нет, не любовь жестока, а мы. любовь не игра, её превращаем в игру мы сами.
Наступил первый месяц зимы. Моросящий время от времени дождь приносил с собой ледяную сырость, а ветер, завывающий за окном, осознание ушедшей осени. Солнце поблекло, а падающие с неба белые хлопья таяли на глазах, превращаясь в грязную слякоть, что сливалась с оттенками серого Лондона. По ведомым причинам, я не радовался приближавшемуся Рождеству, как не радовался и перспективе встретить Новый год в кругу семьи. Я всё больше начинал понимать, что ничего не чувствую. Ни боли, ни страданий, ни тем более счастья. Сплошная серая пустота. Почему? Почему я ничего не чувствую? Раз за разом задавая себе этот вопрос, я продолжал наносить себе увечья, не замечая ни брызжущей из ран крови, ни того, как за безразличием скрывается душащий меня гнев. Ворох нескончаемых мыслей давил на меня, а смысл моего существования словно перестал для меня иметь хоть какой-либо вес. За каждым порезом скрывалась попытка разбудить в себе хоть что-то. Пустота и безразличие меня пугали ровно так же, как и скрывающееся в подкорке сознания чувство — самая настоящая надежда. Под порывом эмоций я с размаху провёл лезвием по предплечью и замер. Боль. А вместе с ней всплыл в воспоминании и взгляд любимых глаз, с неожиданно проснувшейся в них теплотой. Искорки печали, болезненного понимания и отголосок чего-то до боли знакомого отражались в кофейной глубине. Лезвие из моих рук выскользнуло и ударилось о кафель. Обжигающая кровь полилась тёмно-красным потоком, пачкая не только пол, но и воздух, вытесняя кислород и заменяя его запахом железа. Я выдохнул и всхлипнул. Вот что по-настоящему приносило боль. Не порезы, какими бы глубокими они ни были, не одиночество, что костлявыми, ледяными пальцами смыкается на шее, а самая обыкновенная надежда. Тягучая, нежная, но, главное, дразнящая и лживая. Манит пальцем, тянет за собой, и ты, влекомый желанным счастьем, доверительно идёшь, не предполагая, что под покровом теплоты может скрываться истинное пламя. Одного лишь шага в неизвестность хватит, чтобы ты сгорел как спичка. Разве после такого есть хотя бы малейший шанс вернуться живым? Даже стынущее в жилах одиночество кажется тебе надёжней. Оно и шепчет: «Останься, не иди по пути теплеющей в груди надежды. Ведь ты не знаешь, а вдруг это дорожка, вымощенная в ад?». Оттого и мёрз. Даже кутаясь в своё самое тёплое пальто и бордовый шарф, что подарила мне сестра, я всё равно был пронизан холодом. Радость от признания Матитьягу исчезла без следа, оставив лишь хрупкую надежду, от которой я бежал, как от огня. «Его слова — лишь жалость», - твердил себе я. «Я ему не нужен» - убеждал. И почти в это поверил. Но всё вернулось к начальной точке, стоило мне вновь его увидеть. Дни до нашего отъезда пролетели незаметно, все в хлопотах над предстоящими праздниками, до которых мы должны были успеть подготовить выступление музыкантов и отрепетировать танцы. Энтони со своей группой, несмотря на мой уход, всё же не отчаялись и поставили собственную хореографию, которую я впоследствии даже смог оценить. Танец был энергичным и не носил в себе такого откровенного характера, как на Хэллоуин. Ребята были веселы и активны, постоянно отпуская шутки в нашу с Энтони сторону. Энтони… Парень был настолько рад перспективе больше не скрывать очевидное — наши отношения, что чуть ли не лопался от рвущейся из него гордости. Конечно, тот факт, что между нами что-то происходит, мы и раньше особо не скрывали, однако всё же держали практически неуловимую, но дистанцию. Сейчас же она пропала вовсе. Так же, как и мои переживания по поводу того, что из-за случившейся драки его репутация испортится. Танцевальная команда, большая часть музыкантов и даже художников встали на его сторону, всецело поддержав его поступок. Для большинства участников творческого центра Энтони стал героем, который не побоялся защитить мою честь, а Матитьягу –безоговорочным негодяем, что на эту честь посягнулся. Мне были неприятны эти разговоры, что я очень быстро и дал понять лидеру. Тот, к слову, к этому отнёсся с пониманием и больше не обсуждал при мне с кем-либо не только драку, но и самого Мэтта. Правда, удовлетворения от этого я почему-то не получил. Наоборот, это самое понимание с его стороны вызвало во мне раздражение. Когда я это осознал, то впал в очередной, неподвластный мне ступор. Я не понимал почему. Разве я не должен быть ему благодарен? Должен. Разве не должен испытывать радость от близости с ним и такой откровенной попытки быть для меня особенным? Конечно, должен. Так почему вместо этого… я испытываю злость? Благо, причину я понял очень и очень скоро. На одном из последних собраний, что мы проводили, нам наконец-то объявили о местоположении предстоящего мероприятия. Благодаря проектору нашим глазам был представлен небольшой отель-музей, с собственным актовым залом, на первом этаже которого располагались просторные помещения для проведения различных выставок. Идеальное место как для художников, так и для музыкантов вкупе с танцорами. Рассматривая мелькающие фотографии, я с жадностью ловил каждый кусочек земли, каждую неширокую тропу и местами выцветшую из-за холодов зелень. Одного лишь взгляда на эти просторы хватало для того, чтобы ощутить, какой там витает дух свободы, перемежающийся с ароматом промозглой травы и океанского бриза. От фотографий этих веяло холодом. Казалось, протяни руку — и даже так, не касаясь мягкой поверхности проектора, ты уже ощутишь приятное, морозное покалывание на своих пальцах. Эти мысли вызывали на моём лице улыбку, а отдельные кадры с, может, не такими высокими, как Утёс Мохер, скалами — нетерпеливый, внутренний трепет. Даниэль что-то усердно рассказывал, даже пару раз упомянув в своих речах это знаменитое своим величием место, но я его не слушал. Как только блондин пролистнул очередную фотографию и в моё сознание проник звук, очень похожий на тот, что издаёт прилив бушующих волн, я неосознанно замер. Это было какое-то старое видео, на котором был отдалённо виден наш будущий отель. Кадры быстро сменялись, временами смазываясь, но передавая в себе саму суть того места, в которое нам предстоит поехать. Я не очень понимал, для чего оно было нам показано, ведь мы и так уже успели ознакомиться с отелем благодаря фотографиям. Тем не менее, я был рад, может, частично, но услышать сквозь помехи звук бурлящего где-то неподалёку от ведения съёмки океана. Несмотря на то что я всячески старался скрыть свой восторг, я всё же не смог утаить его полностью. К своему сожалению, я понял это лишь тогда, когда, вздрогнув, ощутил на своей руке тёплую ладонь и обжигающий своей интимностью шёпот. Сидящий рядом со мной Энтони, лишь слегка наклонившись, явно не желая так откровенно переходить мои личные границы, на грани слышимости рассуждал о романтичности возможного, проведённого на скалах свидания. Он не давал каких-то обещаний, не задавал вопросов, а просто говорил о том, что хотел бы прогуляться там со мной лишь… вдвоём. Его слова резанули так же остро, как и вырвавшиеся из моих лёгких остатки кислорода. Будто вспышка, меня ослепило возникшее перед глазами воспоминание, вслед за которым на пальцах отразилось до боли знакомое ощущение, оставляемое шероховатостью бумаги. Моё задеревеневшее тело не двигалось, пока взглядом я скользил ниже и смотрел на подрагивающие руки, при этом видя, словно это было вчера, как слабо сжимал ими помятый тетрадный лист с выведенными на ней пометками. «…Слетай в Ирландию, ведь там так красиво. Погуляй по песчаным берегам. И обязательно посети Утёс Мохер. Я знаю, что ты боишься высоты. Но обещаю, ты не пожалеешь…» На моём лице уже не было улыбки, а внутренности не скручивало от неудержимого трепета. Всё, что я чувствовал в данную минуту, — это сплошную, зияющую в моей груди пустоту. Мой взгляд вновь скользнул вверх. Я не понял, как, совершенно неосознанно, стал яростно выискивать силуэт Матитьягу. Все эти дни боясь не только взглянуть на него, но даже просто услышать его голос, сейчас я, наоборот, нуждался в нём, как в воздухе. Нашёл я его практически сразу. Сидя напротив, через пару человек слева от меня, он смотрел не на проигрывающееся видео, а в стол. Меня обдало очередной порцией холода, а руки встрепенулись, нуждаясь в прикосновении к шероховатой, горячей ладони. Его глаза были пусты, а лицо не выражало никаких эмоций. Яркий свет и мелькающие, движущиеся картинки играли на его волосах, перескакивая на щёки. Мой взгляд бегал от спадающих на его лоб не завязанных на этот раз в хвост локонов до чуть приоткрытых, пухлых от нервных покусываний, губ. Несмотря на расслабленность позы и полное отсутствие реакций на происходящее вокруг, я чётко ощущал его напряжение. Он не двигался, но грудь его вздымалась, выдавая глубокое, неровное дыхание, взгляд не менялся, но ресницы трепетали, словно крылья бабочек, готовых в любой момент сорваться в полёт. Я смотрел на него не моргая, не отрываясь и ощущая, как с каждой пройденной секундой моё собственное, мгновение назад замёрзшее сердце стало обливаться тёплой патокой. Я жалел. Не его. Не себя. Не наше прошлое или настоящее. Я жалел, что написал тот злосчастный список. Ведь прекрасно понимал причину его незримого для посторонних глаз напряжения. Ему больно. Он не смотрел на проектор, старался абстрагироваться от звуков, иногда вздрагивая в плечах, словно инстинктивно желая поднять руки и зажать ими уши. То, что приносило мне радость и горечь прошлой жизни, ему же вонзалось шипами в сердце, напоминая о муках, что одолевали его нутро тогда и продолжали одолевать сейчас. И я мог ощутить, распознать его боль. Она, будто роса по утру, собиралась в груди, в районе лёгких и жизненно важного органа. Чем больше влаги, тем ниже прогибается трава, не в силах удержать ту наверху. Так же и мои плечи, от тяжести бремени и безысходности, от собственной глупости и попыток отречься от