ты уходишь, но не навсегда. зачем так делать? зачем отказываться от того, что хочешь сохранить? зачем задерживаться там, где не хочешь оставаться? с чего ты взял, что это допустимо — уходить и снова возвращаться?
Было трудно. Я бы сказал, что даже очень. Из-за продолжительного нахождения в пансионате я разучился нормально функционировать в общественных местах и на публике. Я шугался каждого встречного, старался всегда смотреть в пол и в целом вёл себя как ненормальный. Тяжело было не то что говорить, даже смотреть на людей, которые ко мне по каким-либо причинам обращались. Только благодаря своей сестре я чувствовал себя в мнимой безопасности и позволял себе поднимать взгляд, чтобы рассмотреть хотя бы обстановку, что меня окружает. Я резко реагировал на громкий смех, не мог нормально воспринимать телевидение и музыку, а также пользоваться всевозможными гаджетами. Но я привыкал. Насильно заставлял себя смотреть новости или слушать ненавязчивые песни, чтобы со временем перестать бояться выходить на улицу. И это действительно помогало. Лиза не заставила себя долго ждать и очень быстро оформила нам переезд в родные Штаты, в которых я прожил большую часть своей жизни. Только тогда я узнал, что все годы, прожитые в пансионате, я находился в Италии. Удивился ли я? Нет. Я предполагал это, ещё когда слышал речь работников и некоторых таких же жителей, как я. Всегда было три варианта: Италия, Испания и Португалия. Правда, из-за незнания языка и из-за собственных страданий, в которые был погружён, я так и не понял, в какой стране нахожусь. Да и, если быть честным, не шибко этого и хотел. Мне было всё равно. Дальше было сложнее вдвойне, так как мне пришлось учиться общаться с маленькой девочкой, что видела меня лишь пару раз, и то не успела запомнить из-за слишком малого возраста. Ещё когда её приводила в пансионат наша мать, я понял, что та по какой-то причине относится ко мне с осторожностью. Поэтому мы оба были не в восторге от повторного знакомства, и она время от времени даже начинала плакать, просясь к маме. От этого внутри меня всё сжималось, и я не знал как должен себя с ней вести. Лиза просила не говорить о её родителях в прошедшем времени и не давать даже намёка на то, что они мертвы, и именно поэтому я с вымученной улыбкой всегда пытался убедить её, что те просто уехали в отпуск и обязательно скоро вернутся. А потом случилось что-то до невозможности странное. Поздней ночью, когда я в очередной раз пребывал в собственных воспоминаниях и лил слёзы, смотря на единственный, оставшийся у меня от него рисунок с моим же лицом, я услышал шаги. Второпях вытерев со щёк влагу, я увидел заспанное личико девочки, что, несмотря на позднее время, почему-то не спала. — Дада Лим? — позвала она меня, так до сих пор и не научившись правильно выговаривать ни слово «дядя», ни моё имя. Улыбнувшись ей, я постарался изо всех сил не выдать ни того, что плакал, ни собственных рвущихся из меня страданий. Я встал из-за стола и подошёл к ней, в то же мгновение подхватив на руки и ощутив её маленькие ручки на своей шее. Уткнувшись мне в волосы, она внезапно спросила: — Что это? Повернувшись в сторону, куда она указывала, я увидел оставленный мной на столе рисунок и без задних мыслей вернулся к нему, чтобы показать ребёнку. — Какой класивый, — улыбнувшись, сказала она, тыкнув в рисунок пальчиком. — Ты! — тут же добавила, догадавшись, что на бумаге изображён мой портрет. — Да, это я, — кивнул я, посмотрев снова на рисунок, а после в её тёмно-карие глаза, которые всегда напоминали мне о главной причине моего кровоточащего сердца. До сих пор не мог понять, как так вышло, что они столь похожи? — Дада… — с нежностью произнесла она чуть певуче и положила мне голову на плечо, крепче обнимая. И пока я нёс девочку в её комнату, я так же ласково проговорил: — Не «дада», а «дядя». Но та, будто бы и не понимая, что именно я пытаюсь до неё донести, сонно и недовольно пробубнила: — Нет. Дада. Вздохнув, я уложил её на кроватку и, прикрыв одеяльцем, так и остался сидеть рядом, поглаживая её по волосам, прям один в один как это делал Матитьягу. Эти касания всегда меня