решил, что из-за вечного накопления непрожитых чувств и эмоций, они, взбесившись, стали вырываться наружу, тем самым вгоняя меня в состояние сумасшествия.
Артур пытался со мной это обсудить, намеренно избегая
его имя, тем самым подготавливая для себя безопасную почву. Ну, а я, конечно же, от него отмахивался, списывая всё на элементарную эмоциональную нестабильность.
Ровно до момента, пока в мою жизнь не вернулся Югём.
Он показывал мне какие-то документы, пытался убедить в том, что
он всё это время жил в каком-то пансионате. Я смотрел на его попытки заставить меня поверить в то, что это была
не галлюцинация. Вскользь оглядев фотографии неизвестного рода бумаг, где числилось
его имя, я всмотрелся в совершенно измотанное, но уверенное в своих словах лицо Югёма, после чего встал и, не контролируя собственные действия, ему врезал.
Благо, кулак прошёл мимо благодаря подоспевшему Артуру. Мой друг смотрел на меня не мигая, отойдя в сторону на безопасное от меня расстояние.
Ничего не говоря, я просто ушёл и забился в угол своей комнаты, не сдержавшись и в очередной раз разразившись рыданиями.
Пять лет убеждений в том, что
он мёртв.
Пять лет непрекращающегося
ада.
Я просто не мог поверить в реальность. Я начал думать, что окончательно сошёл с ума и теперь подменяю настоящее
ложью.
Артур поддерживал во мне жизнь как мог. Не задевая больше
эту тему, он всячески отвлекал меня от постепенно возвращающейся ко мне боли, заставляя работать над предстоящей выставкой. Возил меня на встречи со спонсорами, какие-то званые ужины и обеды, помогая поддерживать мой мозг в активном состоянии, не давая впасть в депрессию и уныние.
Я видел беспокойство в его глазах. Знал, как он боялся возвращения того, от чего я некогда согласился отказаться.
И правильно делал. Ведь верить в
его возвращение я не мог. Подсознательно, в самой
глубине своей омрачившейся души я позволял себе
усомниться.
Но это не меняло того факта, что я
боялся убедиться. Увидеть
его вновь.
Поэтому и выскользнул из моих рук бокал; забилось в бешеном ритме сердце; закружилась голова и закололо в рёбрах, когда
его глаза пронзили своей чистотой. Тот самый цвет, та самая причина моей некогда сладкой боли в груди скользнула в самое моё нутро, заставив в страхе встрепенуться.
Я видел, как он ко мне приближается. Видел его уверенный, направленный на меня немигающий взгляд.
А потом услышал
его голос.
Его ко мне обращение.
Лиам.
Я был жесток. От всколыхнувшихся во мне чувств и не желания поверить в то, что я перед собой вижу, во мне проснулась злоба.
Он, возможно, не понимал, что раня, я пытался защититься. Защититься от того, что мучило меня всё то время, пока он был лишь памятью, мимолётным отголоском. Я пытался не смотреть на
его образ, не цепляться взглядом за некогда любимые завитушки кончиков волос, не различать россыпь родинок и маленьких жёлтых вкраплений в серо-голубых глазах.
И шанс победы разума над сердцем практически бы возрос до пиковой отметки, если бы не глупость, что я сам же совершил.
Я к нему приблизился.
Запах
его тела меня ошеломил. Я замер, в тот же миг почувствовав, как затряслись колени. Продлись это немногим дольше, я точно бы вцепился в его руки, тем самым дав себе возможность ощутить и бархатность любимой кожи.
Всё разрешилось до смешного прозаично.
И если
его образ я старался не запомнить, то девочку, с криком «Папа!» я забыть не смог. Вспорхнула к нему на руки, как ласточка, грациозно смахнув пальчиками упавшие на плечи чернильные кудри и что-то стала говорить, ни на мгновение не замолкая.
И сердце снова стало камнем. Зависть, злость, непонимание смешались в одно целое, заставив нагрубить ещё и Лизе, что также изменилась за последние пять лет. В мозгу звенело лишь: «Предатели!», а в груди полыхал огонь, желая изничтожить всё, что было дорого
их сердцу.
Но клеймо
«жертва», промелькнувшее в словах некогда громкой и весёлой девушки, сейчас же ставшей грациозной и уверенной в себе особой, стали словно оплеухой, вернувшей холод разума.
Скривился, отвернулся и ушёл.
«- А чего ты ждал? — нашёптывал пробудившийся во мне демон. — Жалости? Его истерик и попытку умолять простить, упав перед тобой на колени?
— Ошибаешься.
Ядовитый отголосок извернулся, заслоняя живость разума собой, пленяя и опьяняя злобой:
— В чём?
— В самом главном: я не ждал его вовсе».
Но, как это обычно и бывает, эмоции ослабли, тем самым сбив и градус напряжения, возвращая меня в состояние более знакомое, но всё же изменившееся на корню. Я успокоился, всё взвесил, а после стал вспоминать.
Не намеренно. Не желая этого в реальности, но, видимо желая этого во снах. Мне снился
его запах, то, как я запускаю в
его волосы пальцы, ощущая потерянную в памяти, но всплывшую сейчас мягкость. Во сне
он повторял моё имя, просил о чём-то, нависая надо мной как тень, пробуждая желание вновь прикоснуться, почувствовать, вдохнуть поглубже и повторить за ним, на выдохе смакуя
его имя.
И так практически каждую ночь, независимо от того, с каким я настроением ложился спать.
Даже намеренно притягивая к себе Вуда, запуская руки ему под футболку, я уже не насыщался его близостью так, как раньше. Я мог отбросить лежащий на его животе ноутбук, отвлечь от работы и оседлать его бёдра, тотчас ощущая на себе игривый, завлечённый паволокой возбуждения взгляд.
Я не старался его соблазнить или играть роль прекрасного любовника. Но всё равно ощущал себя так, будто пытался кого-то изобразить.
При этом замечая, как за тишиной между нами скрывается проблема, которую мы оба мастерски избегали.
До одного наисквернейшего утра.
— Ты во сне произнёс
его имя.
Я замер, уставившись на собственное отражение в широком зеркале, что украшало ванну. Вуд стоял позади в фривольной позе, опираясь плечом о дверной косяк и скрестив руки на груди. На ключице виднелся след от моего укуса, а ниже от ногтей, напоминая о моменте, когда
забыться я пытался жарче, чем обычно.
— Мне приснился
кошмар.
Мой собственный кошмар, в котором я мечтал о его коже и губах.
— Что тебе снилось?
— Что
он ожил, — шутка-каламбур. — Тебе нет смысла волноваться, Артур. У него есть ребёнок, а значит, я для него лишь
прошлое. — Я сглотнул, в тот же момент почувствовав в горле иглы. — Как и он для меня.
От каждого произнесённого слова, внутри меня расцветал кровавый бутон, норовящий излиться прямо в белоснежную раковину передо мной.
Пытаясь скрыть дрожь в руках и
истину в глазах, я включил воду и стал умываться, смывая вместе с жидкостью треснувшую маску.
Когда же я снова выпрямился и открыл глаза, Вуд стоял в сантиметрах от меня.
— Я люблю тебя. Ты же это помнишь?
От шёпота в волосах, по спине пробежали мурашки, а губы, что коснулись кожи шеи, вызвали прохладный трепет.
Я вздрогнул.
Вместо ответа, я обернулся и вновь запечатлел его признание в поцелуе.
Дни сменялись чередой смешанных с часами тишины тревог, что, заламывая руки, не давали мне покоя ни одну мелькающую друг за другом минуту. Сходя с ума, я словно не мог думать ни о чём, кроме
его запаха, извиняющихся глаз, уверенной позы и бледно-розовых, не таких, как раньше, губах.
Зачем он вернулся?
Ну зачем?
Зачем, если все эти пять лет жил… другой жизнью?
Я мучился вопросами, которые изводили не слабее снов и проснувшихся, позабытых под давлением
прощания желаний. Не зная, как от них избавиться, я вновь стал прикладываться к бутылке, не реагируя ни на гневные тирады Артура, ни на попытки в чём-то убедить Югёма.
«— Матитьягу, — голос друга приобрёл серьёзные нотки, — прекрати напиваться, а просто поговори с ним.
— Какой в этом смысл?
— Что значит «какой смысл»? Матитьягу, — и снова грозный тон, — как ты можешь закрывать глаза на случившееся?! Ты так мучился все эти пять лет… Для того, чтобы, получив второй шанс, просто его упустить?!
Я горько усмехнулся, уже в следующее мгновение прижав Югёма за грудки к ближайшей стене.
— О каком, чёрт возьми, шансе ты говоришь?! Он предал меня! Бросил! Успел завести ребёнка!
— Это не его ребёнок! — друг разжал мои руки, оттолкнув. Правда, если раньше от такого толчка я мог отлететь на метр и упасть, то сейчас я всего лишь пошатнулся, отступив.
— Да, конечно. Девочка, вылитая его копия, называющая папой, не его ребёнок? — От собственной обиды, я весь скривился, приготовившись плеваться ядом: — Что такое, Югём? Лиза уже успела тебе навешать этой лапши на уши, а ты и рад их развесить? Думаешь, они не заодно?!
Сжав голову в тиски, Югём в отчаянии закричал:
— Да что ты несёшь?! Причём тут Лиза?!
Я гадко улыбнулся, ни капли не жалея о словах, что вот-вот собирался произнести:
— Под личиной праведности и доброты они нас обманули. Не только я пострадал, но и ты. Теперь ты думаешь, что эта лживая сука…
Договорить мне не дал крепкий, уверенный кулак Югёма, попавший чётко в скулу. Не успев осознать случившееся, я покачнулся и упал на журнальный столик, вслед за чем ощутил новый меткий удар в бровь.
В спину врезались осколки, что, не будь на мне плотной толстовки, точно порезали бы кожу. И, возможно, это бы вскоре произошло, если бы не вернувшийся домой в этот самый момент Артур. Он и оттолкнул от меня озверевшего друга.
Подскочив ко мне, он аккуратно опустился рядом, осматривая нанесённый мне урон.
Положив ладонь мне на плечо в обещании защиты, он тут же обратился к виновнику драки:
— Ещё раз хоть пальцем его тронешь, то больше не только не попадёшь в этот дом, но и потеряешь любую возможность заниматься музыкой. Поверь, я могу это устроить.
И несмотря на неприкрытую угрозу, произнесённую Вудом, Югём всё равно продолжал смотреть чётко на меня, прищурившись и будто пытаясь найти в моём взгляде что-то, что мне самому неподвластно.
В ответ я ядовито улыбнулся».
Прошли какие-то жалкие пару дней, когда я приполз к нему с извинениями. Конечно, несмотря на произнесённые гадкие слова, я прекрасно понимал, что всё это притворство. Стараясь убедить друга в том, что его, как и меня, обидели, я лишь пытался убедить себя в том, что боль, прожитая мною в течение этих пяти лет, была не зря.
Обида, злоба, ненависть — всё это наполняло меня, подобно не видавшему много лет влаги кувшину. Правда, то была не вода, а яд, что отравлял не только меня, но и всех вокруг.
Переполнился он в тот самый момент, когда причина моего ноющего нутра вошла в спортзал творческого центра. Неподготовленный, я не успел не то, что абстрагироваться от
его красоты, а даже как-то защититься, тотчас ощутив, как сознание потекло сквозь пальцы.
Прошло от силы тридцать секунд, а мне казалось, что целая вечность.
Копна чёрных, вьющихся на концах волос аккуратно спадала на его лоб и обрамляла скулы. Во взгляде, что пугал своей океанской глубиной, читались нетерпение и трепет, отчего в моей груди проснулась волнительная искорка.
Мои ладони тотчас вспотели, а во рту пересохло.
Одно короткое мгновение, а в груди проснулось чувство, которое я не испытывал все эти долгие пять лет.
Что он тут делает?
Почему одет… так странно?
Бегающий взгляд ловил тонкую фигуру в широкой футболке и обычных, спортивных брюках.
Такой образ из моей памяти практически исчез, сменившись либо
его излюбленной классикой, либо выделенным больницей пижамным комплектом.
Я не должен был с ним говорить.
Не должен.
Но то, как
он смотрел на меня; то, как боязливо горбился и опускал глаза, проникаясь вниманием к моим татуировкам и изуродованным рукам, было для меня как ударом под дых. Я задыхался, намеренно не позволяя живительному кислороду в
его лице завладеть мной, продолжая отравляться болью и злобой.
Я чувствовал себя как в клетке, не в силах справиться с нахлынувшими на меня эмоциями, вновь абстрагируясь и теряясь в пространстве. Увидел Артура и окончательно поник, зажимаясь, словно пойманный с чем-то неприличным человек.