чувств, опускались всё ниже, теряя контроль и силу. Я сам не заметил, как погрузился в собственные мысли. Оттого и не поймал момент, когда он встретился со мной глазами. Всего лишь мгновение, а грудь пронзило пламя, напрягая бронхи и выжимая последние силы из быстро стучащего от ударившего в крови адреналина. Помещение залил искусственный свет. Проектор потемнел и затрещал, оповещая о выключенном питании и оставшихся, пронёсшихся по проводам потоках электричества. Ровно, как и наша связь. Мелькнула и погасла в тот момент, когда нас одновременно потянули за собой чужие, но уже обманчиво родные руки. Как Артур не видел наших переглядок, больше волнующийся о состоянии Матитьягу, так же и Энтони, не видя происходящего, продолжал вести себя галантно, полностью даря мне своё тепло и внимание. Я чувствовал спиной кофейный взгляд, пока шёл рядом с лидером, и против воли слушал о его идеях, как лучше всего нам обоим провести время в Ирландии. Во мне вновь проснулось раздражение. Я еле сдерживал себя от того, чтобы не заткнуть себе уши или же не закрыть ему рот рукой. Он всё слышал. Я был в этом уверен. Оттого и чувствовал себя скверно, обвиняя себя же в предательстве. Вот и причина моей вроде бы беспричинной к Энтони злобы. Он неосознанно задел то, что задевать не имел права. Но и не был в этом виноват. Ведь он не знал о нашем с Матитьягу прошлом. Единственным, что спасло меня в тот же вечер от очередного самобичевания и причинения себе вреда, были моя сестра и счастливая донельзя Аннабель. Конечно же, она и Лиза поедут с нами, ведь в мероприятии буду участвовать не только я, но и Югём, на которого сестра очень хотела посмотреть. Теперь, когда они не скрывали свои отношения и открыто показывали, что встречаются, я видел, насколько они идеальная пара. Оба красивые, всегда улыбчивые, они были очень уютными и семейными. Поэтому, когда те неожиданно пришли и объявили, что помолвлены, я даже не удивился. Узнав, что они планируют пожениться уже будущей весной, я поздравлял их, внутренне же испытывая лёгкую грусть от осознания, что наша с сестрой история постепенно подходит к концу. То, через что нам вместе пришлось пройти из-за матери, сделало из нас немного закрытых в себе, но достаточно сильных и волевых людей. Она изменилась. Я изменился. Всё стало совсем иначе, и мы оба это понимали, когда смотрели друг на друга и молчаливо оказывали поддержку. Моё время рядом с ней заканчивалось, и я осознавал, что действительно пора начинать жизнь с нового листа. Мысленно я уже готовил себя к тому, что мне предстоит поиск нового места для жизни с Аннабель. Я также понимал, что жить на оставшиеся после смерти матери деньги будет неудобно и мне следует заново устраивать карьеру. Меня даже посещала мысль подать заявление на восстановление в университете, дабы доучиться и устроиться в какую-нибудь печатную компанию или издательство. Несмотря на полное отвращение к писательству, я понимал, что, если бы того потребовала ситуация, я бы смог заставить себя вновь писать книги. Я больше не жил в розовых очках, не видел и радушия со стороны вселенной, которая, я был уверен, могла подкинуть ещё больше трудностей. Я знал, что положиться мне не на кого, а в трясущихся руках, которые со временем совсем ослабли, находилась не только моя, но и чужая жизнь. Морально я был не готов. Мой внутренний мир всё так же был в разрухе, а сердце, изнывая, мечтало о человеке, которому пришлось в прощании махнуть рукой. От мелькающей изредка надежды мне даже снились сны. Там было так тепло и уютно; в них сменялись улыбки и солнечные лучи, в которых купались наши лица. Я смотрел на ровный профиль, ясные, полные нежности глаза и вдыхал теплящийся, влажный воздух с ароматом выкошенной травы. Лето. Так странно было в пробуждении увидеть пустоту и серость комнаты, а за окном услышать завывающий промозглый ветер. Сознание играло со мной злую шутку, подкидывая сновидения-мечты. Хотелось провести мне лето с ним, да только не получится. Как бы мне этого ни хотелось и, как бы я ни старался оттянуть этот момент, мне всё же пришлось познакомить Энтони с Аннабель. Я не был рад сближению своей девочки с ним, так как ещё не был полноценно готов к построению серьёзных отношений. Однако, из-за поездки и из-за нашего совместного проживания в одном отеле, я знал, что выбора у меня просто нет. Знакомство всё же состоялось, и по тому, как реагировали они друг на друга, я понял, что оно прошло удачно. Энтони принял мою историю без проблем, высказав лишь обиду на то, что я скрывал так долго от него подобное. Мол, он бы хотел больше проводить с нами вместе время, объяснив это тем, что он всегда любил и сам хотел детей. От этого факта мне стало окончательно не по себе. Тем не менее, он тут же был мной позабыт, стоило моим ушам уловить посторонние вздохи восхищения, направленные в сторону входа в аэропорт. Я обернулся, предполагая, что незнакомая мне публика увидела какую-то, возможно, знаменитость, но, стоило моему взору упасть на пару, которая и была причиной шума, я неминуемо опешил. Матитьягу, одетый в узкие, чёрные джинсы, такого же цвета объёмную куртку и массивные ботинки, с внезапно проколотыми ушами и с серьгами в них, шёл на пару с Вудом, который, в сравнении со своим спутником, выглядел более строго, с идеальной укладкой, облачённый в тёмный костюм тройку и чёрное пальто. Чем ближе они подходили к нашей группе, тем явнее я мог увидеть изменения в длине каштановых волос, что, видимо, были недавно подстрижены. Фиолетовые пряди также были обновлены, но в этот раз лишь изредка выглядывали благодаря бегающему по залу сквозняку. И всё бы ничего… Возможно, я спокойно бы пережил их грандиозное появление, если бы не одно «Но». Они держались за руки. Для многих это могло показаться ничем не примечательным, ведь на фоне строгого и высокого Артура, Мэтт, даже в силу своего немного грубого вида, выглядел моложе. Большинство могло воспринять их держащиеся друг за друга руки как обычное рукопожатие близких родственников. Но для моей группы, и в том числе для меня, всё было очевидно и понятно как белый день. — Пижоны, — съязвил Энтони, сам потянувшись к моей руке, и, словно бы в желании кому-то что-то доказать, перехватил мою ладонь. Я пропустил его реплику мимо ушей, не желая реагировать на чужой негатив, и сделал вид, что меня появление Мэтта с Вудом никоим образом не волнует. Однако, скачущая возле меня Аннабель, наоборот, не желая скрывать своего восторга от вида знакомого лица, вскинула руку и громко крикнула: — Мэтт! В этот момент на нас обратили внимание абсолютно все, а лично мне захотелось провалиться сквозь землю. Энтони, неподалёку мельтешащий Даниэль и даже Артур — все посмотрели на Анну с удивлением, после чего уже на меня и в конце концов на Матитьягу, что на ходу кивнул девочке головой и обворожительно улыбнулся. Всё это случилось так быстро и неожиданно, что я даже не успел спохватиться и как-то отреагировать на случившееся. — То есть с ним ты её познакомил, а со мной не хотел? — вскинув бровь, обиженно поинтересовался Энтони. Ладонь, что тот продолжал всё так же сжимать, неминуемо обдало жаром, а моё подсознание, стоило ему уловить укоризну в чужом голосе, впало в прострацию от непонимания. — С ним знакомство произошло случайно, — кое-как совладав с голосом, попытался оправдаться я, тем не менее ощущая себя на грани рвущейся из меня грубости, — во время нашей с Анной прогулки. — А ещё Мэтт был у нас в гостях, — внезапно вклинилась в наш разговор чересчур общительная сегодня малышка, — он учил меня, как брать на слабо. От только проснувшегося раздражения тут же не осталось и следа. Бледнея и не зная, как дать понять Аннабель, что стоит замолчать, я смотрел на явно недовольного Энтони и боялся, что он начнёт задавать новые вопросы. Однако, к моей же собственной радости, он не стал развивать диалог дальше, видимо предпочитая оставаться в неведении, чем лишний раз переживать о моих сложных отношениях с Матитьягу. Я облегчённо выдохнул. Долетели мы до Ирландии совершенно спокойно и без проблем. Там же сгруппировавшись, мы доехали до нашего отеля, в котором первым делом разбрелись, чтобы заселиться в свои номера. По очевидным причинами, меня заселили вместе с Энтони в один номер, тогда как Аннабель осталась с Лизой и Югёмом, что заранее бронировали номер для проживания с ребёнком. Отдав её на их попечительство, я нервно перебирал в руках свою сумку, поднимаясь на второй этаж следом за своим будущим соседом. Тот факт, что мы не просто будем там наедине, но ещё и проводить совместные ночи, меня настораживал. Я не был готов к этому, поэтому то и дело поглядывал в толпу, неосознанно ища успокоение в глазах цвета кофе, хотя и понимал, что это бессмысленно. При каждой такой попытке обернуться, дабы поймать идущую неподалёку фигуру (что было легко, так как, по сравнению с остальными, он единственный был полностью в чёрном), я себя одёргивал. Не хватало ещё, чтобы это заметил Вуд или, того хуже, тянущий меня за ладонь лидер. Но каким же было моё удивление, когда мы столкнулись с ним и Артуром прямо возле нашего номера. Я не мог поверить, что судьба снова поиздевалась над нами, расселив по соседству. А потом увидел ехидную улыбку Даниэля и понял, что дело было не в судьбе, а в нём. Во взгляде Матитьягу я замечал ту же настороженность по отношению к Энтони, что ощущал и сам. Кофейные глаза были направленны на него в то время, как сам Энтони смотрел только на меня и мило улыбался, явно довольный будущим совместным проживанием. В самый последний момент, перед тем как мы зашли в номер, Матитьягу всё же перевёл взгляд на меня, но тот был настолько непроницаем, что я не успел понять, о чём он думает. Тем не менее, как только мы оказались внутри, несмотря на все мои страхи, Энтони вёл себя галантно и не пытался вмешиваться в моё личное пространство. Мы достаточно быстро разобрали вещи и вместе спустились в столовую, где