Lindsey Stirling — Carol of The Bells
Я боялся только первые секунды, чувствуя пробивающий меня холод и направленные на себя многочисленные взгляды. Праздник удался, и все выглядели взволнованно, ведь передо мной выступило так много талантливых музыкантов, в том числе и Югём, что на этот раз пел о любви и был без своего привычного напарника. Матитьягу же не выступал вовсе. Станцевали свой энергичный танец и Энтони вместе со своей командой, взорвав зал даже без моего участия. Теперь же была моя очередь. Одновременно с заигравшей мелодией я открыл глаза и безукоризненно найдя того самого человека, начал двигаться. В моих руках были ленты из того же материала, что и рубашка. Подкидывая их в такт музыке, я совершал ими незамысловатые движения, будто бы изображая снежные вихри. А потом музыка словно замерла, благодаря чему я вскинул руку и, указав ею чётко в зал, резко сорвался в более подвижный и энергичный танец. Я кружил по сцене, рассказывая обо всех пережитых в себе эмоциях. О том, как много во мне было тоски, одиночества и, самое главное, боли. В плавности я показывал, как замирала моя душа, когда я думал, что больше не смогу ничего изменить. В резкости своё отчаяние и панику. Я касался себя так, как касался бы меня он и показывал, что переживал в те моменты, когда мечтал эти касания на себе ощутить вновь. Я показал собственную смерть. И возрождение. Рассказал в движениях, как отринул личину жертвы, блуждая от страдания к страданию и то, каких трудов мне хватило, чтобы со всем этим справиться. Я показал, как сильно люблю его. И то, как не хотел, но готов был попрощаться. Ближе к концу мелодии я всё ускорялся, задерживая дыхание, постоянно чередуя обычные танцы и балет. Когда же музыка ударилась в бешеный ритм, я что есть мочи встал на носок и закрутил себя так, как не раскручивал даже на репетициях. И замер ровно в тот момент, когда замерла сама музыка. Я упал на колени и ленты легли белыми кругами вокруг меня. Не дыша, я смотрел сквозь упавшие на глаза волосы прямо на Матитьягу. Видел даже в темноте зала, как напугало его моё откровение. Опираясь локтем о ручку кресла и склонив голову набок, он водил пальцами у виска, сжимая в напряжении губы и выдавая в выражении лица не только страх, но и злость. Он всё понял. Зал разразился аплодисментами, одновременно с которыми я сделал сдавленный вдох. Я не мог подняться, боясь, что упаду. Словно потеряв одновременно с концом танца всю силу, ноги стали ватными, а тело стала бить мелкая дрожь. Ещё в тот день, когда я окончательно принял решение разорвать все связи с Матитьягу, и объявил о желании выступать сольно, я знал, что мне будет непросто. И всё равно, несмотря на моральную закалённость, я оказался не готов к такому серьёзному потрясению. После всех этих дней, после попыток Матитьягу залезть мне в душу, после каждого ласкового действия с его стороны, станцевать этот танец оказалось ещё сложней. Люди что-то кричали, то ли нахваливая сделанное мною выступление, то ли делая комплименты лично мне, но я их не слышал. В ушах моих стоял гул, а сердце отбивало чечётку одновременно с телом, теряя контроль над реальностью, пока же грудь, словно освобождённая от тисков, наполнялась таким желанным сейчас воздухом. Чем больше я вдыхал кислород, тем слаще он становился, будто… Я сбросил груз, который так долго мешал мне элементарно нормально дышать. В голову внезапно закралась предательская, но логичная мысль: «Всё закончилось. Всё закончилось ровно в то же мгновение, как ты прекратил танцевать». Глаза мои наполнились слезами. Я поставил точку? На сцену выбежала сестра, что в беспокойстве за моё состояние стала что-то взволнованно шептать, помогая уйти со сцены. Я цеплялся за её вечернее платье, как ребёнок за материнскую юбку, лишь бы не потерять сейчас единственную нить с (новой?) жизнью, в которую так опрометчиво окунался с головой. Усадив на какую-то табуретку в тёмном углу закулисья, она тут же вгляделась в мои глаза и произнесла: — Ты такой молодец, Лиам, — обхватив ладонями мои щёки, она ласково смахнула пальцами стекающие слёзы, — у тебя вышло даже лучше, чем ты репетировал. Мне было всё равно в этот самый момент на снующих туда-сюда людей, которые изредка поглядывали в мою сторону, явно не понимая, что со мной происходит. Где-то неподалёку стоял нервно сжимающий в своих руках сценарий сегодняшнего вечера Даниэль, желавший, но боявшийся подойти, на которого я также не обращал внимания. Мне было глубоко плевать, что обо мне подумают, как и на чужую жалость и сочувствие. Всё, что меня волновало в данный момент, — так это то, как жить дальше. — Я думаю, что тебе не стоит идти на праздничный банкет, — прошептала Лиза, стоило мне хоть немного прийти в себя. — Я скажу Анне, что ты устал после выступления и пошёл отдыхать. Заламывая пальцы, я, всё ещё всхлипывая, кивнул. Несмотря на очевидное разочарование Аннабель моим отсутствием, я всё же не мог позволить ей увидеть меня в такой низкий момент слабости. Внутри меня разверзлась самая настоящая буря, которая, словно измываясь, бросала меня то в горечь утраты любимого человека, то в сладость его попыток наладить со мной беспричинный контакт. Вернуть нельзя, отпустить невозможно. Связанные по рукам и ногам с другими снующими по миру людьми, некоторые из которых, возможно, даже не вспомнят о нашем существовании, мы продолжали по привычке тянуться друг к другу. И что это? Преданность или боязнь окончательно потерять нить, что связывала нас не только тёмными, но и светлыми моментами в нашей жизни? Оторванные друг от друга, предназначенные каждый своей судьбе, мы учились каждый своему. Пока один, упав на самое дно, несмотря на страх высоты, пытался взобраться на самый верх, чтобы наконец-то вдохнуть полной грудью и жить дальше, другой, борясь с пучиной, то выплывал, то продолжал тонуть, в конце концов смирившись с неизбежным проигрышем. Медленно бредя по пустым коридорам и поднимаясь на свой этаж, я мыслил о том, что, скорее всего, изначально был обречён на провал. Не было никаких гарантий, что Матитьягу примет меня. Зная его темперамент, я ждал, что тот, при виде меня, захочет дать мне сдачи. Забавно было лишь то, что эта самая сдача преобразилась в мои же попытки наказать себя за всю ту боль, что я ему причинил. О какой любви может идти речь… Если вся наша связь сохранилась исключительно благодаря нанесённым друг другу ранам? И всё равно, предательское сердце тянется… — Лиам! Я вздрогнул, а рука, что взмыла к дверной ручке в мой с Энтони номер, застыла. Как огнём обданный, я ощутил пламя, что в одночасье оттеснило весь скопившийся во мне холод. Что это было: обманное тепло в силу эмоционального впечатления или же жар стыда, который меня обуял в тот момент, как я услышал его голос, я не знал. Знал лишь одно: если обернусь, назад дороги не будет. — Ты думаешь, что это так просто?! — его голос сквозил неподдельным отчаянием. — Думаешь, станцевал для меня танец — и я сразу забуду весь тот ужас, через который прошёл за эти пять лет?! То, с какой невыносимой в словах болью он кричал, с удерживаемыми слезами, которые я не наблюдал с тех времён, было настолько мне невыносимо, что я оцепенел. Не видя его, но так хорошо ощущая присутствие, я невольно задрожал, а дыхание, сбившись, стало обжигающе холодным. Лёгкие сдавило, перед глазами неминуемо поплыло, а ладонь, что всё это время находилась в подвешенном состоянии, упала вниз. — Посмотри на меня! От требовательного, серьёзного тона я, словно верный командиру солдат, вскинул голову и всё же обернулся. Не так давно насытившись кислородом, я в одночасье его потерял, стоило мне увидеть чуть покрасневшее от крика разозлённое лицо. Наши взгляды встретились, моё сердце пропустило удар, а тот гнев, что наполнял его, в тот же момент обернулся болезненным выражением и заблестевшими от слёз глазами. — Ты хоть представляешь, как сильно я любил тебя?! Каких трудов мне стоило смотреть на то, как ты умираешь… — на этих словах он крупно вздрогнул и издал тихий всхлип. — Я не смог смириться с твоей смертью. Я пытался убить себя столько раз, что невозможно сосчитать. Я хотел перестать чувствовать или заглушить душевную боль телесной. Удар за ударом, пробивая мою грудь признаниями, он будто выворачивал моё нутро наизнанку. Как умалишённый, я затрясся, распахнув шире глаза и в немой мольбе вперив в него взгляд. Я слышал его. Вырезал на подкорке сознания каждое его слово. И ненавидел себя. За извечную слабость. За предательство. За то, кем я был и кем остался. — Я не мог тебя забыть, я помнил о тебе каждый божий день. И так скучал, — зажмурившись, он стал вздрагивать сильнее, беззвучно плача, — я так сильно хотел снова тебя увидеть, что стал принимать наркотики… Мир перед глазами, снова пошатнувшись, превратился в мыльную картинку. Скользя руками по шее, я запустил пальцы в волосы, сжимая их у корней. Пытаясь спастись от назревающей панической атаки, я зажмурился в надежде, что это так же поможет мне справиться и с нестерпимой душевной болью. Однако, внутренний обуревающий чувствами океан лишь заставлял меня сильней захлёбываться, насильно вливая солёные воды в пищевод и потопляя лёгкие. — Но от этого стало только хуже, потому что каждый раз, когда эффект проходил, я вновь оставался один. Без тебя. И, Господи, мне было так плохо… Его голос на мгновение затих, дав сделать мне желанный вдох. Но стоило мне втянуть внутрь кислород, как тот, под властью чужого крика, превратился в раскалённое пламя. — А потом ты вернулся! — грубость его голоса, многочисленными стрелами осуждения отскочив от стен, вонзилась мне прямо в душу. — И выглядел так, словно ничего не произошло! Последствия смертельной лихорадки. Иначе как назвать агонию, что, взяв в тиски мои внутренности, истязала, оставляя ожоги и кровавые полосы на душевной теснине? Она, как медленный отравленный ручей, текла меж скал сознания, которые, оттесняя, пытались спасти остатки морального покоя. Но о каком покое ты, Лиам, можешь мечтать? Твой порок, твоя слабость и покорность судьбе обернулись тебе наказанием и мучительной отравой. Ты справился со страхами, но не смог преодолеть рубеж принятия реальности, в которой ты предатель. Предатель не только перед Матитьягу, но и перед самим собой. Дрожь в пальцах и в теле внезапно прекратилась. Распахнув глаза и медленно опустив руки, я сжал те в кулаки и вскинул взгляд. Теперь, когда время ушло и наши судьбы, покалеченные, продолжали связываться между собой, я должен был не плакать, а кричать. Стирая маску в порошок, вверяя её в волю огню, я готов был пройтись по пеплу нашего общего прошлого, срывая остатки могильных цветов. Терять уже было нечего. Так почему бы, наконец-то, не броситься грудью на тернии? Раз уж жалость к самому себе осталась также в прошлом. То почему бы не позволить крыльям дать второй шанс? Даже с подрезанными из-за собственных поступков, я, без страха быть уничтоженным, способен был взметнуться вверх, наколоться на шип и погибнуть. Зато в агонии перед приближающейся гибелью я смог бы в крике исполнить свою последнюю оду. — Это не так! — уверенно, без дрожи мой голос разнёсся по коридору. — После всей той борьбы, которую я вёл с самим собой; после всех трудностей, с которыми мне пришлось столкнуться, я никогда не был безразличен к случившемуся! Хмуря брови, глубоко дыша и выглядя так, словно одно моё неверное слово может окончательно его сломить, Матитьягу смотрел на меня взглядом обиженного ребёнка. Он так же, как и я, отринул маску самоуверенного и жестокого человека, что в эгоизме закрывает уши. Сейчас, со слипшимися ресницами и со слезами на глазах, с румянцем на щеках и с покусанными в нервах алыми губами, он был не кем иным, а именно собой. Я не стал больше терпеть разделявшее нас расстояние, сократив то в несколько шагов. Ровно как и отринул последние дни, замуровав непонимание, горечь и обиду. Я знал, что для этих чувств сейчас не время. — Ты же видел в письмах… Я никогда не думал о себе. В моих думах был только ты. — Я говорил искренне, не пытаясь формулировать слова как-то по-особенному, а просто, как того требовало сердце. — Мне было не жаль себя. В мучениях изо дня в день, я терпеливо ждал момента, дабы сбежать и вновь увидеться с тобой. — Заметив, как тот от последних слов, вновь всхлипнув, стал опускать голову, я позволил себе вольность и обхватил ладонями его лицо, возвратив кофейный взгляд к себе. — Поэтому ты должен знать, как страшно было мне увидеть тебя вновь; какой ужас и одновременно трепет я испытывал, пока пробивался сквозь толпу в том пабе. Я никогда не был равнодушен… Солёные дорожки, что стекали по его щекам, задерживались на моих ладонях и обжигали. Я смотрел в прямо направленные на меня любимые глаза, пока без прикрас говорил то, что, казалось, навсегда останется неизменным: — Я любил тебя все эти годы и люблю до сих пор настолько сильно, что иногда кажется, что моё сердце просто не выдержит. Я ощущал на своих губах его горячее дыхание, обжигался о пылающую кожу и позволял ладоням впитывать чужую влагу. Незаметно для себя став нежным, под покровом чувств, я снова оглядел его лицо, позволяя умирающей внутри меня птице запечатлеть в памяти такую поистине прекрасную картину. Незатуманенные глаза сейчас с терпеливой теплотой смотрели на меня и, не стесняясь, ответно изучали. Губы, вздрагивая, приоткрывались и давали мелькающему между нами воздуху проникать вглубь, насыщая тело кислородом. С улыбкой я ласково скользнул пальцами к скуле, огладив такое особенное и до боли любимое родимое пятно, заметив, как в тот же момент Матитьягу неосознанно прильнул ближе. Прикрыв глаза, смиряясь с затихающей песнью в собственной глубине, я, не желая нарушать теперешнюю тишину, прижался к его лбу своим и прошептал: — Моё самое любимое, горячее Солнце. Молчание громче любого крика. Слова, что пробивают сердце, больнее и желаннее любой мечты. Стоило им соскользнуть с моих губ, как последняя, такая тонкая преграда осыпалась перед ногами. Не нужно было гадать, что будет дальше, ведь всё было предрешено в тот самый миг, как я закончил танец. Он мог не приходить… Но он пришёл. И завладел мной, не желающим