любовь придёт. и когда это случится, любовь притянет тебя, назовёт по имени и растопит твоё сердце. а ещё, как иногда бывает, любовь разобьёт его вдребезги. но никогда нарочно любовь не играет в игры, ведь любовь знает, что жизнь и без того тяжела.
— Наверное, лучшим моим решением в жизни было бы тебя отпустить, — произнёс Матитьягу сквозь слёзы, — да вот, что-то не получается. И в этом кристаллическом мире, в мире счастья, разбитых надежд, недостигнутых целей, я видел тебя настоящего. Наполненного синевой океанской глубины, с запахом грозы и шторма. С запахом океанского бриза, холода, страха и гнетущей атмосферы смерти. — Как ты там говорил… про смерть? — утирая слёзы, спросил Матитьягу. Да вот только мир этот… Состоящий из боли и страданий. Он мой. И ты его впитал, как губка. — Смерть — вдохновляющая муза философии: без неё философия вряд ли бы существовала, — в очередной раз процитировал я Шопенгауэра, прежде чем устало прикрыть веки. Видеть твои слёзы всегда было и будет невыносимо. Так же ужасно, как и осознавать тот факт, что я сам привёл тебя к этому краю. Я самостоятельно взял тебя за руку и под влиянием каких-то глупых надежд и мечтаний привёл в эту смертную обитель. Теперь ты стоишь на обрыве скалы и смотришь вдаль, в бесконечную пустоту, наполненную сплошной болью. В твоё лицо бьёт сильный ветер, приносящий брызги, что оседают на твою сухую кожу и тут же впитываются. Я вижу, как разбивается твоё сердце, а твой личный мир, наполненный солнцем и запахом кофе, навсегда остаётся со мной. — Я бы так хотел, чтобы этого никогда не случилось. Я бы так хотел поменяться с тобой местами. Но ты не знаешь, что я уже там. Я уже давно поменялся с тобой местами, Матитьягу. Прямо в тот самый момент, когда ты впервые увидел меня на том поле. Когда впервые посмотрел мне в глаза, а я утонул в твоей кофейной, наполненной чувственностью радужке. И было это сравнимо с остановкой сердца. Да только… Не так болезненно, как это происходило сейчас. Когда дыхание остановилось, а разум, затуманенный усталостью и смирением, поглотила тьма.***
Я никогда не был общительным человеком. Каждый раз, находясь в окружении людей, я вёл себя тихо и незаметно, стараясь сделать всё, чтобы на меня не обратили внимание. Отвечал коротко и ясно и никогда… Никогда не грубил. Всегда при встрече с кем-либо клонил голову вниз, как учила меня мама, и старался кротко улыбнуться, дабы проявить уважение. Даже если человек этого не заслуживает. «Всегда обращайся к человеку на «Вы», — говорила она. — «И никогда не корчь лицо, как ты любишь делать это при мне». Да, я корчил при тебе лицо, мама, но только потому, что ты требовала от меня слишком многого. «Лучше будет, если ты не станешь искать крепких связей» — утверждала она. — «Иначе тобой воспользуются и бросят». Несмотря на образ пай-мальчика, я не всегда её слушал и время от времени поступал так, как считал нужным. В данном случае я не горжусь собой, однако, благодаря собственным ошибкам, я смог убедиться в том, что моя мать не всегда говорила глупые вещи. И если со словами о том, что я не должен так ярко проявлять эмоции, я мог не согласиться, то с тем, что не стоит быть доверчивым и наивным мальчиком, спорить бы не стал. В этом она была права, и я даже достаточно скоро в этом убедился. Понятие «красота» довольно субъективно. Для каждого красота выглядит и проявляется по-разному, но, опять же, по неведомой причине, она может быть сконцентрирована и в чём-то одном. Я принимал и в то же время не принимал себя. Я любил свои увлечения, не мог корить себя за быстро развивающийся интеллект и никогда не злился, позволяя себе уже во взрослом возрасте выпить бокал вина за ужином. Есть люди, которые всегда и во всём себя ограничивают, так как считают, что их вкусы и интересы либо недостаточно хороши, либо даже губительны. Конечно, тяжело любить себя, если всё твоё счастье концентрируется только на наркотиках или алкоголе. Мои интересы всегда были для меня отдушиной, тем, что я не променял бы ни на что другое. Чтение