для нашей группы был накрыт стол. Снова видя алкоголь, я, наученный горьким опытом, даже к нему не притронулся. Зато вот Энтони, не чувствуя преград, выпивал с остальными членами танцевальной группы, отчего обороты моего беспокойства постепенно набирали силу. Больше всего я не хотел, чтобы он вновь перешёл границы и начал ко мне приставать. Но, благо, как только всё закончилось и мы вернулись в номер, он был настолько пьян, что, стоило ему дойти до кровати, он на неё упал и моментально уснул. Я же, перенервничав, спать не хотел от слова совсем, и поэтому, не придумав ничего лучше, решил сходить на находящуюся на первом этаже террасу. Приметив её ещё во время собрания, когда нам показывали фотографии на прожекторе, я нетерпеливо спускался вниз, дабы скорее увидеть ту воочию. Укутавшись в своё пальто и обмотавшись шарфом, я вышел на свежий воздух, параллельно замечая стоящую в самом углу курящую тёмную фигуру. Из-за приглушённого освещения я не мог понять, является ли он членом творческой команды, поэтому просто его проигнорировал, пройдя к ограде и облокотившись на неё руками. Стояла глубокая ночь, освещённая лишь луной и неярким светом отельных фонарей, что окружали территорию. Вскинув голову, я с удовольствием отметил чистое небо и местами мерцающие звёзды, что несмотря на холодное время года всё равно давали о себе знать. В Лондоне такого не увидишь. Как минимум из-за вечно гуляющих по небу серых туч. Посмотрев на свои трясущиеся из-за пережитого недавно стресса пальцы, я стал рассматривать надетые на них свои старые кольца. Они долгое время хранились в пыльном ящике с моими старыми вещами, которые остались со времён, когда я ещё лежал в больнице и собирался уйти на тот свет. Не знаю, что именно на меня повлияло больше: наше прощание друг с другом, случившаяся драка или моё собственное смирение с концом, но я сам для себя обнаружил, что больше не испытываю болезненных воспоминаний при одном взгляде на вроде бы обыкновенную бижутерию. Скорее, даже наоборот, при первой же попытке надеть их на свои пальцы, я испытал что-то вроде облегчения и покоя. Наверное, именно в тот момент я окончательно смирился с тем фактом, что прошлое осталось в прошлом. Кончики пальцев покраснели от холода, поэтому я сжал их в кулак и, приблизив ко рту, стал дуть на них тёплым воздухом. Я помнил, как раньше Матитьягу всегда жаловался на мою мерзлявость, при этом не теряя шанса помочь мне согреться. Мне нравилось сравнивать его с печкой, ведь тот при любой погоде, даже самой противной и холодной, мог одеться в лёгкую куртку-кожанку и разгуливать по улицам, не замёрзнув ни на йоту. Я никогда не говорил ему, в силу стеснения, о том, как любил его руки и объятия. Не признавался, насколько желанными и просто необходимыми считал его попытки меня пригреть у своей груди. Меня одолевало паническое смущение от одной только мысли, что я готов растаять, словно масло на сковородке, когда он так обнимал меня. Подобные моменты я считал даже более интимными, чем занятия любовью. От всплывших воспоминаний моё сердце вновь пронзила боль. Зажмурившись, я несколько раз мотнул головой, отгоняя те прочь. Горько улыбнувшись, я прикусил губу, старательно сдерживаясь от того, чтобы не впасть в очередное уныние. Ссадина на предплечье неприятно заныла, словно бы напоминая о самом важном: о том, о чём я должен был учиться не думать. Рука инстинктивно потянулась к тому месту, в желании сдавить покрепче, вызывая тем самым боль ещё более явную и грубую. Но я остановился. Прекрасно понимая, что если рана закровит, то пропитает алым цветом рубашку, чем может привлечь внимание того же Энтони. Тогда обязательно последуют вопросы, на которые, я, естественно, отвечать не имел ни малейшего желания. Конечно, можно было бы рубашку просто спрятать… И тем не менее, я всё же не хотел столь сильно рисковать. Шанс того, что он узнает о моей привычке себя наказывать, был критически мал, но всё же был. Как минимум потому, что Энтони рано или поздно может захотеть большего. Прерывисто выдохнув, я ощутил, как от одной только мысли, что подобное может произойти уже в ближайшее время, по моей спине пробежали колючие мурашки. Вновь мотнув головой, я вскинул подбородок и попытался тотчас отвлечься, дабы избавиться от страха, казалось, неизбежной близости. Я всматривался вдаль, цепляясь взглядом за обрыв и старательно напрягая слух, желая уловить хотя бы мимолётный, принесённый ветром отзвук волн. Правда, чем дольше я вслушивался, тем больше понимал, что так ничего и не услышу, только если не захочу пройти к самому обрыву, прогулка до которого, я предполагал, заняла бы у меня десять, а может, и больше минут. Идти туда посреди ночи я считал безрассудством, поэтому лишь разочарованно вздохнул, вновь опустив глаза на свои руки. Ровно в тот же момент, когда их накрыли чужие. Тыльную сторону обожгло жаром, как и моё нутро, что, встрепенувшись, тотчас застыло, стоило моим глазам уловить знакомый блеск чернильных глаз напротив. — Не боишься заболеть? Страх, перемежающийся со злостью на самого себя, стал набирать обороты, взрываясь агонией в мышцах. Инстинкты кричали о том, чтобы я бежал, уходил как можно скорее и не попадал в ловушку, из которой я бы вновь не смог найти выход. Бегая глазами по расслабленному лицу, по чуть покрасневшим от холода уголкам глаз и сухим губам, я внутренне весь сжался. Как я мог не понять, что это именно он? Если бы я не был так невнимателен, то ушёл бы в тот же момент, как увидел его фигуру в углу этой самой террасы. — Здесь ужасно холодно, а ты никогда не умел сохранять тепло. Одновременно со своими словами, Матитьягу аккуратно отцепил мои ладони от перил и крепче их перехватил своими. Словно ток, по моим рукам побежали мурашки от приятного жара, которым тот обладал и щедро делился. Мои внутренности свернулись в болезненный клубок, а сам я поморщился, всеми фибрами души умоляя себя наконец-то очнуться от внезапного наваждения и оттолкнуть его от себя. Но вместо этого я всмотрелся в его не выражающие сейчас ничего глаза и зацепился мысленно за произнесённую им фразу. Никогда не умел сохранять тепло. Эти слова резали даже больнее, чем прикосновения, в которых я так отчаянно нуждался. Ведь я прекрасно знал, что за скрытый в них подтекст. — Не боюсь, — практически шёпотом, с лёгкой хрипотцой в голосе от долгого молчания, ответил я на его вопрос. Матитьягу на мои слова внезапно улыбнулся, чуть склонив голову набок, будто желая лучше разглядеть моё скрытое шарфом лицо. Отблеск фонаря очертил контур его скул и отбросил небольшую тень, благодаря чему я смог лицезреть некогда полюбившуюся мне родинку. Небольшое пятнышко, так похожее на солнышко, выглядывающее из-за туч, вновь вернуло меня в далёкое прошлое. В те времена, когда он ластился к моим рукам и с благодарностью прикрывал глаза, стоило мне легонько провести по ней большим пальцем. Мои щёки запылали, а в груди растеклась сладкая нега, отчего я тотчас отвёл взгляд, стараясь вернуть себе холодность ума. — Ты всегда был мерзлявым, — с усмешкой в голосе произнёс Матитьягу, словно бы и не заметив мою, может, мимолётную, но внутреннюю борьбу, — руки леденющие. От того, что он буквально повторил слова, о которых я думал от силы пять минут назад, я вздрогнул. Мои уже не деревянные от холода, благодаря ему, пальцы по инерции повторили за телом, задрожав и инстинктивно чуть сжав всё ещё греющие меня руки. Испугавшись подобного действа, я вновь устремил взгляд на стоящего рядом со мной человека, ожидая увидеть на его лице осуждение или нежелание, чтобы я касался его в ответ. Я был научен горьким опытом, что с ним нужно быть осторожным, не давая ему повода думать, что я хочу перенять инициативу или сделать что-то, от чего, я никогда не знал, будет он в восторге или в ярости. Но сейчас, под поволокой ночной тишины, с гуляющим между нами холодным ветром, он выглядел как никогда спокойно. Казалось, что моё инстинктивное желание ответить и быть ближе к нему, его, наоборот, прельщает. — У тебя всё в порядке? Резкий порыв ветра заглушил последнюю часть произнесённого им вопроса, отчего я недоверчиво сощурился. Словно вспышка, моё неверие в то, что я услышал всё правильно, заставляло мой мозг судорожно переваривать чужие слова. Матитьягу тем временем, не торопя меня, выжидающе всматривался в моё лицо, параллельно ведя пальцами по тыльной стороне моей руки. Скользнув ими к моим собственным, он аккуратно очертил контур одного из колец, касаясь металла бережно, с неприсущей новому Матитьягу нежностью. В моей груди тотчас взорвался фейерверк, а голос дрогнул, словно у смутившегося подростка: — П-почему ты спрашиваешь? Я искренне старался сохранить дежурный тон. Убеждая себя изо дня в день, что нас больше ничего не связывает, я, честное слово, не понимал, что он сейчас творит. Я же не глупый. Я вижу, как он, несмотря на нейтральность выраженных им эмоций, следит за мной, будто желая поймать на чём-то. Но только вот, зачем? — Потому что ты выглядишь грустным. Не зная, как реагировать, я просто замер, всячески стараясь скрыть смятение за безразличной маской. Мне казалось, что грусть и я уже настолько неотделимы, что её можно использовать как определение моего имени. Лиам – это грусть и холод. Уильям – это одиночество и боль. Уильям Деверё – это болезнь и Смерть. Нас снова обдало порывом ветра, что неожиданно принёс остатки влаги то ли от начинающегося дождя, то ли от океанского бриза. На моём лице не дрогнул ни один мускул, пока Матитьягу, наоборот, чуть поморщился, по-детски шмыгнув носом. Забавный факт: я всегда любил холод, хоть и не мог его долго терпеть, когда Мэтт, выдерживающий любую низкую температуру, ненавидел прохладу и сырость. Я неосознанно улыбнулся, на мгновение забыв о том, что он всё ещё следит за мной. Мэтт – это тепло и счастье. Матитьягу – это подарок Бога. Матитьягу Гроссман – это Солнце. Видимо, мы живое подтверждение того, что противоположности