успокаивали и усыпляли даже лучше колыбельных, заставляя чувствовать себя в безопасности. Так делал и я, даря ребёнку чувство полной защищённости и ощущения тотальной любви, которой мы её окружали. Тяжело было не любить невинное дитя, которое ещё и сохранило в себе только лучшие качества своих родителей. Но тогда я ещё не догадывался, насколько сильно она сможет меня удивить. В очередную нашу прогулку, когда Аннабель игралась в песочнице и время от времени получала от Лизы нагоняй, так как баловалась и бросалась песком, я отходил, чтобы купить девочке её любимый сок. Стоило мне подойти чуть ближе, как какой-то другой ребёнок, резко подняв руки вверх, крикнул: «Папа!» — и побежал навстречу идущему к нему с широкой улыбкой мужчине. Наша девочка внезапно сморщила лобик и, чуть наклонив голову вбок, посмотрела на эту картину, отчего я тут же напрягся, подумав, что она вот-вот захнычет и станет вновь спрашивать, где же её родители. Но что я совершенно не ожидал — так это того, что заместо очередного плача или крика «дада» она, ровно повторив за мальчиком, закричит: — Папа! Пригвождённый этим «папа» к земле, я с испугом покосился на не менее шокированную Лизу и только после этого перевёл свой взгляд на бегущую ко мне Аннабель. В привычном жесте, вытянув руки, она дождалась, пока я подниму её, и только после этого запричитала: — Папа купил сок? Онемев, я быстро дал ей в руки уже открытый пакетик с напитком и только тогда понял, по какой причине она всегда противилась говорить слово «дядя». «Дада» означало «Папа».***
— Я хочу найти его, — произнёс я одним прохладным вечером сразу после того, как прошёл очередной дождь, — хочу увидеться с ним. Лиза, оторвав взгляд от своего телефона, серьёзно на меня посмотрела. Сразу стало понятно, что поднятая мной тема ей не то чтобы неприятна, а, скорее, навевает не самые лучшие воспоминания. И я её понимал. Но разговор, тем не менее, откладывать больше не собирался. — Ты уверен, что стоит это делать? — спросила она, повернувшись ко мне всем корпусом. — Прошло целых пять лет. У него уже давно своя жизнь, в которой он привык жить без тебя. Уверен, что стоит бередить старые раны? Конечно, я не был уверен, и только по этой причине так долго не искал его в социальных сетях и даже не пытался узнать, как он изменился за эти годы. Я не был готов увидеть в его глазах остаток той боли, что когда-то ему принёс. — Нет, — опуская взгляд на свои руки, ответил я, — но мне не даёт покоя одна мысль… — Какая? — со странной интонацией, поинтересовалась сестра. — Ему не дали выбора, — я знал, как странно это звучит, и поэтому тут же попытался объяснить: — Его поставили перед фактом. Никто не сказал ему, что я жив, и только поэтому ему пришлось смириться. Шумно выдохнув и потерев пальцами переносицу, Лиза внезапно подорвалась с места и, пройдя к столешнице, достала уже открытую и наполовину выпитую бутылку вина. Только после того, как она налила себе бордовую жидкость в бокал, она вновь повернулась ко мне и спросила: — А ты не думаешь, что ему уже это и не нужно? — Как ножом по сердцу. — Вдруг он уже давно забыл тебя и живёт счастливой жизнью? Ты же понимаешь, что своим появлением можешь сделать ему только хуже? «Эгоист. Эгоист. Эгоист», — вот, что я слышал в словах сестры, прекрасно понимая, что она как никогда права. Но даже принимая эту свою тёмную сторону, я не мог отказаться от него. Я учился все эти месяцы снова общаться с людьми, жить обычной жизнью, не бояться каждого громкого звука только для того, чтобы снова с ним встретиться. Я не хотел делать ему снова больно. Я просто хотел увидеть, как он изменился. Смог ли пережить нашу разлуку и, самое главное… действительно ли он забыл меня? — А ты не можешь просто загуглить? — внезапно задала новый вопрос сестра, заставив меня сконфуженно сжаться и отрицательно помотать головой. — Боже, Лиам, у нас на попечительстве малолетний ребёнок, который называет тебя папой. Как ты собираешься ему это объяснить? А я не знал, как. Я даже об этом не думал, но… — Я не стану показываться ему на глаза, если пойму, что он счастлив без меня, — неуверенно произнёс я, сам же коря себя за