обожаемого мною Шопенгауэра всегда стояло выше прогулок с мнимыми друзьями или просмотра какого-то фильма. Именно поэтому я и любил себя… отчасти. С другой же стороны, я не любил себя вовсе. Ещё в школе, когда я только-только пересёк пубертатный период и за одно лето стал выше большинства своих одноклассников, я понял, что дело дрянь. Я видел, с каким интересом на меня стали засматриваться девушки, как пытались всячески добиться моего внимания, даря разные подарки или же готовя для меня сладости. И я, по очевидным причинам, никогда и ни в чём им не отказывал. Ведь меня с детства учили только одному — уважению. Я принимал всё, что мне предлагали. Начиная с глупых, связанных шерстяных носков с оленями и заканчивая свежим, только-только приготовленным пирогом с вишней. И может показаться, что это даже здорово. Что же плохого в том, что тебе дарят такие подарки? Зимой в таких-то носках будет даже уютно и тепло. Пирог же был действительно вкусным, да и вишню я люблю. Но это только на первый взгляд. Всё началось с того, как в один прекрасный день, когда я как обычно шёл в школу, меня с невероятной силой вырубают одним ударом по голове. Очухался же я уже избитым, в каком-то лесопарке, благодаря гуляющей там незнакомой женщине, что, постучав мне по щекам, привела в маломальское чувство. Дозвонившись до матери, я с горем пополам убедил её в том, что просто захотел прогулять уроки, во время которых на меня и напали какие-то разбойники. Естественно, обидчиков никто не нашёл, да и я их не видел. Но даже так, это не отменяло того факта, что я прекрасно знал, кто это сделал. Я видел эти взгляды обиженных мальчишек, что, приходя в школу, наблюдали в очередной раз картину, как мне что-то дарят или приносят. Я догадывался, что рано или поздно мне настучат по голове, но всё же надеялся на то, что это произойдёт не так жестоко. Ну, а после всё стало только хуже. От того, что я стал разгуливать по школьным коридорам с повязкой на голове, внимания на меня обрушилось ещё больше. Поэтому не прошло и недели, как мне стали уже неприкрыто угрожать. Позже стало доходить и до рукоприкладства, из-за чего мне впервые пришлось воспользоваться косметикой. Мне было невыгодно лишний раз нервировать мать, что и без того с самого детства возилась со мной, как с самым дорогим хрусталём. А после моего так называемого «прогула» и печального из-за него исхода, она и вовсе слетела с катушек, контролируя каждый мой шаг. Однако, к счастью или сожалению, но всё тайное рано или поздно становится явным. Во время очередной такой взбучки, когда мне вновь ни за что врезали по лицу, я упал в обморок. Да ещё драматично так: с закатыванием глаз и падением на колени, словно собираясь умолять надо мной сжалиться. Я очень долго не приходил в себя, и именно поэтому, когда обидчики уже на радостях убегали из школы, меня обнаружили учителя. Запертого в пыльной подсобке, где хранится всякий школьный хлам и мусор. Долго же моя мать тогда критиковала школу, учителей, а уж тем более безжалостных детей и их родителей. Девушки же вздыхали и расстраивались… Но не потому, что я пострадал. А потому, что вскоре меня перевели. Думал ли я, что всё наконец-то закончится и я смогу жить обычной и спокойной жизнью в новой школе? Конечно же, нет. Моё лицо оставалось при мне, как и моя утончённая фигура, бархатный, как говорили мне постоянно, голос. С первых дней в новом классе я готовился к новому чрезмерному вниманию и побоям, что не заставили себя долго ждать. Но даже так, привыкнув, я понял, что весь этот ужас перешёл на новый уровень, когда… Меня насильно поцеловала девушка. Я не смог ни вежливо отказаться, ни оттолкнуть, так как она буквально налетела на меня, испытывая безумную радость от того, что я не сопротивляюсь. Так у меня и случились мои первые отношения. Ответил на поцелуй? Ответил. Не сказал, что было противно? Не сказал. Значит, нравлюсь и можно мной пользоваться как заблагорассудится. «Ладно», — думал я. — «Так даже лучше. Меньше внимания к моей персоне, меньше побоев». Побоев