Они ругались, а я испытывал страх вперемешку со стыдом.
Пока не появился
он.
Я даже пропустил мимо момент, когда Вуд уже хотел было ударить
его, полностью концентрируясь на человеке, которого не выносил с самого его первого появления.
Энтони.
Примерно такого же роста, как Югём, он всегда смотрел на меня свысока, не подавая виду, что мои отношения с Артуром для него
новость. Конечно, зачем открытому гею, который не стеснялся своей ориентации, обращать на наш тандем внимание? Если большая часть творческого центра любила обсудить мои с Вудом отношения, предполагая, что до нас не доходят сплетни, то он, наоборот, всегда относился к таким разговорам негативно.
Ни я, ни Артур особо не обращали внимание на подобную болтовню, прекрасно понимая, что это из-за наших творческих успехов и крутящихся на слуху имён. Вуда уважали и слушались, внимая каждой его идее и принимая предложения, не обижаясь даже на критику.
Но ещё больше, чем его любили как компетентного в своей сфере коллегу, его
боялись, прекрасно зная об обширном списке связей и людях, что его окружали. Именно это и заставляло остальных обсуждать
нас ещё больше и ещё чаще.
Энтони же это не касалось.
Он был словно рыцарь в белых доспехах, заполучивший отличную репутацию среди всех членов творческого центра.
Моя полная противоположность.
Меня не волновали сплетни и слова, которыми меня обзывали за спиной.
«Нелюдимый. Грубый. Злой».
«Тень Артура Вуда».
«Психопат».
Но всё это меркло на фоне дружелюбного, улыбчивого рыжего парня, что благородно отмахивался от этих слов, называя меня
недопонятым гением. Уж лучше бы он ненавидел меня так же, как остальные, чем пытался делать вид, что я просто не
такой, как все.
Поэтому, когда он пытался со мной
подружиться, я, естественно, даже не постарался сделать вид, что он мне хотя бы безразличен. Нет, я сразу дал понять, что мне его позиция милого
дурашки претит и даже вызывает отвращение. Послал идти своей дорогой, не трогая меня и не пытаясь играть в дружелюбие.
Тем более делая акцент на своей ориентации.
Несмотря на то что он практически не изменил тактику общения со мной, продолжая улыбаться и делать вид, что всё нормально, он всё же был оскорблён. Я это видел в его вспыхнувших глазах и ходячих на скулах желваках, вздрагивающих бровях и искривлённых уголках губ.
Читался как раскрытая книга.
Оттого и поразила меня его заинтересованность в
нём.
Конечно, я понимал, что такому, как Энтони, дружелюбному и светлому парню, понравится
мой Лиам.
Мой.
Лиам.
Но это не меняло того, как шокировало меня давно забытое сочетание этих двух слов.
Он давно уже не
мой. Он мной позабыт и вычеркнут.
Лиам, что стоял сейчас передо мной, не был тем
Лиамом, который остался в прошлом.
И всё равно… Я испытал леденящую кровь ярость. То, как он смотрел на
него, как касался и незаметно, пока
он чем-то отвлечён, пальцами дотрагивался до
его волос.
Я понимал абсурдность своей ревности и проснувшегося собственничества. Ещё тогда, на выставке, ощутив похожие эмоции из-за внезапно появившегося ребёнка, я подумал, что брежу. Схожу с ума. Ведь я не должен больше испытывать что-то подобное к
нему.
Если бы не Артур. Если бы не его рука, что увела подальше от
него.
Я бы либо впал в истерику, либо там же устроил никому не нужный скандал.
Именно такой, какой по итогу устроил сам Вуд.
— Какого чёрта, Даниэль?! Что
он тут делает?!
Я сидел на полу, прямо за стенкой возле двери, ведущей в кабинет Даниэля. Разглядывая напольное покрытие, сделанное из искусственного камня, я пытался не слушать режущий по живому спор.
— А ты как думаешь? — спокойно.
— Он здесь теперь работает.
Переведя взгляд на руку, я зацепился глазами за извивающуюся на коже проволоку, что перемежалась с обвивающими её цветами.
— Это ведь твоих рук дело? — уже тише, но грубее. — Зачем ты
его сюда привёл?
Послышался ироничный, полный яда смешок.
Поморщившись, я медленно провёл ногтем по одному из шрамов, подковырнув чувствительную, тонкую кожицу бледно-розового цвета. Прямо на том же самом месте, где расцветал один из прекрасных бутонов, что задевал своими лепестками колючий шип метала.
— А что такое? Тебя задевает
его присутствие?
Приподняв рукав своей толстовки, я аккуратно подцепил надетый на предплечье, скрытый одеждой нарукавник. Достав оттуда маленький, но острый нож, больше похожий на иглу, я подставил лезвие к бледному бутону на своей руке.
— Даниэль… — устало, — ну ладно я, но с Мэттом ты так зачем? Ему же больно.
Небольшое давление, маленький надрез.
— А мне, по-твоему, больно не было? — из мелодично-звонкого голос Даниэля превратился в глухой, будто сдерживающий слёзы. — Мне, по-твоему, было хорошо?
Достаточно лишь тоненькой струйки для того, чтобы белоснежный бутон тотчас стал
красным.
— Зачем ты сравниваешь себя с ним? — раздражённо. — Он не такой, как ты. Ему нужна была помощь.
От неожиданного грохота и звона битого стекла, меня передёрнуло. Лезвие-игла чуть не выскользнуло из моих рук.
— Ну конечно! — крик. — Всё дело в помощи! Ты сам-то в это веришь?! Не будь он тебе симпатичен, ты бы не стал ради него…
Сжимая рукоять до побелевших костяшек, я зажмурился, стараясь концентрироваться на боли и тепле окрашенного в новый цвет цветка.
— Замолчи!
Послышался очередной грохот, а после всхлип и давящийся кислородом голос:
— Я ведь любил тебя, Артур… Казалось, что даже сильнее, чем себя. Но теперь, спустя все эти годы, пережив твоё предательство, я наконец-то понял.
Воздух в лёгких стал
обжигающе холодным.
Хотелось ускользнуть, не слышать продолжения всех этих слов.
— Тебе просто нужно, чтобы рядом с тобой был кто-то от тебя зависящий. — Новый всхлип, а следом хруст стекла. — Кто-то, кто будет заглядывать тебе в рот и верить каждому твоему слову.
— Даниэль…
— Я ведь не такой. Ты сам это сказал, — смешок. — Поплакал месяцок-другой, поубивался немножко, а потом взял себя в руки и доказал себе, что смогу стать даже выше,
чем ты, — ближе к концу фразы голос стал практически неуловим. — Теперь смотри, где я. Мне достаточно лишь захотеть, и я смогу лишить вас обоих работы. Наверное, мне стоит сказать тебе
спасибо?
Артур тяжело вздохнул.
— К чему вся эта сцена? К чему здесь
он? Это твоя месть?
— Нет, Арти, — в слащаво-ласковом тоне крылось не предупреждение, а скорее угроза, —
он здесь потому, что ему тоже необходима
помощь, — хруст возобновился, а голос показался громче, словно его обладатель стоит прямо возле двери. — А ещё для того, чтобы ты узнал каково это… Когда твоя любовь медленно, словно песок сквозь пальцы,
от тебя ускользает.
Дверь открылась одновременно с тем, как лезвие скрылось под рукавом, вернувшись на своё законное место.
Я тихо привстал, стараясь не выдавать своего присутствия.
— На чужом горе, как говорится, счастья не построишь, — заключил Даниэль, — а теперь выметайся из моего кабинета.
В проёме показалась вытянутая, указывающая наружу ладонь блондина, вслед за которой показался уже сам Вуд. Стоило высокой, статной фигуре оказаться за пределами кабинета, как дверь за ней с громким стуком закрылась.
С тех самых пор каждый день для меня превратился в пытку.
Ломаясь изнутри, я то и дело рассекал воздух на собственных, поломанных качелях, кидающих меня из крайности в крайность. Я либо отрицал свою к
нему привязанность, либо же, наоборот, давая себе слабину, самолично её проявлял. Мне было больно видеть
его, но и отвести взгляд мне было крайне трудно.
Его лицо,
его фигура и движения; то, как
он без стеснения вглядывался в моё лицо; то, как пронзал своими васильковыми глазами; как танцевал на публике, в движениях говоря:
«Я твой», — всё это было для меня невыносимо, но и одновременно желанно. В любой момент пересеченья, стараясь не встречаться взглядами, мы тайно наблюдали друг за другом. В каждом диалоге, в каждом созданном мной столкновении, ругаясь, мы словно бы игрались в перетягивание каната.
Я много пил, не в силах терпеть тягу. Когда бросал, в трезвости, не выносил тянущее меня чувство отречённости и пустоты, которую
он так хотел заполнить, и от чего я так яро отказывался. В груди всё болезненно ныло от одного лишь взгляда на
его увядающие, стекленеющие с каждой встречи
грозовые омуты. Но, вместо проявления любви, я мог лишь сострадать, жалеть и также
ненавидеть.
Я касался
его.
Но не нежно или ласково, а грубо и с наигранной властью.
В момент, когда услышал, как
он отказал танцору со словами, что всё ещё
меня любит, я готов был рыдать, как дитя. В груди горело синим пламенем желание упасть перед ним на колени и начать умолять залечить то, что от меня осталось.
Я хотел молить
его о том, чтобы
он меня
спас.
Спас от самого себя.
Но вместо этого измучил бедолагу, довёл до нервных срывов и панических атак.
Он таял на моих глазах. Продолжая быть самым прекрасным существом на всём белом свете,
он превращался в увядающий цветок, потерявший смысл собственного существования. И я знал, что в этом виновен именно
я.
Принять
его, как того требовали мои демоны, я не представлял возможности. Делая каждый раз
ему больно, я испытывал эту боль и сам, тем самым доказывая самому себе страшную
истину.
Вернуться к
нему — значит смириться с тем, что я больше не я. Что то, что пережил я за последние пять лет, потеряло смысл. Оставить в собственной груди нож предательства — значит согласиться с пережитыми мучениями, в которых
он был виноват.
Однако…
Отказ от
него, и вовсе, значил для меня
смерть.
Не ту, что я пытался сотворить, когда потерял
его впервые. А ту, когда, с новым
его исчезновением, я просто-напросто бы растворился сам. От меня бы ничего не осталось.
Сейчас мной управляла боль.
Но потеряй
его я снова — и внутри меня не останется даже неё.
Лишь пустая безэмоциональная оболочка.
Понял же я это в тот самый момент, когда в ночи смотрел на
его профиль и утирал слезу с
его щеки. Он выглядел так, словно с
его губ вот-вот сорвётся просьба, короткая и практически неуловимая. В глазах же была мольба поверить в чувства, которые
его всё ещё питали.
А я, дурак,
не верил.
Я больше верил в ту любовь, которую показывал мне Артур. Мне нравилось доверие и честность, искренность желаний и их воплощение в реальность. Ему я мог доверить не только свою жизнь, но и собственное изничтоженное нутро.
Единственное отличие, наверное, между ним и
ним, заключалось в том, что если первому моя личина представала в виде непостоянных всплесков агрессии, страсти и тишины от потери чувств, то второму она представлялась лишь
следствием и
прахом настоящего меня, убитого и ввергнутого адской муке.
Возможно, именно это понимание заставило меня поддаться
нежности.
Следя за тем, как на
его бледной коже играют ранние солнечные лучи, я лишь слегка коснулся пальцами щеки, скользнув практически неуловимо к скулам и очертив подбородок.
Вздрогнул, чуть прильнул к моей руке, а следом махнул своей, словно бы обеспокоившись моим наглым вторжением в
его грёзы, тем самым задел лежащий на самом углу прикроватной тумбочки лист бумаги, что соскользнул прямо к моим ногам.
Без задних мыслей прочитал первую строчку.
«Сегодня из-за кофе у меня вновь повысилось давление. Приходящий врач сказал, что я должен прекратить его пить».
Солнце бликом соскочило с
его спящего лица, мазнув прямо по бумаге. Я несколько раз моргнул, ощутив, как собственные внутренности застыли, а глаза, не в силах остановиться, продолжили бежать по следующим строчкам.
«Но как я могу? Если это одно из немногого, что осталось у меня от тебя.
Утром была гроза… Интересно, когда идёт дождь, ты вспоминаешь обо мне?»
Нагнувшись, я дрожащими руками взялся за пожелтевший со временем лист, тут же наткнувшись взглядом на дату.
По моей спине прокатилась холодная капелька пота, а руки, чуть смяв бумагу, стали словно чужими.
В тот день, когда написаны были эти строчки, я был с Артуром в
Италии.