то, что не верю собственным словам, — если я просто, как ты выразилась, загуглю его имя, то это только подогреет мой интерес и вызовет очередное чувство тоски. Признавать собственную боль всегда тяжело, а показывать её ещё тяжелее, ведь никому не нравится выглядеть слабым. Но у меня просто-напросто не было выбора. Я должен был надавить на сестру и вызвать у неё сочувствие. — Ты не представляешь, как сильно я скучаю по нему, — уже тише проговорил я, чувствуя, как горло сдавил болезненный ком. Тут же смягчившись, сестра отставила бокал и, внезапно подойдя ко мне, крепко обняла. — Представляю, — сказала она, начав успокаивающе гладить меня по спине. Постояв так со мной какое-то время, она наконец-то тяжело выдохнула и произнесла: — Ладно… Не веря собственным ушам, я оторвался от неё и, всмотревшись в угрюмое лицо, что всё ещё выдавало в себе сомнения в правильности принятого решения, я не смог сдержать слёз. Правда, на этот раз не от горя, а от накатившего на меня приступа счастья. В тот же вечер Лиза оформила покупку билетов на рейс до Лондона, что должен был состояться через неделю. За оставленный промежуток времени она организовала совместный поход по магазинам, во время которого прикупила нам всем новой одежды. Уже и забыв о том, каково это, я с любопытством рассматривал и изучал новую моду, как и ранее, ловя на себе пристальные взгляды консультантов. Благо, сестра, что никоем образом не выдавала в нас родственников, спасала меня, обращаясь ко мне не иначе как «Дорогой» и постоянно говоря о якобы «нашем» ребёнке. Аннабель же на эту игру реагировала с улыбкой и постоянно повторяла за сестрой, тыча в меня пальцем и говоря: «Папа дологой!». Прикупив несколько новых классических рубашек, я выбирал и более простой стиль, давая волю фантазии. Это были и шёлковые рубашки, и рубашки в гавайском стиле, хоть они и нравились мне меньше всего; также были обычные кардиганы и свитера, которые я всегда безумно любил. Обычные, классические футболки, пара худи разных цветов и спортивных брюк также оказались в моём новом гардеробе. В конце концов, одежды я себе набрал, как выразилась Лиза после, в своём стиле. Не смог обойти я и парикмахерскую, в которую насильно меня затащила сестра, пытаясь уговорить убрать наконец-то длину. Но как бы долго она ни распылялась, я в упор не соглашался, так как помнил, что именно такая длина нравилась Матитьягу. Всё и всегда сводилось именно к нему, и от этого зависели мои собственные предпочтения. С горем пополам остановив мои препирательства, парикмахер предложил мне лучшее решение: он не станет убирать всю длину, а просто подравняет кончики и придаст волосам хоть какую-то форму. Скрепя сердце я всё же согласился, уже спустя минут сорок кропотливой работы наблюдая изменения в зеркале. Парикмахер действительно оставил длину, но только сзади, спереди же её укоротив и отрезав волосы до кончиков ушей таким образом, чтобы их было удобно зачёсывать назад. В общем и целом, причёской я был доволен, как и моя сестра, что, увидев меня, тут же запричитала, какой же я неописуемый красавец. Закатив глаза, я больше всего боялся увидеть реакцию ребёнка, но ещё сильнее меня пугала мысль, что в новом образе она меня просто-напросто может не узнать. Однако, всё обошлось даже лучше, чем я мог предположить. Аннабель лишь смущённо улыбалась, прикрывая ручками лицо и поглядывая на меня из-за сестры. Отреагировав на это милое поведение, Лиза несколько раз кивнула и одними губами вторила собственным же словам: «Я же говорю, красавчик». Так и пролетела неделя, к концу которой я уже был весь на нервах и в постоянных сомнениях, то и дело думая о том, потянуть время до встречи ещё немного или забить на всё и лететь, как изначально этого и хотел. — Перед смертью не надышишься, — произнесла в итоге сестра, зачёсывая уже достаточно сильно отросшие волосы нашей малышки. Её слова меня отрезвили, благодаря чему я всё-таки смог прийти в себя и, в конце концов смирившись, согласно кивнуть. Однако, это не отменяло того факта, что я всё ещё боялся узнать о Матитьягу хоть какую-то информацию. Сколько бы я ни порывался вбить в поисковике его имя, я