действительно стало меньше, как и всеобщего женского внимания, так как моей девушкой стала чуть ли не самая крутая девчонка школы, да ещё и с богатыми родителями. Повезло? Возможно. Но только до того момента, пока эта особа не затащила меня в постель и буквально чуть не изнасиловала. От соития меня, опять же, спас мой собственный организм, который никаким образом не отзывался ни на её поцелуи, ни на ласки. Кроме того, сам я эту инициативу никак не проявлял, и тогда та, надув губы, естественно, обиделась. На тот момент я себя уже хоронил, предполагая, что на следующий день меня не то, что засмеют и начнут называть импотентом, а ещё и изобьют с новой, накопленной силой. И каково же было моё удивление, когда придя в школу, я не столкнулся не только с издёвками, но даже не привлёк к себе ожидаемого всеобщего внимания. Уже чуть позже я понял, что моя так называемая девушка, вместо того чтобы отомстить, наоборот же, решила всё со мной обсудить. Разговор у нас состоялся долгий и тяжёлый, ведь мне пришлось признаться ей в том, что я никогда не испытывал к ней чувств, когда та, как я понял, по мне чуть ли не сходила с ума. И тогда мы оба решили пойти друг другу на компромисс. Я должен был продолжать быть её парнем и всячески проявлять к ней разного рода знаки внимания, а та, в свою очередь, была для меня странного рода защитником. Только тогда я познал спокойный образ жизни. Даже сблизившись со своей «девушкой», я смог познакомиться с таким понятием, как «дружба». Мы довольно часто общались и проводили время вместе. Гуляли, ходили по разным кафешкам и смотрели дурацкие комедии, от которых у неё от смеха по щекам текли слёзы, а у меня по швам трещали нервы. Наверное, в то время я и понял, что являюсь странным и отличаюсь от остальных. Когда подруга указывала мне на какого-нибудь красивого человека или любимого актёра, я не чувствовал тех же эмоций, что и она. Я не был любителем кинематографа или популярной музыки, не имел коллекцию модной и дорогой одежды, не разбирался в дорогих гаджетах или играх. Я был… обычным. Неинтересным и даже скучным. Я ещё удивлялся, как наша дружба с этой девушкой смогла продлиться настолько долго, ведь мы были совершенно разными. Но даже так я был благодарен ей и даже не обижался, когда она, влюбившись в другого парня на год постарше, просто-напросто ушла. Примерно на этом наше общение и закончилось, а я тогда смог сбежать, поступив в Бостонский университет. На тот момент я совершенно изменился, перестав улыбаться на любое проявление ко мне внимания и показывать эмоции так открыто. Я делал это в исключительных случаях, когда видел, что человек передо мной действительно честен. Но и подобная жизнь быстро мне наскучила, дав понять, что никому от меня ничего не нужно, кроме красивой оболочки. Я смирился с тем, что у меня выделяющаяся внешность, которая приковывает внимание, и уже не удивлялся, когда в каком-нибудь магазине передо мной робела продавщица. Я привык и к тому, что если дать волю таким людям думать, что это, не дай Бог, взаимно, то от меня не оставят даже мокрого места. И пока я всячески продолжал с уважением относиться к людям, они же готовы были меня растерзать. Я хотел, чтобы у меня были друзья… Но их не было. Я был для них странным и скучным, темы для разговоров, что я поднимал, быстро им надоедали, как и я в целом. Меня держали рядом только ради красивой картинки, не более. Я хотел отношений. Но всякий раз, стоило мне попытаться показать себя настоящего, как от меня отворачивались, как от прокажённого. Я хотел быть любимым. Однако, по-настоящему, видимо, меня любила только моя семья, состоящая из матери, бабушки и старшей сестры. Именно поэтому, когда я по собственной невнимательности позвонил человеку, что говорил со мной совершенно обычно, я даже не представлял, насколько сильно он мне понравится. С первых же секунд я, как полный дурак, был очарован чужим тембром и интонацией. Я пытался продлить разговор ровно настолько, насколько это было возможно, намеренно перезванивая и делая вид, что