притягиваются. Жаль только, что наш союз оказался для нас обоих не даром, а настоящим проклятием. — Я не грустный, — спокойно отозвался я. Я несчастный. — Ты знаешь историю Ван Гога? — вопрос показался мне неожиданным, но, тем не менее, я не стал показывать своего удивления, лишь утвердительно кивнув головой. — Его путь и то, как именно он… закончил? Я вновь кивнул, хоть и с трудом. В конце вопроса Матитьягу отвёл взгляд и свёл брови на переносице, сразу доказав, что тема смерти, и тем более смерти осознанной, для него всё ещё неприятна. Так было и до нашего расставания, когда я прекратил борьбу и просто решил уйти. Причину же такого отношения я так и не узнал, предполагая, что Матитьягу расскажет сам, если захочет. Теперь же узнать её я не видел возможным и в помине. — Когда я читал написанные тобой книги, — он повторно сжал мои пальцы, ведя по ним глазами, тем самым упуская момент, когда я, вновь дав слабину, не сдержал искреннего удивления, — я нашёл некое с ним сходство. В своих письмах к брату он очень часто писал о том, что не может найти своё предназначение, определённое место в этом мире. На этот раз холод, который пронзил всё моё тело, исходил из самого сердца, которое в один момент покрылось прозрачной, хрупкой коркой. Я понимал, к чему он ведёт. Оттого и знал, как на мне это отразится. — Люди не понимали его тяги к искусству, родственники отворачивались, а друзья, коих у него практически не было, и вовсе считали его бесполезным нахлебником. Единственный, кто у него был, — это его родной брат. Матитьягу вновь возобновил движение руки, скользнув пальцами к ладони и задев огрубевший и давно заживший шрам. Уголки его губ чуть опустились, а ресницы дрогнули, выдавая в его лице уже знакомую мне настороженность. И тем не менее, он быстро совладал с эмоциями, продолжив: — Забавно, ведь раньше я думал, что именно я схож с ним, — он усмехнулся, — но теперь, благодаря тебе, я осознал, что никогда по-настоящему не понимал и, как оказалось, не хотел понимать Ван Гога. Перевернув мою руку ладонью вверх, он задержал её в таком положении, чтобы на неё упал уличный свет. Теперь шрам можно было наблюдать во всей его красе, и, возможно, раньше я бы возмутился или как минимум воспротивился этому действию. Сейчас же мне было глубоко плевать на то, как он рассматривает следствие моих страданий. Его слова, словно щипцы, крепко ухватившись, нараспашку раскрыли моё замершее в ожидании боли нутро. — То, как ты писал о видении мира… — его пальцы мягко опустились на побледневший след. — Ты до сих пор видишь его исключительно в серых тонах? Задав этот вопрос, он наконец-то снова поднял взгляд, тут же замерев и распахнув в удивлении глаза. Теперь он чётко видел, что сделали со мной его слова. Всё моё тело пронзали иглы, а с лица, казалось, отхлынула вся кровь. Я смотрел на Матитьягу в ответ, но совершенно его не видел. Перед моими глазами стояла пелена и вид на обрыв, ведущий к океану. — Не существует абсолютно чёрного цвета, — произнёс он очень тихо, словно боясь меня спугнуть. — «Но, подобно белому, чёрное присутствует почти в каждом цвете и создаёт бесконечное множество разных по тону и силе оттенков серого. Словом…» — «…в природе, по существу, не видишь ничего, кроме этих градаций», - закончил я за ним цитату Ван Гога, окончательно и бесповоротно утопая в пучине своего личного внутреннего мира, который не знал иных цветов, кроме упомянутого серого и глубокого синего. — Как ужасно… — внезапно, со сквозившей в голосе болью, прозвучали его слова, заставляя меня тотчас отмереть и вновь увидеть лицо напротив, — что, чтобы узнать тебя настоящего, мне пришлось пройти через пять лет мучений. Не сдержав дрожи, я вырвал руки и сделал шаг назад. Меня всего трясло, пальцы неконтролируемо сжимались и разжимались, а дыхание, сбившись, окончательно пустилось в пляс вместе с моим обезумевшим сердцем. — Зачем ты мне всё это говоришь? — я боялся посмотреть ему в глаза, поэтому просто бегал взглядом по деревянному полу террасы. Я был уверен, что всё закончилось. Так для чего он копошится в моих внутренностях? Зачем лезет в самое сердце и касается самой сути моего существования? Для того, чтобы вновь указать на мою вину? Так я и сам знаю, что виноват! Вместе со смятением внутри меня проснулись обида и злость, ведь я искренне начинал считать, что Матитьягу просто издевается надо мной. Я не верил и не хотел верить в то, что он способен на подобное. Зачем мучить и без того всё ещё тянущееся к нему сердце? — Затем, что теперь я понимаю, почему ты от него бегаешь. — Я резко выдохнул и предупреждающе окинул Матитьягу взглядом. Я не хотел, чтобы он продолжал. — Энтони тебе не подходит. Запустив пальцы в волосы, я с силой сжал их у корней, зажмурившись. — Замолчи, — взмолился я, не желая слышать то, что, казалось, было столь же очевидно, как и знание о том, что земля круглая. — Но и уйти от него ты не можешь, потому что боишься снова остаться один. Делая рваные вдохи и выдохи, я старался подавить нарастающую с каждой секундой истерику. Моё тело прошибал холодный пот, а раны, к которым я намеренно не прикасался всё это время, стали гореть огнём. Но всё это прекратилось в тот же момент, как только к моим заледеневшим щекам прикоснулись его тёплые руки. Я инстинктивно открыл глаза. — Извини, — практически шёпотом отозвался Мэтт, рассматривая моё полное боли лицо. Он был настолько близко, что я мог ощутить на своих губах его дыхание. — Но я должен был это сказать. Остановив свой взор на моих глазах, он неожиданно улыбнулся, отчего я неосознанно завис и опустил руки по швам. Инстинкты продолжали нещадно кричать о том, чтобы я немедленно увеличил между нами расстояние. Но тело, словно загипнотизированное, продолжало стоять, прикованное чужим теплом и щедрой, ничем неоправданной нежностью. — Там океан, — внезапно произнёс он, кивнув в сторону скал и бесконечной пустоты за ними, скрытой от нас туманом и ночной темнотой. — А знаешь, где ещё? — Улыбка вновь растворилась на его лице, сменившись жадным вниманием ко всем эмоциям, что я не мог в себе сдержать. — Вот тут. — И, подняв одну руку, он еле уловимо провёл пальцем под моим глазом, будто бы смахивая слезу, которой нет. Я шарахнулся, почувствовав, как сердце забилось в бешеном ритме, и захотел тотчас уйти, но Матитьягу резко меня остановил, сказав: — Не убегай. Но я не мог оставаться. Знал, что это может кончиться плохо, и только поэтому со всей накопленной в себе силой воли вырвался из чужого плена и сорвался с места. К моему собственному счастью, Матитьягу меня преследовать не стал. Путаясь в собственных ногах, я придерживался рукой за стену, пока поднимался на нужный этаж и пытался выровнять дыхание. Моё сердце вопило, чтобы я вернулся и позволил ему сделать хоть что-то, в чём так сильно нуждается душа. Но я не стал, наперекор ему заходя в номер и скидывая с себя пальто вместе с шарфом. Разувшись, я лёг на вторую, свободную кровать и вслушался в сопение Энтони, что даже не шелохнулся, не заметив моей ночной прогулки. Я никак не мог отойти от случившегося. Сердце продолжало отбивать чечётку. Сжимая пальцами одеяло, я то и дело отгонял всплывающие перед глазами наполненные теплом кофейные глаза. Жмурясь, я боролся с болезненной клокочущей радостью от полученной нежности, которую, казалось, я никогда больше не смогу познать. И злился вслед за этим. Прекрасно понимал, что радость эта — словно яд, распространяется по телу, а сердцевина яда — есть надежда, от которой мне не скрыться. Держаться с каждый разом становилось всё невыносимей, и теперь я понимал, что, если так пойдёт и дальше, мне будет всё труднее окончательно расстаться с Матитьягу. Страх перед уходом был равен страху открывшейся души, которую тот, лицезря, обвинил в затворничестве и нежелании довериться. Эти мысли мучали меня до самого рассвета, пока я наконец не провалился в неглубокий, тревожный сон.***
Следующий день начался для меня со звона будильника и настойчивого Энтони, который, несмотря на вечернюю попойку, явно чувствовал себя лучше, чем непьющий я. С трудом разлепив глаза, так как спал от силы пару-тройку часов, я позволил лидеру без проблем растормошить меня, не имея никаких сил на сопротивление. — Ты всегда с таким трудом просыпаешься? — с усмешкой поинтересовался он, наблюдая сверху вниз за тем, как я медленно сажусь и опускаю босые ноги с кровати. Несмотря на хорошую отапливаемость самого отеля, по полам всё равно гулял сквозняк из-за бесконечно неспокойной, ветренной погоды за крепкими стенами здания. Неприятно поёжившись, я сжал пальцы на ногах и зевнул, мысленно ещё не до конца осознавая, что пребываю в реальности, а не во сне. — Ты что, не взял с собой спальной одежды? — снова заговорил Энтони, заставив меня непонимающе на него устремить один приоткрытый глаз. — Или придерживаешься правила: в чём хожу, в том и сплю? Всё ещё не до конца понимая, о чём он говорит, я опустил взгляд вниз и тотчас напряжённо замер, вспоминая события минувшего вечера. Как обухом по голове, перед моими глазами всплыло всё ещё любимое лицо, нежные, согревающие касания и отталкивающие, делающие больно слова. За собственными ошеломляющими, моментально проснувшимися чувствами, я не заметил, как до этого о чём-то без умолку болтавший Энтони замолчал, а следом опустился передо мной на корточки и вгляделся в мои глаза. — Лиам, ты чего? — его рука взметнулась вверх, в попытке коснуться моей щеки, отчего я, всё ещё не до конца придя в себя, испуганно вздрогнул, отстраняясь. И тут же шире распахнул глаза, замечая, как Энтони в непонимании поджимает губы и опускает руку, не достигнув цели. Испугавшись, что подобным поведением обидел его, я внутренне дал себе пощёчину, напоминая, что не должен так реагировать на не несущие в себе негативной окраски, обыкновенные действия. — П-прости… — промямлил я, подавляя в себе страх и горечь от не отпускающих меня эмоций с прошлого