всегда отметал эту идею, глупо надуваясь и цокая языком. Даже Аннабель, уловив за мной эту странность, однажды повторила это действие, из-за чего я испугался, а Лиза, заметив это, покосилась в мою сторону и недовольно покачала головой. Уже находясь в самом самолёте, я, более-менее успокоив девочку, дабы та не боялась лететь, смог усыпить её какими-то придуманными на ходу сказками. Перелёт нам предстоял долгий, и я понимал, что для неокрепшего организма это двойной стресс, поэтому уже по привычке постоянно гладил её по волосам или щеке. Я видел, что это помогает ей и она с благодарностью льнёт ко мне ближе, прижимаясь к предплечью и обнимая меня за руку. Видя это, я всегда улыбался и вспоминал те дни, когда делал точно так же со своим любимым человеком. — А ты… — обратился я тихо к Лизе, заставив ту оторваться от чтения какой-то книги, — видела его? — Кого? — хлопая глазами, переспросила она. — А-а-а… Мэтта? Кивнув, я всмотрелся в её золотисто-карие глаза, стараясь считать в них хоть какие-то эмоции. Однако, кроме ехидства и странной улыбки, ничего другого я, к своему сожалению, там не обнаружил. — Видела, конечно, — снова вперив взгляд в книгу, она добавила: — Даже читала некоторые статьи. Тут же воодушевившись услышанным, я с ещё большим любопытством всмотрелся в профиль сестры. Мысль о том, что про него до сих пор пишут, радовала меня, ведь это говорило о том, что он продолжал рисовать и организовывать выставки. — Ты не знаешь, может он… женат? — задал я логичный и самый интересующий меня вопрос, хоть он и пугал до дрожи. — Нет, Лиам, он не женат, — успокоила меня Лиза, смирившись, что я не дам ей спокойно почитать, и отложив книгу в сторону. — Ещё вопросы? — поинтересовалась она, облокотившись подбородком о свою ладонь. — Он сильно изменился? — энергично задал я новый вопрос, но тут же добавив: — Только не говори мне, как именно… Просто скажи, да или нет? Сестра, на мгновение задумавшись, хмыкнула и всё равно ответила не так, как я просил: — Достаточно. Нервно поёжившись, я хотел было спросить, хорошие ли это изменения, но всё же не стал, испугавшись, что услышу отрицательный ответ. Я не хотел расстраивать себя раньше времени, боясь, что тогда настрой мой спадёт и я вновь захочу оттянуть время, прежде чем решусь на новую попытку встречи. На этом моменте я полностью погрузился в себя, уже не желая задавать какие-то вопросы, боясь собственной реакции. Заметив это, Лиза, какое-то время посверлив меня взглядом, тихо спросила: — Ты же понимаешь, что даже если он увидит тебя, то может оттолкнуть? Снова посмотрев на неё, я уловил в её глазах искреннее сочувствие. Было очевидно, что сестра задаёт этот вопрос не потехи ради, а для того, чтобы подготовить меня к не самому лучшему исходу событий. — Конечно, понимаю. Закончив на этом наш разговор, мы отвернулись друг от друга, полностью погрузившись в свои мысли. И лишь спустя время я понял, что сестра говорила не только обо мне и Матитьягу, но и о себе с Югёмом.***
Лондон встретил нас колючим ветром и дождём, от которого морщилась утомлённая долгим перелётом Аннабель. Я же, от накативших на меня ностальгических воспоминаний, чувствовал себя всё более нервно и одновременно удовлетворённо. Знакомый сырой воздух, любимая моему глазу архитектура зданий и, самое главное, люди. Вечно куда-то спешащие, на работу или же на встречу с друзьями в кафе или пабе, с нахмуренными лицами и с извечно чёрными зонтами. Лондон никак не изменился, и меня это радовало. Остановились мы в старой квартире Лизы, которая за всё время отсутствия хозяйки никоим образом не изменилась. Обстановка и некоторые предметы, которые принадлежали её собаке Афи, заставили её первое время вести себя дёргано и молчаливо. Я знал, что той в прошлом пришлось оставить собаку бабушке, которая вернулась в свой родной городок Бристоль. И понимал, что в этом заключалась и моя вина, отчего я помалкивал и всячески старался не отсвечивать, не давя той на больное. Однако, она быстро пришла в себя, немного поплакав в ванной, в привычной для себя манере улыбнулась мне и сказала, что «всё хорошо». Я понимал, что во всём этом нет ничего