снова ошибся. Бедняга так и не догадался, что я делал это специально. Я буквально влюбился в наши бестолковые диалоги и эти смущающие между ними паузы. Я испытывал веселье от разговоров, удовольствие от того, что меня впервые в жизни с интересом слушали. Когда же я незаметно для самого себя стал тихонько открываться, я впервые услышал от человека, что не странный и скучный, а умный и интересный. Поэтому позже, когда я без лишних мыслей решил показать своё лицо, я не чувствовал скованности или страха. Я впервые хотел показать себя. И даже испытал глупое счастье, когда поверх пугающих меня взрывов фейерверков услышал чужой несдержанный и удивлённый вдох. Я никогда и ни в кого не влюблялся, даже не зная, какая у меня ориентация. И есть ли она у меня вообще. Вдруг я какой-то не такой? Какой-нибудь атрофированный или больной? Но стоило мне, благодаря нашему общему знакомому, впервые увидеть его, как я в то же мгновение понял, что проиграл. Себе, природе, принципам. Мне безумно хотелось в ту же секунду зарыться пальцами в его густые каштановые волосы, ощутить исходящее от крепкого, подтянутого тела тепло… За его кофейные глаза я и вовсе готов был душу продать. Я настолько был одинок, настолько несчастен, что единственное, что спасало меня от бестолковой смерти, — это написание не менее бездарных, но почему-то популярных книг. Очевидно, люди, за неимением сильных эмоций в жизни, любили читать мои пропитанные страданиями и одиночеством тексты. Иначе другую причину их популярности я объяснить не мог, так как ни при каких обстоятельствах не верил в собственный талант. Именно поэтому, из-за преследовавшего меня всю жизнь одиночества, я так сильно и привязался к человеку, что проявил ко мне особый интерес. Не тот, когда ты видишь красивую картинку, а тот, когда ты узнаёшь человека изнутри. Но даже несмотря на проснувшиеся чувства, я всё равно боялся в очередной раз довериться не тому человеку. Ведь даже мой излюбленный отец, которого так сильно боготворила мать, бросил нас, умчавшись в закат и больше ни разу не объявившись. Я до сих пор не мог понять причин, по которым он так поступил, и целей, что им двигали. Я просто принял его уход как факт и вспоминал о нём только в тех случаях, когда слышал рыдания моей разбитой его уходом матери. Возможно… Это также была одна из причин, по которой я ни в кого не влюблялся. Я боялся оказаться таким же брошенным или оставленным с разбитым сердцем, что не затягивалось ни через месяц, ни через год, ни даже через двадцать лет. Любовь Матитьягу казалась мне невероятной и волшебной. То, с какой бережностью он касался меня, с какой благодарностью принимал от меня любые знаки внимания, невозможно было сравнить ни с чем, что я видел в фильмах или читал в книгах. Это было как помутнение рассудка. Когда он опускал глаза, будто боясь засмотреться на меня дольше обычного, когда еле уловимо вздрагивал, стоило мне лишь слегка дотронуться до его руки. Он не бросался на меня, как делали это другие. Он был аккуратен и нежен, внимателен и добр. Не было ни одного раза, чтобы он обидел меня или сделал больно. И я действительно был счастлив с ним… Но как же я ненавидел себя. Пока он думал, что я самое честное и прекрасное создание в мире, я был лжецом и эгоистом. Я знал и готовился к тому, что рано или поздно мне придётся исчезнуть из его жизни. Распрощаться со своей. Ещё в детстве, когда все знакомые мне дети с таким же диагнозом, что и я, были способны хотя бы бегать, я не то, что бегать, а даже просто гулять отказывался. То, что я выжил, было настоящее чудо. И то, что за свой короткий срок смог познать настоящую любовь, тоже. И дело было не в том, что я не хотел бороться, а в том, что в этом не было никакого смысла. Я знал об этом с самого начала и всё равно позволил ему любить меня. Всё, на что я надеялся, — это что он сможет это пережить. Сможет найти кого-нибудь другого, кто был бы намного лучше меня… Я даже хотел, чтобы он меня возненавидел. Я молил об этом небеса каждый раз, засыпая в его объятиях. И всё равно проигрывал сам себе, так как понимал, что больше всего на свете не хотел бы этого. Всё-таки я всегда был эгоистом. И, к сожалению, таким и остался.***