отпираться, в один короткий миг. Наполнившись мгновенной силой под напором чувств, Матитьягу сорвал с себя оковы и немедля притянул меня к себе, поцеловав. Моральные принципы, посторонняя боль и нависшая над нами ответственность перед другими, казалось, остались позади. Я не хотел придаваться законам жизни, сохраняя рассудок и человечность, считая, что сейчас этому всему не место. Не хотел я больше думать о других. Сейчас меня волновали только мы. И то, как к губам прижимались чужие губы; как собственные ладони, всё ещё обхватывающие чужие щёки, било током от напора; как сладко ощущался сейчас привкус смешавшихся наших общих слёз. Под громким, сбитым дыханием отразилась вибрация чужого, несдержанного стона, что больше походил на утробный, звериный рык. А следом пропали губы, повеяло прохладой и разочарованием, от которого захотелось вторить звуку, но только более тихо и опечаленно. Однако, и то быстро развеялось, стояло мне ощутить на собственном локте обхват и тягу, что несла за собой в соседний номер. Всё произошло так быстро, что стоило мне сделать желанный вдох, как в следующее мгновение его сорвали, вновь выбивая из лёгких остатки кислорода. Послышался звук захлопнутой двери, а после немного грубая ладонь, что, опустившись мне на грудь, оттолкнула к ближайшей стене. Я не был против такой грубости, ведь тот не делал мне насильно больно. Словно резонирующий со мной луч, Матитьягу, пыша огнём и страстью, в то же мгновение последовал за мной, прижавшись ко мне всем своим телом. Поцелуи стали лихорадочными, всё более требовательными и несдержанными. Нас тянуло друг к другу как магнитом. Думалось, что если в этот самый момент наши тела разделит расстояние, то под его воздействием нас тотчас уничтожит током, проходящим по наэлектризованному воздуху. Обуреваемый невыносимым желанием, которое, казалось, я не испытывал в таких масштабах ещё ни разу в своей жизни, я моментально позабыл о любом стыде. Отвечая с не меньшей отдачей, я прикусывал его губы, ощущая такой уже знакомый привкус крови. Слизывая её языком, я с наслаждением улавливал чужие, еле слышимые стоны, в то же мгновение чувствуя забегающие под рубашку руки. Так странно было ощущать не властные, требующие подчинения объятья, а мягкие касания. Словно изучая, Матитьягу медленно вёл кончиками пальцев по моей уже зажившей, но исполосованной коже на талии, пока губами, отрываясь, скользнул к щеке, а после к чувствительной шее. Я ощущал себя оголённым проводом. Боясь лишнего шума, я жадно глотал воздух, а после смыкал губы и вымученно мычал, чувствуя бегущие мурашки от тлеющей нежности. Внутри меня всё натянулось тугой стрелой, а тело, ведомое набирающим обороты возбуждением, самопроизвольно выгибалось под горячими руками. Оставленные на тонкой коже поцелуи заставляли ресницы трепетать, а сердце бешено стучать неудержимой птицей, желающей сорваться в полёт. Чего же ему теперь страдать, уничтожаемому сдавливающей клеткой острых рёбер? Когда послышался треск ткани, а после звук отскакивающих по полу пуговиц, оно и взмыло вверх одновременно с первым, несдержанным стоном. Словно обездоленный, я потерял всю связь с реальностью. Ласкающий приоткрытую кожу ветерок ощущался так же остро, как и горячее дыхание в области ключиц. Руки непроизвольно вело к жёстким волосам, а пальцы, словно желая запутаться в чужой копне, скользили в локонах, сжимая. И снова поцелуй, скорее, для ремарки, чтобы ослеплённого меня подтолкнуть к другой ближайшей ко входу двери. Вслепую открыв её и нажав на включатель света, он затянул меня внутрь, прижав к стоящей позади меня душевой кабине. Лишь на мгновение, словно ожидая, что я вновь, как в своей квартире решу сказать: «Нет», Матитьягу замер. Но я не сопротивлялся. Сам скинул со своих плеч уже непригодную рубашку, замечая, как и без того чёрные глаза напротив становятся ещё темней. Как раньше, этот взгляд меня больше не пугал. Не видел я в кофейной глубине ни злобы, ни жестокости, ни жадности. Сейчас, под пеленой осязаемого каждой клеточкой тела возбуждения, я видел в них желание уединения. Отринув так же, как и я, всё бьющееся сквозь хрупкий купол окружение, любую мысль, что ядом растекалась бы по венам нашего сознания, он будто бы просил от меня одной веры. И я верил. Доверительно следил за тем, как он, медленно скользнув ладонью по моей руке, коснулся последних, ещё темнеющих следов намеренных ранений. Предплечья словно обожгло, а всё ещё отдающие болью шрамы будто укололо еле заметным разрядом тока, отчего я неосознанно сжал в напряжении губы. Брови Матитьягу вновь серьёзно сомкнулись на переносице, а на раскрасневшееся от недавней вспышки страсти лицо упала тень, омрачая выражение. Мимолётный разряд. Удары грома. Дрожащими руками я ухватился за край его футболки, тем самым привлекая к себе взгляд, в котором чёрным по белому читалось: «Мне жаль». «Мне тоже», — ответил я без слов, откинув лишнюю ткань на пол и опустив прохладную ладонь на тяжело вздымающуюся грудь. Ожидаемой гладкости кожи я, конечно же, не ощутил. Внутри меня всё замерло, а внутренняя боль, что в одно мгновение проснулась, шипами впилась в горло. Я так же, как и он, медленно под пристальным взглядом вёл пальцами по выраженным рубцам, по следам от ожогов, которые перекрывали чернильные узоры. Такое огромное количество шрамов — остаточное явление измывательств над своим телом — заставило меня в одночасье захлебнуться в агонии. Так же, как и впервые, когда я смог лицезреть его израненность, я не сдержал ни вырвавшийся стон боли, ни дрожь, что пробив всё тело, отдалась в руках. По щекам неумолимо стали скатываться новые слёзы, а грудь пронзать желание сейчас же навредить себе, что я неосознанно и попытался сделать. Всего лишь секунда, а я, уже не осознавая, что делаю, впиваюсь ногтями в тонкую, затянувшуюся кожу на предплечье. Матитьягу среагировал моментально. Перехватил ладонь и, вместо грубости осуждения или попытки отругать, закинул её себе на шею и, притянув меня к себе, впился в губы. Было не менее болезненно и отрезвляюще, но так нужно в этот момент, как глоток воздуха, что я тут же поддался. Прошли какие-то жалкие минуты, когда мы всё же оказались в душе. Словно и не было той мимолётной заминки, Матитьягу возобновил напор, гуляя поцелуями по моей коже, иногда замирая носом в волосах и жадно втягивая воздух. На ощупь отыскав рычаг, он включил прохладную воду, что тут же обожгла, создавая контраст между обволакивающей нас обоих жидкостью и его телом, что словно плавилось как лава. И если в коридоре я ещё думал, что то, что происходит, — безумие. То то, что происходило сейчас, невозможно было охарактеризовать даже этим словом. Хаос, не иначе. После всех страхов, что я испытывал перед Энтони, после многочисленных с ним аккуратных поцелуев и объятий, я внезапно понял прописанную во всех самых банальных романтических книгах, белую истину. Сколько бы я ни уверял себя, что мне этого достаточно, что я привыкну к человеку и что мне просто не хватает опыта и уверенности в себе, сейчас я понимал, что всё это чушь, самоличная блажь, которую я позволял себе давать. Этот невероятный тактильный голод, растущий у меня с годами, это бесконечное желание ощутить близость с любимым человеком никогда бы не смог утолить лидер танцевальной команды. Как бы он ни старался, сколько бы ласковым со мной ни был, я всё равно останусь для него зажатым, перепуганным незнакомцем. Ведь для него моё одиночество незнакомо и безлико, когда для Матитьягу оно даже осязаемо. Я чувствовал себя оголодавшим животным, которому наконец-то дали поесть. Не осознавал силу собственных пальцев, когда сжимал чужие волосы; не замечал, как жмурюсь в удовольствии до белых бликов перед глазами; даже старался не обращать внимание на очевидную боль от напора, что был то ли от неподвластного Матитьягу желания, то ли от растерянного им с годами терпения. А может, дело было в том, что он просто не мог быть больше ко мне ласков, я не знал. Я опирался ладонями в поверхность кабинки, что уже успела покрыться испариной, и прикусывал губы, пока Матитьягу, взяв со внутренней полки тюбик то ли с маслом, то ли со смазкой, стал вводить в меня пальцы. Он не был резок, но ноги подкашивались от болезненных ощущений, перед глазами снова начали бегать зайчики, а губы зудели от укусов, пока я нервно их прикусывал. И, возможно, я бы правда стерпел, если бы не торопливость Матитьягу, от которой я всё же не смог сдержать еле уловимый всхлип. Он тут же замер, одновременно с чем прекратились и самые явные болезненные ощущения. — У тебя давно этого не было? Вопрос, что слетел с его уст, заставил меня моментально прийти в себя. Приоткрыв глаза, я медленно, находясь в некоем ступоре, наклонил к нему голову. Краем глаза я заметил его недоумевающее лицо, вслед за чем столкнулся с вопрошающим взглядом, от которого к щекам прилил очередной румянец. Я сам не понял, чего смутился. Того, что не имел больше одного полового партнёра или же взгляда, что пристально изучал. — Подожди… вообще ни с кем? — продолжил он, восприняв моё молчание за согласие. — Даже с Энтони? От услышанного, как мне казалось, совершенно не уместно упомянутого имени, я тут же напрягся, кинув на Матитьягу немного недовольный взгляд. Но как это самое недовольство во мне всколыхнулось, так оно и угасло, стоило мне увидеть проблеск нежности и непоколебимой, совершенно мне непонятной уверенности, что затаилась в чёрной глубине его глаз. Я же свои скосил на его чуть подрагивающие в улыбке губы и тут же, не сдержав порыв, потянулся к ним ближе. Казалось, будто одной этой уверенности в моей телесной чистоте ему и не хватало, чтобы окончательно потонуть в обоюдной страсти. Его скользящие руки были ужасно тёплыми и ласковыми, движения аккуратными и чуть властными, которые давали понимание, что у него всё под контролем. Что всё в порядке. Страха не было, как и больше не было боли. Под постоянными поцелуями на губах и теле, под пальцами, что ласкали уверенно и именно так, как мне всегда нравилось, я окончательно потерялся, успевая только дышать и глотать влажный воздух. Я был весь такой чувствительный, что реагировал почти на каждое его касание, на каждое движение внутри, на каждый ласковый поцелуй. Прекратив испытывать боль, я очень быстро стал ощущать уже более знакомые, пронзающие всё тело вспышки удовольствия. Находясь в его горячих руках, чувствуя, как и он сам возбуждён, я хотел показать ему, что готов. Я боялся потерять даже малейшую нить, что связывала нас сейчас, превращая практически в неотделимых существ. Поэтому я хотел, чтобы и он знал, как важно мне не только своё, но и его удовольствие. Мне не хотелось, как раньше, по глупости смущаясь, не предпринимать никаких действий, либо делать это неуверенно, словно слепой кот. Сейчас я не видел преград и тем более причин бояться. Уже всё было неважно. Рукой я быстро нашёл его возбуждение, крепче сжимая и ощущая странную, приятную удовлетворённость. Я то ли гордился своей храбростью, то ли радовался полноценному контакту, сам не мог понять. Но, тем не менее, было то, что я понимал однозначно: как приятно ощущать отдачу. Я почувствовал, как Матитьягу тут же поддался ко мне вперёд, имитируя толчок. Его свободная рука, что всё это время водила по моей талии и груди, внезапно скользнула наверх, остановившись на моей шее. Он лишь приподнял мой подбородок и уткнулся носом в висок, чтобы тяжело выдохнуть, а у меня уже перед глазами стали бегать искры. — Не торопись, — в замутнённое сознание пробился его бархатистый, казавшийся ниже обычного голос. Я и не торопился, двигал рукой медленно, собирая капельки смазки и размазывая их по головке, дабы услышать, как дыхание в собственных волосах становится чаще. Сбился от привычного ритма лишь один раз, когда к двум пальцам добавился третий, а в голове стало окончательно пусто и до невозможного легко. Было только жарко и холодно одновременно… В общем-то, как и всегда. Когда же обоюдные ласки закончились и Матитьягу развернул меня к себе лицом, я уже практически был не в себе, теряясь от усталости и духоты. И тот, словно поняв это без слов, заставил меня прийти в себя, неожиданно произнеся: — Один раз кончишь здесь, а потом пойдём на кровать. Очень отрезвляюще. Настолько, что я попытался отвернуться, дабы спрятать смятение от шокирующего смущения, вызванного не только смыслом услышанного, но и тоном, которым он это произносил. Это была та часть Матитьягу, которую я никогда ещё не встречал. В тот же момент, как я это понял, до меня вдруг дошло: не осталось больше того неумелого, всё ещё учащегося мальчика, что познавал себя и собственные грани удовольствия. Рядом со мной находился уже уверенный в себе мужчина, знающий не только своё тело, но и прекрасно понимающий, как стоит действовать с моим. Эта мысль, отталкивающаяся от знания, что Матитьягу вёл полноценную половую жизнь, несмотря на её логичность и посредственность, всё же оказалась для меня неприятной. Я не представлял боле даже возможности повторить подобное хоть с кем-то, кроме него, когда тот, наоборот, уже набрался сексуального опыта с человеком, от которого у меня пробуждалась холодная злоба. Но всё это быстро отошло на второй план, стоило Матитьягу подхватить меня на руки и прижать спиной к прохладной стене кабинки. Я тотчас вернул свой взгляд ему, параллельно хватаясь руками за его шею и совершенно инстинктивно обвивая талию ногами. Чёрные глаза опалили нутро, а прозвучавшая без слов усмешка и вовсе заставила меня замереть на время. Хоть что-то осталось неизменным: его безграничное желание следить за каждой моей эмоцией и несдержанным действием. — Напугал? — поинтересовался он скорее для галочки, так как и без моего подтверждения это видел. Но я всё равно кивнул, постепенно вновь отмирая и начиная чувствовать. — А ты больше не отвлекайся, — в сказанном не было укоризны, только необычная игривость, которая пробудила во мне глупую радость. Правда, неожиданность этих чувств быстро смело продолжение, пропитанное тёплой печалью: — Такой лёгонький… Как пушинка. И не было в голосе осуждения или желания ранить, как-то пристыдить. Он был по-взрослому успокаивающим, старающимся