хорошего, но всё же улыбался в ответ, не поднимая болезненных тем для разговоров. Зато вот Аннабель была счастлива, видя все эти игрушки для собак, из-за которых нам ещё долго приходилось объяснять, что это не для детей, а для животных. Это заставило девчушку постоянно задаваться вопросом о том, где же тогда животные, если игрушки здесь, а их самих нет. С трудом, но мы всё же смогли её убедить, что живущая тут когда-то собака просто живёт теперь в другом доме. Однако вместо того, чтобы успокоиться, она только сильнее начинала хныкать и просить вернуть собачку, желая с ней как можно скорее познакомиться, а ещё вернуть ей её «друзей». Это так она называла мягкие и покусанные игрушки. Но спустя время она смирилась и перестала постоянно кричать слово «собака!», заместо чего стала плакать по другой причине. Она скучала по дому. Ей было тяжело привыкнуть к новому климату и другой интонации, с которой разговаривали англичане. Привыкшая слышать исключительно американскую речь, она всегда пробовала знакомые слова будто бы на вкус, проговаривая их с другим, присущим англичанам акцентом. Очень часто она прямо вслух возмущалась, когда слышала вновь якобы неправильно произнесённое слово, после чего долго выслушивала от меня лекцию, что так вести себя на публике некрасиво. Да и слово само произнесено правильно, просто на другой манер. В общем, намучались мы с Лизой, пока оба приучали девочку к жизни в Англии. К тому моменту, когда мы с сестрой смогли нормально обустроиться и привыкнуть к новой обстановке, да ещё и с маленьким ребёнком, наступила осень. Жёлтые листья осыпали землю, а люди стали одеваться теплее. Также и я, радуясь наступающей прохладе, вернул свой любимый атрибут одежды — пальто. Я всё ещё был худ и бледен, отчего в такой одежде походил на высокую шпалу. Мои волосы продолжали чёрным пятном выделяться на фоне всего остального, как и глаза, что со временем вернули себе жизненный блеск. Они больше не выглядели бледными или опустевшими, но продолжали хранить в себе печаль и усталость, что я скопил с годами. Я продолжал выглядеть болезненно и временами отстранённо, но всё же более радостно, чем раньше. За всё время прибывания здесь мы, к счастью или к сожалению, так и не столкнулись с нашими старыми знакомыми. Лиза открыла новую танцевальную студию, в которую пока что ходили только мы втроём, уже с детства приучая Аннабель к танцам. Однако та, словно бы и впрямь являясь моей дочерью, только нос водила и говорила, что танцы — сплошная глупость. Зато каким чудом было для меня наблюдать её любовь к рисованию! Боги, я был уверен, что она точно послана мне судьбой, иначе объяснить все эти схожести со мной и с Матитьягу я не мог. Даже Лиза удивлялась, подмечая данные моменты. — Теперь даже если он от тебя откажется, — говорила она, — у тебя есть человек, ради которого ты должен жить дальше. И я молчаливо соглашался с ней, отметая любую печаль и колкую в сердце боль от слов, что любовь всей моей жизни может от меня отказаться. Я старался не думать об этом, готовясь к любому повороту событий. И действительно настраивал себя на то, что должен начать заниматься полноценным воспитанием дочери. Рядом с ней я не мог не улыбаться и быть грустным. Я не хотел, чтобы она думала, что я несчастен, и из-за этого становилась несчастной сама. Я пытался быть хорошим родителем. Тем, кто никогда её не бросит, кто будет вечно оберегать и учить только тем вещам, которые действительно принесут ей пользу. Я не внушал ей, что она должна обращаться к каждому человеку на «Вы» и не говорил, что не стоит сближаться с другими детьми из песочницы, в которой она играла. Я был только рад, если она начинала с кем-то общаться или находила новые увлечения. И я никогда не говорил ей, что та должна изучать исключительно научную литературу, если она выбирала сказки или фантастику. Я называл каждый её рисунок шедевром и вывешивал его на стену или холодильник, дабы та знала, что я правда так думаю и горжусь ею. И тем не менее… Я всё равно не забывал, по какой причине нахожусь здесь. Когда я понял, что девочка окончательно привыкла к новой обстановке и уже не так сильно