Я выжил. И продолжил жить дальше… без него.***
Только благодаря коротким воспоминаниям и сохранившимся у сестры, спрятанным фотографиям я знал, что являюсь точной копией своего отца. Такие же глаза, такая же утончённость в фигуре, такого же цвета волосы. Высокий интеллект и даже увлечения… Всё во мне напоминало о нём, и именно это, как я понял впоследствии, двигало моей матерью, когда она сделала то, что сделала. Она никогда не была бедной женщиной, и мужчина, рядом с которым она находилась, как я считал «для галочки», был точно таким же. Денег уйма, дорогих вещей тоже. Именно благодаря этим же деньгам она смогла не только купить половину работников больницы, но и пробиться к каким-то невероятно дорогим профессионалам, что несмотря на риск провели ту чёртову операцию. Конечно, всё это не прошло для меня гладко. Полгода нахождения в искусственной коме повлияли на меня тотальным образом. Я не то, что не понимал, где нахожусь, я толком даже не чувствовал собственного тела. Мне было страшно, больно и… вновь одиноко. Я не видел его рядом, и от этого мне становилось только страшнее. Каждый божий день, пока мой организм справлялся со стрессом и пытался вернуться в нормальный режим, я только и думал, что о нём. Даже первое слово, что я смог произнести после комы, было его имя. Я безумно хотел его увидеть, почувствовать знакомый запах его любимого кофе и дотронуться до горячей руки. Боже, как сильно я скучал по его объятиям. Настолько, что рыдал, как дитя, не зная, как с этим бороться. А потом начался ад, состоящий из постоянных процедур, в которых меня заново учили ходить, питаться, элементарно мыться. Мои движения были заторможены, сил в руках не было вовсе, а речь была путанная и бессвязная. Мне не хотелось ничего делать, ни с кем разговаривать и тем более кого-то видеть. Я хотел либо вернуться к нему, либо умереть. И я сказал об этом, как только смог. Какой же это был фееричный скандал… Никогда ещё я не видел свою мать настолько злой и обиженной. Она рвала и метала, называла меня бесчувственным и самым неблагодарным на свете сыном. Ведь она дала мне жизнь, а после подарила и вторую, а я, такой-сякой, требую встречи с каким-то, по её словам, бездарным мальчишкой. Бездарный у тебя вкус в одежде. А Матитьягу не трогай. Конечно, я всего этого ей не сказал, так как элементарно не мог из-за бессилия. Единственное, что действительно меня спасало на тот момент, — это человек, который так же, как и я, был связан с той упущенной жизнью. Моя родная сестра. Ей так же, как и мне, было непросто, и я готов был увидеть, что она винит меня в своей разлуке с Югёмом, но… Она продолжала любить меня. Даже после всего, что случилось, она продолжала приходить и поддерживать меня. Именно благодаря ей я смог узнать, что Матитьягу жив и здоров, что его жизнь продолжается. И я бы порадовался этому, если бы не узнал то, что от меня тщательно скрывали. Мой Матти. Человек, что буквально боготворил меня и отдавал всего себя, что ухаживал за мной в больнице… думал, что я мёртв. Боже, каких мне тогда потребовалось сил не наложить на себя руки. Я безостановочно плакал и просил, чтобы ему сказали, что я жив. Я просил каждого, кто заходил ко мне в палату, умолял даже обычных прохожих, которые меня не знали. Каждый раз, когда я пытался объяснить, чего именно я хочу, на меня смотрели как на умалишённого. Все просто-напросто меня игнорировали, очевидно предполагая, что я обыкновенный сумасшедший. Даже Лиза отказывала мне в моей просьбе, так как считала, что это только усугубит ситуацию. И, к моему глубочайшему сожалению, была права. Как и она, я всё же понимал, что Матитьягу предстояло меня оплакать, а после забыть, как страшный сон. Он уже пострадал, и какое-то внезапное сообщение от незнакомого человека сделает ему только хуже. Он мог подумать что угодно: что над ним смеются, издеваются или, того хуже, он бы