И тогда тоже шёл дождь.
«- Ты там?».
Меня словно окатило ледяной водой.
На глаза навернулись слёзы.
Схватив другой лист бумаги, я мельком посмотрел на дату, тут же перескочив на текст.
«Все эти люди мне так осточертели. Это место и даже этот климат.
Я с удовольствием променял бы жаркое солнце и солёный воздух на серые улицы Лондона и моросящий, промозглый дождь.
Зато с тобой.
Я так скучаю…»
Сердце сделало болезненный кульбит.
«Если я когда-нибудь тебя снова встречу… Ты простишь меня?»
Забрав оставшуюся папку, я спрятался на крыше одного из домов, путь на которую знал только Югём. Намеренно утаив от Вуда это место для таких одиночных посиделок или пьяных разговоров с другом, я лежал на прохладном камне, смотря на звёздное небо, повторяя привычный ритуал.
Умываясь слезами, делая передышки между письмами, пропитанными одиночеством, болью и неугасающими ко мне чувствами, я хотел кричать.
Но не вопрос
«Ты там?».
А горькое
«За что?»
В ту бессонную ночь, в которую я прочитал все посвящённые мне письма, я впервые смог сделать полноценный вдох облегчения. На самых последних строчках, которые гласили полной надежды вопрос:
«Неужели я наконец тебя увижу?», на меня пролился бледно-розовый, с голубыми переливами холодный рассвет. Тело за долгую ледяную ночь задеревенело… Но впервые за много лет
потеплела душа.
Маленький, еле уловимый росток некогда похороненных, сожжённых и затоптанных васильков пробился сквозь долговременную пыль и побитые, лежащие повсюду осколки. Сжимая в собственных трясущихся руках бумагу, я качался из стороны в сторону, обдуваемый ветром, что заглушал мои страдальческие вопли.
Ведь вместе с чувствами и светом, что
он мне старался всё это время подарить, пришло и осознание, с какой несправедливой злобой я от
него отмахивался.
Замыленный и поблёкший со временем образ прошлого
Лиама сменился на новый, болезненный, побитый судьбой, что от каждого моего движения вздрагивал, а после плакал и дрожал как осиновый лист.
Я не ведал, что творил, когда тянулся к нему в желании приласкать и успокоить. От желания душевного, перемежавшегося с желанием физическим, я утопал в колышущихся во мне к нему чувствах.
Я не мог признать их и не мог сказать о них
ему.
Поэтому кричал, ломал вокруг людей и вещи.
Теперь же вспоминая, поняв полную картину и наконец-то её признав, я не находил в себе ни ненависти, ни злобы. Я испытывал лишь жалость: к
нему, к себе и к нашей погубленной жизни.
Руками в нежности коснувшись,
он обжигался и, выдерживая боль, сквозь муки, продолжал ко мне тянуться. Теперь, под поцелуями утреннего солнца, вдыхая влажный воздух Лондонских улиц, я умывался солёными реками, осознавая, что некогда до боли в груди любимые пальцы навеки останутся мною обожжены.
Ровно так же, как и я
сам.
Поэтому не смог вернуться к
нему. Не смог сказать заветное
«прости», прекрасно понимая, что на разрушенном берегу, некогда цветущем, теперь же превратившимся в склеп, мы не построим счастья. Не вернуть нам ни нашу молодость, ни первые совместные в собственной квартире ночи, ни первые знакомства с родителями, ни первые съеденные собакой кроссовки и учинённый на этой почве скандал.
Я был уверен, что, по сравнению с Артуром, который просто в то же утро заказал мне новую, идентичную пару и взбесил меня, без каких-либо эмоций сказав: «От этой псины лишь одни проблемы»,
он бы точно рассмеялся и, вместо бессердечного заказа, сходил бы в тот же вечер со мной в магазин.
Я был в этом уверен.
Но проверить это я не смог бы
никогда.
И удостоверился я в этом в тот же миг, когда
он влетел в спортзал, как ястреб, при этом выглядя беззащитнее разозлённого котёнка. Причина для веры в то, что прошлое не вернуть, была не только в том, что
я больше не смогу быть тем Матитьягу, коим был ранее, но и в том, каким я наконец увидел перед собой
его.
На
его лице я увидел след стали, закалённой от полученной боли, от моих многочисленных толчков и грубых слов, от собственных страданий и попыток с ними справиться, выбирая не излечение, а собственную медленную гибель.
Сжимая свои нежные пальцы в кулаки, кусая и без того покусанные губы, что наливались кровью, он пронизывал меня своими мокрыми от слёз глазами и не просил, а
требовал отдать то, что осталось от
его подорванной веры в
меня.
Веры в то, что тот
я всё ещё где-то есть.
Но я сам в это не верил.
Как может в это верить он?
Особенно после всего, что я с ним сделал.
Я разозлился. Начал, как и всегда, отрицать. Даже несмотря на рвущийся и тянущийся к
нему скрытый под пеплом и остатками крушения бутон.
Нежность тянулась к нежности.
Пока я, сломанный человек, скрывающий своё изуродованное «я» под маской злобы и бесчувствия, пытался не позволить её сорвать на вид хрупкому, беззащитному птенцу, являющемуся на деле самым сильным из всех, что я встречал, бойцом.
Наверное, поэтому я не замечал никого вокруг в тот самый момент. Ни Артура, ни посторонних зрителей, ни даже Энтони, до той поры, пока он просто-напросто
его не коснулся.
Я знал, что
он тоже это почувствовал. Я видел это по
его глазам, вздрогнувшей фигуре и встрепенувшимся ресницам. То, как в наш изломанный, порушенный и опалённый несколько раз огнём остров вмешивается посторонний.
Это вывело меня из себя.
Не было сил ни терпеть, ни молчать, когда чужие руки потянулись к
нему. Когда этот, незнающий даже грамма, из чего состоит
Лиам… мой Лиам, начал нагло демонстрировать на
него права.
Словно ты хоть когда-то их имел.
Дурак, не замечающий, что это лишь созданная Лиамом видимость.
Мне так и хотелось спросить:
«Ты хоть раз видел, как бережно он перелистывает страницы своих любимых книг? Обращал ли ты внимание, как тянет рукава домашнего худи до самых пальцев, потому что замёрз? Замечал ли ты, как морщит нос, когда делает первый глоток кофе или чая? Как облизывает губы, когда думает не иначе, как о поцелуе?»
Ведь в этом весь он.
Настоящий он.
От твоих же касаний
он вздрагивает.
От твоих же пытливых взглядов
он опускает глаза.
И ты, дурак, ещё смеешь на что-то претендовать?
Ярость, что мной тогда завладела, словно бы не имела конца. От самого начала и до самого завершения драки, я был убеждён, что должен его
уничтожить. Словно назойливую муху, я хотел его прихлопнуть или, в конце концов, дать понять, что
ту связь, что есть между
нами, ему не постичь никогда.
Ни в этой, ни в другой жизни.
И придя в себя, увидев
его глаза и пальцы, измазанные кровью, пропитавшийся ею же воротник рубашки, я словно в одночасье опустел. Застыл. Потерял не только ощущение злости и какой-то неведомой решимости показать, что
он принадлежит мне, но и все остальные чувства.
Остался лишь страх.
Бледность кожи, кровь, осунувшееся лицо и дрожащие руки одной яркой вспышкой вернули меня назад.
И снова я стою посреди больничной палаты. Смотрю, как врачи пытаются привести
его в порядок, смывая с лица хлынувшую посреди ночи кровь из носа; как
он в ней словно захлёбывается, пытаясь спрятать от меня полные боли глаза; как пьёт таблетки от очередного приступа аритмии; и как в конце, либо желая успокоить меня, либо же желая отдаться моменту слабости, тянет ко мне руки, дабы спрятаться от всего мира в моих объятиях.
Теперь же слабость ощутил я.
И
так сильно хотел к нему подойти,
так желал, чтобы
он обнял меня и сказал:
«Всё верно. Я же говорил всё это время: в танцах; в брошенных взглядах; в движениях и между строк звучащих диалогов. Я всегда говорил, что только твой».
Но вместо этого
он просто… отвернулся.
Этот жест оказал на меня эффект оплеухи, отрезвляя и возвращая в реальность.
В реальность, в которой
он уже давно мне не принадлежит; в которой
он безустанно протягивал мне своё сердце, а я, безжалостно отвернувшись, от
него отказался.
Теперь же получая в отместку то же самое.
Я так долго жил в этом тумане личного самообмана, в мире, где
любви не существует и где
её можно только заслужить, ведь просто так она никому не даётся.
Тем более дважды.
Что впал в состояние некой комы, вызванной не только переизбытком нахлынувших на меня чувств, но и неожиданно возликовавшим внутри меня бутоном, что напомнил мне о
мелочах. С помощью жестокости, с помощью вмешавшегося Энтони, я неожиданно вспомнил то, что так
в нём всегда любил.
А вкупе с письмами, которые
он так бережно хранил, я ощутил себя
ещё сильнее переполненным.
С этими ощущениями я уговорил Артура поехать с группой в Ирландию; за сохранение пробившегося внутри бутона, я поборол себя, убеждая Вуда в том, что мне эта поездка необходима; сквозь боль предательства, осознание, как ужасно с ним поступаю, я всё равно шёл на этот риск; уже на месте дал
ему понять, что всё знаю и чувствую, что помню и храню в душе; что впредь знаю о
нём то, что
ему казалось, мне не узнать никогда.
Увидел скалы, увидел
его улыбку.
Увидел
его танец, в котором вспомнил ту адскую боль, что нас впоследствии разлучила.
Увидел
его интерпретацию и собственную, никому, кроме меня, неизвестную муку.
Его одиночество,
его боль,
его любовь и ко мне тягу.
Не сдержался, не смог остановиться, когда момент сближения наших собственных вселенных оказался неизбежным. Разрушая оболочки, разрывая ткани, прикасаясь к местам взаимной боли и разделяя её, смешивая с близостью и
так и не угасшими чувствами, мы снова были одни друг у друга.
Но чем ближе мы становились, чем сильнее друг к другу тянулись, тем я всё больше терялся. Терялся от
его доверия,
его желания, что отзывались во мне сладкой мукой. Я не хотел
его отпускать. Хотел, чтобы
он остался.
Но одной лишь мысли о том, как хрупка эта связь, с какой лёгкостью она может вновь разорваться…
Я испугался.
Ощутил, как меня накрывает. Накрывает не страсть или наслаждение, а самый настоящий
ужас.
Обнимая
его, прижимая к себе теснее, я ощущал, как
он доверчиво отзывается на каждое моё действие. Когда я тянулся за поцелуем,
он тянулся за ним в ответ; когда я притягивал рукой
его к себе,
он двигался мне навстречу; пока я зарывался носом в
его волосы, он зарывался пальцами в мои собственные.
Я знал, что даже если остановлюсь; даже если прекращу эту сладкую пытку и просто
его обниму,
он без вопросов сделает то же самое.
В безумном страхе, в представлении и осязании доверия, я, не успев закончить то, что должно было
нас наконец связать
окончательно, сделал то, что, наоборот,
всё разрушило.
Даже касания
его ко мне меня пугали. Голос, что обращался ко мне, был для меня словно ядом, что погубит.
Я не выдержу этого ещё раз.
Если он уйдёт в момент, когда мы так привязаны друг к другу…
И мне достаточно было лишь одного на
него взгляда… Чтобы понять,
что натворил. В своём страхе, в необузданной панической атаке, в крике, чтобы тот шёл прочь… На деле, я умолял.
Говоря
«уходи», я умолял
его остаться.
Отталкивая
его протянутую ко мне руку, я на самом деле
мечтал, чтобы
он насильно меня обнял.
Чтобы сказал, что не уйдёт.
Что больше никогда не бросит.
Мы оба не рассчитали собственный порог. Момент, когда та точка невозврата была достигнута, нас обоих, словно неизвестной силой, друг от друга оттолкнуло.
Под страхом
его потерять, я, вместо того чтобы притянуть к себе,
его отверг, пока
тот, храбро сражаясь с моими острыми кольями отрицания, достигнув своего пика, не справился с самым последним, что оказался всех острей.
И взгляд потух. Застекленел в
нём океан, покрывшись коркой ледяного смирения.
Дверь захлопнулась.
А я застыл, эхом слыша собственное отбивающее неровные удары сердце.
Что я… наделал?
— Что ты наделал? — вторил моему мысленному вопросу Артур, вошедший сразу, как только причина всех моих мук скрылась из виду. — Он выглядел так, будто ты не сексом с ним занимался всё это время, а насиловал.