зависела от моего общества, я собрался с силами и поехал в квартиру, в которой жил он. Конечно, я и не надеялся, что тот продолжал делить с Югёмом данное университетом помещение. Я теплил на это надежду, но всё же глубоко внутри осознавал, что, скорее всего, их там уже давно нет. Так и было. Дверь мне открыл незнакомый парень, который, окинув меня любопытным взглядом, внезапно скрестил руки и, облокотившись плечом о косяк двери, мерзко произнёс: «Заблудился, куколка?». Сморщив лицо, я, под его отвратительный смех, быстрым шагом спустился вниз и вышел из дома, намереваясь пойти прямиком в университет. Там же, у самого входа, меня выслушала только одна-единственная женщина, к которой я обратился, до этого потратив на попытки разузнать информацию хоть у кого-нибудь около полутора часа. — Матитьягу Гроссман? — приподняв брови в удивлении, повторила за мной она. — Вы что, молодой человек? Он уже давно здесь не учится! Видя, что та не желает больше со мной разговаривать и продолжает идти своей дорогой, я всё же догнал её и задал очередной вопрос: — Вы не знаете, где он сейчас находится или живёт? Я прекрасно понимал, что вопрос максимально глупый и странный, так как преподаватель не обязан знать о таких вещах, так ещё и о своих бывших учениках. Однако, я не мог не спросить, продолжая верить в лучшее, за что меня жизнь, в итоге, и наградила: — Знаю, — спокойно отозвалась леди, закуривая, — но вам не скажу. Сморщив лоб и почувствовав, как постепенно начинает накрапывать дождь, я пронаблюдал картину, как преподавательница, достав из сумки зонт, раскрыла его и вновь двинулась дальше по улице. Ощутив, что как никогда близок к нему, я дрожащими руками остановил уже явно раздражённую женщину, спросив: — Тогда скажите хотя бы, где я могу с ним пересечься? Конечно, я мог бы первым делом поехать в офис Артура Вуда, дабы проверить, не проводит ли там и дальше свои выставки Матитьягу. Да вот только заранее поинтересовавшись об этом у Лизы, я узнал, что там уже давным-давно обитает обычный офисный планктон и никакого творческого центра там уже нет. — Слушайте… Кто вы такой? — смерив меня прищуренным взглядом, спросила женщина. — Почему задаёте такие вопросы? Не желая выдавать себя, да и не намереваясь рассказывать всю свою историю, я лишь задумался и наконец ответил: — Я его старый друг. Ещё какое-то время меня разглядывая, леди, будто бы и не услышав моих слов или намеренно их проигнорировав, откинула бычок в сторону и, затушив его ногой, задала риторический вопрос: — Фанат что ль? — А потом, достав следом вторую сигарету, вновь закурила под мой взволнованный взгляд и добавила: — Он сегодня выступает со своей группой в своём любимом пабе. Быстро достав какую-то брошюрку из сумочки, она протянула её мне и без лишних слов удалилась, даже не дав себя поблагодарить. Я же, внимательно изучив полученную бумажку, с ещё большим удивлением и глупой улыбкой отметил, что знаю и помню это место. Название паб не изменил, как и адрес, отчего я даже начал внутри корить себя, что по какой-то странной причине сразу о нём не подумал. А потом замер, вспомнив, что именно сказала преподавательница. Выступает со своей… группой?***
Вернувшись домой, под радостные вопли ребёнка я стал готовиться к скорому вечеру и возможной встрече. Внутри меня бушевал целый ураган эмоций, от которого я был сам не свой. Я метался от состояния непередаваемой паники к безудержному счастью и обратно, то глупо улыбаясь своему отражению, то начиная чувствовать подступающие слёзы. Всё ещё не веря в то, что это действительно происходит, я больше всего боялся, что в скором времени проснусь и пойму, что мне просто приснился счастливый сон. А я всё так же нахожусь запертым в том ужасном пансионате, с кучкой серых людей и грубого персонала. Но каждый раз, когда я начинал об этом думать, я слышал безудержный смех Аннабель, что, прыгая на моей кровати, утопала в натянутой на себя одной из моих рубашек. Не в силах её ругать, я лишь грозил ей пальцем, дабы та не хулиганила, после чего наблюдал, как она, без обид и слёз, спокойно снимала рубашку и даже аккуратно клала на то место, откуда взяла. Именно