уберечь от болезненности реалий, закрывающим собой все сомнения и телесные зажимы. И это было для меня таким странным. Он мог множество раз повторить о своей ко мне ненависти, пропеть целую оду о боли, что я ему причинил, но никогда… никогда не упрекнуть меня в физическом несовершенстве. Даже после всех тех увечий, что я сам себе нанёс, после стрессового голодания и того, без чего бы всего этого не было, — моей болезни, он продолжал, не кичась, говорить о моей красоте. А потом меня вновь затопили ощущения, как и чувства, разрозненные и бушующие, хаосом пробуждающиеся обжигающим пламенем в лёгких и бьющие через край океаном в душе. Кожа к коже, осязаемые перекаты мышц, давящее нутро напряжение, готовящееся сорваться в любой момент и довести до края — всё это растворялось в нежном, практически невесомом поцелуе. Это была не подготовка. Это было предупреждение. Боль ослепила неожиданно, но оправданно. По своему маленькому опыту я знал, что нужно расслабиться, но это ещё не значило, что я был на это способен. Тело продолжало в хрупкости таить не только страх перед происходящим, но и лёгкость недоверия к человеку, который когда-то воспользовался слабостью и сделал больно. Моё поведение было лишь подтверждением того, что я всё ещё живой человек, имеющий полное право на защитную реакцию. Но кем бы мы были без разума, который и управляет телом? Стоит лишь убедить его, что всё в порядке, — и тот поддастся искушению проверить, правда ли это. Так и произошло, стоило мне лишь услышать обеспокоенное: — Больно? И вот я уже льну ближе, уверенный, что так станет легче. В ответ же ощущаю поцелуй в висок и горячий шёпот, что совершенно не способен разобрать под бурей эмоций. Я цеплялся за него, как за последнюю нить, удерживающую меня в реальности, пока душой витал меж звёзд вселенной, гонимый знанием о том, как правильно то, что происходит. Он терпеливо ждал, пока я окончательно привыкну, ведя губами по щекам и собирая влагу в то время, как я, полностью отдавшийся воле судьбы, поверил в единение душ. И дело было даже не в физическом контакте, а в том, как я себя почувствовал в этот момент. Вся моя борьба с самим собой в одночасье потеряла смысл. Шрам под грудью в районе сердца не вызывал внутренних мучений, а желание пораниться с треском исчезло, стоило ощутить бережность его рук к моему телу. В один короткий миг я полюбил себя через его глаза. Не видел ни болезней, ни худобы, ни ран. Лишь яркость собственных глаз, отражающихся в чёрной радужке, блеск волнами спадающих на плечи волос и губы, пленительно приоткрытые. Скользнув руками по крепким плечам, я снова запустил пальцы во влажный загривок, в ответ же видя расширившиеся зрачки. Сжимая на его талии свои бёдра, я мягко надавил пяткой на поясницу, уже не страшась боли так, как страшился поначалу. Теперь я страшился этот момент упустить. Момент, когда он подался вперёд, делая пробный толчок; когда мазнул языком по чувствительному месту под скулой; когда слегка прикусил мочку уха, опаляя влажным дыханием; когда судорожно и тяжело выдохнул, доказывая, что взволнован происходящим не меньше меня. Одновременно с рваным темпом, в происходящем растворялся и я. По привычке запрокидывая голову и жмурясь в моменты острых, но приятных ощущений, я окончательно перестал сдерживать голос, просто не имея на это больше сил. Ничто больше не волновало меня. В голове была пустота, а внутри одно сплошное желание: касаться его кожи, ощущать как под ладонями гуляют его мышцы, вдыхать жадно запах его тела и чувствовать, чувствовать, чувствовать… Как крепко он сжимает мои бёдра в своих ладонях, как в кожу вонзаются острые и грубые пальцы, как гуляют по шее горячие, требовательные поцелуи, перемежающиеся со втягиванием кожи в попытке оставить заметный след. Было лишь слегка больно и хорошо одновременно. Даже вода казалась до невероятного осязаемой, будто живой. Я ощущал её скольжение, то, как та задерживалась в определённых участках и как впитывалась в мои волосы, отчего запах ванили можно было ощутить даже на языке. Более терпкий запах кожи Матитьягу, что смешивался с моим собственным, создавал такую какофонию ароматов, что кружилась голова. А может, она кружилась от самого естественного проявления любви, я не был уверен. Ведь сама мысль о том, что я с ним, и, скорее всего, всё ещё любим, заставляла терять связь с реальностью. Но каждый раз, когда я думал, что окончательно плыву, он возвращал меня назад, двигаясь чуть резче, тем самым заставляя распахнуть глаза и встретиться с его собственными. Не отводя от меня взгляда, он ловил ртом каждый мой стон, слизывал языком с губ влагу, смешанную со слюной, и горячо выдыхал, заставляя меня окончательно млеть в его руках. Когда же ощущение, скопившееся внизу живота, стало невероятно острым, я успел только прошептать его имя, вонзая пальцы в плечи. Разрядка накрыла меня одной ослепительной вспышкой. Я не слышал собственного голоса, не замечал, как вытягиваюсь, словно струна, вновь по привычке запрокидывая голову. В ушах стоял гул от собственного сердцебиения, а под веками пекло от резких, совершенно неожиданных слёз удовольствия. Я не понял, как оказался полностью мокрый в его постели, всё ещё пребывая в состоянии неописуемой эйфории. Мне было тяжело двигать собственными конечностями, не то что думать, поэтому на вопрос, который задал Матитьягу, я ответил не сразу. — Порядок? — настойчивый шёпот заставил меня наконец приоткрыть глаза и увидеть внимательный, изучающий, но не беспокойный, а, скорее, довольный взгляд. Мне захотелось улыбнуться. Но вместо этого я кивнул, тут же ощутив очередные томительные ласки, от которых меня всегда вело, а тело расслаблялось. И если поначалу было холодно из-за мокрого тела и гуляющего по нему сквозняка, то всё это быстро позабылось, стоило ощутить согревающие руки и вновь его пылающую кожу. И снова нас не беспокоили мокрые простыни. Не волновала стекающая с волос вода. Тем более позабылась дверь, которая явно была не заперта. — Garçon sensible… — прошептал он страстно, когда я, вновь возбудившись, стал вздрагивать из-за его настойчивых прикосновений. Ресницы продолжали слипаться из-за крошечных слезинок, губами я тянулся к каждому приоткрытому участку кожи, неумело тыкаясь то в его скулу, то в плечо и шею. Мне нравилось его целовать, замечать мурашки, что россыпью бежали от моих к нему касаний; нравилось, убирая со лба спадающие влажные локоны, пальцами зачёсывать их назад и открывать вид на ровный лоб и серьёзно сведённые брови; я получал удовольствие в то время, как собирал ладонями стекающую по его груди влагу, стирая ту пальцами и вжимая ногти в кожу. Второй раз было проще. Уже привыкший, я не испугался проникновения, сам подаваясь навстречу. Выгибался в пояснице, когда он набирал темп и терялся каждый раз, когда он начинал вновь что-то шептать на французском с такой интонацией, от которой у меня готово было разорваться сердце. Я так хотел понять, что он говорит, ведь то, что я слышал, совершенно не было похоже на стандартные фразы в момент интима или банальное признание в любви. В его голосе чувствовались горечь и некая обречённость, от которой хотелось отмахнуться, закрыть уши и попросить никогда больше этих слов не произносить. Поэтому, когда всё закончилось, я испугался. Боялся лишний раз пошевелиться или сказать, убеждаясь, что действительно что-то не так. Я хотел обнять его, получить долгожданные объятия сам и наконец услышать, что он больше не отпустит меня. Узнать, что всё так же нужен ему и тот любит меня. Ведь я был уверен, что он не стал бы так отдаваться процессу, так смотреть на меня, если бы этих чувств не испытывал. Но, когда я, всё же набравшись смелости, потянулся к нему для очередного поцелуя, что успокоил бы меня, я был аккуратно оттолкнут. Матитьягу не смотрел на меня, медленно приподнимаясь и садясь, запуская руку в свои волосы. И в этот момент я понял… Он не скажет слов любви. Он меня убьёт. — Мы получили, что друг от друга хотели, — глухой голос, именно такой, каким судья объявляет приговор, пробился остриём в моё сознание, — на этом всё. Я поражённо смотрел на его сгорбленную спину, совершенно не желая понимать то, что только что услышал. Его заключительное «На этом всё» эхом отдавалось где-то в грудной клетке, резонируя с ударами сердца, которые по ощущениям стали медленнее, но громче. Потянувшись рукой к его плечу, я лишь успел чуть дотронуться до его кожи, как тот, дёрнувшись, громче произнёс: — Уходи. Я не мог сдвинуться с места, продолжая с неверием смотреть на его каштановую макушку. Внутри меня всё умирало и гнило, пока в мыслях билась та правда, которую я так пытался избежать. Такова моя плата за мимолётное счастье. За счастье, которое я не заслужил. Жадно возжелал, отмахнувшись от голоса разума, что умолял не поддаваться. Я застывал, боясь сделать даже вдох, ровно до того момента, пока он резко не обернулся и не крикнул мне прямо в лицо: — Проваливай! Я испуганно вздрогнул и почувствовал, как по моей щеке скатилась одинокая слеза. Лицо Матитьягу было прямо перед моим, и я, как никогда, прекрасно мог лицезреть на нём не просто отчаяние, а самую настоящую муку. Одного лишь его взгляда мне было достаточно, чтобы окончательно понять. Он всё ещё любит меня. Оттого и ненавидит. Медленно отвернувшись, я на еле двигающихся ногах встал с кровати и пошёл в ванную. Наспех натянув на себя брюки и прикрывшись рубашкой, я вернулся в комнату и, лишь на пару секунд помедлив, дабы в последний раз посмотреть в глаза своего убийцы, на заплетающихся ногах вышел из номера. До сих пор не веря в то, что только что произошло, я краем глаза заметил сгорбленного и сидящего на полу, облокотившись о стену, Артура Вуда. Мы встретились взглядами. Неожиданно, словно по-братски обменялись ментальной болью и, не сказав друг другу ни слова, так же разошлись. Он в комнату к Матитьягу, а я, лишь на мгновение помедлив, направился в номер к сестре с Югёмом. В этот самый момент я больше ничего не чувствовал. Лишь сознание говорило мне о том, что случилась самая настоящая трагедия. А шип, на который кинулся я грудью, был мыслью, что стала будто гимном моей погубленной души и тела. Я хотел излечить его раны, но, видимо, сначала нужно было излечить раны, которые он нанёс мне.***
Время, говорили, лечит, Но оно для меня лишь пытка. Почему, когда душу калечат, То всегда это прямо и метко? Почему нам нельзя прикрыться? Почему защититься никак? Потому что судьба прихотлива А любовь не спасение, А мрак.***
Матитьягу.
Всё началось ещё тогда, когда я ходил в школу. Несмотря на то что всё своё детство и юность я прожил в Сеуле, в самом крупном и передовом городе Южной Кореи, я совершенно не ощущал себя его частью. Традиции, национальные праздники, даже это вездесущее кимчи было для меня далёким и словно неродным, белёсым. От улицы Мёндон, которую так любила посещать моя бабушка, меня выворачивало наизнанку. Почти всегда, когда она брала меня с собой на прогулку по этой части города, я закатывал истерики и выводил своим поведением всех, кроме, конечно же, неё самой. Для неё мои причитания никогда не были чем-то серьёзным и, по большей части, она не обращала на них внимание, всегда улыбаясь или даже усмехаясь надо мной. Благо, в отличие от моего отца, который третировал меня практически каждый день, проверяя мою успеваемость, бабушка была радушной и очень доброй. Она, как и моя мать, поощряла все мои увлечения, в том числе и любовь к искусству. Именно она была той, кто показал мне Инсадон. Провела от самого начала и до самого конца по этой улице, ознакомив с местом, в котором я бывал впоследствии даже чаще, чем дома — «Хакгочже». Такова была её своеобразная благодарность за моё терпение. Меня не пугали многолюдность этой улицы и огромное количество туристов, что говорили на разных языках, не пугал шум и какие-то представления, которые устраивали мои корейские соотечественники, наоборот, она прельщала мою натуру. Мне нравилось теряться на ней, скользить между людей и прятаться в современной галерее, благодаря которой я познал здешнее искусство и даже ощутил отголосок прошлого, чего-то недосягаемого, но такого осязаемого, благодаря старейшим зданиям. Именно там я познакомился с Ди. Он стоял у одной из новых представленных картин, в совершенно несуразном для галереи виде. Будто не заходя домой, а сразу сорвавшись сюда после школы, он был в форме: белой мятой рубашке, в длинных и явно широких, не по размеру, брюках. Держась за перекинутую через плечо школьную сумку, он водил пальцем по одному из многочисленных украшающих ремешок значку с изображённым на нём героем какого-то неизвестного мне аниме. Я ещё подумал: «Зачем типичному задроту, который даже не следит за собой, приходить в галерею?» Боже, как же я тогда ошибался. Медленно подойдя, я встал в двух шагах от него, в то же мгновение ощутив на себе его пристальный взгляд. Я смотрел чётко на картину, когда услышал вопрос: — Ну и мазня, правда? Вздёрнув подбородок, я окинул его раздражённым взглядом и переспросил, что он только что сказал, хотя прекрасно всё слышал с первого раза. — Да говорю… Мазня какая-то. Совершенством здесь и не пахнет. Несмотря на мою очевидную воинственность и неприкрытое недовольство его попытками пообщаться, он смотрел на меня дружелюбно, с чуть лукавой, лисьей улыбкой. Его светло-карие глаза были тёплыми. Он кивнул на табличку, на которой было выгравировано название представленной картины, и тогда я понял, что он имел в виду. «Совершенство», — гласило на ней. Я вновь обернулся на полотно. — Как по мне, совершенством являются люди, — заумно произнёс он, а после цокнул, добавив: — А здесь какие-то пятна… Человеком и не пахнет. Или, может, художник пытался так передать цвет чей-то ауры? — Какой ещё ауры? — не понял я, сам не заметив, что всё же поддался и поддержал разговор. Мальчишка, что, теперь я точно видел, являлся младше меня, вновь улыбнулся и, чуть склонив голову набок, ответил: — Человеческой ауры. Не слышал никогда об этом? Говорят, что у каждого она своя и имеет свой преобладающий цвет. Я пропустил эту реплику мимо ушей, вместо чего зацепился за произнесённое ранее: — Цветы совершеннее людей. Снова ошибаешься. — Ого, да ты романтик! — воскликнул неожиданно парень, а после полностью повернулся и протянул ладонь. — Меня зовут Ди. Я посмотрел на него. Ниже меня на полголовы, с неожиданно светлыми, я бы даже сказал, песочными волосами, которые больше походили на птичье гнездо, он выглядел до невероятного нелепо. «Какой странный», — подумал я. — «Наверняка один из тех ребят, что курят за стадионом и ходят в летнюю школу из-за неуспеваемости». А потом перевёл взгляд на ладонь и ощутив непонятный, неудержимый трепет перед человеком, что казался мне моей полной противоположностью, ответил на рукопожатие. Ладонь была такой же тёплой, как и его улыбка. — Меня зовут Матитьягу, — ответил я настороженно, ожидая смех или скептицизм на его лице. Обычно именно так реагируют люди на моё сложное для произношения имя. Но ни того, ни другого не последовало. Вместо этого, он с той же улыбкой произнёс: — Приятно познакомиться, Матитьягу. Время было таким скоротечным, что я не сразу заметил, как прошли месяцы. Ровно так же, как не заметил и собственную образовавшуюся привязанность к Ди. Мы виделись практически каждый день, проводя друг с другом часы, либо гуляя по нашим любимым районам Сеула, либо находясь в моей комнате. Всегда в моей, никогда у него. И меня это устраивало. Я не обращал больше внимание на его одежду или бардак на голове. Не задумывался о том, какой на самом деле образ жизни он ведёт. Меня не волновало, курит он или пьёт. Есть ли у него девчонка или другие, кроме меня, друзья. Мне не нравились чужие, кроме мамы и бабушки, прикосновения. Но ему я позволял себя трогать. Он мог часами обнимать меня, параллельно рассказывая об очередной контрольной, которую не смог хорошо написать. Пока я делал свою домашку или же играл в приставку, он мог сидеть позади меня, обвив руки вокруг моей шеи или, как я указал ранее, обнимать, облокотившись на плечо подбородком. В его прикосновениях не было какого-то скрытого смысла, кроме, пожалуй, единственного, которого я, как последний дурак, не замечал: не оставляй меня. — Не хочешь сходить в кино? — спрашивал он с неизменной улыбкой. «Побудь со мной ещё немного», — на самом деле значили его слова. — Как тебе то новое аниме, что я скинул вчера? Что думаешь по поводу главного героя? — интересовался он, заглядывая мне в глаза. «Поговори со мной. Раздели со мной интересы. Скажи что угодно, я всё равно поддержу тебя. Даже если наши мнения отличаются», — кричал его взгляд. — Мне нравится эта книга, — указывал он на одну из многочисленных книг по искусству, что захламляли мою комнату, — в ней всё так просто написано. «Я не понимаю ни черта в твоём этом искусстве. Но скажу, что понимаю. Лишь бы ты продолжал хотеть говорить со мной». — Опять провал… — с горечью, — ну не могу я в этот ваш английский. Как ты так хорошо учишься? «Пожалуйста, помоги мне». — Что? — удивлённо. — А-а-а… это. Да я упал просто с велика вчера, когда домой ехал. «Помоги мне». — Ссадина на щеке? Разве? — с усмешкой. — Нет, не болит. Если бы ты не сказал, я бы даже не заметил. «Болит. Очень болит. Не представляешь как». — В каком месте я худой? В отличие от тебя, ненастоящего корейца, я очень люблю нашу еду! Знаешь, как много могу съесть? Показать? — И смеётся. «Последнее, что я ел, была паровая булочка Пьян-се в школьной столовой. Но тебе знать об этом не обязательно». — Я точно не доставляю тебе неудобства? Твой отец так кричал… Неужели я действительно так плохо выгляжу? В голосе, прикрытом иронией, был самый настоящий, пугающий внимательного человека вопрос. Меня же он только разозлил, ведь я не видел в Ди того, что замечал отец. Не обращал внимание на частые к нему предложения моей матери пообедать, а после и отужинать с нами, предполагая, что это обыкновенная вежливость. Не видел странности в том, что моя бабушка специально связала и подарила ему шапку с шарфом и носками, стоило наступить холодам. Даже не придал значения грусти в его глазах. Я думал: «Неловко-то как. Зачем ему бабушкинские вещи?». А потом с неменьшим удивлением отмечал, как он ходит в этих самых «бабушкинских» вещах всю осень, а после и зиму с весной; как тянет руками за шнурки шапку, дабы плотнее на голове сидела; как без стеснения заворачивается в шарф, пряча покрасневший от холода нос. Я не видел, что все три сезона он ходит в одних и тех же прохудившихся ботинках. Зато с некой брезгливостью указывал ему на то, что он заносил бабушкины носки до дыр. Не уловил в его ироничном смехе на эту реплику стыда и боли. Не отметил навернувшиеся на глаза слёзы, подумав, что те у него просто слезятся от холода. А потом пришло лето. Не было больше ни грязной шапки, ни заляпанного чем-то шарфа, ни тем более прохудившихся носков. Зато были шрамы и синяки. Всё больше ссадин и даже выбитый зуб. — Да хулиганы обычные в школе достают, ничего такого… — отвечал он поникшим голосом, впервые ко мне не прикасаясь, а, даже наоборот, опустив глаза пониже и держа дистанцию. Это я должен был его обнять тогда. Дать понять, что рядом и всё хорошо. — Это всё из-за твоих волос, — лучше бы ты молчал, — в школе нельзя перекрашивать волосы. Ты же знаешь об этом, разве нет? — Лучше бы тебе выбили все зубы, а не ему. Тогда он всё же посмотрел на меня. Но взгляд был настолько непроницаем, что я его не понял. Спустя пару дней, когда мы как обычно встретились после школы, он неожиданно спросил: — Матитьягу, что ты больше всего любишь в людях? Я задумался. Однако, ответил всё же достаточно быстро: — Не знаю. Наверное, ничего. Я, в принципе, не люблю людей. Мне достаточно моей любви к картинам и искусству. Ди остановился и внезапно посмотрел так пронзительно, что у меня моментально пропал дар речи. Я не понял, что именно произошло в тот момент, но, от его вроде бы приправленного привычной иронией вопроса, я всё равно ощутил себя неуютно: — Даже меня не любишь? Я нахмурился: — Что за странные вопросы ты задаёшь? Но Ди не ответил, вместо этого он продолжил свою собственную мысль: — А я люблю в людях их уникальность. То, как они преданы какому-то делу или цели, как идут к своей мечте… — На его лице снова расцвела улыбка, по которой мазнуло вечернее, уходящее солнце наступающего лета. — А ещё мне нравится у них каштановый цвет волос и тёмные глаза. Я должен был понять. Должен был увидеть. — Ну и покрасил бы наконец волосы в такой цвет, — я усмехнулся, возобновляя шаг, даже не замечая, что Ди за мной не идёт, — может, хулиганы бы наконец от тебя отстали. Я обернулся, вопросительно на него посмотрев. Ощущение ноющего в груди сердца мне не нравилось, отчего я и пытался говорить немного грубо и даже заносчиво. А может, я и правда был просто полным козлом и кретином, что теперь кажется намного логичнее. Ведь я не увидел в резко прекратившихся объятиях просьбы обратить на него внимание. Не услышал крик о помощи в его словах о «хулиганах» или плохой успеваемости. Не понял настоящего смысла в последних, произнесённых им мне словах, после которых он улыбнулся и, махнув рукой, резко развернулся и убежал в другом направлении. Я смотрел на его всё больше удаляющуюся спину, звал по имени, недоумевая, полностью пропустив мимо всё, что только что произошло. Он признался мне в любви. А я это проигнорировал. Чувствовал подвох в его словах, но намеренно от него отмахнулся. Он назвал меня тем самым Совершенством. А я закрыл на это глаза. Не хотел этого видеть. Я пришёл домой ровно тогда, когда солнце почти скрылось за горизонтом, омывая улицы оранжево-красным цветом. Бросил сумку и, под громкие удары всё не затихающего, чувствующего неладное сердца, развернулся и помчался по адресу, о котором слышал лишь однажды, когда Ди рассказывал о перепутанной с соседями почте. Такое нелепое стечение обстоятельств. Я стучался в дверь, как умалишённый, в надежде, что ещё чуть-чуть, и смогу снова его увидеть. Я хотел обнять его. Хотел сказать какие-то нелепые, совершенно глупые, но добрые слова. Хотел дать понять, что рядом. Дверь и правда отворилась, но лишь из-за моего напора. Я удивлённо покосился в образовавшуюся щель, а через мгновение и вовсе проскользнул внутрь, тут же наткнувшись на расставленные по полу пустые бутылки. Одна из них, случайно задетая моей ногой, упала и покатилась, задев ещё парочку, но не опрокинув. Я навёл шуму, но в ответ была тишина. Я стоял и всё ждал, что ко мне хоть кто-нибудь выйдет. Но так и не дождавшись, сам пошёл дальше. Попав в гостиную, я увидел спящего на диване мужчину, рядом с которым стоял ещё десяток таких же, как в коридоре, бутылок. Парочка из них ещё были не распечатаны. В воздухе стоял удушающий запах пота и алкоголя, но я не обращал на это никакого внимания, совершенно ошеломлённый увиденным. А потом я заметил комнату. В полумраке гостиной, с еле брюзжащим из неё светом тусклой лампочки, она казалась мне невероятно пугающей и холодной. Он, наверное, спит. Поэтому не слышал мои удары в дверь. Я сделал ещё пару шагов и заглянул внутрь. Сначала я увидел его ноги. Потом опрокинутый табурет. Я смотрел на то, как они неподвижно висят, не доставая примерно три сантиметра до пола, не в силах поднять глаза выше. Всё, за что цеплялся мой взгляд, — была его босая нога, потерявшая кроссовок. Второй атрибут обуви стойко держался на чуть оголившейся пятке. Ведь, как и большинство его одежды, они были велики ему на размер. Я опустился на колени и прикоснулся к его ступне. Она ещё была тёплой. А потом, наконец, закричал. В каждой его фразе, в каждом действии он просил меня о помощи. И я должен был это понять, должен был это увидеть. Обязан был вылезти из чёртовых книг, выкинуть долбанные картины, забыть о непрекращающихся домашних работах и просто на него посмотреть. Понять, что это не «упал», а избиение отцом за плохие оценки. Догадаться, что это не ссадины, а самые настоящие умышленные порезы в попытках всё закончить. Услышать в иронии обыкновенную фальшь. И в конце концов, увидеть, что волосы у него не обесцвечены, а самые, что ни есть, настоящие. Что это его естественный оттенок. Больше друзей у меня не было. Пытающихся приблизиться ко мне людей я избегал и практически ни с кем не разговаривал. Спустя короткое время родители и вовсе перевели меня на домашнее обучение, после чего перевезли в Пусан, где я, в общем-то, и проживал последние годы перед поступлением в Лондонский университет. Тема смерти была для меня под запретом. Любое упоминание самоубийства вызывало во мне тошноту. Я отгораживался от этого мрака, как мог. Но, как оказалось, у жизни на меня были другие планы. Дав мне годы передышки, она вскоре обратилась для меня в круги бесконечного ада. Каждое утро, просыпаясь и открывая глаза, я думал только о том, что хочу их закрыть и желательно навсегда. Моя любовь меня покинула, как и последняя вера хоть в какое-то благополучное будущее. И если раньше я думал, что знаю, что такое настоящая боль, то сейчас я чётко понимал, как сильно ошибался. Истинная боль — это когда ты ощущаешь себя оголённым проводом, что бьёт не только всех вокруг, но и воспламеняет самого тебя. Когда ты думаешь, что нет хуже агонии. Нет ничего, что бы с ней могло сравниться. Когда ты делаешь вдох, а твои внутренности горят, а лёгкие, будто отравленные, заставляют тебя задыхаться. Ты хватаешься за голову, жмуришься до бликов в глазах, но не можешь остановить пульсирующую в ней мигрень. Ты хочешь ослепнуть, ведь всё, за что цепляется твой взгляд, — это напоминание о нём. Ты хочешь оглохнуть, ведь звук его голоса мерещится тебе на каждом шагу. Ты кричишь, чтобы заглушить эту боль, но бесполезно. Ты рушишь всё вокруг себя, разбиваешь незнакомцам лица, но всё без толку. Говорят, что время лечит. Но я лишь чувствовал бесконечную муку, смотря на циферблат часов и осознавая, как с каждой ушедшей секундой, минутой, часом отдаляется его образ. Ты думаешь, что со временем станет легче. Но не желаешь забыть. Ты смотришь на собственные руки и всё, о чём можешь думать, — так это о том, что больше не коснёшься ими его рук, что так тобою любимы. И тебя разрывает на части, тебя ломает на миллион разбившихся осколков, которыми ты обороняешься, стараешься спасти остатки того родного, что так дорого твоему умершему сердцу. А оно мертво — это однозначно. Оно умерло вместе с ним. Я не жил все эти годы, а выживал. Для чего? Для кого? Для себя ли? Первое время я просто пытался спать. Мне необходимо было забытьё, чтобы хоть на какое-то время отключить то, что не давало мне покоя. Я не вылезал из тёмной, Артуром выделенной для меня комнаты, стараясь как можно реже видеть мир и человеческие лица. Я постоянно плакал. Рыдал даже во сне, постоянно мечась на влажной от слёз и пота подушке. В те моменты я не понимал, почему у меня, как у многих других людей, нет защитных механизмов? Почему некоторые не испытывают боли от потери близкого, а я страдал так, что дышать не мог? Я не выдержал этого уже на третий день. Тогда я впервые ощутил облегчение. Оно, как глоток воздуха, скользнуло в меня расслабляющей патокой, и я, полностью убеждённый, что больше не будет так плохо, с улыбкой вскрыл вены в ванной. Та боль, что я ощутил от лезвий даже на йоту не шла в сравнение с той, что я ощущал внутри. Мне было… хорошо. Настолько, что я не сразу услышал взволнованный, полный паники голос Артура. А может, дело было в том, что я уже отключался, я не был уверен. Меньше, чем через сутки, я очнулся. И испытал такое дикое разочарование, опустошение и вновь проснувшуюся боль, что не удержался и закричал. Я кричал на всю палату, хватаясь за голову, в безумии вырывая у себя волосы. Моё отчаяние молниеносно переросло в агрессию. Как только меня попытались успокоить и привести в маломальское чувство, я стал буйствовать. Раскидал постель, опрокинул её и чуть не упал сам от резкого головокружения. Стал махать кулаками, стараясь оттолкнуть от себя медбрата, который был единственным, кто пытался меня приструнить. От всего этого я не выдержал, и меня вырвало. Весь в слезах, в слюне и собственной рвоте, я ощущал себя до омерзения жалко. Меньше чем за неделю я перестал походить на нормального и адекватного человека. И мне было так плохо, что я не видел ничего