Меня передёрнуло. Вскинув голову, я вперил взгляд в спокойное лицо Вуда, внутренне борясь не только с накатывающей истерикой, но и со стойким желанием что-нибудь сломать. После произошедшего я чувствовал себя не просто отвратительно, а уничижительно низко, особенно вкупе со словами, которыми тот в меня бросил.
Мне было тошно.
Но не от Артура, в глазах которого, несмотря на мнимое спокойствие, плескались явные искры раздражения и обиды из-за совершённого мной поступка…
А от самого себя.
— Я… его выгнал, — тихо, словно не перед Вудом признаюсь, а перед самим собой, — повёл себя так, будто намеренно уложил в постель, чтобы с ним на этом распрощаться.
Послышался тяжёлый вдох, а следом скупое:
— Ты поставил точку, — отвернувшись, он устало провёл ладонью себе по лицу и уже тише добавил: — Вот и молодец.
Мои руки стала бить мелкая дрожь.
Артур, неожиданно состроив недовольную гримасу, брезгливо поморщился и, обойдя кровать, приоткрыл окно. Будто бы не замечая происходящих со мной метаморфоз, от которых я хотел то ли кричать, то ли крушить всё вокруг, при этом не выдавая ни первого, ни второго, просто застыв мёртвой статуей, он холодно потребовал, чтобы я принял душ и ложился спать.
Вот так… просто.
Словно ничего и не было.
Словно не я только что совершил
непоправимое. По отношению как к
Лиаму, так и к самому нему. Будто не я только что имел близость с человеком, от которого крышу сносит… От которого хочется бежать и одновременно вернуть себе.
Зачем я его выгнал?
А потом снова скосил взгляд на дрожащие руки, почувствовав, как грузные, горячие капли стали падать на раскрытые ладони.
Какую, чёрт возьми, точку я поставил?
Я только что не просто от протянутого сердца отказался… Я только что его вконец уничтожил.
Я же его убил.
Всю ночь я практически не спал. Под утро, задремав и проспав лишь пару часов, я встал с ещё большим придавливающим меня к земле грузом совершённого поступка. В глазах стояло
его совершенно потерявшее какую-либо краску лицо, бледное, болезненно-посеревшее, с приоткрытыми в немом вопросе губами и таким же, полным острой боли взглядом.
От осознания, что я должен буду
его увидеть уже в ближайшее время, меня накрыла паническая атака. Задыхаясь в ванной, давя в себе крик прижатым к губам кулаком, я пытался тихо справиться с болью и то и дело хлеставшими меня по щекам чувствами, от которых я не то, что спрятаться, а даже частично отгородиться не мог.
Я страстно желал
его увидеть.
И в то же время невероятно боялся.
И правильно делал.
Поймав
его сгорбленную фигуру взглядом в столовой, полностью пустое лицо, которое не выражало и толику эмоций, я тотчас захотел схватить себя за горло. Придушить, вонзить ногти и прорвать плоть, дабы захлебнуться в собственной крови и больше никогда не совершать того, что было
уже сделано.
Мои пальцы сжались в кулаки, а челюсть, от того, как сильно я её сводил, болезненно хрустнула.
Внутренние барьеры, защитную оболочку и, казалось, навеки усопшие цветы, обдало очередным огнём. Правда, если раньше это было уничтожающее любое напоминание о
прошлом пламя, то сейчас это был огонь праведного гнева.
Держа в ладонях маленький, еле хранящий в себе жизнь бутон, я опалялся собственными чувствами, которые, перевалив через край, брали надо мной контроль.
Тот самый контроль, который я держал в узде уже очень и очень долго.
К
нему подбежала девочка, появление которой сопровождалось радостным, детским смехом. В тёплом, зимнем платьице тёмно-зелёного цвета, с завязанными на затылке в бант густыми чёрными кудрями, она была
настолько его копией, что я сам для себя незаметно охладел в чувствах, прекратив ощущать такую явную, тянущую боль в сердце.
Вместо неё пробудилась странная, давно позабытая
нежность.
Особенно тогда, когда
тот, отреагировав на голос и звонкое
«Папа!», тотчас сменил пустошь на лице лаской и трепетной заботой. В глазах, несмотря на хранящуюся там яркую, практически осязаемую боль, заиграли притворно тёплые лучи, давая внимательному человеку понять, как тяжело на самом деле даётся
ему это самое тепло.
С поломанной улыбкой, дрожащими руками
он обхватил потянувшуюся к
нему на колени девчушку, что незамедлительно стала о чём-то весело щебетать, крепко обнимая за шею. Я не заметил, как к ним за столом присоединились Лиза и Югём, не замечал внимательного, наблюдавшего за мной, усталого, скрывавшего болезненность взгляда Артура, полностью растворяясь в
нём.
Я не мог отвести взгляда от того, как
он до ужаса знакомо морщился, делая первый глоток кофе; как с маленькой морщинкой между бровей серьёзно выбирал самый мягкий кусок хлеба из корзинки, дабы после аккуратно намазать на него масло и предложить Аннабель; как бережно своими тонкими, нежными пальцами обхватывал густую чёрную копну и убирал назад, чтобы те не лезли ей в лицо; как она же после еды запустила свои маленькие ручки
ему в волосы, играясь с волнистыми кончиками, наматывая те на палец.
Всё это: каждое движение, каждый брошенный друг на друга взгляд, приоткрытые губы и не доходящие до моего слуха разговоры — вызвало во мне невероятную, практически мешающую дышать
зависть.
Ведь я тоже мог быть там.
Мог сидеть рядом.
И эта представленная картина… такая яркая, такая
явственная, оказала на меня настолько бурный эффект, что я, моментально отвернувшись, сделал глубокий вдох, тотчас ощутив первую, обжигающую щеку слезу.
— Мы уедем, — уверенный в своих словах голос заставил меня вздрогнуть.
Как обухом по голове пришибленный, я медленно повернулся в сторону Вуда, что сидел рядом и надменно попивал кофе. Уставившись на него в непонимании, я ощутил, как от его такого непоколебимого вида по моей спине побежали холодные мурашки.
— Если они не исчезнут из твоей жизни… То это сделаем мы, уехав, — утвердительно, словно моя жизнь полностью и бесповоротно принадлежит ему.
Ровно так же, как это было последние пять лет…
Чего ты от него ждал? Что он тебя легко отпустит?
Он столько раз спасал твою жизнь…
Моё сердце болезненно сжалось, превращаясь в тугой, до нестерпимой боли, узел.
Но ведь я его никогда об этом не просил.
Хоть и обязан многим… Особенно за то, что благодаря нему у меня появился второй шанс.
Но какой толк от этого шанса… Если всю оставшуюся жизнь я могу прожить в безбожно дорогой, золотой, но совершенно мне чуждой клетке?
Или не прожить её и вовсе.
— А меня ты спросить не хочешь? — горько, с толикой нескрываемой обиды, поинтересовался я.
Вуд на мою реплику никак не отреагировал, опустив взгляд на уже пустую кружку из-под кофе. Выдержав небольшую паузу, во время которой я уже отчаялся услышать какой-либо ответ, он всё же небрежно повёл плечами, что всегда означало только его еле удерживаемое недовольство, и наконец посмотрел мне в глаза.
Меня в тот же миг будто придавило к стулу.
В его всегда холодном, не передающем эмоций взгляде сейчас плескалась леденящая душу
ярость.
— Я
всегда тебя об этом спрашивал. Всё то время, что мы были вместе, я только и делал, что действовал в
твоих интересах.
От того,
каким голосом он со мной разговаривал, мне стало дурно.
Вся моя спесь, обида и злость улетучились в тот же миг, как он стал давить на меня своей доминирующей аурой.
— Рядом с ним тебе больно. Он вскрывает твои еле-еле затянувшиеся раны и напоминает о том, каких мук тебе стоил
его уход.
Да, но…
Я ведь, несмотря на всех разбуженных, с трудом запечатанных в закромах души демонов, снова вспомнил о том… Как сильно его любил.
Его руки в моих руках;
его полный преданности взгляд в мою сторону; мягкие, пухлые губы на моих губах и такое податливое, словно только мне предназначенное тело кажутся таким правильным, таким верным, что остальное просто меркнет на
его фоне.
После всего, через что мы оба прошли за последние месяцы… Я вряд ли когда-либо смогу усомниться в том, что наша боль не обоюдна.
Она взаимна.
С одним и тем же корнем.
Ну почему я раньше этого не понял?..
— Я не хочу никуда уезжать, — практически шёпотом, — и не хочу от
него убегать.
Вуд напрягся.
— Рядом с
ним тебе станет только хуже, — непоколебимое в ответ.
Я смотрел ему пронзительно в глаза долгую, тяжёлую минуту, с каждой прошедшей секундой пытаясь найти в них ответ на крутящийся на языке вопрос:
«Ты сам-то в это веришь?»
Меня пытаешься обмануть… Но себя-то зачем?
И ничего не придумав лучше, я просто резко сорвался с места и под громкую, строгую просьбу остановиться выбежал из столовой.
Я не хотел останавливаться. Не хотел продолжать чувствовать это давление, которое вспышками то заставляло покорно склонять голову в благодарности за всю оказанную с его стороны поддержку и заботу, то, наоборот, беситься от вечного контроля, попыток сделать из меня покорного, задыхающегося от вечно ненужных и непрошенных благ партнёра.
Мне
всё осточертело.
Мне осточертела наша… Нет, его квартира. Эти тёмно-зелёные стены, давящие на мозг своей мрачностью и напоминанием, как я подолгу смотрел в них, сутками лежа в постели и не ощущая ничего, кроме дьявольской боли. Эти плотные, тёмно-синие шторы, висящие во всех комнатах и не пропускающие даже самый яркий, такой временами желанный свет. Эта гостиная, с висящими на стенах его картинами, выполненными ещё в юности, в период, когда он был с Роем.
И его чёртова комната, в которой я познакомился не только с многогранностью самого Вуда, но и с возможностями своего тела, особенно после первой опробованной коленно-локтевой позы.
Я устал. Элементарно устал.
Я понимал его чувства, ведь сам прекрасно был с ними знаком. Но сколько бы ещё совместных лет ни прошло, сколько бы ни было вместе пережито… Я всегда знал, что испытываю к нему очень тёплые, тесные, но не
романтические чувства. Я никогда не любовался нашими сплетёнными пальцами; никогда не заострял внимание на мелких родинках или полученных в детстве шрамиках, красующихся на его теле; не восхищался хорошей фигурой, хотя и мог её отметить глазами художника; не видел в глубоких, синих глазах чего-то для себя особенного, лишь признавая их красоту, как таковую.
Артур был для меня прекрасным партнёром: внимательным, заботливым, несмотря на холодную статность, в нужный момент всегда становящимся тёплым и мягким, ни в чём мне не отказывающим, невероятно сильным, уверенным и просто чертовски красивым мужчиной.
Но со всеми этими качествами, со всем багажом общего прошлого и совместной борьбы над спасением меня как человека, он всё равно не смог мне заменить
его.
С этими мыслями я отправился в закрытое помещение на самом верхнем этаже отеля, в котором хранились и ждали своего часа, чтобы блеснуть на выставке, картины. Украв у Вуда ещё несколько дней назад дубликат ключа от этой комнаты, я, пару раз оглянувшись и убедившись, что никто не видит моего тайного проникновения, быстро забежал внутрь и захлопнул за собой дверь.
Сделав пару шагов к закрытой форточке, я, стараясь издавать как можно меньше шума, её приоткрыл. Достав из кармана джинсов помятую, давно купленную для таких случаев, как сейчас, пачку сигарет, я прикурил и выглянул в окно, дабы картины не пропитало запахом никотина.
Прикрыв глаза, я попытался отсчитать от одного до десяти, ощущая, как колени и руки бьёт стрессовый мандраж.
Как она там говорила? Представлять безопасное место?..
Сердце делало нездоровый кульбит, а мысли, как назло, не хотели собираться в кучу, будто в издёвке подкидывая флешбэки вчерашнего вечера: белоснежная, местами исполосованная нежная кожа, гуляющая под пальцами на видимых рёбрах; стекающая по ключицам и шее вода; влажные, призывно приоткрытые, налитые от долгих поцелуев алой кровью губы; впитавшие влагу, потяжелевшие и переливающиеся синевой волнистые локоны, и, самое главное, до одури красивые, глубокие, потемневшие от страсти серо-голубые глаза.
Вытянув руку с зажатой между пальцев сигаретой из окна, я опустился лбом на изгиб локтя, вымученно замычав.
Плевать на секс. Плевать, что то, что я испытывал с
Лиамом, я никогда не испытывал с Вудом. Плевать на взаимную страсть и тягу наших друг к другу тел.