захотел меня найти. И не нашёл бы, благодаря моей матери, отчего снова бы испытал весь спектр тех ужасных чувств и эмоций, через которые уже прошёл, когда я якобы умер и исчез. Я буквально был в плену. Так прошёл год. На тот момент я уже мог нормально ходить и есть, мог разговаривать и читать книги, не испытывая резкого головокружения. Я больше не падал в обмороки и не чувствовал внезапных и резких болей в области сердца. Конечно, я понимал, что всё ещё являюсь слабым физически, но всё же не настолько, как это было раньше. И тогда, чтобы хоть как-то справиться с тем потоком ужасных мыслей, что меня преследовали каждый божий день, я стал бегать. Выходил на спортивную площадку и бегал кругами, пока не выматывался настолько, что не чувствовал ног. К тому времени я уже не находился в больнице, а жил в специальном пансионате, где всегда был мягкий и тёплый климат. А ещё пахло морем. Воздух был буквально пропитан солью. Это успокаивало и нравилось мне… Но даже так, живя вроде бы чуть ли не в самых лучших условиях, я мечтал променять это всё на любое другое место, лишь бы рядом с ним. Даже через два года мои чувства не угасли, а, даже наоборот, стали лишь крепче. Ох, как же я хотел сбежать. Я умолял мать, чтобы она наконец-то меня отпустила. Ведь я жив и здоров, прямо как она этого и хотела. Но иногда я забывал, чей именно я сын и откуда во мне было столько эгоизма. В ней его было в миллион раз больше. Её зависимость от меня, как от единственного человека, что связывал её с моим отцом, не позволяла ей мыслить здраво. Она держалась за меня, как за последнюю нить, что могла напомнить ей о любви, с которой ей пришлось расстаться. И я даже понимал её. Мог понять её чувства. Не мог понять только одного: как она может обрекать меня на ту же участь, с которой пришлось столкнуться ей самой. От этого мне всегда становилось невыносимо больно и тягостно, что временами я даже думал, что лучше было бы всё это закончить. Моя хоть уже и более-менее здоровая жизнь не приносила мне ничего, кроме горя. Даже психологи, с которыми мне приходилось общаться, видели это и пытались помочь. Но как же тут можно помочь? Разговорами? Убеждениями? Всё, что мне было нужно, — это он. Но никто не позволял мне не то, что связаться с ним, а даже элементарно его увидеть. Ни телевиденья, ни социальных сетей, даже чёртовых газет и журналов не было в этом пансионате. Я жил как заключённый, не видя и не слыша окружающего меня мира. Что это было за место, в котором я находился, я так и не понял. Было только ощущение, что сюда ссылали тех, кто пережил какую-то травму и хотел отгородиться от внешнего мира, чтобы хоть как-то излечиться. Но я этого не хотел! Так прошёл третий год. Как заведённый, я просыпался с мыслью, что хочу услышать его голос и увидеть его глаза. В мою каждодневную рутину входила постоянная прокрутка воспоминаний о нашей близости. Я пытался воссоздать в голове картинку не только того, как он выглядит, но и как касается меня, с каким трепетом он целует меня или как мы занимаемся любовью. И каждый раз, как только мне удавалось воссоздать в памяти что-то достаточно реалистичное, я тут же начинал плакать. Ведь это всё, что у меня от него осталось, — воспоминания. Позже я узнал, что у моей матери два года как появился ещё один ребёнок, и это дало мне надежду на то, что теперь, возможно, она отпустит меня. Как бы не так. Девочка, хоть и была похожей на меня, с такими же чёрными, как вороново крыло, волосами, она не имела самого главного — моих глаз. Их унаследовал я именно от своего родного отца. А она, хоть и была рождена от другого, к слову, похожего на него мужчины, смогла заполучить лишь отдалённо похожую внешность, не более. Это угнетало меня ещё больше, ведь я понимал, что она может стать точно такой же мишенью, какой однажды стал я. При всём при этом я также остерегался того, что она может начать получать тычки в свою сторону за то, что недостаточно похожа. Глаза не те, фигура не та, интеллект и увлечения. Это со мной матери «повезло», а с юной