перед собой, кроме нескончаемой боли. В палату влетел Артур, растолкал всех, кто загораживал ему путь и даже оттолкнул медбрата, схватив меня в охапку и, не брезгуя, прижав к себе. И я рыдал, вцепившись в его пиджак, завывал, как раненный зверь, всё больше сползая вниз, не в силах больше стоять на ногах. Он осел вместе со мной, словно и не было грязи, всего того бардака, что я устроил. Я вдыхал запах его древесного, с нотками чего-то холодного парфюма, пока окончательно не успокоился, и меня не увели в другую палату. Под вколотым успокоительным я вновь погрузился в болезненный, лихорадочный сон. В таком состоянии я провёл неделю. Под успокоительными, от которых у меня переставал работать мозг и выключались какие-либо желания. Я постоянно хотел спать, лишь иногда просыпаясь, чтобы сходить в туалет или поесть. В тот короткий период мне ничего не хотелось. Даже разговаривать, отвечать на чьи-либо вопросы я был не в состоянии. — Вы хотите сделать из него овоща? — доносился до меня отзвук голоса уже привычно обеспокоенного Вуда. — Он же в полном ауте, совсем ничего не соображает. Врачи что-то пытались ему вдолбить, но, что именно, я не понимал. Не успевал за мыслью, ускользавшей ещё в начале заунывной докторской реплики. Я был в приятном забытьи. Однако, и оно продлилось недолго. Когда поддерживаемое лекарствами помутнение рассудка рассеялось, освободив чистому разуму дорогу, первое, что я испытал, — это страх. Паника медленными шажками двигалась в моём направлении, стараясь вцепиться в меня своими когтями, чтобы вгрызться в мясо, в самую мою суть и пробудить то, чего я так сильно боялся. Боль. Ещё находясь в машине, не доехав до дома из больницы, я прочувствовал на себе весь спектр панической атаки. Не мигая, смотря на одну точку перед собой, я чувствовал, как сердце заходится в бешеном ритме. Моё дыхание, сбившись, то учащалось, то замедлялось, пока я пытался прислушаться к голосу Вуда, старавшемуся меня успокоить. — Зачем ты меня вытащил? — первое, что я спросил у него, как только меня отпустило. — Я не хочу всего этого. Артур ничего не ответил, а лишь тяжело вздохнул, после чего бросил тихое «Пойдём», и аккуратно вывел меня из машины. Тем же вечером он вбежал в мою комнату, когда я после очередного пробуждения захлебнулся в душевной агонии и закричал. Прижимая меня к кровати и крепко держа за кисти рук, он терпеливо ждал, пока я успокоюсь и поддамся его контролю, который постепенно вселял в меня уверенность, что ещё немного, самую малость — и станет легче. — Зачем ты возишься со мной? Было немного странным видеть его всегда аккуратно уложенную шевелюру взлохмаченной, а вместо извечного костюма наблюдать обычную футболку и домашние спортивные штаны. Это ненадолго помогло мне отвлечься. — Не зачем, а почему, — разговаривая словно с ребёнком, разъяснял он. — Почему? — Потому что хочу. И никакой конкретики. Ещё спустя минуту он всё же медленно разжал руки и отпустил меня, приподнявшись, но оставшись рядом со мной в сидячем положении. Он смотрел перед собой, куда-то в стену, но взгляд оставался непроницаем. Из моих же глаз продолжали течь слёзы. — Поговори со мной, — неожиданно произнёс он, слегка ко мне наклонившись, — скажи, что ты чувствуешь. Если выговоришься, то станет легче. Не станет. Я горько усмехнулся, прикрывая веки, тем самым допуская ошибку. Перед глазами всё ещё стояло его исхудалое лицо с лёгкой, болезненной улыбкой на сухих губах. Его протянутая ко мне трясущаяся рука, желающая контакта со мной и жизненно необходимого тепла. — Как, по-твоему, я себя чувствую? — в голосе яд. — Я всё ещё помню его лицо, его руки, то, какая у него кожа. До сих пор помню, как звучит его голос. Наступила короткая пауза, а после раздался тяжёлый вздох. — Со временем ты забудешь, — услышав это, я открыл глаза, — и тебе станет легче. Да, ты будешь помнить то, что с тобой случилось. Но это всё. Спустя три года ты перестанешь так себя чувствовать, а через пять лет и вовсе будешь вспоминать об этом с лёгкой грустью. Ты будешь жить дальше. Его слова воспринялись мной так, словно их произносил мой злейший враг. Я схватил его за руку и крепко сжал, отчего тот посмотрел мне удивлённо в глаза. — Я не забуду его ни через три года, ни через пять лет. Я люблю его. Вуд на мои слова лишь мягко улыбнулся, перехватив мою руку и аккуратно отцепив от своей. Я же продолжал прожигать в нём дыру. — Мы ещё поговорим об этом, — произнося это, он по-родительски стал укрывать меня одеялом, — сейчас попытайся поспать. Я подожду, пока ты уснёшь. Он остался в комнате, облокотившись на спинку кровати, и действительно не уходил, пока я не погрузился в глубокий, более-менее стабильный сон. Следующий же день я встретил не своими криками, а чужими, доносившимися с гостиной. Медленно поднявшись, на трясущихся ногах я дошёл до поворота, ведущего к ней и замер, услышав: — Почему ты мне не позвонил?! — голос принадлежал Югёму. — Я искал его по всему Лондону, обзвонил все морги и больницы! Какого чёрта ты не сообщил мне, что он всё это время был у тебя?! — А я должен был? То, в каком тоне Артур разговаривал с Югёмом, мне не понравилось, и поэтому я медленно вышел на свет. — Я его лучший друг! Одновременно с этой репликой они оба обернулись, заметив моё присутствие. Переминаясь с ноги на ногу, я смотрел на усталого, болезненно выглядящего друга и ощущал себя просто до отвратительного мерзко, прекрасно осознавая, что виноват в его состоянии. Югём тут же сорвался с места, обняв меня и в облегчении выдохнув. От запаха знакомого и не менее связанного с ним человека, я тотчас рассыпался на атомы. — Что с тобой случилось? — в слезах спрашивал он, осматривая меня с ног до головы. — Что это? — последовал ещё вопрос, стоило ему увидеть уже не прикрытые бинтами следы от моей попытки завершить собственную жизнь. Я не знал, что должен был сказать. Но и Югём понял всё без слов, вновь притягивая меня к себе и обнимая, в попытках успокоить. Вуд нашему воссоединению, как ни странно, не мешал. Проходили дни, а боль так и не утихала. Наоборот, казалось, что она по-хозяйски рассматривает каждый участок моей внутренней оболочки, решая, куда лучше всего подселить семечко яда, которое после прорастёт и останется во мне навсегда, мучая. Истерики перестали возникать спонтанно, сменив тональность, дав мне волю решать самому, когда выплеснуть очередной поток эмоций. Сначала я думал, что так даже лучше, что так будет легче. Но нет. От этого стало только хуже. Я понял, что ростки проросли, и теперь я должен сам их выкорчёвывать. Такой желанный мной сон вовсе меня покинул, а слёзы, которые прекратили течь по любому поводу, вытекали лишь тогда, когда боль во мне накапливалась. Разговоры с кем-либо не помогали, снотворное тоже. Таблетки, как и все острые предметы в квартире Вуда, я вовсе не мог использовать так, как мне заблагорассудится. Он сам выделял для меня нужную дозу, не позволяя пить больше. Поначалу мне было стыдно. После это стало вызывать смех. Из-за невозможности выплеснуть эмоции и нормально выспаться, я становился злым и просто невыносимым. Не выдержав такого давления, я сбежал. Посреди ночи бродил по городу, совершенно не замечая ни чужих направленных на меня удивлённых взглядов, ни уличного шума и чьего-нибудь дебоша. Если раньше я мог напрячься и уйти подальше от потасовки, то сейчас мне было глубоко плевать. Я бы даже скорее обрадовался, если бы меня заметили. Пусть возьмут нож и проткнут им меня; пусть изобьют так, что я сам себя забуду; пусть превратят в бессмысленное месиво, в овощ. Лишь бы забыть. Лишь бы не чувствовать. А потом мой взгляд уловил какой-то работающий магазин, на полках которого стоял ряд бутылок с яркими этикетками, кричащими о повышенном градусе. Не знаю, что меня туда понесло. Глупая надежда, что в такое позднее время мне незаконно продадут алкоголь или, наоборот, вызовут копов, и меня отвезут туда, где всё же изобьют или хотя бы изолируют? Я не знал. Но был приятно удивлён. Оказывается, ещё остались места, где закон не писан, а мой внешний вид, говорящий о нестабильном состоянии, никому не интересен. И вот я стою уже не просто в нестабильном состоянии и плохо выглядящий, а в состоянии, называемом «в стельку», с видом собравшего всевозможную уличную грязь бомжа. И мне было на это так плевать. Я упал на какую-то грязную, сырую скамейку и обратил свой взор на звёзды. Смотрел на небо, которое неожиданно не было затянуто тучами и вспоминал, как не так уж давно так же лежал в раздумьях о том, что испытываю к нему. Гадал, стоит ли продолжать общение, а после принял решение впервые напиться, предполагая, что так будет легче. Перед глазами стали всплывать такие чёткие воспоминания: знакомство с Лизой, ещё не подозревающей, что я влюблён в её брата, несколько пинт пива и разговоры о Пикассо и Босхе. Позже полиция, звонки и признание. Как жаль, что я до сих пор этого не помню. Меня накрыло моментально. По моим вискам текли слёзы, а губы безостановочно шептали: «Вернись. Пожалуйста, вернись». — Ты там? — обращался я к небу в пьяном бреду. А потом куда-то шёл. Добрёл до тихого закоулка, разбил бутылку о стоящее там здание и с очередным «сейчас станет легче» провёл остриём по руке. На этот раз кровь полилась быстрым, молниеносным потоком. Видимо, под поволокой алкоголя, не рассчитав силу и замах, я вогнал осколок так глубоко, что даже не смог его вытащить. «Да и плевать», — подумал я. — «Какая уже разница». С этими мыслями я повалился набок и отключился, на этот раз с полной, счастливой уверенностью в то, что на этом мои муки закончились. Но меня нашли. Снова. Откачали, вытащили буквально с того света, дозвонились до Вуда, чей номер высвечивался в моём телефоне чаще остальных. И всё по новой. Больницы, врачи, психиатры, с которыми я намеренно не желал разговаривать. Затворнический образ жизни, попытки Югёма уговорить меня с ним обсудить случившееся, его слёзные просьбы перестать вредить себе. Они не понимали, что не я себе вредил. Сам мир. Жизнь отравляла мне моё существование. Я её не хотел. Я хотел либо его, либо спокойствия во мраке. Антидепрессанты. Много. Попытки Вуда вернуть меня в человеческий вид. Всё это смешивалось в один бессмысленный для меня поток боли. — Почему ты не оставишь меня в покое?! — кричал я в бессилии, пока он стоял у выхода из квартиры и сжимал в руках единственную пару ключей. — Что тебе не понятно в словах «Отпусти меня»?! Он медленно убрал ключи в карман, а я пришёл в бешенство. — Я ненавижу тебя! Одна из висящих на стене картин была мною сорвана и разорвана в клочья. Дальше я ухватился за новую жертву, коей являлась какая-то явно дорогая антикварная ваза. Секунда, и та разбита в дребезги. Я продолжал выкрикивать проклятья, разбивать вещи, устраивать настоящий кавардак, пока Артур невозмутимо стоял у двери и смотрел на то, как я выхожу из себя. Его холодное, полное самоуверенности лицо стало для меня финальной точкой. Точкой невозврата. Сам не понял, как в ярости схватился за какой-то предмет и швырнул в него, пытаясь отвлечь внимание, после чего сократил между нами дистанцию и попытался зарядить ему в нос. Я успел лишь замахнуться. Вуд, перехватив мою руку в сантиметрах от своего лица, резко потянул её на себя и поймал меня в свои объятия, от которых я тотчас задохнулся. Он крепко прижимал меня к себе, пока я пытался вырваться, кричал и колотил того кулаками по спине и его плечам. Достаточно быстро выдохнувшись, я не заметил, как моя агрессия переросла в новую, бурную истерику. Мгновение, и я уже не пытался вырваться, а, наоборот, цеплялся за его футболку на спине и рыдал в плечо. Чувствовал себя полнейшим ничтожеством, не знающим, что делать дальше и как поступить. Именно это я и озвучил. На что получил моментальный ответ: — Я помогу. А хотел ли я этой помощи? На тот момент казалось, что да. Думал, что раз не отпускает, значит, пусть делает хоть что-то, что помогло бы мне отвлечься. Помогло забыть боль или хотя бы её уменьшить. И он правда старался. Где-то с полгода он заставлял меня выходить на прогулки, возил меня по разным выставкам, безуспешно стараясь вернуть мне любовь к искусству. Мы даже были на море в Италии, запах которого ещё долго оставался в моих волосах и на коже. Я наблюдал за играющим в теннис Вудом, который двигался слишком уверенно, словно спортсмен, а сам попивал вино и думал о совершенно другом человеке. Тогда же небо и заволокло тучами, игру пришлось приостановить, а игроки отправились прятаться под крышей. Артур бежал в помещение отеля, подзывая меня с собой, а я, так и не найдя в себе силы оторваться с места, просто стоял с опущенным бокалом вниз и смотрел вверх. Послышался гром. По щекам и с волос стекали дождевые капли, а воздух стал пахнуть озоном и чем-то ещё сладковатым. Я улыбнулся и повторил вопрос, на тот момент уже практически годичной давности: — Ты там? В тот же день я снова напился, и Вуду пришлось выслушивать мои очередные вопли и просьбы всё это прекратить. — Мне не нужны никакие выставки! — заходился я в рыданиях. — Не нужны эти поездки… Я пьяно скользил ладонями по кафелю ванны, то и дело задевая вытянутыми ногами ног Вуда, что так же, как и я, сидел на полу напротив меня. Несмотря на его холодность во взгляде и отсутствие эмоций на лице, я знал, что он не уходит потому, что боится. Он уже хорошо запомнил, что именно следует после таких моих перепадов в настроении. — Чего ты хочешь? — спросил он с лёгкой хрипотцой от долгого молчания в голосе. Я ошеломлённо замер. Мгновение, и я уже смотрел на него широко распахнутыми глазами, уверенно произнося: — Его. — Его больше нет, — как острое, раскалённое копьё в сердце, — уже год прошёл, Матитьягу. Ты должен его отпустить. От услышанного я схватился за собственные волосы и снова завыл, в отрицании мотая головой. Мы вернулись в Лондон. И я вновь окунулся в серость улиц, бледность лиц безучастных вокруг меня людей, сырость и тоску. Единственным, что разбавило эту самую серость, был неожиданно возникший на пороге квартиры Даниэль, о существовании которого я напрочь забыл. Он выглядел… плохо. А в моей голове стал возникать то и дело мучающий меня поток вопросов: «Как