Главное ведь заключалось не в этом… А в том, как меня будто током от
его ласковых касаний прошибало; как сердцебиение ускорялось от одного только
им кинутого в меня болезненно-нежного взгляда; как болью скручивало внутренности только от одного произнесённого
им «Люблю»; как ноги подкашивались от
его практически невесомого, словно в страхе оглаживающего мою родинку прикосновения.
Сигарета выскользнула из пальцев, а я, так и не закрыв форточку, медленно сполз на пол. Не разворачиваясь, я глупо упёрся прямо под подоконником головой в стену, стараясь подавить набирающую во мне обороты ярость.
Я его не простил.
Я даже не знаю, что он должен сделать, чтобы я смог его простить.
От этого и больно. Ведь чувства, такие далёкие, но настолько в моё нутро въевшиеся, тянули меня к
нему, дабы исправить содеянное. Залечить
его раны, чтобы тот смог залечить
мои.
От одной мысли, что я хочу дать
нам ещё один шанс, меня бросило в ледяной пот, вызванный накатившим страхом и паникой, что перемежались множеством вопросов:
«А что, если он так и не оправился? Что, если он снова не станет выбирать между жизнью и смертью первое? Что, если он вновь, воспользовавшись моими чувствами, в конечном итоге их растопчет? Что, если он снова уйдёт? Что, если…»
Вихрь вопросов проносился в голове, тем не менее, не затмевая основную, такую яркую и важную, что, казалось, уже давно всё предрешившую мысль:
«Я без него не смогу».
Как и продолжать жить с Вудом, зная, что обрёк
его на вечное одиночество, которое и без того
его измучило.
Но теперь… Разве можно что-то исправить?
Подойди я к
нему вновь…
Он разве меня не оттолкнёт? После всего, что я с
ним сделал. После того, как выгнал, испугавшись, что тот сделает мне снова больно, тем самым делая
ему больно самому.
Наконец почувствовав, как шум в голове и мандраж в теле потихоньку ослабевают, я медленно развернулся, садясь окончательно на пол и облокачиваясь спиной о стену позади. Проведя пальцами по необычно коротким, недавно только подстриженным волосам, я неосознанно поднял взгляд, в тот же миг цепляясь за маленький, но до боли знакомый, выглядывающий из общей кучи уголок картины.
Мотнув головой и несколько раз моргнув, убеждённый, что мне показалось, я снова устремил взгляд в нужном направлении, повторно замечая никуда не исчезнувший уголок с прорисованным на нём грозовым тёмно-синим небом.
Но как?..
Всё ещё не веря, что это
та самая картина, я поднялся на ноги и, под всколыхнувшееся внутри меня волнение, подошёл к ней. Аккуратно подхватив уголок пальцами, я сначала легонько его потянул вверх, дабы по выглянувшим очертаниям понять: ошибаюсь я или нет.
Но когда до меня окончательно дошло, что это действительно
она, я одним ловким движением выдернул её из общей кучи остальных, ничем не примечательных картин.
Мне открылось чуть запылённое, не так давно намеренно убранное в дальний шкаф к остальным древним картинам с
цветами полотно под названием
«Океан».
«- И зачем ты её принёс?
Югём, с чуть мокрыми из-за моросящего на улице дождя волосами, стоял передо мной с совершенно непроницаемым лицом.
Не понимая, что происходит, по какой причине тот пришёл так поздно, так ещё и с некогда намеренно оставленной у него картиной, я, естественно, ждал разумного ответа.
Но… Явно не такого, какой по итогу получил:
— Я не хочу больше с тобой общаться.
Продолжая на него смотреть совершенно тупым, не верящим в услышанное взглядом, я чуть наклонил голову вбок и, сощурившись, спросил:
— Что?
Югём, так и не дождавшись, что я приму из его рук картину, просто поставил её, упакованную в какой-то защитный от внешних повреждений мешок, на пол, облокотив о стену в коридоре.
— Я хочу, чтобы у нас остались только деловые отношения, — словно произнося приговор, уверенно огласил он. — Но связанные исключительно с творческим центром. В группе с тобой я больше выступать тоже не хочу.
— Ч-что происходит? — не удержался я, почувствовав, как от волнения заплетается собственный язык.
Югём, зачесав пальцами мокрые пряди чёлки назад, внезапно усмехнулся и ответил вопросом на вопрос:
— Что происходит? Ты действительно не понимаешь, что происходит? — руки упали по швам, а на глазах друга внезапно стали появляться слёзы. — Я был у него в больнице вчера, Матитьягу. Ты хоть понимаешь, что натворил? Он выглядел очень плохо… Словно уже одной ногой в могиле.
От услышанного меня всего затрясло.
Воздух, неожиданно потяжелев, стал сдавливать лёгкие, а во рту, словно по мановению палочки, пропала вся влага.
В горле запершило.
— Я… Я…
— Я искренне тебя не понимаю, Мэтт. Тебе что, так понравились эти последние пять лет? — сознание пронзила боль, а ноги, пошатнувшись, сделали шаг назад. — Так нравилось, когда он был мёртвым?
Как от оплеухи, я ещё сильней отпрянул и, прерывисто втянув в лёгкие воздух, громко потребовал:
— Замолчи!
Но Югём, явно больше не желающий терпеть мои истерики, вместо того чтобы отступить, намеренно сделал шаг в мою сторону, грубо кинув:
— Нет, это ты лучше замолчи и слушай! Я просил тебя, умолял просто, чтобы ты наконец элементарно с ним поговорил! По-человечески, Мэтт, а не как слетевший с катушек психопат! Как тебе вообще совесть позволила со знанием о его проблемах со здоровьем такое сотворить?! — На мгновение друг затих, переводя дух. Сжав и разжав несколько раз кулаки, он отвернулся, но, спустя недолгую паузу, снова медленно поднял на меня взгляд. — А если бы… Если бы у него случился сердечный приступ? Или ещё что-то, я не знаю… Что бы ты делал, если бы он, после этого всего, действительно умер? Как бы ты жил с этим? Или что, снова бы попытался… — Но так и не закончив фразу, он резко замолчал, после чего выдержал пару секунд и уже спокойнее договорил: — Послушай, если тебе не нужен этот второй шанс, то не отбирай хотя бы мой. Я люблю Лизу и не хочу, чтобы она после всего, что ей пришлось пережить, потеряла по твоей вине брата.
— Югём… — жалобным, утопающим в агонии от услышанных слов голосом попытался заговорить я, но тот меня снова перебил.
— Если бы ты его всё-таки довёл, как бы я ей в глаза после этого смотрел? Я же, в конце концов… твой лучший друг, — на последних произнесённых им словах его голос дрогнул.
А после, он одним резким движением провёл тыльной стороной ладони по щеке, окончательно от меня отворачиваясь.
— Я жалею только об одном: что так и не смог стать тебе тем, к кому бы ты хотел хоть иногда прислушиваться, — он горько усмехнулся. — Видимо, не такие уж мы были и друзья. А может, я просто был хреновым другом.
Он сделал шаг в сторону выхода, отчего я испуганно погнался следом, истерично попытавшись поймать за локоть и остановить, но тот меня тут же оттолкнув, сказал:
— Можешь обрадовать Артура. Ему новость о несостоявшейся дружбе точно придётся по сердцу.
И ушёл, одним отточенным движением захлопнув дверь.
Пока я, не до конца веря в то, что только что потерял последнего и единственного друга, стоял как вкопанный и жмурился из-за обжигающих, душащих меня слёз».
На картину было больно смотреть.
Не только морально, но даже физически. Вспоминая, как долго я готовился к её написанию и полноценную, трудоёмкую работу, по завершению которой в отчаянии наглотался таблеток, я невольно поёжился.
Однако… Сейчас кроме ноющей внутри, ностальгической боли я неожиданно ощутил, как вместе с ней проснулась странная, но тёплая грусть. Скользя взглядом по грозовым облакам, я уже не воспринимал их как что-то тяжёлое и придавливающее к земле, не ощущал колючих мурашек от веющей от картины прохлады, заместо которой, наоборот, вспомнил
его улыбку и сбивающий с ног ветер.
И главное…
Солнечный свет.
Если раньше, я воспринимал
его вытянутую ладонь как способ от этого света защититься, то теперь я отчётливо видел, как
он на этот самый, выглядывающий из-за туч луч смотрит.
Смотрит на Солнце, которое его слепит.
Но… смотрит же. Не отворачивается.
Рама, которую я сжимал в своих руках, опасно затрещала, отчего я испуганно вздрогнул и ослабил хватку, возвращаясь в реальность. В мир, в котором
он, скорее всего, выбирает
меня.
Да, страшно.
Да, я не смогу выкарабкаться вновь, если
он от меня повторно откажется.
Но теперь… Зная
его. Зная о
его внутреннем мире. Разве я не дам
ему понять, что навсегда останусь рядом? Ведь теперь, вспоминая о каждом тёплом моменте из прошлого, и зная, через что
ему пришлось пройти в пансионате; прочитав в конце концов
его книгу, что была от начала и до самого конца пропитана безысходностью и одиночеством; после этих долгих и мучительных месяцев, во время которых мы вели друг против друга бессмысленную войну… Я не смогу
сохранить его?
«Как по мне, совершенством являются люди» — как на повторе, несколько раз прокрутилась в голове фраза голосом, который я просто бессовестно позабыл. Сейчас же, вспомнив его и даже расслышав в собственном сознании, я увидел перед глазами и проступающий образ
друга, от которого я все эти годы отмахивался.
Золотистые волосы, светло-карие глаза и до безумия тёплая улыбка.
И как я только мог
позабыть?
Я так боялся боли, так старался от неё всегда убежать, дабы избежать всё, что с ней связано, что даже намеренно отвернулся от некогда
лучшего друга. От самого первого человека, который меня искренне полюбил.
И вот чем мне это аукнулось. Я сам же обрёк себя на это
наказание.
— Прости меня… — тихо соскользнуло с моих губ, вместе со скатившимися непрошенными слезами. Образ Ди, колыхнувшись, с улыбкой растворился, вновь давая обзор на картину, которая, теперь казалось, являлась связующим звеном.
Я не могу
его больше потерять.
Я не хочу вообще больше никого терять!
Опустив картину на пол, я схватился руками за голову и стал судорожно соображать, как лучше всего поступить.
Придумав сначала задумку, а после, мысленно всё взвесив и подготовив себя к тому, что действительно её воплощу в реальность, я стал нервно ходить кругами. Я
должен наконец прекратить бояться того, что случится. Сам же
ему сказал, что
«будущее ненадёжно, прошедшее же невозвратно». Так какой смысл продолжать держаться за то, что уже не изменить?
Одно дело — продолжать жить прошлым… И совсем другое — иметь возможность зажить
так, как всегда боялся, и не воспользоваться ею.
Не попробуешь, не узнаешь, — так ведь говорят?
Ещё раз скосив взгляд на картину, я тяжело вздохнул, а после бережно вернул её к остальным, ждущим своего часа предстать перед публикой. С волнением, дрожащими руками и нескрываемым страхом, я спустился на первый этаж.
Заметив через широко открытые двери в зал занимающегося подготовкой выставки Артура, я всё-таки замер, ощутив не только прилив страха, но и жалость к нему. Несмотря на свою холодность, он всё же был обеспокоен, что прослеживалось не только по дёрганным движениям, но и иногда хмурящемуся взгляду.
Он точно за меня волнуется.
Он ведь… ждёт, когда я к нему вернусь.
Сердце болезненно сжалось, а руки, моментально вспотев, стали словно чужими, как и дрожащие от нервов ноги.
Он поймёт.
Он не может… не понять.
Встряхнув головой, я несколько раз сделал то же самое с руками, после чего глубоко вдохнул.
Если я не пожертвую им… То потеряю единственную и последнюю связь с тем будущим, от которого так часто отказывался.
Выдохнув, я будто бы кивнул сам себе и наконец сделал шаг в направлении к Вуду, что, будто только этого и ждав, обернулся, отреагировав на моё появление. Лишь на секунду в его глазах мелькнуло облегчение, которое тут же сменилось уже знакомой обидой и желанием вернуть контроль над ситуацией.
Это значило для меня только одно: он злится, и разговор вряд ли пройдёт так, как я бы того хотел.
Ведь контроль, о котором он грезит, к нему никогда больше не вернётся.
— Артур…
— Успокоился? — сурово, даже не отвлекаясь от работы. — Я уж думал, что ты окончательно решил переложить ответственность за выставку на одного меня.
Господи… Да какая, к чёрту, выставка?
— Артур, послушай…
Вуд, словно и не расслышав мою реплику или же, наоборот, её намеренно проигнорировав, снова заговорил:
— Матитьягу, я действительно не понимаю… Это ведь твоя была идея лететь в Ирландию?