Аннабель, может быть, нет. Но даже с этим мне пришлось смириться, ведь я прекрасно осознавал, что даже если захочу, я не смогу ей помочь. Я был заперт в этом чёртовом пансионате с запахом моря и людьми, что казались мне призраками. И я не хотел быть одним из них, не хотел становится таким же прозрачным… Но как бы я ни старался, именно таковым, спустя время, я и стал. Словно безвольная кукла, бродящая по коридорам и выходящая на улицу только тогда, когда наступала гроза. Ведь она напоминала мне о нём. Я никогда не забывал, с какой нежностью он называл цвет моих глаз не иначе как «грозовыми омутами». Всякий раз вспоминая об этом, я улыбался, а после снова плакал. Но даже вечные рыдания не помогали выплакать накопившуюся за эти три года боль. На четвёртый год, видимо заметив, что изменения во мне начали становиться более явными, тревогу забила сестра. Она старалась как могла убедить мою мать отпустить меня на волю и дать наконец-то зажить своей жизнью, если она не хочет, чтобы на этот раз я сам наложил на себя руки. На это же ей был дан самый простой ответ: «В таком месте ему умереть никто и никогда не даст. Я что, зря плачу за это деньги?». Наверное, именно это было последней каплей для Лизы. При следующей нашей встрече она объявила мне о том, что она порвала с матерью все связи и если будет с ней сталкиваться, то только здесь. Я ничего ей на это не ответил, так как во мне не осталось никаких эмоций. Ни смысла жизни, ни стремлений, ни какого-либо желания что-то делать. Весь я состоял только из одного — из сотканных во мне воспоминаний о любимом человеке. Я не мог больше писать книги и даже не пытался, испытывая к своим текстам только отвращение. Кроме того, я прекрасно понимал: что бы я ни написал, это больше никто и никогда не увидит. Только если я сам. А для меня это было сродни как если бы я пил регулярно яд. Однако, я не прекратил писать вовсе, найдя отдушину в письмах, что посвящал Матитьягу. Я никогда не указывал его имя, но это не мешало знающему его или нашу историю человеку не узнать, кому именно посвящены данные послания. Конечно, в пансионате о нём никто не знал, и поэтому, даже если какому-нибудь работнику удалось это прочитать, он, скорее всего, просто решил, что я окончательно сошёл с ума от одиночества. Я ведь ни с кем, кроме как с психологами и посетителями, не общался. Я не чувствовал в этом нужды. А внутри я мерно и планомерно умирал, начиная переживать, что так никогда и не выберусь. Я прекратил бегать, я прекратил гулять, я даже не выходил больше, чтобы посмотреть на грозу. Весь мой день состоял из лежания в кровати, из редкого питания и, конечно же, из написания писем. Больше ничего. Я похудел. Стал бледным как полотно, на котором выделялись только мои посеревшие, утратившие блеск глаза. Мои некогда мягкие волосы стали спутанными и сухими, такими же безжизненными, как и я сам. Поэтому, когда в мою палату ворвалась Лиза и потребовала пойти с ней в танцевальный зал, который здесь также имелся, я сначала воспротивился. Однако, стоило мне вспомнить, как Матитьягу хвалил мои навыки и интересовался, не танцевал ли я раньше, я резко подорвался и безмолвно пошёл за удивлённой сестрой. Так в мою жизнь вошли каждодневные занятия, в которых сестра учила меня танцевать. Мы даже вместе вспоминали балет, и, несмотря на мою нелюбовь к данному виду танцев, я всё равно отдавался ему по полной, таким образом вырабатывая в своём теле пластичность. Сестра радовалась, видя, с каким рвением я занимаюсь и помогала даже разрабатывать мою личную хореографию. Я вкладывался в это дело изо всех сил, впервые почувствовав за эти долгие годы, что всё-таки жив. Каким-то странным образом я мог выливать в танец все свои страдания и несчастья, всю свою тоску по одному единственному человеку. Двигаясь, я мог показать, как сильно по нему скучаю и что, несмотря на почти пятилетний срок разлуки, я продолжаю любить его так же сильно, как и раньше. А потом появился он. — До меня дошла новость, что ты серьёзно заболел, и поэтому я решил навестить