вечера, — плохо спал на новом месте, поэтому всё ещё сонный. Я наблюдал за тем, как парень передо мной тут же понимающе кивает и вновь расслабляется, улыбаясь своей самой тёплой, искренней улыбкой. Я смотрел на него, всматривался в светлые, каре-зелёные глаза, улавливал тёмные в них вкрапления и то, как падающий утренний свет из окон играет с его радужкой, то затемняя, то осветляя естественный цвет. А сам внутри слышал повторяющиеся, колкие слова. «Энтони тебе не подходит». Раздражаясь, я скользнул взглядом на медные с золотистым переливом волосы, которые казались сейчас мягче обычного. «Ты просто боишься снова остаться один». Я прекрасно понимал, что сейчас не было смысла что-то кому-то доказывать. Не было ни посторонних зрителей, ни того же Матитьягу, которому, я был уверен, мои попытки изменить его мнение были бы неприятны и даже омерзительны. Видимо, двигало мной только моё собственное желание что-то доказать себе, иначе другой причины, почему я потянулся к Энтони, я не видел. Коснувшись ладонью его щеки, я скользнул к волосам, запуская в медную шевелюру пальцы и замечая, как от этого действия расширились его зрачки. Поддавшись мимолётной ласке, он чуть склонил голову вниз, давая мне больше пространства для действий, пока сам потянулся неожиданно к моим ногам, проводя тёплыми ладонями по коже. Я судорожно втянул воздух, пытаясь отогнать мысли о сопротивлении, наоборот, заставляя себя принять то, что дают. Скользнув пальцами к моим щиколоткам, он мягко обхватил их, после чего аккуратно потянул на себя, сам вытягиваясь, как струна. Всего секунда, а мои руки уже были на его плечах, в то время как его губы практически касались моих. Я зажмурился, уже готовясь к тому, что должен произойти поцелуй. Но того так и не последовало, из-за неожиданно заигравшего повторного будильника, говорящего о том, что нам давно было пора собираться на общий со всеми командами завтрак. Испугавшись внезапного пиликанья, я распахнул глаза и пронаблюдал за тем, как явно недовольный этим вмешательством Энтони приподнимается и берёт телефон в руки, отключая противный звук. Вздохнув, он откинул гаджет в сторону и вновь посмотрел на меня, но без обиды или злобы, а, скорее, со смирением к тому, что возникшую между нами приятную атмосферу нарушили и спугнули. Вернувшись ко мне, он снова нагнулся, но вместо того, чтобы сделать то, что изначально хотел, подхватил меня за подмышки и приподнял, ставя на ноги. Ненадолго задержав в своих объятиях, он всё же чмокнул меня в макушку и отстранился, сказав, что уже принял душ, и предложив мне поторопиться, чтобы не пропустить утренний приём пищи перед важным днём. Кивнув, я взял сменную одежду и скрылся в ванной, сразу же запершись и жмурясь, нервно выдыхая. Только оказавшись под потоками прохладной воды, я понял, что совершил глупость, и стал себя корить за этот бестолковый порыв. Завтрак прошёл для меня незаметно. Погружённый в свои мысли и в постоянно возникающие воспоминания, связанные то с Мэттом, то с Энтони, я не слышал ни шума столовой, ни разговаривающих между собой сокомандников. Только после того, как все поели, исключительно из-за настаивающего на внимании Даниэля, я более-менее стал концентрироваться на том, что вокруг меня происходит. Кроме того, что мы ознакамливались со зданием и залами, в которых нам предстояло проводить праздник, мы также долго спорили и решали вопросы, связанные с репетициями и тренировками. В основном спор касался музыкантов и танцоров, поскольку те не могли выбрать удобное для каждого время. Как таковых, музыкантов было больше, и именно поэтому Энтони с его группой пришлось уступить, хоть тот и был зол, считая, что танец поставить намного сложнее, чем петь песни. Художники в данном диалоге вообще не участвовали, так как от них требовалось только организовать выставку на следующий день, после нас. Для них проблем никаких не было, ведь залов было много и никто особо не спорил, кто где будет развешивать свои картины или ставить скульптуры. В диалог вклинился только Артур, заранее предупреждая, что хочет с Матитьягу занять зал с панорамными окнами. Я видел этот зал, проходя мимо, когда выходил вчера на террасу. Вид там открывался потрясающий, и даже несмотря на пасмурную погоду света там было предостаточно. С Вудом, по очевидным причинам, никто спорить не стал. Да и какой в этом смысл? Он не договаривался, а просто ставил в известность всех остальных художников, что были в коллективе. Зная, что спор бесполезен, никто не сказал ему и слова против. Я же не переживал по поводу своих репетиций, планируя ими заниматься в самое позднее время. Мне было это даже удобно, никто не стал бы на меня смотреть, пытаться что-то комментировать или тем более вмешиваться, желая что-то поправить и добавить своё. Танец я уже подготовил вместе с Лизой, поэтому не переживал ни о времени, ни об условиях, в которых оказался. Первый день мы полностью посвятили ознакомлению с помещениями и планированию, поэтому самих занятий, тренировок или репетиций не было. Именно по этой причине большинство захотело съездить на экскурсию к тому самому Утёсу Мохер, который я упоминал в заметках Матитьягу. Я также безумно желал посетить знаменитые скалы и поэтому, подчинившись радости от скорой встречи с этим местом и на время позабыв о внутренних переживаниях, с улыбкой собирался, надевая самые тёплые вещи и подготавливая к поездке Аннабель. Ребёнку, к слову, хоть и было непривычно в новом месте, но не было скучно, так как она буквально завоевала сердца всех, кто с ней успел познакомиться. Даже Даниэль, видя её, расплывался в улыбке и начинал разговаривать точь-в-точь как с принцессой. Моя девочка же, внимая каждому его слову, робела и смущённо прикрывала ладошками лицо. Очевидно, красота блондина сразила даже её. Поездка до скал оказалась довольно долгой, хоть мы и ехали прямо по просёлочной дороге, неподалёку от обрыва. Постепенно набирая высоту, мы смотрели с Анной в окошко на простирающийся перед нами вид и серый океан, заслонённый дымкой. Она с восторгом комментировала всё, за что только цеплялся её взгляд, и от этого в моём сердце разливалось родительское тепло. Уже на месте мы кутались в походные куртки, которые нам пришлось прикупить, так как на Утёсах было не только холодно, но и достаточно сыро из-за влажного воздуха. Взяв Анну на руки, я вместе с Энтони шёл к одной из смотровых площадок, параллельно обсуждая, какое это на самом деле красивое место. После случившегося в номере он словно стал ещё мягче, отчего я внутренне выл от отчаяния. Он игриво улыбался малышке, то и дело кривляясь или хватая ту за волосы, вызывая тем самым у неё задорный смех. Я прекрасно видел, что он ей нравится, и поэтому боролся с растущим в себе негодованием и смятением. Я должен был радоваться. Должен был быть доволен тем, что он вызывает у Анны исключительно положительные эмоции. Но у меня не получалось. Я видел, с какой лаской и заботой он относился к нам обоим, всячески доказывая, что ему можно доверять. Но я не мог. И от этого впадал в такой дичайший ужас, что не имел возможности с собой совладать. Витал в облаках, постоянно пропуская мимо его к себе обращения, какие-то реплики или элементарные вопросы. И если по началу Энтони реагировал спокойно, то после пятой по счёту такой оплошности, когда я либо что-то прослушал, либо что-то не понял, он начал задавать логичные вопросы связанные с моим состоянием. Я свёл всё к элементарному недосыпу, на что получил лишь кивок головой и молчание. Стоило же мне уловить, что тот впал в уныние от моего поведения, как я моментально разозлился и стал ощущать никому ненужную вину. Вновь переживая, что задел его или обидел, я сквозь играющее в себе раздражение попытался завязать с ним диалог. Пустая болтовня о погоде достаточно быстро разгрузила нависшее между нами напряжение, и тот, уже позабыв об обиде, вновь улыбался и изредка прикасался ко мне, поправляя то выбившийся на лбу от ветра локон, то спадающий капюшон моей куртки. Уже находясь достаточно близко к обрыву, где столпились приезжие посмотреть на красоты люди, Энтони подозвала к себе танцевальная группа, которая хотела сделать совместную фотографию. Подхватив и меня за локоть, он пошёл к ребятам, после чего, не церемонясь, поставил по середине и встал рядом. Смущаясь, я неловко улыбался, продолжая крепко держать на своих руках Анну, которая от такого обильного потока мужского внимания засмущалась и затихла, но всё же не прячась, а лишь прижимаясь ко мне теснее. Когда фотографии были сделаны, а разговоры перешли исключительно в профессиональное русло, я незаметно для остальных отделился, дабы пройтись вместе с Анной к Лизе с Югёмом. В тот же момент мой слух уловил привычный в своей строгости голос Артура, что на этот раз показался мне удивительно опечаленным и полным непонятного смятения. Обернувшись, я достаточно быстро нашёл его неподалёку от смотровой площадки, стоящего рядом с Матитьягу и что-то ему старательно объясняющего. Хмурясь от непонимания, я скользнул взглядом к Мэтту, но стоило мне заметить то, в каком напряжении он пребывает, как я тут же всё понял. С опущенной головой и скрестив руки на груди, он то и дело отрицательно ею мотал, словно бы отказываясь смотреть туда, куда указывал Вуд. Тот, в свою очередь, кивал в сторону главного объекта всей нашей поездки — вида на океан и обрыва, с которого лучше всего открывался обзор. Моё сердце пропустило болезненный удар. В расстёгнутой куртке, которая была совершенно обычной и явно его не согревала, с опущенными плечами и вьющимися из-за влажного воздуха волосами, он выглядел для меня непривычно ранимо. Я чувствовал, что то, что происходит, — неправильно. Негодующий и непонимающий поведения Матитьягу, Вуд добавлял только лишнего напряжения, а лично мне ещё и раздражения. Неужели тот совершенно не понимал, что в действительности происходит? Неужели о его страхе высоты знал только я? Одновременно