Он вперил в меня серьёзный, в ожидании ответа, взгляд.
Почувствовав, как из-за этого моя уверенность в задуманном пошатнулась, я неловко и тихо буркнул:
— Да.
Сделав какое-то замечание одному из ребят, что помогали развешивать картины, он снова вернул ко мне своё внимание:
— Ты хотел в Ирландию. Я это устроил. Так почему ты так себя ведёшь?
Мотнув в непонимании головой, я уже хотел было начать оправдываться, как неожиданно замер, кое-что осознав.
Он намеренно отводит тему.
Он делает так, чтобы вновь вернуть надо мной власть. Пытается усыпить бдительность, чтобы я думал о чём угодно, только не о Лиаме.
Это осознание вновь придало мне сил.
И уверенности в том, что я совершаю правильный поступок.
Хватит контролировать мою жизнь.
— Артур, я хочу, чтобы в самом центре, на самом
видном месте, висел
«Океан».
Я произнёс это строго и с расстановкой, не отводя своего уверенного взгляда от Вуда, что с каждым моим словом становился мрачнее тучи. Брови, съехав вниз, грузно нависли над потемневшими синими глазами, создавая на его лице хмурое, даже жёсткое выражение.
Именно поэтому я не знал наверняка: он просто злится или же пытается за этой жёсткостью спрятать рвущую из него боль.
Ибо не понять, зачем я хочу повесить в центре картину, было просто-напросто невозможно.
Одной этой репликой я подвёл наши отношения к их логичному концу.
Но он всё равно смог меня удивить:
— Послушай, Мэтт, вы закончили. Этим поступком ты сделаешь только хуже.
Смотря прямо в холодные, синие глаза Артура и видя на их глубине усталость, перемешанную с горечью обиды, я с силой сжал кулаки.
Он должен меня отпустить.
Обязан — иначе просто меня погубит.
— Я не закончил, — тихо, почти неуловимо отозвался я, практически ощущая, как напряжение между нами подскакивает до самого его предела. — Артур, я
не хочу заканчивать.
От осознания,
как больно сейчас ему делаю, я не сдержал глубокого, дрожащего вдоха.
Но решимость, которую с таким трудом приобрёл, всё же не потерял.
Вуд, в свою очередь, продолжая нависать надо мной с совершенно каменным выражением лица, смотрел так, будто сейчас же заморозит своим взглядом меня на месте. Его глаза постепенно становились светлей, что говорило о возвращении его стальной выдержки, следом за чем на лицо опустилась непонятного мне характера тень.
От этого я напрягся.
— Мы это с тобой уже обсуждали. Ты должен помнить о том, что он не властен над своей жизнью и то, что случилось между вами пять лет назад, может повториться вновь.
Я судорожно втянул воздух, почувствовав, как на сердце вскрылся старый, практически незаживающий шрам.
Режет по самому больному. Знает, как это на меня подействует.
Стараясь спасти положение, он намеренно делает мне больно.
Но я не был намерен отступать.
Больше нет.
Артур, восприняв образовавшуюся между нами паузу за моё согласие с ним, начал было отворачиваться, когда я всё же ответил:
— Значит, так тому и быть.
От того, с какой стойкой уверенностью я это произносил, будто признавая нависшую над своей шеей плаху, я сам же почувствовал прилив облегчения. Сначала признав свою слабость перед
ним мысленно, а после уже и вслух, я впервые позволил себе глотнуть живительного, такого нужного мне сейчас воздуха.
Теперь, даже если Вуд моё решение не признает, я всё равно не смогу отказаться от своих слов.
Артур же, услышав, что я сказал, сначала замер, а после, совершенно для меня неожиданно, стал выглядеть по-детски потерянным. Маска, разрушившись, тотчас рухнула перед его ногами, а контроль надо мной, который он укреплял годами, со звоном цепей ослабил хватку, позволив мне наконец свободно передвигаться.
— Нет, — грубо бросил он, после чего в отрицании мотнул головой и, будто желая, чтобы последнее слово было за ним, развернулся и ушёл.
Что ж… Если так ему легче, то я не стану его останавливать.
Пусть осознание о потерянной надо мной власти придёт к нему постепенно.
Шумно выдохнув, я стал соображать, что теперь делать. Прекрасно понимая, что почти всю выставку контролирует он, я также знал, что не смогу легко и незаметно для него представить картину так, как того хотел.
Мне нужна была помощь. Сделать это в одиночку, теперь ещё и без поддержки Артура, я бы не смог.
Именно поэтому я решился на ещё один, волнительный для меня шаг.
Я пошёл к Югёму.
Ведь это именно он вернул мне эту картину. Именно он отчасти открыл мне тогда глаза на то, что я совершил не просто ужасный, но губительный даже для самого себя поступок.
Я больше не хочу никому вредить.
Ни Вуду, что может так и не познать, что такое взаимность, продолжая обманываться моими мнимыми, ненастоящими чувствами, и рано или поздно столкнуться с болезненной реальностью.
Ни Даниэлю, что незаслуженно пострадал из-за меня и, которому, несмотря на полученное душевное увечье, приходилось наблюдать мои с Артуром отношения, от которых ему, скорее всего, плохо.
Ни Энтони, который из-за моих сложных, неразрешённых конфликтов с
ним, вынужден стоять на месте, в попытках скрасить
его одиночество.
Ни Лизе, которая все эти годы оберегала и защищала больного брата, забывая о собственной, утекающей сквозь пальцы жизни.
Ни Югёму, что терпел мой отвратительный характер, вечные истерики, тычки и попытки его от себя оттолкнуть, в конце концов, заслуженно поставив на первое место себя, а не
плохого друга в моём лице.
Ни даже себе, такому зацикленному на прошлом, своих и чужих ошибках, на некогда пережитых травмах и не желающему хотя бы просто
попытаться узнать, что будет, если выйти из зоны комфорта.
И, тем более,
Лиаму, что не заслужил участи на всю жизнь остаться один, перебиваясь случайными, мимолётными связями, тем самым заполняя ненадолго внутреннюю пустоту, как это было с танцором.
Конечно,
он мог бы попытаться ещё раз… найти того, кто сможет ему
меня заменить.
Но, если
его слова были правдой и весь тот смысл, что
он вкладывал в письма на протяжении пяти лет тоже, то это просто-напросто
невозможно.
Югём нашёлся сразу. Бегая в соседнем зале и выполняя поручения Даниэля, он выглядел усталым и запыхавшимся. Явно не готовым к тому, что его
бывший лучший друг захочет внезапно не просто с ним пообщаться, но и даже попросить о выполнении какой-то просьбы.
Я нервничал и боялся его реакции.
Но о том, чтобы отказаться от попытки, не было и речи.
Поэтому, не желая оттягивать момент, я в пару шагов к нему приблизился и заявил:
— Югём, мне нужна твоя помощь.
Остановившись с какой-то на вид увесистой коробкой, в которой однозначно находились картины, он окинул меня удивлённым взглядом, что быстро сменился на нейтрально-холодный.
Не прошло и пары секунд, как он произнёс:
— Обратись к Вуду.
И отвернувшись, хотел было уже уйти, но я ему этого не позволил, схватив за локоть. Югём от неожиданности дёрнулся, а после снова окинул меня взглядом, в котором плескалось раздражение, а на самой глубине — еле скрываемая обида.
Он не простил меня.
И неизвестно, простит ли после всего, что я уже сделал.
Но выбора, кроме как бороться, у меня не было. Поэтому, тяжело вздохнув, я отпустил его руку и, сжав кулаки, произнёс:
— Он мне не поможет. Он
никогда не захочет мне помогать с тем, о чём я хочу попросить, — сделав акцент на последних словах, я заметил, как в глазах бывшего друга вспыхнуло мимолётное удивление.
Однако, и то быстро исчезло, заместо чего на лице вновь проявилась стойкая уверенность в своём решении мне отказать.
— Не мои проблемы, — кинул он грубо, тем самым подтверждая мои опасения.
Я ждал, что он снова попытается уйти, окончательно и бесповоротно ставя точку в наших отношениях, тем самым доказывая, как сильно я облажался. Я практически с замиранием сердца к этому готовился, внутренне весь сжимаясь и даже перестав дышать, испуганно вперив в бывшего друга взгляд.
Но тот… Словно бы почувствовав или же заметив, в каком я пребываю состоянии, всё-таки остался, будто бы давая мне фору.
Я понял, что это мой последний шанс.
Сейчас или никогда.
— Югём, прости меня, — я говорил так же уверенно, как и до этого с Вудом, дабы не дать ему и шанса подумать, что я просто давлю на жалость. — Я… я знаю, что совершал ужасные поступки. Знаю, что был просто отвратительным другом. Но мне правда сейчас нужна твоя помощь…
— Знаешь? — сквозь зубы. — Хочешь, чёрт возьми, помощи?
Не успел я опомниться и осознать, в какой ярости пребывает от моих слов Югём, я испуганно вздрогнул, когда перед ногами с грохотом опустилась коробка с картинами.
— Как тебе ещё хватает совести?! — не повышая голоса, приблизившись ко мне, стал злобно вопрошать он. — После всего дерьма, что мы пережили, что
он пережил, как ты мог с
ним так поступить? Бедняга почти ни с кем не разговаривает, всю ночь прорыдал в ванной комнате и даже ничего за всё утро не съел.
Сколько можно думать только о себе, Матитьягу?! Как долго ты ещё будешь играть не только со своей жизнью, но и с чужими?!
Меня всего затрясло, а в груди с каким-то неприятным хлопком что-то треснуло.
От его слов было так больно, что я, буквально ощущая, как из-под ног начинает уходить земля, дрожащим голосом ответил:
— Ты прав. Полностью прав, Югём. — Сдерживаясь, чтобы позорно не разрыдаться, я устремил на своего собеседника полный муки взгляд, в тот же миг замечая, как он, может, неявно, но смягчается. — Я так сильно потонул в собственном горе, что просто не верил, что когда-нибудь смогу из него выплыть. Я совершал такие поступки, которым элементарно нет оправдания. Именно поэтому я понимаю, что не заслужил прощения. Но… — выдержав паузу, дабы восстановить дыхание и голос, я, проморгавшись, тише договорил:
— Но я хочу всё исправить.
Выдержав на мне недолгий, суровый взгляд, он сухо уточнил:
— А ты уверен, что ещё есть, что исправлять?
Конечно, нет.
Я даже себя больше никогда не смогу полноценно собрать. Разбитый по кусочкам, я терялся в многолетней, растворяющей как кислота моё нутро боли.
Но я хочу… попробовать.
Себя частично собрать и помочь собраться
ему.
— Я должен хотя бы попытаться, — уверенно, без колебаний отозвался я, а следом, будто бы уверенный в том, что обязан это озвучить, добавил: — Югём, я не мог забыть о
нём все эти годы. Растаптывая свои чувства внутри, стараясь закопать их поглубже, я всё равно так и не смог о них позабыть. Я всё ещё помню, что…
люблю его.
Снова наступила тишина. Вокруг нас сновали изредка бросавшие в нашу сторону любопытные взгляды остальные члены коллектива, также помогающие Даниэлю с развешиванием картин.
Откуда-то слышались тихие разговоры, откуда-то даже смех.
Никто и не подозревал, что прямо в это самое мгновение, именно в эту самую минуту решается
моя судьба.
Ведь если не Югём… То кто мне поможет? За все прошлые года, относясь ко всем наплевательски, беспричинно грубо, я и представить себе не мог, что кто-то захочет даже просто выслушать мою просьбу.
На меня накатило дикое
отчаяние.
— Югём, пожалуйста… — в мольбе, еле шевеля губами от страха.
Выдержав ещё короткую паузу, мой слушатель в конце концов выдохнул и холодно произнёс:
— Если я пожалею… Нет, если
ты заставишь меня пожалеть об этом, то клянусь: я больше не то что не заговорю с тобой,
я от тебя мокрого места не оставлю.
Золотистые глаза блеснули опасно, но заслуженно.
Да, грубо и, возможно, его угроза прозвучала жестоко… Но она была весомой.
Я знал, что не заслуживаю даже малейшей помощи, не то что помощи в спасении моего шаткого будущего.
Никто не даёт гарантии, что всё будет хорошо или что
он захочет хотя бы просто попытаться.
Но я готов был просить… Нет, вымаливать прощение.
— Что ты хочешь, чтобы я сделал? Если думаешь, что я смогу изменить
его мнение о тебе, то…
— Нет-нет, — остановил его я, дрожащими от волнения руками попросив о молчании, вскинув ладони вверх. — Мне нужно, чтобы ты привёл его на
мою выставку.
На лице Югёма тут же выступило негодование.