так? Раз Вуд держит меня здесь… Значит, они расстались? Я послужил этому виной?». — Я не могу найти кое-какие документы, — холодно отчеканил он, — скорее всего, они затерялись где-то в нашем шкафу, — и не дождавшись разрешения, направился в комнату. Я испуганно вжался в стену, стоило ему попасть внутрь и увидеть меня, всего, как обычно, помятого и бледного, с покрасневшими от бессонницы глазами. Он тут же стал выглядеть воинственно, так, словно готовится к тому, чтобы вылить на меня целый ушат ругательств. Однако, стоило ему увидеть, в каком я состоянии, как во взгляде мелькнуло сочувствие, а напряжение в теле, хоть и не уйдя совсем, стало менее заметным. Он лишь цокнул языком и залез в шкаф одновременно с тем, как в комнату зашёл обеспокоенный моей реакцией на внезапного гостя Вуд. — Ты мог мне просто позвонить, — строго произнёс он, обращаясь к блондину. Достав какие-то бумажки, Даниэль одним метким ударом ноги захлопнул дверцу, тут же ядовито отвечая: — Нет, не мог. С тобой, Артур, просто не бывает. Вуд хотел было что-то ещё добавить, но замолчал, когда увидел, как Даниэль оборачивается и заговаривает теперь со мной: — Я бы сказал, что соболезную… Но не могу. Могу только сказать, что он мне нравился. Хороший был парень. И, развернувшись, вышел из комнаты. Когда послышался хлопок закрывающейся входной двери, я медленно выдохнул и осел на пол. Артур начал извиняться передо мной, говоря, что не ожидал, что Даниэль так сюда ворвётся, а я его совершенно в этот момент не слышал. В ушах только стояли последние, произнесённые блондином слова. Хороший был парень. Словно только подтверждения из внешнего мира мне не хватало для того, чтобы окончательно понять, что его действительно больше нет. Нет, я и раньше это понимал. Думал об этом каждый божий день… Но только сейчас словно это осознал, прочувствовал по полной. Артур не заметил во мне случившихся изменений, скосив всё на неожиданное появление его бывшего. Я даже смог сказать ему, что всё в порядке. Улыбнулся, как дурак, чем напряг хозяина квартиры, но не напугал. Мы поужинали, разошлись по разным комнатам. А ночью я наглотался собственных антидепрессантов, что всё это время, делая вид, что пью, прятал в матрасе кровати. Знал, конечно, что Вуд придёт ночью, дабы проверить меня, и застанет не в лучшем состоянии, но всё равно понадеялся, что уйду раньше, чем он это сделает. Не вышло. — Рано или поздно тебе надоест, — сказал я сухими губами, лишившимися влаги после того, как врачи мне несколько раз промыли желудок, — надоест спасать меня. Вуд выглядел уставшим, а тёмные круги под его глазами походили уже на хронические. — Ты же его спасал, — неожиданно произнёс он, — и спасал бы дальше, если бы мог. Я прав? Он поднял на меня свои глаза, и вместо холодной отстранённости я увидел в них стойкую уверенность и горечь нежности, от которой у меня перехватило дыхание. Я ощутил на щеке лёгкое поглаживание его ладони, а внутри боль от некогда произнесённых мной слов: «Я не забуду его ни через три года, ни через пять лет. Я люблю его». Но ласке поддался, прикрыв глаза и попытавшись таким образом дать ему понять, что понял смысл его слов. Но взаимностью ответить пока не мог. Мысль, что за словом «пока» скрывается «никогда», растворилась в тумане сонных грёз, в которые я с удовольствием окунулся. Спустя несколько дней, как только я вновь стал разумно мыслить, Вуд начал настаивать на том, чтобы я согласился на лечение в психиатрической больнице. Естественно, я отказался. — Тебе это может помочь, — говорил он с терпеливой ласковостью в голосе. — Я сделаю так, что ты не будешь контактировать с другими пациентами. Заплачу любые деньги, чтобы ты жил в комфорте и покое. Я смотрел на него совершенно пустым, ничего не передающим в себе взглядом. Именно так, как смотрел бы на попытки живого человека оживить уже мёртвого. «Сплошное зря потраченное время и бессмысленная трата денег», — думал я. — «Когда же ты поймёшь, что я не нуждаюсь в помощи? Когда же ты поймёшь? Когда же… Когда…». Теперь приём антидепрессантов и успокоительных происходил под внимательным присмотром. Вуд заставлял меня открывать рот и доказывать, что я всё проглотил; повесил замок на кухонную утварь и всегда держал ключ от неё при себе; даже разного рода вещества, что могут воспламеняться, он из квартиры убрал. Из-за таблеток я, конечно же, перестал испытывать то, что испытывал в своём обычном состоянии. Боль притупилась, а сон постепенно становился лучше, как минимум из-за того, что я практически всё время хотел спать. Но это не значило, что меня это устраивает. Теперь вместо боли в моей жизни была сплошная пустота. Ничего меня не печалило, но и не радовало. Я был опустевшим сосудом, у которого отобрали всё его наполнение, как и обыкновенное желание что-либо делать. Проблемой было лишь то, что мой мыслительный процесс невозможно было отключить даже этими таблетками. Засыпая, я продолжал видеть сны о нём. В своих грёзах я видел его губы, то, как он произносит ими моё имя; взмах пушистых ресниц и переливы жёлтых вкраплений в серо-голубых глазах, когда на них падало солнце; россыпь родинок на шее и руках, ключицах и лопатках; яркий румянец и капелька пота, стекающая по виску в момент нашей обоюдной страсти. Вздрагивая, я просыпался, стоило мне во сне почувствовать знакомый аромат ванили. Я не мог этого выносить. Вуд не понимал, что, обрекая меня на такую жизнь, он не спасает меня, а заживо зарывает в могилу. Даже Югём, регулярно меня навещая, говорил ему об этом, предполагая, что я сплю или элементарно не слышу его из своей комнаты. Прошло ещё полгода. В течение которых я предпринял ещё четыре попытки. Я ухищрялся, находил всё больше способов обманывать Артура, с каждым разом замечая, как сильнее стекленеет его взгляд. Видел, как рушится в нём его уверенность; как ломаются рёбра от разрывающей его беспомощности; как опускаются плечи и наблюдал первые, несдержанные слёзы в мои ни разу не стриженные с тех пор волосы. Я отравлял ему жизнь. Он ещё мог найти правильный смысл, именно тот, который заставлял бы его сиять, а не тухнуть вместе со мной во мраке. Поэтому я сделал то, что должен был сделать давно. Поступок мой был отвратительным, но верным. Я знал, что то, что я задумал, будет во благо, даже учитывая всё из этого поступка вытекающее. Я его обокрал. Отплатил за всю заботу и попытки мне помочь подлостью, в надежде, что так он отпустит меня и забудет. В день, когда Вуд хотел насильно закрыть меня в психиатрической клинике, найдя способ сделать это нелегально, я просто сбежал, выпрыгнув из машины с пачкой денег в кармане. Бежал как оголтелый, виляя между улиц Лондона, не без помощи карт найдя какой-то вокзал и заплатив за первый уходящий автобус. Куда я попал, я не знал. Да и интереса у меня не было. Я просто при первой же возможности высадился и пошёл пешком куда глаза глядят, бродя по пустынным улицам, в которых не было ровном счётом ничего, кроме шумных компаний, одна из которых, в последствии, меня и заметила. — Заблудился? Голос был то ли пьяный, то ли чем-то притупленный, я так и не понял. Обратившийся ко мне махнул рукой, подзывая, и я, не имея ни грамма страха, к нему подошёл. Последующие дни для меня были самыми необычными и «счастливыми». Впервые за долгое время моя боль преобразовалась в то, что давало мне отдушину и даже нестабильный, но покой. Люди, что окружали меня, не называли себя настоящими именами, а обращались друг к другу так, как им захочется. Как им было бы проще и легче, тем самым избавляя себя и других от знакомства с тобой настоящим. Мне это нравилось. Это было то, что нужно. — В смысле… Хочешь сказать, что никогда не целовался? — донеслось из угла захламлённого каким-то мусором помещения, в котором собирался весь местный сумасброд. И приютившая меня компания. Затуманенный разум реагировал не сразу, сначала отправляя импульсами беспричинную радость, от которой сводило щёки. Следом шло расслабление, и голос, повторяющий вопрос в твоём сознании, как шарманка, всё сильнее выкручивая громкость, от которой мозг сводило судорогой и слепли глаза. — Да что ты к нему пристала, Эм? — прогрохотало совсем близко, из-за чего я болезненно поморщился. — Не видишь, что ли? Ему не до тебя сейчас. И смех. Со всех сторон. Спустя целую минуту я понял, что продолжаю смеяться, несмотря на то что остальные давно умолкли. — Целовался, — с трудом, сквозь шум в голове, я заставил двигаться онемевший язык. Как только мне это удалось, активизировался и остальной мозг. Я наконец-то смог полностью открыть глаза. — Но я никогда не целовал женщину, — договорил уже бодрее. Передо мной замелькали чужие лица, а девушка, что до этого ко мне обращалась, стала расталкивать мешающих ей людей в попытке ко мне приблизиться. — Подожди… — задумчиво протянула она, — ты этот что ли… Как их называют? Сидящий рядом со мной парень, чей голос и показался мне слишком громким, попытался её оттолкнуть. Девушка, незаметно для себя, стала хвататься руками за всех, кто находился перед ней, в попытке найти опору. — Гомосексуалист! — воскликнула она, облокотившись на мою ногу. — Гомосексуал! — протянул кто-то справа, а я рассмеялся. — Правильно «гомосексуал»! «Гомосексуалист» звучит как диагноз. — Ой, — хмыкнула Эм, — я тебя обидела? Я отрицательно мотнул головой. Какие могут быть обиды? Сейчас мне так плевать. — А хочешь впервые поцеловаться с женщиной? Я не успел ни согласиться, ни отказаться. Под возгласы недовольного соседа, который всё это время пытался девушку от меня отогнать, она ухватилась за ворот моей толстовки и притянула меня к себе, впиваясь в губы. Вкус жвачки, сигарет и чего-то кислого… Мне не понравилось. Но и оттолкнуть её у меня не было сил, поэтому я просто расслабился, позволяя ей продолжать делать то, что она уже начала. Поцелуй был хаотичным, мокрым, и если поначалу казался ещё терпимым, то под конец совсем стал отвратительным и мерзким. В голове одной яркой вспышкой всплыло воспоминание о мягких, сладковатых губах, что двигались неуверенно и покорно, словно бы говоря: «Я твой. Делай со мной всё, что хочешь». Мне стало дурно. И больно. — Ну как? — спросила Эм, наконец отстранившись. Я не ответил, вместо этого повалился на сидящего рядом со мной парня и заплакал. — Неужели так не понравилось? — чуть пискляво протянула она, вслед за чем послышалось недовольное «Эй!» и шум, говорящий о том, что её всё-таки кто-то от меня оттащил. Я плакал, захлёбывался в слезах, пока незнакомый мне парень позволял на нём лежать и даже иногда предлагал попить обычной воды. Я так и не запомнил, как он себя называл. А вскоре и окончательно забыл его лицо. — Сол? — так я представился, когда мне только рассказали здешние правила. — У тебя ещё остались деньги? Как мило… Я думал в первые дни, что украденную пачку денег у меня просто отберут. Но всё оказалось куда интереснее. Не знаю, много ли таких компаний существует или наркоманы сами по себе не такие уж и страшные, как ими любят пугать, люди. А может, мне просто повезло, что их главарь, тот самый парень, оказался таким благородным, я не был уверен. Они просто приютили меня, попросив всего лишь не сдавать их полиции и не палиться на улицах, что нахожусь под кайфом. Мне было всё равно на их «идеальный» мир. Но и уходить я не стремился, особенно получив наконец-то то, чего так желал. Тот самый парень был брюнетом. Это единственное, что бросалось мне в глаза. Какие-то особые черты или цвет глаз я не запомнил, ведь почти каждый раз, стоило мне принять дозу, я видел перед собой не его, а его. — Сол? — требовательнее. — Ну так что? Я залез в карман и достал пару купюр, отмечая, что за два месяца потратил почти всю пачку. Это и удручало, и пугало одновременно. Вдруг, как только деньги закончатся, то я перестану для них представлять ценности, и они выкинут меня за ненадобностью? — Сейчас принесу, — зачем-то успокаивающе произнёс он и ушёл, оставив меня с ещё несколькими трезвенниками. Несмотря на уже достаточно долгое нахождение здесь, я всё ещё от них отличался. Наблюдая, как некоторых выворачивает наизнанку и скручивает от боли, я внутренне радовался, что так ни разу и не решился попробовать что-то сильнее обычных галлюциногенов. Парень вернулся, протянув мне небольшой пакет с таблетками и отошёл к остальным, протягивая каждому по пакету с белым порошком. Я быстро закинул в рот одну из маленьких голубеньких таблеток и прикрыл глаза, внутри уже ощущая будоражащее меня чувство скорой маленькой радости. Прошло меньше десяти минут. Я медленно оглаживал щёки парня, рассматривая каждую деталь его лица, совершенно его не видя. Передо мной было оставленное в прошлом любимое лицо, со всеми своими чёрточками и родинками, с пушистыми ресницами и пухлыми, вишнёвыми губами. Я целовал их, трепетно, именно так, как всегда целовал его. Мне было мало. Всегда мало. Не хватало запаха ванили, впитавшегося в волосы; не хватало мягкости кожи, которая сейчас ощущалась шершавой; не хватало такого желанного мне голоса, играючи по слогам произносившего моё имя; не хватало близости и ласковости рук, от которых я сходил с ума. Я без остановки шептал в его губы, как сильно скучаю. То и дело признавался в любви, пока прижимался к нему, ощущая на талии крепкий, совсем не похожий на его, захват. Это разбивало мне сердце. Магия рассеивалась со временем. И разбитое сердце начинало ощущаться одним огромным куском раскалённого железа в груди. Я прожил так пару месяцев, пока не перепутал свой пакет с чужим и не словил свой первый в жизни передоз. Я не понимал, почему он не приходит, и по этой причине решил, что теперь одной таблетки мне мало. Принял ещё. И ещё. И ещё… И вот я уже лежу на носилках, перед глазами мелькает белый цвет, а парень, что так добросердечно подкинул меня к больнице и сбежал, исчез из моей жизни навсегда. Не прошло и пары дней, как я вновь увидел осуждающие, холодные, синие глаза. Артур выглядел ужасно уставшим и исхудалым, с явными признаками недосыпа и пережитого стресса. В моей груди проснулся стыд. — Я искал тебя, — с расстановкой, произнёс он тихим голосом. — Всё это время. Подключил полицию и всех своих знакомых из властей. Мне было