с осознанием происходящего, я ощутил, как в груди закололо от стыда. Борьба со страхами всегда казалась мне самой недосягаемой для моего понимания темой. Не умея не то что бороться, но даже элементарно встречаться со страхом лицом к лицу, я и не подозревал, что когда-нибудь буду вынужден это сделать. Страхи. Только сейчас я понимал, насколько они отвращают жизнь. В прошлом боясь, что большинство не поймёт меня, я закрывался в себе, максимально отгораживаясь от реального мира и погрязнув в книгах. Полностью убеждённый, что Мэтт отвернётся от меня настоящего, я не открывался ему, боясь вызвать отвращение. Из-за страха обидеть свою одинокую, брошенную отцом мать, я боялся сказать ей уверенное и стойкое «Нет». И чем мне всё это обернулось? Одиночеством и горем. Отпустив Анну, что желала как можно скорее оторваться от меня и поделиться впечатлениями с Лизой и Югёмом, я вновь посмотрел в сторону обрыва, где толпилось небольшое количество людей. Найдя взглядом самое свободное пространство, я судорожно сглотнул и выдохнул, намереваясь встретиться с тем, что так же пугало меня всю мою жизнь. Водой. Медленно ступив на небольшой выступ, я, ещё не до конца верящий в происходящее, поднял руки и ухватился ими за перила. Только сейчас, видя собственные окоченевшие пальцы, я мог заметить, как их бьёт нервная дрожь. В моей груди трепыхалось не менее встревоженное сердце, правда, непонятно, от чего больше: от восторга столь ощутимой, до головокружения, высоты или от страха перед взором на бьющийся о скалы океан. Я прикрыл глаза и прислушался. Словно оказавшись в некоем вакууме, я отгородил себя от доносящихся до меня голосов; на мгновение позволил себе забыть и о людях, что были близки моему сердцу; в кои-то веки позволил отключиться разуму и отдать бразды правления в руки наполняющих меня чувств и эмоций. Возможно, для кого-то это было бы не самое разумное решение. Ведь если все твои внутренности закованы в холод жестоких реалий, отторгая при этом всё светлое и принимая исключительно чёрное, то это, по сути, путь в никуда. Именно таким я и был пять лет назад. Страхи. Всё это былое, но, тем не менее, имеющее смысл. Любая рана будет гноиться, если вовремя её не залечить. Как бы больно ни было, сколь бы ни был труден путь к исцелению, его нужно преодолеть. Или же смириться, как сделал я однажды. Когда-то давно Матитьягу обещал меня научить плавать, и я, несмотря на всю свою боль и убеждённость в неизбежности своего конца, ему поверил. Мертвец, стоящий на грани между жизнью и смертью поверил в то, что, казалось бы, невозможно. В моё лицо ударил порыв ветра, принёсший влажные брызги и солоноватый запах с океана. Путаясь в волосах, оставляя на локонах крупицы свободы, перемежающиеся с мимолётным потоком счастья, он доносил до моих ушей звук прибоя и настоящего хаоса, что творился в океанских пучинах. Бьющиеся о скалы, превращающиеся в пену водовороты, ни на мгновение не стихающие и шипящие волны будто нашёптывали мне самые заветные, такие нужные для моей души слова. Отпусти. Внутри я уже давно потонул в собственных пучинах отчаяния и того самого смирения, от которого не скрыться. Но некая часть меня, что, оступаясь, продолжала идти вперёд и тянуть бренную, больную оболочку за собой, всё ещё была жива. Она не боялась ни яда надежды, ни остроты колких слов, ни чёрной и густой, словно нефть ненависти. Имя ей — вера. Однажды я не побоялся и поверил, что Матитьягу научит меня плавать. И ведь, правда, научил. Резко набрав в лёгкие воздух, я открыл глаза и посмотрел вниз. Не живи я им все эти годы и не борись за личную свободу, счастье и любовь… Кто знает, где бы я оказался сейчас. Я научился плавать в пределах всех испытаний, что уготованы были мне судьбой. Жаль только, что этих умений оказалось недостаточно и внутренне, я, всё же не справившись, позволил себе пойти на дно. И прямо сейчас, оказавшись там, где, я думал, не окажусь никогда, я был разочарован лишь одним. Что собственные страхи мы не преодолели вместе. И плыть мне по течению времени, путаясь в потоках вселенной, ловушках жизни и восприятия настоящего себя мне суждено в одиночестве. Неожиданный смех Анны вырвал меня из собственных мыслей, и я обернулся, в тот же момент наблюдая картину, заставившую меня в удивлении сильнее распахнуть глаза. Что-то энергично говоря, она, держа крепко Мэтта за руку, аккуратно тянула того за собой к обрыву, явно желая продемонстрировать всю красоту, что уже успела увидеть сама. С круглыми от ужаса глазами, с бледными губами и не менее бледным лицом, Матитьягу не знал, как отказаться, явно не желая ни обижать, ни отталкивать рьяно желающего пообщаться ребёнка. Дотащив его до смотровой площадки, она ловко запрыгнула на выступ и потянула того за собой, не забыв при этом ласково обозвать «Фиолетоволосовым». Где были в этот момент Вуд или Энтони, я не знал, да и, если быть честным, знать этого не желал. Всё моё внимание заключалось во взаимодействии двух любимых мне людей, которые, независимо от короткого знакомства, прекрасно ладили. Анна, совершенно не боящаяся хмурого выражения лица Матитьягу и его мрачного вида, спокойно шла с ним на контакт, пока он, в свою очередь, старался перед ней казаться храбрым и увлечённым, совершенно не смущаясь при этом её малого возраста. На трясущихся ногах, сжав губы в тонкую линию и сдвинув на переносице брови, он сделал шаг вперёд и резко схватился за перила до побелевших на руках костяшек. Несмотря на всю напускную храбрость, он всё равно не смог посмотреть вперёд, отведя взгляд в сторону, в тот же момент встречаясь им со мной. Смятение, промелькнувшее в его глазах, нельзя было ни с чем спутать. Словно бы не ожидав, что я окажусь к нему так близко в таком месте, так ещё и один, он на мгновение удивился. Правда, стоило в нас ударить очередному потоку влажного воздуха, а Анне, от него в восторге, засмеяться, как он, моментально позабыв о сбившей с толку встречи, вздрогнул и прижался к перилам. Такой встревоженный и ранимый, он совсем не ладился у меня с образом жестокого Матитьягу, что делал мне больно бессчётное количество раз. От каменной, гневной маски также не осталось и следа. Та уступила место страху и лёгкой паники. Но если я видел это и прекрасно понимал, то Аннабель, словно ничего этого не замечая, неожиданно для нас обоих схватила одну из его рук и резко потянула на себя, вслед за чем стала указывать пальцем в сторону океана. Энергично рассказывая о тучах и о том, что, по словам Лизы, скоро здесь будет гроза, она продолжала дёргать его руку, тем самым вызывая ещё больше ужаса на его лице. А потом, в одно мгновение, словно на что-то переключившись, сказала ему одно-единственное «пока» и вновь убежала к моей сестре. Не знаю, почему, но это показалось мне настолько смешным, что я не удержался и рассмеялся. Вот так просто, во весь голос, совершенно не боясь, что меня кто-то услышит или увидит, не пряча лицо и не переживая о том, что обо мне подумают люди. Ветер продолжал гулять в волосах и пробираться под куртку, вызывая колючие мурашки от холода. Он и правда становился с каждой прошедшей минутой сильнее, а влажность, что несли в себе его потоки, ощутимей. Лиза говорила правду, гроза действительно должна была начаться в ближайшее время. Но мне не было страшно. Когда же я увидел за уже стихающим смехом ответную улыбку, то и вовсе ощутил такую лёгкость, о которой все прошлые годы и дни мог только мечтать. По совершенно глупому стечению обстоятельств, хоть и не вместе, а порознь, мы всё равно стояли в паре метров друг от друга у знаменитых скал, которые должны были посетить вдвоём. Даже этого мне было достаточно. Но, как это всегда и бывает, всему хорошему, рано или поздно, приходит конец. Произошло это ровно в тот момент, когда я неожиданно ощутил на своей талии руку Энтони. Тогда же я и ощутил, как на самом деле сильно замёрз. Вздрогнув и прекратив улыбаться, я инстинктивно перевёл на него удивлённый взгляд, в следующую секунду ощутив на своих губах его губы. Я замер. Аккуратно сжимая меня в своих руках, он целовал ласково, невероятно нежно, даже с опаской, но не так, когда боятся, что оттолкнут, а когда боятся сломать, будто ты самое драгоценное, что есть в этом мире. От неожиданности, столкнувшись с чужой силой чувств, я словно услышал треск той и без того хрупкой нити, что связала меня с Матитьягу мгновение назад. Вместе с ней в груди распустился кровавый бутон хлёсткой боли, что отрезвила даже похлеще, чем чужая любовь. Я почувствовал, как по щеке стекла неподвластная мне слеза, тут же унесённая новым порывом ветра. Энтони отстранился, а я, не выдержав, резко отпустил перила и, словно отталкивая себя от земли, развернулся и ушёл. Уже и позабыв о том, что такое счастье, я настолько сильно не хотел с ним расставаться, что был напуган и разбит, отчего и убегал, подгоняемый ветряным хаосом. Я чувствовал, как Энтони и всё так же стоящий на своём месте Матитьягу смотрят мне в спину, даже чувствовал взгляд сестры, которая, очевидно заметив наш поцелуй, отвлекала Анну. Я шёл медленной походкой, не замечая людей, с которыми сталкивался. Моё лицо сводило судорогой от того, как сильно мне хотелось разрыдаться в голос. Но вместо этого я, лишь ускоряя шаг, стирал ледяными пальцами влагу со щёк, что никак не хотела заканчиваться. И мне было безумно холодно. Но не от ветра, что окутывал и дарил мгновение назад неописуемое наслаждение. А от самого обыкновенного поцелуя. И, как бы не хотелось в это верить, я понимал: самое ужасное заключалось в том, что виновником всего этого были не кто иной, а именно я.***
Смиренью бой, борьбе награда, В душе услада прошлых дней. Ты, отпустив себя когда-то, Не отпусти же по сей день.
Люби и верь, Цени и жди. И то, что будет впереди, Не только горечь или боль, Вся жизнь.
И с ней иди, рука об руку, Живи и помни: Нет ценней любви, Что, пережив разлуку, Смелея, обрела свободу И стала крепче всех камней.