— Интересно, каким образом я должен это сделать? — взмахнув руками, он стал удивлённо вопрошать. — Это будет звучать как издёвка: «Пойдём, Лиам, посмотрим на выставку Мэтта, чтобы ты помучался ещё немного».
Я понимал, что он прав. После того, как я
растоптал не только
его чувства, но и его самого как личность, так грубо прогнав, после доверенных в мои руки души и тела,
он, находясь в здравом уме, никогда больше не захочет видеть не только меня, но и тем более мои картины.
Но я… Я не знал, что ещё предпринять.
От накатывающей на меня паники, я стал судорожно заламывать пальцы и хвататься глазами за всё вокруг, пытаясь найти подсказку или придумать хоть что-то, что позволило бы
его заманить.
Поэтому и не заметил, как обеспокоенно стал следить за мной сам Югём, а после, с сочувствием во взгляде, всё же произнёс:
— Я попробую, но ничего не обещаю, — положив руку мне на плечо, тем самым помогая мне успокоиться, он уже мягче стал уточнять: — Но что именно ты хочешь сделать? На всеобщее обозрение перед
ним извиниться? Я не думаю…
Отрицательно мотнув головой, я тут же его перебил:
— Нет. Я хочу только, чтобы
он увидел мою картину.
— Какую? — непонимающе спросил Югём, а следом, будто догадавшись, о
какой именно картине может идти речь, чуть сощурил взгляд и с ухмылкой добавил: — Подожди…
Ту самую?
Ничего не сказав в ответ, я, поймав мелькнувший на лице
друга энтузиазм, сам немного ободрился и уверенно кивнул.
В то же мгновение рука, сжимающая моё плечо, стала крепче.
— Правда, Вуд запретил мне её вывешивать, — с безысходностью в голосе отозвался я, — мне нужно придумать, как сделать это без его ведома.
И тут, словно по закону жанра любого, самого банального фильма, позади меня раздался голос:
— Я могу помочь.
Обернувшись, я увидел стоявшего неподалёку и явно всё подслушавшего, донельзя довольного Даниэля.
***
Когда всё было готово и выставочные залы стали постепенно открываться, я был как на иголках, постоянно осматриваясь по сторонам, в надежде увидеть друга и знакомую, чёрную макушку. Артур, что не был в курсе состоявшегося между мной и Даниэлем плана, разгуливал с каким-то своим знакомым, полностью игнорируя моё присутствие.
Я понимал, что он делает это намеренно, дабы не спровоцировать повторения случившегося между нами разговора. По тому, какой у него был стеклянный взгляд, я догадывался, что, несмотря на участие в диалоге со своим собеседником, он явно думал совершенно о другом.
Я также не подходил к нему. Мне не хотелось лишний раз попадать под его настырное влияние и тем более попытку вывернуть ситуацию под себя.
Особенно сейчас, когда я с дрожащими руками, судорожно сжимающими пальцы в кулаки от нервов, ждал
его.
Время бежало быстрой рекой, посетители, что следовали за Даниэлем по залам и слушали лекции не только о картинах, но и о направлениях работ современных художников, всё пребывали и пребывали. Мой зал, который считался завершающим на выставке, пока что пустовал, благодаря чему я мог не скрывать собственное беспокойство и накатывающий на меня то и дело панический страх.
А что, если он не придёт?
Ведь это так вероятно.
Эта вероятность была даже выше, чем если бы он захотел прийти.
И я понимал, почему… Но я так надеялся. Я пытался верить в то, что он, несмотря на мой ужасный поступок, хотя бы захочет посмотреть мне в глаза. Не опускать их, как делал это утром в столовой, а вскинуть гордо, как он умеет, и показать, что не сломлен.
Что ещё способен вести борьбу.
И… Я так хотел бы показать, что проиграл. Что не будет больше этой чёртовой войны. Что готов упасть перед ним на колени и доказать, что приму любое его решение.
Я даже готов к тому, что он действительно отсечёт мне голову.
Лишь бы выслушал… Пусть не простит. Пусть ненавидит за то, что я сделал.
Но хотя бы узнает, что на самом деле у меня внутри.
Эгоистично… Как эгоистично просить
его о том, о чём
он сам умолял столько времени. Я знал это, прекрасно осознавал, как ужасно поступаю, лишив
его однажды даже малейшего шанса на объяснение, а сейчас же требуя того же взамен.
Но выбора иного у меня нет.
Как тогда… Далёкие
пять лет назад, я признался
ему в чувствах с помощью своей картины, так и сейчас я не нашёл выхода лучше, чем сделать это снова. Ведь
Призрак, которого я полюбил однажды, которого воспринимал как должное, более не будет таковым.
И если мне не удалось
тогда наполнить
его прозрачную оболочку иными красками, то я сделаю это
сейчас.
Дал бы
он только шанс.
А потом двери приоткрылись, я встрепенулся, пряча руки в карманах толстовки, и в зал стали постепенно заходить люди. Наклонив голову чуть вниз, я стал внимательно выискивать нужный мне силуэт, внутренне ощущая, как сердце заходится в бешеном ритме.
Множество чужих голосов стали заполнять мой слух, пока я пытался выловить
его голос.
Скользя взглядом по любопытным, изучающим картины лицам людей, я пытался зацепиться за
его лицо, в ужасе догадываясь, что
его здесь нет.
Ты правда думаешь, что он придёт?
Соскочив с возвышенности, на которой стоял самый дальний ряд из картин, я, уже не чувствуя рук и ног от волнения, стал в панике мелькать между людьми, что аляпистой какофонией из разных оттенков смазывались перед глазами. Они растворялись, становясь для меня тем самым
призраком, пока единственный, особый для меня человек не хотел вырисовываться на моём горизонте.
Встав посреди зала, неподалёку от того места, где
должен будет появиться мой
«Океан», я отметил, что не увидел также Югёма и Лизу. Это давало мне ещё мизерную, но надежду на то, что ещё не всё потеряно.
Двинувшись ближе к началу помещения, там, где начинался первый ряд из картин, я успел только заметить влетевшего внутрь лучезарно улыбающегося Даниэля, когда на моё плечо неожиданно упала чья-то ладонь.
Испуганно встрепенувшись, я вздрогнул и тут же обернулся, сдавая себя с потрохами, не успев скрыть играющие на лице эмоции.
— Что с тобой?
На меня смотрели пронзительные, глубокие синие глаза. На лице же ничего, кроме нескрываемой настороженности.
— Почему ты… — начал было он, уловив мою попытку отстраниться, но умолк. Не успел я осознать, что происходит, как он приблизился и грубо сказал: — Даже не думай, Матитьягу.
Меня всего обдало жаром, что, покрыв тело колючими мурашками, взорвался агонией в голове. Сознание на мгновение поплыло, а следом, словно по щелчку пальцев, опустело.
Не было ни злобы, ни страха.
Одна лишь уверенность.
— Что не думать? — стойко.
Каменная кладка, состоящая из моих внутренних барьеров, кирпич за кирпичом стала осыпаться, медленно превращаясь в пыль. Хранящийся за ней колючий кустарник, с убитыми на нём птицами, что олицетворяли любую попытку извне до меня достучаться, стал опадать наземь.
— Делать то, что собираешься, — угрюмо ответил Артур.
Из его всегда идеальной причёски выбилась одна тонкая прядь, что, опадая на лоб, стала добавлять его внешнему виду беспорядка. Лицо, вечно каменное, сейчас становилось то злым, то по-детски ранимым, показывая плохо скрываемую сейчас внутреннюю боль.
Пепел и стекло.
Рычащие из каждого угла демоны.
Чернь, что наполняла моё нутро.
Всё это, как подожжённый одуванчик, одной яркой искрой воспламенилось, заполняя сад вокруг туманной дымкой.
Я смотрел чётко на Артура, что от моего уверенного, ни разу не дрогнувшего взгляда становился всё слабее и слабее. Когда на трибуну же вышел Даниэль и стал рассказывать о моих работах, я медленно вскинул руку и под полный боли взгляд Вуда поправил мешающую ему прядь.
Я никогда не проявлял к нему достаточно нежности.
Есть повод сделать это хотя бы сейчас.
Тогда, когда последние связующие нас нити, рвутся, растворяясь в воздухе.
Когда же на всеуслышанье прозвучало название
той самой картины, Артур, так и не сумев справиться со своими эмоциями, перевёл на неё взгляд. Даниэль, специально выпросив у владельцев отеля нужный стенд, развернул его, представив зрителям широкое полотно, на котором во весь рост спиной к нам стоял
он. Грозовые тучи, сияющий свет и
океан, который бушевал не меньше, чем тот, что простирался неподалёку от нашего здания, моментально приковали чужие взгляды.
Ведь по сравнению с остальными, сплошь чёрно-белыми и серыми картинами, эта была наполнена, как бы это удивительно ни звучало,
живым сиянием.
— Матитьягу, — с нажимом прозвучало рядом, отчего я вернул взгляд Вуду.
Слабость в его лице и теле исчезли, сменившись самой настоящей злобой.
От неожиданности я не успел ничего предпринять, когда он сжал мой локоть и притянул к себе, будто бы желая всем показать,
кому я принадлежу. Его яростные попытки меня удержать чуть не довели меня до истерики, особенно в момент, когда я сделал шаг назад, а его рука вместо того, чтобы ослабнуть, наоборот, сжалась сильнее.
Я хотел было начать уже вырываться, когда испуганно замер, заметив наконец вошедших в зал Югёма и Лизу, на чьих руках была чем-то расстроенная Аннабель.
А потом до меня дошло.
Друг, найдя меня взглядом, тут же в отрицании мотнул головой, всем видом показывая, как ему жаль.
Он не придёт.
Болезненная осознанность накрыла меня одним большим потоком, а слова, которые донеслись до моего сознания, и вовсе заставили меня ощутить себя так, будто я окунаюсь в ледяную реку:
— Вот видишь, я же тебя предупреждал, что добром это не кончится.
Я перевёл повлажневший взгляд на Вуда, лицо которого уже не было таким злым, но всё ещё раздражённым и до отвратительного высокомерным.
Неожиданно сорвавшись с места, он стал тащить меня в неизвестном мне направлении, отчего я стал заплетающимися ногами пытаться его замедлить, петляя и буквально валясь на пол.
Мою грудь пробивали остроконечные шипы, что, добираясь до самого сердца, оставляли сладкую боль. И если раньше я бы попытался это остановить или спрятаться, теперь я, наоборот, с улыбкой на лице произнёс то, что заставило Вуда в недоумении замереть.
— Артур, я обещал ему, что научу
его плавать.
«— А знаешь, чего боюсь я?
Замерев, я медленно опустил мгновение назад поднятые вверх руки и резко выдохнул. Словно из меня только что одним этим вопросом выбили весь воздух.
Я испытал невероятно яркий приступ страха.
И повернул голову в сторону, уловив странную, нависшую над Лиамом тень.
— Воды, — не дождавшись от меня какой-либо реакции, договорил он, — я не умею плавать.
Вдох.
Выдох.
— Я научу».
Так, будто и не было этих ужасных
пяти лет. Я видел его сгорбленную на больничной койке спину, спадающие, потерявшие блеск волосы и такие яркие, в тот момент осознанные, полные горечи глаза.
Не желая признаваться в слабости, он подписал себе приговор.
Запечатав в страхе то, что было горькой тайной…
Он хотел жить.
— Что за чушь ты несёшь?
Выдержав паузу, Вуд непоколебимо стал тянуть меня на себя, отчего я больше не мог терпеть и стал по-настоящему яростно вырываться. Дёргая рукой, я мотал головой из стороны в сторону, совершенно не волнуясь, что подумают окружающие нас люди.
Во мне горело только одно желание.
Я должен его найти.
Все эти дни на небе гуляли дождевые тучи, затемняя и омывая влагой не только иссохшую траву и скалы, но и само здание, маленькими стекающими каплями оставаясь на стеклянной поверхности окон.
Но именно сейчас по моим глазам ударил яркий солнечный свет, и я, инстинктивно моргнув, скосил взгляд на панорамные окна, ведущие к выходу на пустующую сейчас террасу. Не сразу привыкнув к сиянию, я моргнул ещё раз, в следующее же мгновение уловив вдалеке маленький, движущийся силуэт.
Светлое пальто развевалось на ветру, а копна чёрных волос, взмывая вверх, опадала синими волнами вниз.
Люди передо мной были как клякса.
Но его фигура, такая сейчас далёкая, была чётче чем что-либо ещё в этом мире.
Сначала меня накрыло непонимание.
Но уже в следующее мгновение сковал дичайший ужас.
Там же обрыв.
— Отпусти меня, — испуганно произнёс я, ни на секунду не отводя взгляда от
его продолжающей уверенно идти фигуры.