горько видеть его таким. Я помнил уверенного в себе, стойкого Артура Вуда, который раздражал меня одним только своим видом. Всегда знающего, как нужно поступить, что предпринять, и решающего проблемы не иначе, как по щелчку пальца. Сейчас же, видя его обессиленным и разбитым, я думал лишь о том, что мой побег не сделал его жизнь лучше. Только хуже. — Зачем, Артур? — не удержался. — Зачем ты цепляешься за меня? Мы же никогда не подходили друг другу. Даниэль в тысячу… Нет, в миллион раз лучше меня. И он тебе подходит. А я… — запнувшись, я опустил взгляд на свои подрагивающие руки. Вуд вздохнул, устало потерев переносицу. Выдержав недолгую паузу, он произнёс: — А ты прекрасный человек, Матитьягу. Умный, талантливый и не несущий в себе обязанность мне подходить. — Несколько раз моргнув, я горько улыбнулся. — Мы не выбираем, кого любить… Ты же и сам это прекрасно знаешь. Я поднял на него полный боли взгляд. Но я тебя не люблю. И снова его опустил, прикрыв веки. У меня не было выбора, кроме как вернуться к нему. Но и после случившихся со мной происшествий, после двух лет тотального контроля, приправленного спасением, я не мог быть прежним. Я изменился, ощущая это в собственных движениях, переменчивых, скачущих мыслях, просыпающемся вспышками раздражении и неспособности сдерживать эмоции. — Я больше не буду держать тебя под десятью замками, — заговорил он спустя неделю, видимо заметив, как меня одолевают мои внутренние метаморфозы. По вискам бил пульс, пока кровь, ускоряясь, учащала сердцебиение. Перед глазами то и дело мелькали мерзкие вспышки света, ослепляя и заглушая его смиренный голос. Всё-таки стать чистым спустя несколько месяцев пичканья своего организма разной дрянью оказалось для меня не так уж и легко. А я-то думал, что особенный. Да уж… Куда мне, слетевшему с катушек суициднику. — Ты можешь выходить в любое время. Брать в квартире всё, что тебе нужно. Я усмехнулся, тут же жмурясь из-за ударившей по вискам боли. — Условия? Мой голос показался мне чужим. Я продолжал жмуриться ровно до того момента, пока Вуд, бесшумно ко мне приблизившись, не схватил своими холодными пальцами мой подбородок. Я вздрогнул и поднял на него свой взгляд, двигаясь инстинктивно за держащей меня рукой. Пульс тут же подскочил, а во рту пересохло. — Их нет, — отозвался он тихо, смотря на меня сверху вниз бесстрашным взглядом, — я больше не буду тебя останавливать. Если тебя не волнует, как твоя смерть отразится на твоих близких, то я тем более не в силах что-то изменить. Почему ты говоришь мне это только сейчас… Зачем упоминаешь близких? Я не говорил с мамой все эти годы. Я потерял с семьёй все связи уже давно и не знаю, смогу ли их вернуть ещё когда-нибудь. Они меня не простят. Никогда. Так зачем ими пугать? — Я не понимаю, — честно признался я. — Зачем ты мне это говоришь? Вуд не ответил. Вместо этого он залез рукой в карман своих брюк и достал оттуда смутно знакомый клочок бумаги, от которого моё сердцебиение замедлилось на несколько секунд. Но стоило мне уловить глазами местами выцветший, но до боли знакомый почерк, как то галопом пустилось в пляс. Артур аккуратно опустил листок передо мной на стол и, не сказав ни слова, провёл в прощании ладонью по моей голове и ушёл. А я так и продолжил смотреть на некогда отринутый тетрадный лист с пометками, в груди от которых просыпалась боль. Новая и такая сладострастная, что я ненароком замер, желая перетерпеть этот момент спокойно, без лишних истерик и слёз. Дрожащими руками я взял листок и прочитал каждый из пунктов, вслед за чем аккуратно к нему принюхался, ощутив уже знакомый запах Артура и еле уловимый, практически неузнаваемый, впитавшийся в поверхность бумаги сладковатый аромат. Мне стало дурно, и я сбежал, оставив лист одиноко лежать на столе. Несколько дней я действительно бродил по улицам Лондона, ни разу не потревоженный звонком от Артура, пытающегося меня найти. Уже привыкший к бродячей жизни, я довольно скоро нашёл в самых потаённых улочках города места, где, разбившись на группки, сосуществовали такие же ребята, с которыми я провёл жизнь последние два месяца. Нашёл и нужный препарат, и даже, прогулявшись до какого-то далеко не приличного бара, очередного брюнета. Всё повторялось. Затуманенный разум от веществ и алкоголя, грязный отель и поцелуи. Хаотичные движения, руки, блуждающие по телу, и закинутые на меня бёдра — всё это вызывало во мне трепет. Правда, до поры, пока чужая ладонь не обхватила мой член и я не услышал грубое, совершенно незнакомое «Хочу тебя», от которого мне тотчас поплохело. Кое-как выбравшись, я сбежал, в панике соображая, что делать дальше. И снова бродил. Просто блуждал по улицам, встречая рассвет и наблюдая удивлённые лица изредка встречающихся людей. Они смотрели на меня так, словно я что-то инородное, совершенно от них отличимое, грязное и бесполезное. «Почему такой, как он, ходит со мной по одной земле? Зачем мир сохраняет такой сумасброд?» — читалось у них в глазах. Я бы и сам хотел знать ответ на этот вопрос. Да вот кто мне его даст? Ближе к вечеру я вернулся к Артуру. Снедаемый внутренним одиночеством, не засыпающей даже на мгновение болью, я мучился от тоски, неожиданно осознав, что хочу услышать этот дурацкий, вибрирующий звук в своём кармане. Я не хотел верить в его помощь. Не хотел доверять ему свою жизнь. Во мне не осталось любви — одна сплошная боль и осколки, с высохшими цветами и мёртвыми бабочками. Но желание ощутить чью-то от меня зависимость, услышать, что всё ещё кому-то нужен, разрывало меня изнутри. Поэтому стоило мне зайти в квартиру и увидеть его совершенно не выспавшееся лицо, заметить в неприкрытом, беспокойном взгляде проблеск облегчения, как я тут же сорвался с места и кинулся ему на шею. Разрыдался от того, как он, грязного и отвратительно пахнущего, меня притянул к себе и позволил в очередной раз прижаться, положив голову на плечо. Краем глаза я заметил всё так же не тронутый, лежащий на столе лист и зажмурился, всполохами ощущая метавшуюся внутри меня острую боль. Несколько следующих недель я прожил практически не просыхая. Меня не пугали ни похмелье, ни потраченное в сладком тумане время, ни даже неудобства, которые я доставлял Вуду. Как и обещал, он не вмешивался больше в мою жизнь, лишь иногда помогая, заставляя меня поесть или предлагая таблетки от головной боли. Он не отчитывал меня, не ругался и выглядел до невозможного смиренным, отчего внутри меня просыпалась то жалость, то раздражение. Мне было стыдно. Но в то же время я, словно назло ему, совершал поступки, которые делали больно. Я не понимал, почему так поступаю. Ведь мне не хотелось его ранить, а наоборот, я хотел облегчить ему жизнь. Я пытался. Позже я стал расценивать своё поведение как бунт. Причиной всё ещё было желание не только показать, что жизнь, предложенная им на блюдце, мне не нужна, но и услышать грубое «Я устал от тебя. Уходи». Однако, и признаться себе, что глубоко внутри боюсь это услышать, я не мог. Лист так и лежал. Одинокий, забытый, с нотками человека, который продолжал терзать мою память. Довольно часто навещавший меня Югём, так же видевший этот лист, всегда хмурился и следил за мной, за моими попытками сидеть от этих пометок подальше, словно то не бумага, а опасное для человека пламя. Он видел мой страх. Но ничего не говорил. Пока однажды сам не пришёл вдрызг пьяный, с признанием, что причастен к моей практически погубленной жизни. Его слова о том, что он догадывался о его болезни, не ошеломили меня. Я не был обижен или зол на Югёма, ведь понимал, что тот, по сути, ни в чём не виноват. С чем, к слову, не был согласен Артур. Не знаю, что в него вселилось тогда. Испугавшись его внезапной ярости, я кое-как смог спасти Югёма от лишних ранений, не сохранив только разбитый нос. Вуд кричал, чуть ли не проклинал его, обвиняя в халатности и безответственности. Такой откровенной злобы с его стороны, громкого голоса и полыхающих глаз я в нём ещё ни разу не видел. Эта сцена долго ещё оставалась в моей памяти. Со временем и алкоголь перестал мне помогать, а баловство с галлюцинациями стало переходить в привычку, в то, от чего я уже не знал, как отказаться. Когда прошло три года, я, словно стрелой убитый, вспомнил слова Артура, говорящие, что вместе с этим сроком всё закончится. И будто бы испугавшись, что действительно забуду, я стал делать то, что не спасёт меня от боли, а, наоборот, поможет её сохранить. Я не забуду. Я помню. Я всё ещё люблю. Сначала это были просто порезы. Позже я начал баловаться с огнём и сигаретами. Физическое насилие над собственных телом давало мне некую передышку, расслабляло хаотично работающий мозг, что, как заведённый, воспроизводил в памяти его лицо и руки, нежность кожи и аромат ванили. Я больше не плакал, вспоминая. Слёзы вытекли, осушив берега души. Теперь они наполнялись кровью и запахом горелой плоти. Примерно тогда я снова посмотрел на запыленный листок, слова на котором практически окончательно приобрели прозрачный оттенок. Под наблюдающим в этот момент за мной напряжённым взглядом работающего на диване Артура, я аккуратно взял его в руки. Пробежался по заметкам глазами и произнёс: — Мне нужен репетитор по французскому. Вуд медленно, практически нежно отставил ноутбук, словно боясь сделать лишнее движение и создать шум. — И, наверное, парикмахер. Я медленно сглотнул, ожидая, что Артур ничего не ответит или, как обычно, в строгости произнесёт, что сделает всё, о чём бы я ни попросил. Но, вместо этого, он подошёл ко мне и, как тогда, снова взял меня за подбородок. Тело отреагировало идентично, дав импульс тотчас ускорившемуся сердцу и, словно отобрав остатки влаги, иссушив рот. Я судорожно сглотнул, поднимая на него взгляд, в то же мгновенно шире распахивая в удивлении глаза. Вуд улыбался. — Молодец. Это всё, что он произнёс. А я разозлился. «Он решил, что был прав, говоря, что мне станет легче по прошествии трёх лет», — думал я. Но он ошибался. Мне не стало легче. Я просто хотел отдать дань всей той боли, что держала меня в тисках все эти годы. Хотел сохранить её и доказать не только себе, но и всему миру, что больше никогда не стану прежним, но и не стану более слабым. Перестану доверять, оставляя эту прерогативу только для тех, кто доказал мне свою преданность. Я бросал вызов вселенной, которая, придумав для меня личные круги ада, не желала что-то менять. И надеялась оставить всё так, как есть. — Думаешь, что если выполнишь все эти заметки, то что-то изменится? — спрашивала она. — Конечно, нет, — отвечал я, — но так я докажу, что больше не подвластен твоим жестоким испытаниям. Глупость. Я совершал самую настоящую глупость. В желании отомстить жестокой реальности, я сам подписал себе приговор. Нельзя играть с судьбой. Совершив эту ошибку однажды, нельзя совершать её снова. Жаль только, что понял я это далеко не сразу. За ещё один год мои изменения стали ещё более выраженные, более въевшиеся в кожу. Его лик продолжал блуждать в моём сознании, пока я сочинял мелодию на гитаре. Его голос продолжал звучать в моём сознании, когда я накладывал на неё стихи. Его тень нависала всё такой же холодной мантией, пока я неуверенной рукой прокладывал новый штрих на картине, которую впоследствии назвал «Океан».«позволь мне утонуть в твоих очах, сгинуть напрочь в морской синеве, я помню, как руки на моих плечах сжимались, в страстном огне»
Сигаретный дым заполнял комнату, впитываясь в постель вместе с запахом масла, от какофонии которого начинала уже кружиться голова. Делая очередную затяжку, я аккуратно создавал новую, практически неуловимую линию волн.«позволь мне заглушить сознание голосом, певучим, из динамика телефона дай уткнуться в чернильные волосы, и затеряться в отзвуке стона»
— Знаешь, я ведь пытался её найти, — приглушённый голос Югёма заставил меня замереть. Я довольно быстро привык к тому, что он, стоило ему выпить, становился депрессивным и уставшим. Я знал, что алкоголь помогает ему расслабиться и даёт некую передышку, вызволяя отравляющие его жизнь эмоции. Но, даже привыкнув, со всеми этими знаниями, я всё равно не мог избавиться от ноющего внутри чувства. Я понимал его боль. Но забрать был не в силах.«позволь коснуться нежной кожи что холодна и бледна как мел позволь услышать твой голос что навеки мной овладел»
— Думал, если отыщу её, то смогу и тебе помочь, — послышался всхлип. Я сделал ещё один быстрый мазок, после чего отложил кисть. Передо мной была фигура призрака, что некогда вселилась в мою жизнь и так и осталась, призрачно витая рядом и проникая в кожу. Но сейчас надо было отдать внимание живым. Что я и сделал.«боли горючее в веки залито, ты больше ко мне не вернёшься грудную клетку цветами пробитую, больше нежностью не коснёшься»
Отодвинув подальше уже опустевшие бутылки, я придвинулся к лежащему на полу и обнимающему собственные колени Югёму. Опустившись рядом, я положил на его плечо руку и прижался лбом к его лопаткам, прикрывая глаза. — Прости, что не вышло. Я тяжело вздохнул. — Ты ни в чём не виноват, Югём. — Мягко проведя ладонью по его предплечью, я слегка его сжал, продолжив: — Мне жаль, что тебя тоже это задело. Если бы я мог что-то изменить… Я запнулся. Не могу врать. Не то, что друга… Я даже себя обмануть не мог. — Ты бы не смог, — не спрашивая, а утверждая, произнёс Югём. — Я бы тоже не смог. Поэтому нам, в общем-то, и не о чем жалеть, так ведь? Я горько усмехнулся. Он тоже. — Но это не меняет того, как тяжела, оказывается, плата за любовь, — заключил я, вперив в спину друга непроницаемый взгляд. — Романтик, — хмыкнул он в ответ и приподнялся, выглядя уже менее несчастным. Я улыбнулся и тоже присел, спустя недолгую паузу вернувшись к картине. В ушах тут же зазвучали звуки прибоя и шум волн, а перед глазами зашевелился подол рубашки, владелец которой навеки от меня отвернулся. Я смотрел ему в спину, мысленно так желая, чтобы он обернулся и махнул мне рукой. «Солнце, выходящее из-за туч», — так называл он моё родимое пятно. Теперь же он, растворяясь в звуке ветра, прятался от меня, прикрываясь ладонью.«все умрут, а я останусь, — бьётся отзвуком в грудном решете ведь теперь я точно знаю: ты навеки остался во тьме».