***
Ехали обратно мы в тишине, ибо Анна, так и оставшись с Лизой и Югёмом, уснула у сестры на руках. Я же, безотрывно смотря в окно, чувствовал на себе косые взгляды Энтони, но разговаривать с ним не хотел. Я знал, что тот понял: что-то не так, и по этой причине не пристаёт, видимо боясь, что мы поругаемся. Я же, испытывая перед ним стыд за своё поведение, всё равно не мог смириться с той злостью, что накатывала на меня всю дорогу до отеля. Меня разрывало от желания сказать ему правду. Кричать о несправедливости, доказать, что не виновен в том, что в сердце нет больше ни для кого пути. И объяснить, что дело далеко не только в доверии или не желании попытаться. Я просто знал наверняка, что таких, как Матитьягу, я больше не встречу. Не будет в моей жизни больше случайных знакомств и тем более людей, которые полюбят меня не за внешность, а за внутренний мир и интересы. Знал ли Энтони о том, что творится у меня внутри? Догадывался ли он о той боли, что я хранил и скапливал в душе годами? Как возвращался к ней, вонзаясь в плоть остротой ногтей, разрывая нежные ткани тонкостью бумаги или грубым лезвием ножа? Конечно, нет. Мне было страшно. И как бы ни хотел я не верить, сколь бы ни старался отогнать подальше повторяющиеся голосом Матитьягу слова, глубоко внутри я понимал, что он прав. Я боялся одиночества. До панических атак; до бурных истерик; до самых глубоких ран. Я изнывал в неведении перед будущим, перед самим собой в настоящем, перед «смертью» в прошлом. До натянутых вен, до скрипа в рёбрах и до боли в мышцах я танцевал, выплёскивая то, что отравляло мой личный, никогда не успокаивающийся внутренний шторм. Теперь я знал, что мне не поможет даже это. Но что тогда? Куда же мне податься? Одна короткая поездка, один короткий перед ней разговор и остатки личного фрегата, окончательно разбившись о реальность, отдались в волю ледяной пучине. Настолько сильного страха перед неизбежностью я не ощущал ещё никогда. Теперь же даже посмотреть в сторону Энтони я не мог. Не желал видеть его встревоженный взгляд, не хотел слышать нежных речей и тем более ощущать ласковых касаний. Они пугали хлеще чем будущее. — Ты обиделся, что я повёл себя неосторожно перед Аннабель? — тихо и очень аккуратно спросил он, когда мы были уже в отеле на обеде в столовой. Я лениво ковырял вилкой какой-то совершенно невкусный салат и думал о том, что хотел бы сейчас по-настоящему напиться, дабы забыть обо всём, что наполняло мою больную голову. Если ещё вчера я думал, что алкоголь — настоящее зло, то теперь я был убеждён в том, что всё зависит исключительно от его количества. Один бокал — для мнимой радости; пара — для головокружения и лёгкой потери ориентации; целая бутылка — для забытья. И почему я раньше не понимал этого? У меня ведь на глазах был самый лучший пример — моя мать. А после — Матитьягу. Прикрыв глаза, я подавил лезущую на лицо горькую ухмылку. — Я следил за ней в тот момент, она бы ничего не заметила, — тем временем добавил он, заставив меня наконец поднять на него взгляд. — Или же дело… в Мэтте? Мой взор остекленел, а лицо, в одночасье покрывшись мраморной маской, застыло. Казалось, что даже глаза стала бить колющая боль от ранящих мелких ледяных осколков, что так рьяно закрывали собой моё нутро. На первый взгляд, я просто защищался. На деле же терпел очередной испуг. — Прости, я… — начал было я, но вновь замолчал, не представляя, что должен сказать. Энтони, посмотрев на меня ещё мгновение, так и не дождавшись завершения моей фразы, просто кивнул и отвернулся. Я видел, как его светлые глаза стала застилать тёмная дымка печали, а лицо, исказившись в усталости и безнадёге, в тот же миг осунулось. Мелкие морщинки в уголках его глаз, сведённые брови и сжатые в тонкую полоску губы добавили ему пару лет жизни, заменяя образ весёлого молодого парня на взрослого мужчину, что устал натыкаться на преграды. Стыд — вот, что я испытал в тот же момент, когда увидел это. И вину. Сжав челюсти и ощутив, как больно стало внутри, я, словно разрывая плоть, стал отрывать желающую прирасти к столу руку, вслед за чем протянул и опустил на тёплую руку Энтони, при касании к которой я чуть не завыл в голос. Тот отреагировал моментально, вновь посмотрев на меня оценивающим взглядом, в котором плескалось сомнение и недоверие. Я вымученно улыбнулся, ощутив, как от напряжения дрожат губы, и тот, очевидно подумав, что я вот-вот заплачу, моментально сменил гнев на милость. В его глазах снова вступили в совместный танец желание оберегать и дарить ласку. Он улыбнулся, перехватив ладонь и слегка ко мне наклонившись, отчего я в ужасе перестал дышать. Но он не стал целовать меня, как мне изначально предвиделось, а просто в попытке успокоить сказал, что всё в порядке. Конфликт вновь разрешён. Правда, за плату в виде миллиона умерших нервных клеток в моём организме. Весь оставшийся день мы помогали Даниэлю и остальным организаторам украшать залы, в которых будет проводиться торжество. Не только актовый зал, но и остальные, в которых будет выставка. Все были заняты, никто особо не препирался и не жаловался, что после экскурсии пришлось заниматься подобными вещами. Ближе к ночи, когда все, дико уставшие, после ужина начали разбредаться по своим номерам, я сказал Энтони, что хочу немного порепетировать свой танец и, естественно, в одиночестве. Он не стал ничего мне говорить, спокойно восприняв моё желание уединиться, лишь попросив не перенапрягаться после такого насыщенного дня. Я согласно кивнул и отправился в специальный зал, что нам выделили для тренировок. Мне просто необходимо было расставить в своей голове все мысли по полочкам. Труд и физическая активность помогали абстрагироваться от того, что мучало меня с момента поцелуя на утёсе и неприятной ситуации после него. Но это лишь на время. Сейчас, как и всегда, я вновь стоял перед зеркалами, боясь поднять взгляд и посмотреть на своё собственное отражение. Путаясь в круговороте событий, что бросали меня из крайности в крайность, я продолжал истерично пытаться найти правильный выход. В помещении было пусто, а по полу, как и в других комнатах, скользил прохладный ветер. Подняв ладони, я плотно прижал их к своему лицу и шумно выдохнул, как никогда желая исчезнуть. Я не знал, что и думать. Ситуация с Матитьягу сбивала с толку. Наш последний разговор, несмотря на его содержание и мой глупый побег, всё же оставил некое дуновение недосказанности, незавершённости. И я догадывался, почему. Догадывался, но не хотел в это верить. Ведь если это окажется правдой… Мои руки непроизвольно взмыли вверх, а глаза, что продолжали жмуриться, ловили радужные блики и мелькающий из-за дрожащих ресниц искусственный свет. Контролируя своё дыхание, я двигался то плавно, словно воздух, то резко, как тот самый бурный водяной поток, что я наблюдал с утра у скал. Напряжение в мышцах, хаос в сознании и тело, что в подсознании тонуло, не желая больше разделять с кем-то кислород, вновь слились воедино, выливаясь в танец тишины. Позади скрипнула дверь. А я открыл глаза, застыв на месте и опустив руки по швам. Смятение, паника и встрепенувшееся сердце, что готово было вырваться из груди от неожиданности, захлестнули меня с головой. Танец оборвался, как и последние крупицы моего самообладания. — Скажи честно, ты специально это делаешь? — вырвалось у меня вслед за захлестнувшими меня эмоциями. Матитьягу, которого я наблюдал в отражении зеркала, медленно прикрыв за собой дверь, посмотрел на меня из-под опущенной на глаза чёлки и ответил вопросом на вопрос: — Что делаю? — Преследуешь меня. Я сказал это в сердцах, не желая его обидеть по-настоящему, но инстинктивно пытаясь оттолкнуть. После двух встреч, одна из которых закончилась моей попыткой предотвратить неизбежное, а вторая — болью отрезвляющей реальности, я боялся, чем может закончиться уже такая третья по счёту. Владелец же кофейных очей, проигнорировав в моих словах колкий подтекст, провёл ладонью по волосам, открывая обзор на ровный лоб и густые брови, что сейчас выглядели непривычно расслабленно. Он смотрел на меня пронзительно, изучающе и с мелькающей, еле сдерживаемой улыбкой. От такого взгляда я неуловимо ощутил себя неприкрытым и до ужаса беззащитным. — Да, я хотел тебя увидеть, — спокойно произнёс он, кивнув собственным словам. От моего лица отлила кровь, а руки бросило в неконтролируемую дрожь. Нервно мельтеша в попытке уберечь себя от набирающих обороты событий, я резко развернулся, теперь уже наблюдая Матитьягу не в отражении, а прямо перед собой. — Я хотел отрепетировать танец, ты мне мешаешь, — намеренно проигнорировав его слова, произнёс я. Матитьягу, словно бы и не слыша претензии в моём голосе, двинулся в мою сторону и остановился на расстоянии одного шага. — Уйди, пожалуйста, — в мольбе добавил я, пряча руки за спиной, пытаясь унять тремор. Правда, уже в следующее мгновение я об этом пожалел, ведь сделал этим только хуже, выдав не только своё волнение, но и показав его во всей красе в отражении зеркал. В подтверждение моих опасений, Матитьягу, тут же отреагировав на моё движение, скосил взгляд в сторону и ненадолго замер. Между нами повисло короткое молчание, которое быстро нарушилось сохраняющим толику тишины хриплым шёпотом: — Сегодня я выполнил ещё одно твоё желание, — его глаза, сильнее распахнувшись, вновь скользнули по моему лицу, внимая каждой бьющейся из меня ключом эмоции, — и оно было последним. — О чём ты говоришь? — непонимающе спросил я. Сердце застыло, как и дрожащие мгновение назад руки. Несмотря на неверие, подсознание активно подкидывало догадки, которые я, естественно, как желал услышать, так и боялся. — Я увидел Утёс Мохер, — ответил он, заставляя моё сердце пропустить болезненный удар. — На самом деле, когда я уговаривал Артура договориться с одним из его знакомых из Ирландии о том, чтобы провести здесь выставку, я даже не верил, что у меня что-то получится. Ослабев, мои руки непроизвольно вновь скользнули вниз, а кровь, что только что быстрым потоком бурлила в моих венах от волнения, замерла, заставив ощутить колючие мурашки по всему телу. — Нас же пригласили… — начал было я, но Матитьягу тут же меня перебил. — Так и есть, — согласился он, — просто по наводке