Рука на моей кисти стала ещё крепче, отчего из моей груди вырвался жалобный стон, что заглушил крик:
— Никуда я тебя не отпущу!
Артур, словно окончательно обезумев, стал тащить меня прочь из зала, когда я, пропитанный страхом, стал что-то нечленораздельно мычать, не имея больше сил ни говорить, ни бороться.
Идя по осколкам собственной разбитой некогда души, я окроплял кровью навеки завядшие кустарники, что, проникая в самую глубь сердца, давали наконец-то путь для новой, такой близкой и желанной жизни.
Огонь потух.
Туман растворился в воздухе.
Перед моими же израненными ногами выглядывал маленький окружённый пылью бутон.
Осталось только выбрать… Помочь ему спастись или навеки уничтожить, растоптав уверенно стопой.
— Что ты делаешь?! — голос Даниэля был, как живительная влага в пустыни, спасительным и отрезвляющим. — Посетители смотрят на вас, вы их пугаете!
Воспользовавшись его вмешательством и заминкой Артура, я дёрнулся ещё раз, глазами же пытаясь не потерять всё больше уменьшающийся силуэт.
Чем дальше
он становился, тем обречённее ощущал себя я.
На мои глаза навернулись слёзы.
— Нет… Нет… — стал безостановочно повторять я, тем самым привлекая внимание блондина, который, заметив мой перепуганный взгляд, посмотрел в том же направлении, что и я.
В следующее же мгновение, издав перепуганный вздох, он ухватился за Вуда и в панике прокричал:
— Немедленно отпусти его!
Но Артур, будто никого не видя и не слыша, продолжал с какой-то маниакальностью тащить меня прочь.
Именно тогда я и понял, что обычное сопротивление ничем не поможет.
Мне так жаль, Артур.
Мне так жаль…
Но я не могу его вновь потерять. Только не сейчас.
Только не тогда, когда я хочу начать жизнь заново.
— Артур, я безгранично благодарен тебе за всё, что ты для меня сделал.
Тянущее меня чувство прекратилось, а Вуд, словно прикованный моими словами к земле, застыл на месте.
И я понимал, почему.
Ведь я никогда… Никогда не произносил слов благодарности.
— Ты правда невероятный человек, и я действительно люблю тебя, — медленно повернув в мою сторону голову, он окинул меня своим разбитым вдребезги взглядом. — Но это
не та любовь, которую ты хочешь.
Я с мольбой в глазах улыбнулся, почувствовав, как по щекам скатились горячие слёзы.
В этот же момент к нам подошёл обеспокоенный Югём, уже готовящийся кинуться на помощь.
— Ты спас мне жизнь… — тише, с подрагивающими от рыданий плечами. —
Так не отнимай же её у меня теперь.
Сначала я почувствовал, как сжимающая меня рука дрогнула.
Следом, как она ослабла.
Вместе с тем, как он меня отпустил, его собственные глаза наполнились слезами, а губы, приоткрывшись, прерывисто втянули воздух. Я стал медленно отступать назад, отчего тот, будто по инерции, потянулся за мной, но снова замер из-за выскочившего на его пути Югёма.
Я развернулся.
Послышались крики, которые я более не мог разобрать. Мои ноги с невероятной скоростью несли меня на улицу, прямо на тропу, ведущую к тому самому обрыву, куда направлялся
он.
Отталкивая мешающих мне людей, я вылетел наружу, тут же почувствовав обрушившийся на меня ледяной, промозглый ветер. В моё лицо стали бить редкие дождевые капли, а воздух, будто наэлектризованный, наполнял моментально загоревшиеся в пламени лёгкие.
Бутон, раскрывшись, потянулся вверх.
В глазах стояла влага, а в сознании мелькало лишь
его лицо, которое, сменяясь, как тональность в музыке, играло улыбками, слезами и убивающей его болезнью.
Наклонившись, я бережно обхватил его руками.
Глаза, в сиянии, раскрывшись, позволили лишь кончиками пальцев прикоснуться к тихой глади
его зеркала души.
Одно мгновение.
И зеркало, разлетевшись на мелкие осколки, обуреваемое болью, превратилось в шторм, снося не только всех вокруг, но и потопляя
своего владельца.
Погубленный, израненный и потерявший всю необходимую влагу, он слабо покачнулся, доверительно вверяя в мои руки свою жизнь.
Не растоптал.
Так дай мне прорасти.
Рёбра пронзила боль, ноги, заплетаясь, стали, будто назло, собирать всевозможные кочки. Спотыкаясь, обрезая о мелкие камни ладони, я поднимался и бежал не сбавляя скорость. В груди же, несмотря на холод пробирающегося под одежду ветра, проснулось золотистое тепло, что словно прочной нитью вело меня
к нему.
Корни пронзили плоть.
Своими ланцетными листьями, проникая внутрь, голубой цветок не отравлял, а будто, как в легенде о Кентавре, исцелял, наполняя тело силой.
Чем ближе становился ко мне
его силуэт, тем устойчивее была мысль, которая с уверенностью запечаталась в самом сердце.
Что бы сейчас ни случилось, сколько бы жертв мы ни понесли, вселенная позволит нам возродиться вновь. И тогда я точно не упущу шанс, найду его и снова сделаю всё, чтобы он больше никогда не узнал, что такое одиночество.
Я закричал.
Кричал
его имя во всё горло, перекрикивая ветер.
Цветы, опоясав моё тело, заиграли в танце, позволяя навеки оставшейся во мне тьме сохраниться оберегом в волосах и запечататься навеки в чернильных узорах на руках.
Именно ими я и потянулся к
нему, делая последний рывок вперёд и повторяя имя, что наконец дошло до
его обладателя.
Вздрогнув, он резко обернулся и, внезапно не удержавшись на ногах, стал заваливаться назад.
Одна секунда.
Мимолётная попытка.
Вытягивая сильнее руку, в самый последний момент, я успел ухватить того за ладонь и с горящим во мне отчаянием потянуть его на себя, тут же кубарем скатываясь назад. Тонкую ткань толстовки на спине, как и кожу, разодрало острыми камнями, но я не чувствовал боли.
Единственное, что я сейчас ощущал, — это тяжесть
его тела.
Прижимая крепко
его к себе, я жмурился, оглушённый не только чуть не случившейся трагедией, но и собственным сердцем, что стучало так, что даже заглушало какие-либо звуки.
— Матти?
Но
его голос, произносивший в ласковости моё имя, подействовал на меня моментально, тут же отрезвляя и приводя в чувства.
Выпутавшись из моих объятий,
он приподнялся, окинув меня ошеломлёнными, перепуганными глазами. Сжимая своими покрасневшими от холода пальцами толстовку на моей груди, он делал судорожные вдохи, будто задыхаясь.
Приподнявшись за ним следом, но всё ещё не выпуская из своих рук, я снова посмотрел ему в глаза, в которых вместе с шоком была ещё и теплящаяся
нежность.
Увидев эту смесь, я не удержался:
— Зачем? Лиам, з-зачем? — мои губы задрожали, отчего голос неизбежно сорвался. — Зачем ты подошёл так близко к краю? Неужели после всего… — но договорить я не успел, заметив, как на глаза напротив навернулись слёзы.
Его плечи затряслись, а руки, что всё это время сжимали мою одежду, стали опускаться. Нас снова обдало пронизывающим ветром, отчего несколько прядок его волос, колыхнувшись, прилипли к мокрым щекам.
Его слёзы. Его поступки.
Всё это лишь следствие непоправимых действий, которые я некогда совершил.
Мы оба виноваты.
Так почему бы не начать исправлять ошибки?
В жалости к нашим истерзанным душам, в нежности, что искрилась сейчас в моей груди, я бережно провёл ладонью по его щеке, убирая прядки, тем самым возвращая себе взгляд
любимых грозовых омутов.
— Лиам, прости меня, — глаза передо мной ожидаемо пронзило удивление. — Прости за то, что так поступил с тобой. Прости, что прогнал вчера. Я ведь… Господи,
я ведь этого не хотел. Я просто испугался. Испугался того, что почувствовал. Ты же не представляешь… Не представляешь, как долго я боролся с собой. Я выкорчёвывал чувства к тебе годами, а когда снова стал их ощущать… Прости меня. Прости за всё, что я сделал. Мне так жаль… — Опустив ладони, я перехватил его руки. Проведя пальцем по ребристой от шрамов коже, я сам, не сдержавшись, захлебнулся в слезах. — Я ведь так старался тебя
тогда спасти. Прости, что не уберёг. Прости, что из-за собственной боли не хотел замечать твою. Прости, что заставил пройти те же
круги ада, что прошёл сам.
— Матитьягу… — жалобно прозвучало с его стороны.
Но я не дал ему продолжить, снова перебив:
— Однажды, когда меня пытались убедить в обратном, я сказал, что
ни через три года, ни через пять лет я тебя не забуду, — я горько улыбнулся, почувствовав на своих губах привкус соли от стекающих к ним слёз. — Так и было. Я
никогда тебя не забывал. — Вскинув взгляд, я притянул его руки к себе и коснулся никак не желающей согреваться кожи губами. Лиам, издав жалобный, полный боли стон, судорожно втянул воздух. — Прости, что не хотел знакомиться с тобой
настоящим. Прости, что познакомил со своим миром, так эгоистично даже не попытавшись познакомиться с твоим собственным. — Продолжая держать его ладонь одной рукой, другой я потянулся к его волосам, ласково запуская в них пальцы. Выдохнув, я наклонился к нему и практически прошептал в самые губы: —
Я люблю тебя, Лиам. Всегда любил и знаю, что больше никого не полюблю так вновь. Поэтому, если ты позволишь мне остаться рядом, я обещаю, что сделаю всё, чтобы добавить в серость твоих будней немного новых, ярких красок…
Кожа к коже. Губы к губам. Воздух, разделённый на двоих.
Судорожные, безостановочные касания и постоянные, не умолкающие признания
в любви.
Перед глазами же летели
годы.
Jacob Lee — Ghost
«Бабуль, с днём рождения! Желаю тебе всех благ и долгих лет жизни!»
Я вспоминал наш первый разговор, то, с каким недоумением я отвечал на звонок и слушал такой до безумия глубокий, нежный голос.
«Вы, наверное, думаете, что я чудак, раз снова звоню вам. Если вы не желаете со мной разговаривать, то скажите прямо, я всё пойму и больше не стану вам надоедать».
Как испытывал неописуемо странную радость, думая о том, что этого самого чудака я ждал больше, чем кого-либо в своей жизни.
«… А вот фейерверки… Я люблю с самого детства».
И то, как увидел его впервые и понял, что окончательно и беспросветно влип.
«Надеюсь, что вы когда-нибудь сможете меня простить, а сейчас… Я, наверное, готов с вами попрощаться. Не буду больше пытаться дозвониться или писать сообщения. Удалю ваш контакт, чтобы не было соблазна. Мне правда жаль, что всё так вышло».
Как до безумия испугался возникших в своей груди чувств и чуть не отказался от собственного счастья.
«Смотри Мэтт, это Лиам, человек из твоего телефона. Смотри Лиам, это Мэтт, он также является человеком из телефона, только из твоего».
И как чуть не упал в обморок, от неверия, что вижу его на расстоянии вытянутой руки.
«Я не сказал тебе этого раньше, но, на самом деле, я тоже это чувствую, что мы будто бы… родственные души».
Как впервые прикоснулся к нему, испытав невероятные ощущения нежности и любви.
«Послушай, я не умею говорить какие-то красивые речи или правильно выражать свои чувства. Не знаю, как именно с ними справляться или контролировать. Всю свою жизнь я только и слышал, что являюсь холодным грубияном, не понимающим, как нужно общаться с людьми».
Наш первый поцелуй и моё признание.
Распустившиеся в моей груди
васильки.
«У Уильяма также присутствует выраженная форма аритмии и сопутствующее ему неестественное сердцебиение. Мне нужно как можно скорее узнать, не прекращал ли он медикаментозное лечение и какие именно препараты он принимал. Поэтому было бы неплохо, если бы вы в ближайшее время предоставили мне всю историю его болезни».
И то, как больно было потом.
«И несмотря ни на что… Живи. И главное помни — я бесконечно сильно люблю тебя».
Наше прощание и адская мука после.
Но даже пройдя всё это. Через каждый, наполненный невыносимой болью день… Я знал, что готов пройти через всё это вновь.
Если в конце я так же буду держать его в своих объятиях.
И знать, что больше
никогда не отпущу.
***
Ты мог бы быть так велик…
Я не позволю тебе ускользнуть.
Есть ли надежда для нас?
Ведь даже Призраку нужен друг.