она давала мне повод верить в то, что всё это реальность и никто в скором времени не разбудит меня, заставляя съесть какую-то мерзкую, но полезную кашу. Когда же я наконец-то собрался, приняв душ и помыв голову своим любимым шампунем с запахом ванили, я надел на себя тонкий серый свитер, светлые широкие брюки и бежевое пальто. Вспомнив о кольцах, что лежали в одной из старых коробок с остальными вещами пятилетней давности, я заглянул туда и внимательно на них посмотрел. Было бы правильным, надень я и их, но что-то меня останавливало. Они для меня были отголоском чего-то хорошего и правильного. Возможно, именно по этой причине я не стал их надевать, не желая пачкать то сохранившееся в них светлое чёрной реальностью, в которую попал. Выслушав от Лизы просьбы держать себя в руках, ни в коем случае не плакать и стараться не выдавать себя раньше времени, я отправился в паб. Тяжело было даже представить, что я действительно спустя целых пять лет снова смогу увидеть Матитьягу. От одной только мысли, что до этого момента осталось совсем немного, я то и дело сжимал и разжимал рукава своего пальто. Когда же я наконец-то добрался до нужной улицы, я с удивлением отметил, что если раньше здесь никогда не наблюдалось и чуть больше десятка людей, то на этот раз она была битком ими набита. Ни пройти нормально, ни продохнуть, отчего я с ужасом стал замечать, что вновь паникую. Тем не менее, я быстро вернул себе своё самообладание, решив, что прорвусь любой ценой. Зря я что ли прошёл через все эти муки и страдания, чтобы теперь из-за кучки людей разворачиваться и идти на попятную? Нет и ещё раз нет. В наглую расталкивая локтями находящуюся возле входа в паб толпу и выслушивая в свою сторону оскорбления и просьбы быть поаккуратнее, я лишь кидал скомканное «прошу прощения», после чего продолжал свой путь. Когда же я наконец-то оказался каким-то чудом внутри, я буквально задохнулся от того, что в самом пабе людей оказалось ещё больше. Не было ни места куда сесть, ни куда встать, из-за чего я продолжал топтаться у дверей и крутить головой, стараясь в темноте, освещённой только красной подсветкой, увидеть хотя бы местонахождение сцены. Но не прошло и пары минут, как и она исчезла, а вслед за ней в глаза ударил резкий свет ярких фонарей, что подсвечивали лишь одно-единственное место в зале. Люди взорвались криками, разрывая тишину призывом музыкантов, отчего моё сердце сделало кульбит и я, испугавшись, резко зажал уши и зажмурил глаза. На меня накатил знакомый резкий приступ страха, из-за которого я в ту же секунду захотел развернуться и уйти. Ещё не до конца справившись со всеми своими психологическими проблемами, я с огромным трудом уговорил себя остаться стоять на месте, ровно до того момента, пока не услышал первые аккорды заигравшей музыки. Люди, вновь взвыв, стали поднимать руки вверх, а некоторые и вовсе прыгать, вызывая дрожь под ногами. Делая глубокие вдохи и выдохи, я, сам не зная где, нашёл силы, попытался сконцентрироваться на звучании, что из приятного гитарного проигрыша внезапно перешло в громкие и даже оглушающие барабаны. Не представляя, как люди могут слушать подобную музыку, я двигался всё дальше, толкаясь, но на этот раз уже не получая оскорбления, ведь посетители были полностью погружены в представление. А потом я услышал голос. Его голос. I’ve been away, a little while, Какое-то время я был не здесь, Sometimes I just can’t help myself. Иногда я просто не могу себе помочь. When my mind’s running wild, Когда мой разум озверевает, I seem to lose grip on reality… Я теряю связь с реальностью… Поражённый до глубины души, я, уже и забыв о советах сестры, почувствовал, как только от одного звука его голоса на глаза стали накатывать слёзы. Растерявшись лишь на мгновение и чувствуя себя так, будто вот-вот упаду в обморок, я продолжил идти вперёд, боясь только одного — что не сдержусь и разревусь раньше, чем смогу его увидеть. I tried to own it, write songs about it, Я пытался совладать с этим, писал об этом песни, Believe me, I tried, in the end I needed to breathe. Поверьте, пытался, но в итоге нуждался в свежем воздухе. Find