тебя. Я смотрел прямо на мужчину, что был моей точной копией, но на порядок старше. Такие же серо-голубые глаза с тёмными вкраплениями, такие же чёрные волосы примерно той же длины, что и у меня. Мои были чуть длиннее, так как я не хотел стричься. Одетый в достаточно простой, но элегантный костюм, с длинными ногами и такими же, как у меня, утончёнными и аккуратными пальцами. Я смотрел на него и не понимал, почему мы так похожи. Ведь на деле мы совершенно разные. — Я болел с самого рождения, — сухо ответил я, смотря человеку напротив прямо в глаза. Мужчина улыбнулся, и, лишь на секунду отведя взгляд, сел поудобнее в кресле, и вновь посмотрел мне в глаза. — Не думал, что с возрастом ты станешь так похож на меня. Скривившись, я буквально выплюнул: — Мы не похожи и никогда не будем. — Ты груб. — Жизнь меня таким сделала. Больше нет смысла притворяться, что я уважителен к каждому подряд. Особенно после того, как чуть не умер. На мгновение я замер, осознав, что сказал слишком много лишнего. Однако, быстро на это наплевав, я вновь расслабился. Мне хотелось уйти и выпить вредного для моего организма кофе. Ведь его любил он. — Я пришёл не для того, чтобы ругаться, — нежно, практически ласково произнёс отец, — а для того, чтобы узнать о тебе, о твоём здоровье. — Не поздновато ли ты об этом решил задуматься? — Для проявления любви и заботы никогда не бывает поздно. От этих фраз внутри меня свернулся неприятный, тошнотворный комок, а снаружи я ощутил себя так, будто меня окатили ледяной водой. В ужасе уставившись на него, я поражённо спросил: — О какой любви и заботе ты говоришь? — усмехнувшись, я закинул ногу на ногу во фривольной позе. — Ты не знаешь, что это такое. Покачав головой и в точности скопировав мою позу, отчего у меня по спине пробежали мурашки ярости, отец внезапно ответил вопросом на вопрос: — А ты, стало быть, с этими понятиями не понаслышке знаком? Я не стал ему ничего отвечать, вставая со своего места и намереваясь уйти, но тот, успев перехватить меня за руку, уже серьёзнее произнёс: — Я не хотел тебя обидеть, Лиам, — слышать своё имя из его уст было для меня невыносимо, — я лишь хотел узнать, нужна ли тебе какая-нибудь помощь. Выпрямившись и встав над ним, сидящим в кресле и старающимся показать заинтересованность, я без какой-либо надежды бросил: — Хочешь мне помочь, тогда поговори с ней и вытащи меня отсюда. Тут его рука ожидаемо дрогнула, и он, нахмурив лоб, покачал отрицательно головой и сказал: — Ты же знаешь, что я не могу. — Тогда нам не о чем разговаривать. Вырвав руку из и так слабой хватки, я вышел из комнаты для посещений и уже в коридоре, набрав скорость, побежал в свою комнату. Стоило мне захлопнуть дверь, как я, не выдержав накатившего на меня шока и стресса, сполз на пол и заплакал. Однако, быстро с этим справившись, я больше не вспоминал ни отца, ни нашего диалога, даже не поделившись этим происшествием с Лизой. Мы продолжали танцевать, выучивая всё больше новых движений и гармонично выливая их в красивую хореографию. Мать, как бы странно это ни звучало, приходить стала реже, и почти всегда, когда я её видел, выглядела всё хуже и хуже. Было видно, что жизнь также потрепала ей нервы, и те мешки под глазами, что увеличивались с каждым её приходом, лишь доказывали это. Новый ребёнок и нелюбимый мужчина рядом, исчезнувшая любовь всей её жизни, что не хотела даже идти с ней на контакт, добивали её. Поэтому, когда в один из таких же серых дней ко мне пришла сестра не во время, выделенное для посещений или занятий для танцев, я сразу понял, что что-то случилось. И даже не удивился, когда та, с застывшими слезами на глазах, рассказала, что наша мать вместе со своим мужем попала в аварию из-за алкогольного опьянения. Наверное, я должен был плакать. Должен был испытать чувство, которое испытываешь при потере родителя. Но вместо того, чтобы поинтересоваться, когда будут похороны, я лишь спросил: — Теперь… Я свободен? Сестра кинулась мне на шею, и я, инстинктивно обняв её, впервые за всё время испытал облегчение.