Иного и не дано. В пьяном дурмане, взглянув ещё раз на завершённую картину, я сделал последнюю затяжку пятой по счёту сигареты. На город накладывались оттенки ночи, улицы шумели проезжающими под окном машинами, стремящимися довезти своих владельцев до дома. Поднявшись, я вышел из комнаты, после чего заглянул в соседнюю, в которой спал Югём. Оставлю ему, как подарок. Что нашло на меня в тот вечер? Боль от осознания, что время окончательно устремило свой бесконечный поток в будущее, которое не изменит своего лица, или понимание, что меня ничего уже не ждёт? Я больше никого, как он, не встречу. Не будет в моей жизни больше таких случайных знакомств. Не влюблюсь я так в чей-то голос, не увижу в глазах целый мир. Не смогу открыть душу. Буду прятать в ней отпечатки боли и завядших цветов. Обрамлю это кладбище стеной, рассыплю повсюду осколки. Кому я буду такой нужен? Никому. И поделом. Тогда я совершил ещё одну, последнюю попытку. Лёжа на диване в гостиной, застав момент отсутствия Артура, что, очевидно, задерживался на встрече со спонсорами. «- Буду участвовать в открытии нового творческого центра, — объявил он пару дней назад, — не хочешь присоединиться к коллективу? Твои картины всё ещё пользуются спросом. — Я подумаю, — ответил я нехотя». Хорошее занятие — открытие нового центра. Будь я тем, кем был четыре года назад, я бы, скорее всего, воодушевился. Сейчас мне ничего уже не было нужно. Ни мои картины, ни искусство, ни отношения. Я ничего уже не чувствовал, кроме опустошения и тоски, сдавливающего меня одиночества и душераздирающей боли. Таблетки подействовали мгновенно. Я смотрел на созданную ими галлюцинацию, что находилась рядом со мной, сидела прямо на этом же диване. Я смотрел на его чуть повёрнутое в мою сторону лицо и гадал, как долго это продлится. Сколько ещё мучений я должен пройти, чтобы вновь его увидеть? Но я был готов. Мне уже ничего не было страшно. — Ты встретишь меня там? Глупо спрашивать такое у призрака прошлого. Но… надежда же умирает последней, так ведь? После второго случившегося со мной передоза я отходил несколько суток. Только на третьи пришёл в себя, тотчас увидев перед собой спящего на кресле Артура. Он выглядел, как и всегда в такие моменты, разбитым и смертельно усталым. При виде него я испытал очередной поток разочарования, отравляющую каждую частицу тела боль и отрицание собственной реальности. — Ну почему… — простонал я в бессилии, — почему не выходит… Почему ты делаешь это со мной? — Вздрогнув, Артур резко поднял голову, посмотрев на меня немного заспанным взглядом. — Почему вы делаете это со мной? Я же не хочу… Не хочу жить! Разразившись в рыданиях, я стал хватать ртом воздух, утопая в жалости к самому себе, пока Артур, явно перепугавшись моим таким истеричным приходом в себя, подскочил с кресла и подлетел ко мне. — Матитьягу, — стойко позвал меня он. — Матитьягу! Не желая на него смотреть, я начал вырываться из плена одеял и игл, что приковывали меня к постели. Но стоило мне только пошевелиться, как Вуд, перехватив меня за плечи, повалил обратно, прижавшись сверху. — Матитьягу, послушай меня! Его голос звучал прямо надо мной, строгий и уверенный, без примеси той усталости и отчаяния, которыми было пропитано его лицо мгновение назад. — Я не хочу тебя слушать… Я не хочу… Вуд, уже в привычном жесте перехватил мой подбородок и резко повернул моё лицо к себе, заставив тем самым посмотреть прямо в его немного влажные, передающие боль глаза. Ему больно. Зачем он намеренно это терпит? — Нет, ты будешь слушать! — он приподнялся, отчего я смог лучше разглядеть теперь уже не скрытые холодной маской чувства, лицо. Его настоящие эмоции, как и всегда, заставляли меня застывать на месте от страха. — Ответь мне, где сейчас Лиам? От прозвучавшего его имени меня передёрнуло. Истерично замотав головой, я снова попытался вырваться, но, после нескольких суток в отключке, в моём организме не осталось никаких сил. Это были лишь слабые попытки. — Его больше нет, Матитьягу! Нет! Он ушёл из твоей жизни навсегда. Ты его больше никогда не увидишь. Его слова заставили меня вновь испуганно замереть. Я ощутил себя так, словно меня окатили ледяной водой. Внутренности, застыв, покрылись ледяными иглами, заставляя меня задыхаться и изводиться в болезненных хрипах. — Я не знаю, что именно там произошло… Но так вышло. Жизнь так распорядилась. Издав судорожный вдох, я уставился на Артура, как на неопознанный объект, и на выдохе произнёс: — Это он так распорядился. Это было его решение. Вуд ненадолго замолчал, просканировав меня взглядом. Когда он вновь заговорил, то голос его был намного мягче и теплее, как и его слова: — Но я здесь. И я тебя никогда не брошу. Ты гонишься за тем, кто уже давно ушёл. И он не вернётся, ты же понимаешь? Ни в этом мире, ни в другом потому, что других миров не бывает. Там темнота, там ничего нет. — Снова замолчав, Артур ласково провёл ладонью по моей щеке, мазнув пальцем по новой порции слёз. — Но здесь свет. Здесь ещё целая жизнь, и она может быть прожита именно так, как ты захочешь. Я не читал полностью те заметки… Только пробежался глазами. Но если ты ещё не всё выполнил, то выполни. Закончи их, и тогда уже решай, что делать дальше. Закрой этот чёртов гештальт. Поражённо уставившись на Вуда, я боялся сделать лишний вдох. — Если тебе так важна чья-то любовь, если тебе так необходимо быть кому-то нужным, то ты знаешь, что у тебя есть я, — в голосе сталь, — потому что мне ты нужен и я люблю тебя. Его слова уничтожили меня окончательно. Мою внутреннюю оболочку, мои цели и желания. Всё, что наполняло меня, разрушилось в тот же миг, как я услышал его признание. Руки сами инстинктивно сжали его руки. Губы сами инстинктивно приоткрылись, дабы запечатлеть на них то, что только что слетело с его губ. Мой внутренний я, израненный, изничтоженный, превращённый в бесполезный кусок мяса, встрепенулся. Через твои уста я вновь найду себя? Того себя… Кем был когда-то? Артур поцеловал меня, как я того и хотел. Я жадно впивался в его губы, стараясь насытиться его ко мне чувствами. Цеплялся за плечи, притягивал к себе сильнее, теряя остатки воздуха и крупицы разума. Мой остров опустевший вновь наполнится цветами? Там станет благодаря тебе немножечко теплей? Может, на время… Но я вновь почувствую себя живым? Что-то окончательно во мне сломалось. На некоторое время опустев эмоционально, я забыл об окружающей меня реальности и врачах, что твердили о необходимом лечении. Я исхудал и ослаб, мозг прекратил вырабатывать хоть какие-то нужные для эмоций вещества, окончательно атрофировавшись. Пока я был в таком состоянии, я ни о чём не думал. Был только страх. Скрывающийся на самых дальних подкорках, говорящий о том, что это лишь затишье перед бурей. Я согласился лечь в больницу. Провёл там месяц, не контактируя ни с кем, кроме врачей и навещавших меня Вуда и Югёма. Всё, как и обещал Артур: комфортная палата, с широким окном, красивым из него видом и телевизором, который я ни разу не включал. — Что ты сейчас чувствуешь, Матитьягу? Каждая сессия с психологом начиналась одинаково. Всегда с вопроса о самочувствии. Несмотря на удобство, мягкое кресло не позволяло мне расслабиться. Особенно под внимательным взглядом, выглядывающим из-под круглых очков. — Ничего. Почему так пусто? Настолько, что даже зудит. Хочется расчесать грудную клетку до мяса, чтобы раскрыть и наполнить хоть чем-нибудь. — Понятно. Ты делал вчера то, о чём я тебя просила? Ну вот. Очередной идиотизм. — Да. — Расскажи. Я задумался. С чего начать? — Ну… Я представлял поле. Психолог кивнула. Из-за движения головы её волосы слегка отпружинили, волной попадав на плечи. Прячущееся позади неё солнце мимолётным бликом скользнуло по ворсу красноватого пушистого ковра. — Хорошо. И что было на том поле? Я неопределённо пожал плечами. Ковёр и выскакивающий из-за психолога солнечный зайчик казались намного интереснее нашего с ней диалога. Я пытался концентрироваться, дабы хоть немного заставлять работать свой уставший мозг, но и то было для меня практически безуспешным. — Сначала просто поле. Трава зелёная. Она стала записывать. Солнечных бликов стало больше, а мой взгляд окончательно стал расфокусированным. — Продолжай. Я прикрыл глаза и медленно выдохнул. Постоянные вылеты из реальности начинали потихоньку меня раздражать. — Да нечего продолжать особо. Ну, поле. Ну, трава, — я стал хмуриться, — сначала была солнечная погода, а потом пошёл дождь. Всё. Трава превратилась в грязь. Остановив движение руки, психолог подняла на меня свой взгляд, после чего поправила очки и, выдержав паузу, спросила: — Дальше? А дальше ничего. Снова пустота. — Когда это закончится? — задал я интересующий меня вопрос, тем самым сменив тему. — Когда я снова начну что-то чувствовать? Отложив блокнот с ручкой, женщина чуть наклонилась ко мне и, заглянув в глаза, заговорила. Солнечный свет теперь падал прямо мне на лицо. — Мы к этому и идём, Матитьягу. Моя просьба представлять место, в котором ты чувствуешь себя максимально комфортно, именно для того, чтобы твой мозг наконец-то перестал думать, что ты в опасности. Глупость. Несуразная глупость. — Я не понимаю. Теперь очередь психолога пожимать плечами. Поправив очки на своей переносице, она продолжила: — Ну, смотри. Сейчас твоё сознание таким образом борется с пережитым стрессом. Тот факт, что ты ощущаешь себя так, словно это не ты… словно ты смотришь на себя со стороны — это ведь, по сути, не так уж и страшно. На данный момент ты ощущаешь себя в безопасности, разве нет? Я кивнул, однако тут же недовольно произнёс: — Но это не меняет того факта, что мне некомфортно. — Конечно, я понимаю, — вновь выпрямившись, женщина вернула в руки свой блокнот. — Но ты должен дать себе время. Когда твоё сознание поймёт, что тебе ничто не угрожает и что ты не будешь больше подвержен бесконечным тревогам, то тогда эта проблема уйдёт. Может быть, не навсегда. Деперсонализация может быть как постоянной, так и временной. Но если ты наконец-то начнёшь жить хорошим, попытаешься хоть иногда отвлекаться на то, что тебя радует… Я горько усмехнулся. — А что делать, если меня ничто не радует? Ну давай, скажи какую-нибудь чушь про друзей или это самое солнышко, что радует всех вокруг. Я тогда не то, что не начну что-то чувствовать. Я тогда окончательно свихнусь. Психолог ненадолго замолчала, вперив в меня внимательный, изучающий взгляд. — Матитьягу, ты зациклен на радостях, которые были у тебя в прошлом. На приятных ощущениях, которые тебе дарил он. Меня тут же парализовало. Ненавижу, когда она упоминает его. Ненавижу любого, кто говорит о нём. — Что ты сейчас почувствовал? Я злобно на неё зыркнул. Я знал, что она это специально. — Злость. — Не думаешь, что в этом есть какая-то закономерность? — Взяв ручку, психолог сделала в блокноте какую-то новую для себя пометку. — Что стоит мне упомянуть его, как ты тут же начинаешь что-то испытывать. Правда, чувства, которые он в тебе пробуждает, далеко не радужные? Пытаясь справиться с возникшей вспышкой ярости, я незаметно сжал пальцы в кулаки. — Ты должен попробовать о нём не думать. Попробуй на что-то отвлечься, подумать о том, что тебя окружает сейчас. Неожиданно поднявшись со своего места, женщина подошла ко мне и протянула вырванный из блокнота лист вместе со своей ручкой. Не понимая, зачем мне всё это, я неуверенно взял предложенное. — Сконцентрируйся на настоящем, а не на прошлом. Сначала я вновь потерялся в пространстве, пытаясь сфокусироваться на мыслях в своей голове. Какое-то время я просто пытался разложить их по полочкам и предположить, какие эмоции у меня вызывает та реальность, что меня окружает на данный момент. Как только у меня получилось, я сам не заметил, как спустя пару минут моя рука стала делать первые, неуверенные штрихи, что с каждой секундой становились быстрее и устойчивее. Не прошло и десяти минут, как рисунок был закончен и с него на меня смотрели холодные, синие глаза Артура. — Что ты чувствуешь, смотря на него? — кивнула женщина на мой быстрый, местами корявый из-за долгого отсутствия практики портрет. Я внимательнее взглянул на изображённое лицо и спустя короткую паузу произнёс: — Стабильность. Женщина удовлетворённо хмыкнула, делая очередную пометку другой, найденной на письменном столе ручкой. Следующие месяцы моя жизнь превратилась в настоящие качели, в которых я то ничего не чувствовал, то чувствовал так много, что не успевал это в своей голове фильтровать. Свою привязанность к Артуру я стал испытывать уже давно, но признал я её лишь спустя какое-то время. Как только я понял, что он пробуждает во мне хоть какие-то чувства, я стал цепляться за него, как за спасательный круг. Близость с ним оказалась для меня целым фурором. Всегда такой сдержанный, отстранённый, чаще всего холодный, Артур в постели оказался невероятно чувственным и страстным. Он контролировал мою ненасытность. Позволял делать с ним всё, что я захочу. Была лишь одна вещь, которую менять я не имел никакого желания: я хотел ощущать его надо мной власть. Мне нужно было, чтобы он управлял процессом; показывал, что я в той самой безопасности; что я буду в порядке и что я под его защитой. Это давало мне тот самый покой, который был мне так важен. Подходил пятый год. Год, когда я должен был, по словам Артура, вспоминать о нём с лёгкой грустью. Гештальт был частично закрыт, а внутренний сад с увядшими цветами и вовсе покрылся пылью. Я сформировал свою собственную группу, играл на гитаре и бегал по утрам со своей собакой. Всё ещё мелькающее желание себе навредить я стал утолять занятием спортом, намеренно пропадая в зале, дабы выходить за пределы своих возможностей. Теперь тема суицида меня не пугала, но и не прельщала, как последние четыре года. Наркотики были мной позабыты. Алкоголя я тоже пытался избегать. Перестал даже курить, позволяя себе эту вольность лишь в редких случаях. Я больше не рисовал цветы. Однако, к живописи всё же вернулся. Конечно, мои картины больше не пестрили особенными людьми, по большей части неся в себе серую мораль нашей реальности. Они вызывали множество вопросов и споров, на которых я никогда не зацикливался. Я давал зрителю волю видеть для себя то, что он хочет, а не то, что я пытался вложить. Когда пятый год всё же наступил, я посмотрел на сложенный пожелтевший лист с мыслью, что не хочу закрывать гештальт. Оставив последнюю, единственную пометку невыполненной, я прикрыл глаза с надеждой почувствовать хоть что-то, что связывало бы меня с ним. Сердце трепыхнулось, болезненно заныв, а уже знакомая тоска заковала меня в тиски. Я успел сделать лишь короткий вдох перед тем, как всё исчезло. Атрофировались мысли, атрофировались чувства, и я снова стал… никем, пустышкой. Убрал лист в свой ящик, закрыл его на замок. А потом пошёл к Артуру, дабы вновь пробудиться. Тогда я ещё не знал, что то самое, такое желаемое мной пробуждение накроет меня с головой, заставив прочувствовать не только пережитые некогда эмоции, но и всю ту боль разом, как обрушившуюся на меня лавину. Он вернулся. А моя покрытая чернью душа, впервые за многолетнюю спячку, пробудилась, окольцевав забытый сад уничтожающими всё вокруг языками едкого пламени.