inspiration, some kind of purpose, Пытался найти вдохновение, своего рода цель, To take a second to face the shit that makes me me. Чтобы встретить всё то дерьмо, которое делает меня собой. Вслушиваясь в эти слова, которые прошибали меня словно ток, я сделал глубокий вдох и, чуть не упав, наконец вырвался к сцене. Только теперь, медленно подняв взгляд вверх, я ошарашенно бегал глазами по находящимся там людям, в то же мгновение найдя главный объект своих поисков. Забыв, как дышать, я смотрел на самого близко стоящего ко мне человека, узнавая и не узнавая его одновременно. Совершенно изменившись, Матитьягу не напоминал больше того университетского мальчишку, что прятал своё подтянутое и худое тело под толщей одежды. Теперь он выглядел как уверенный в себе мужчина, с крепкой фигурой, которую намеренно выделял одеждой. Он был одет в кожаные и обтягивающие его явно подкачанные бёдра брюки, в чёрную водолазку, что так выигрышно смотрелась, выделяя упругие мышцы. Поражённый, я скользил по нему глазами, поднимаясь всё выше и видя такие любимые мной грубые пальцы, сейчас крепко сомкнутые на микрофоне. Видел и набитые на них татуировки со словами, но не в силах из-за дальности разглядеть, какими именно. Я продолжал поднимать взгляд всё выше и выше, не в силах больше сдержать счастливой улыбки. Мои заметки. Он послушался меня. Я смотрел на такое любимое лицо и наблюдал за тем, как человек, который никогда не планировал выступать на сцене, поёт такую яркую и довольно эмоциональную песню. Его руки, что можно было рассмотреть благодаря приподнятым рукавам, были украшенными разными видами татуировок. Я наблюдал за тем, как, отпустив микрофон, он хватает висящую на его шее гитару и начинает играть, приступая к припеву. А волосы… всё такие же густые, разве что отросшие, убранные в небрежный позади хвост и выкрашенные в фиолетовый цвет, время от времени чёлкой падали на его глаза. Он продолжал быть тем Матитьягу, которого я знал, в то же время совершенно изменившись и явно возмужав. All I needed was the last thing I wanted — Я нуждался лишь в последнем, чего хотел — To sit alone in a room and say it all out loud Сидеть одному в комнате и громко говорить Every moment, every second, every trespass, О каждом моменте, о каждой секунде, о каждом грехе, Every awful thing, every broken dream… Обо всём ужасном, о каждой разрушенной мечте… На последнем слове наши взгляды пересеклись, благодаря чему я понял, насколько сильно облажался. Не в силах оторвать от него взгляда, я совершенно забыл о том, что должен был скрываться, как обещал сестре. Резко прекратив петь и играть на гитаре, Матитьягу замер, продолжая смотреть чётко на меня, пока остальные ребята продолжали подпевать и играть на своих инструментах. Стоящие вокруг меня люди, также не сразу заметив произошедшее, лишь постепенно начинали непонимающе смотреть то на сцену, то на находящуюся перед ней толпу. На моём лице уже давно не было улыбки. Только сплошное неверие и нескрываемая тоска, которая читалась в моих глазах и передающая то, как сильно я по нему скучал. Но, казалось бы, прекрасный момент воссоединения быстро затянулся сгущающейся темнотой, заставляя чувствовать себя не так, будто ты сделал глоток свежего воздуха, а так, словно выпил яд, вызывающий приступы тошноты. Не прошло и пары секунд, как я смог разглядеть не просто шок во взгляде напротив, но и невыносимую, невероятно сильную боль. Она снесла бы меня с ног, если бы могла стать физически ощутимой. Это больше, чем любовь или дикая ненависть. Она буквально пропитала силуэт моего любимого человека, заставляя меня с трудом сглотнуть сгусток горькой слюны. Боже, знал бы он, как я его понимаю. Эта боль мне также знакома. Музыка наконец оборвалась, а в поле моего зрения появился полностью изменившийся Югём. Подойдя к Матитьягу, он с серьёзным выражением лица наклонился и, посмотрев на его лицо, проследил за устремлённым в зал взглядом. Как только тот увидел причину заминки, то сразу же переменился в лице, в ужасе уставившись на меня и проговорив одними губами вопрос: «Лиам?». От озвученного им имени Матитьягу крупно вздрогнул и упал в обморок.