Артура. Никто, кроме меня, об этом не знает, ибо мы решили оставить это в тайне. Я продолжал шокировано стоять на месте, боясь сделать лишний вздох. Ледяная корка, что всё это время покрывала защитный мрамор на моём жизненно важном органе неминуемо треснула, опадая. Испещрённый множеством ранений, воткнутыми в него стрелами и выгравированными болезненными, словно намертво застывшими словами, камень, так же, вслед за льдом, в одночасье превратился в пыль. По венам, словно лава, огненным потоком хлынула кровь, а шум, что стойко отбивал в ушах, принадлежал ожившему и истерзанному сердцу. — Я сделал это ради тебя, — продолжил тем временем Матитьягу, чуть сощурившись и наклонив голову вбок, — и ни разу об этом не пожалел. Особенно, когда увидел тебя там на площади, такого счастливого и настоящего. Это было выше моих сил. Слушая его слова, я сам не заметил, как мои ноги оторвались от пола и повели меня к нему. Желание обнять, прижаться, как к последнему оставшемуся на земле человеку, было настолько невыносимым, что я просто не мог его больше терпеть. Никаких опасений. Ничего, кроме сладкой боли, я не испытывал в этот самый момент. Всё, чего касалось моё внимание, были протянутые руки, что словно приглашали, а после, обхватив, прижали к себе, заставив почувствовать, как в унисон моему стучит его сердце. Я млел от нежности, вжимался в него всем телом, ощущая, как тот зарывается носом в мои волосы и жарко выдыхает. И он был таким тёплым, таким любимым мной, что я не смог сдержать вздоха облегчения, впервые за долгое время без опаски расслабляясь в его горячих объятиях. — Снова такой холодный, — прошептал он мне на ухо, — прям как та гроза в океане. Время для нас обоих остановилось. Нить за нитью, что грубостью слов и жестокостью поступков обрывались, вновь сливались воедино. Как в танце, полном чувств и эмоций, мы двигались равномерно, поспевая друг за другом, словно боясь потерять саму важность случившегося между нами момента. Его руки, скользнув вниз, легко забрели под футболку и нежно, ведя пальцами по тонким шрамам на боках, обжигали теплотой охваченную прохладой кожу. Полностью растворяясь в ощущениях, я мелко вздрагивал и шумно выдыхал, чувствуя, как на месте касаний возникают мурашки от удовольствия. На этот раз он не делал мне больно, не переходил грань, не торопился сам и не торопил меня. Всё происходило спонтанно, инстинктивно, ровно так, как это должно происходить у доверяющих и тянущихся друг к другу людей. Тьма продолжала течь по венам и касаться голых участков кожи; она путалась и делала завитки в наших волосах; оставляла след на рёбрах, безжалостно вонзаясь в сердце и оставаясь кровавым отпечатком. Ожог за ожогом он оставлял на моей щеке и скуле, касаясь губами, пока я, жмурясь, отчаянно сжимал в руках его футболку, боясь, что тот в любой момент отпрянет. В моей душе взрывались фейерверки, а жар, что перемещался от него ко мне, окончательно и бесповоротно оттеснил холод пустоты. — Открой глаза, — тихая, еле уловимая просьба донеслась до моего сознания не сразу, ведь я, боясь, что всё окажется неправдой, не мог поднять веки даже на короткий миг. Тогда он вновь коснулся бережно губами, скользнув к уголкам моих собственных, тем самым вырывая из меня неудержимый всхлип. Ресницы, задрожав, крыльями бабочек устремились вверх, вслед за чем бездна кофейных, на этот раз тёплых глаз моментально приковала мой взгляд. В груди расцвёл очередной бутон. Всё правда. — Mon bleuet… - произнёс он с почти незаметной улыбкой, внимательно вглядываясь в радужку моих глаз. И мне не нужен был перевод для того, чтобы в этой короткой, брошенной им фразе понять, какой запечатлён в ней смысл. Сердце узнаваемо встрепенулось, а глаза наполнились слезами от такого трепетного и знакомого: «Мой василёк». От вида моих ещё не пролитых слёз, его брови дрогнули, а взгляд, скользнув к губам, в одно мгновение наполнился искрами ничем не прикрытых чувств. Ладони горячо сомкнулись на моей талии и сильнее притянули к себе, отчего я сам призывно приоткрыл рот, в следующее мгновение ощущая, как его накрывают на этот раз желанные мной губы. Матитьягу целовал меня совершенно иначе, чем Энтони, в поцелуе передавая не просто влечение или желание мной обладать, как чем-то очень дорогим, а всю ту заботу и искренность, с которой он так рьяно старался уберечь от боли в прошлом, а теперь давая от неё передышку и сейчас. Голова тотчас закружилась, помещение заполнили звуки нашего сбитого дыхания. Трепет, горечь, наслаждение — всё это моментально окутало наши внутренности, смешивая запахи кофе и ванили и оставаясь сладостью на кончике языка, которую мы делили на двоих. Мои руки сами двинулись вверх, когда эмоции и чувства окончательно взяли контроль над разумом. Все эти годы мечтая об этом, но так отчаянно боясь перейти тонкую грань, что возводилась в каждой воинственной встрече, я впервые после разлуки коснулся его волос, медленно погружая пальцы в загривок. От самих кистей и вплоть до предплечий по моей коже пробежала россыпь мурашек, а кончики пальцев, которые то ласково сжимали, то путались во в меру жёстких волосах, стало приятно покалывать. Поцелуй в то же мгновение стал более настойчивым и жадным, а ладони, что продолжали касаться кожи ран, скользнули выше, запуская лёгкий ветерок прохлады под футболку. Эти объятия, эта страсть и ощущения на губах не могли сравниться ни с одним из тех, что я испытывал в предыдущие разы. Матитьягу выбивал из моих лёгких последний воздух и заполнял своим; доводил своими прикосновениями до жалобных всхлипов и безудержных стонов; заставлял с каждой пройденной секундой желать большего. И кто знает, до чего бы мы дошли, если бы не внезапно открывшаяся дверь и не появившийся там Энтони. Как по щелчку, проснулся холод разума и дал мне оплеуху, заставив вернуться в реальность. Оторвавшись от мгновения назад таких желанных губ, я сделал от Матитьягу два шага в сторону и в ужасе посмотрел в полные шока каре-зелёные глаза напротив. Не успев за такой короткий миг отойти от случившегося, я мелко вздрагивал и восстанавливал сбитое дыхание, теперь уже ощущая, как по спине бегают мурашки не от удовольствия, а стыда и разъедающей меня вины. Ведь во взгляде Энтони не было больше того тепла, которое он мне беззаветно дарил, а только боль и неприкрытая обида. — Энтони… — начал было я, но тут же замолчал, стоило мне увидеть, как в напряжении скривилось его лицо. — Почему? — тут же задал он вопрос. — Почему ты продолжаешь за него цепляться? Что во мне не так, что ты продолжаешь возвращаться к нему? Мои руки стал бить тремор, а губы, что продолжали пылать, задрожали, не в силах приоткрыться и дать чёткий ответ. Как сказать человеку, который пытался сберечь, искренне полюбить и найти во мне взаимность о том, что я люблю другого? Я не хотел его ранить, не хотел делать больно, но и отказаться от чувств к Матитьягу, как бы ни старался, всё равно не мог. И пока я думал, какие слова оказались бы менее болезненными для танцора, тишину нарушил ироничный смешок. — Каким надо быть идиотом, чтобы не видеть, что совсем ему не нравишься? — Обернувшись, Матитьягу посмотрел Энтони прямо в глаза. — Неужели ты правда думал, что если будешь не переставая давить на него, то он обязательно в тебя влюбится? От услышанного я тотчас застыл, как жертва, чьё убежище раскрыли и бесповоротно разрушили. Именно так я и ощущал себя теперь, прекрасно зная, что после этих слов назад дороги к Энтони мне не видать. Но и совсем не ожидал, что тот, в свою очередь, достойно отреагирует на чужой выпад: — А тебе-то какая разница? — в голосе Энтони не было злости или раздражения, лишь каменная стойкость. — Ты же намеренно им пренебрегал всё это время, демонстрируя отношения с Вудом. Видел, что он всё ещё неравнодушен к тебе, но продолжал измываться, а теперь что? Повисла гробовая тишина, а мой взгляд, такой молящий в этот самый момент, приковался к любимой фигуре. Я ждал, что после того, что между нами случилось, после всех произнесённых им слов, он скажет правду. Во мне не было надежды, что он признает, что любит меня или хочет вернуть. Я лишь хотел услышать, что тот всё ещё что-то ко мне испытывает и по этой причине не может отпустить. Как не могу и я. И каков был мой ужас, когда я увидел, как мгновение назад уверенный в себе Матитьягу намеренно отвёл взгляд в сторону. Ехидная улыбка сползла с его губ, а под глазами залегла тень, омрачая и без того хмурое выражение лица. Я обмер, смотря на него в неверии. Вонзившаяся в моё сердце в момент нежности частичка его души и породившая во мне тепло в одно мгновение превратилась в острый осколок, что теперь уже, я знал, навеки будет напоминать о себе и колоть изнутри. Из моих уст вырвался жалобный стон, полный боли и отчаяния, из-за которого Матитьягу, вздрогнув, всё же медленно повернул в мою сторону голову. В тот же момент, как наши взгляды столкнулись, его лицо преобразилось и стало по-детски ранимым, а мои руки, до этого не способные найти себе место, зажали рот, пресекая громкие рыдания. — Я так и думал, — прервал затянувшееся молчание Энтони и, сорвавшись с места, ушёл, даже не хлопнув дверью. Меня всего трясло, а в голове кричало: «Не верю». Ведь он не мог так поступить со мной снова. — Лиам… — потянулся было ко мне Матитьягу, но я, не дав тому себя вновь завлечь в ловушку, бегом рванул следом за лидером танцевальной группы. Вылетев в коридор, я не увидел, куда именно ушёл Энтони, и поэтому решил побежать сразу в номер. Но, не обнаружив его и там, я в безысходности опустился на постель и, закрыв ладонями своё лицо, дал наконец-то волю слезам. Грудь пронзало острой болью, недавно распустившиеся цветы, растоптанные, превратились в труху. Позабытое лишь на полный счастья миг одиночество, злорадно шептало: «А я предупреждал». Надежда, что была слаще мёда, в одночасье превратилась в яд. Я не спал почти всю ночь, лишь под утро услышав открывающуюся дверь, а после медленные шаги по комнате. Я приподнялся, устремив взгляд на мрачного Энтони, что, даже не посмотрев в мою сторону, лёг на свою постель и, отвернувшись, закрылся одеялом. Не представляя теперь, как всё исправить, я закрыл глаза и очень тихо произнёс: — Прости меня. Но тот мне ничего не ответил.