***
Я любовь эту буду теплить и вынашивать так, Чтоб она разрослась во мне деревом. Чтобы кончики пальцев стали ею окрашены, И чтобы её во мне — немерено… Лампабикт — Немерено
Игорь
Работа поможет. Ну, вторая-то точно поможет. Подработка? Почему нет, чтобы совсем уже всё. Ни одной минуты на мысли. Помогло. Мешки под глазами, блядь, не дадут соврать — наяву помогло. Вот только, если въёбывать столько, учиться, тренироваться и не спать при этом хотя бы часов пять-шесть в сутки, можно сыграть в ящик. Если ложиться, не успев затрахать мозг окончательно, мучают сны. Сложно сказать о чём, если честно. Образы стираются, как только разлепляю глаза, что начать новый день. Такой же как вчера. И позавчера. Зарядка. Под невозмутимое сопение и орущую из наушников соседа по комнате музыку. Как вообще он может спать под такой ор? Спасибо, звук, видимо, льётся ему прямо в уши, потому что слышу я музло только утром, когда одна из капелек непременно валяется посреди комнаты. Завтрак. От овсянки уже тошнит, но ничто другое не насытит так. И ничто другое так не порадует карман. Универ. Если в первый корпус, только в обход. Желательно минут за пятнадцать до начала, а лучше двадцать. Пока курилка принимает всех, кто не спешит получать знания. Я-то спешу, ага. Почти стопроцентная посещаемость — гарант того, что на какие-то зачеты-экзамены можно будет не приходить, а значит и не тратить ночь перед этим на зубрёжку. А дальше работа-работа-подработка-тренировка-работа-работа-подработка-тренировка. Может проще съебаться? Перевестись куда-нибудь подальше. Всегда мечтал в Сибири побывать. Или на Дальнем Востоке. Крайний Север опять же. Гоню каждый раз малодушные мысли. Обещал. Нахуя? Думал, получится. Сегодня цепочка работа-работа-подработка-тренировка-работа-работа-подработка-тренировка сбивается. Крытое поле ещё не готово, а на стадике разве что дождевых червей не хватает. Не газон, а сплошной чернозём. Дождь льёт с вечера, не собираясь останавливаться, походу, уже никогда. Конец света ведь наступит однажды. Почему бы не сегодня? Блядь, Игорь, о чём ты думаешь вообще? — Ты б хоть головой махнул, полы все зальёшь, только вытерла, — бубнит недовольно вахтёрша. — Я псина что ли? — шиплю, смахивая бегущую по лбу воду. Угадайте, кто проебал зонт. Хочется разораться на соседа, что дверь незакрытую опять оставил, как будто это у меня в комнате техники косарей на сто. Но желание испаряется, стоит только шагнуть за эту самую дверь. Месяцы работы над собой, километры дорог в обход. Чтобы в итоге всё рухнуло в секунду. Ты в моей комнате. Мокрые растрепанные волосы, порванная горловина на грязной футболке. Разбитая в кровь губа. Ссадины над бровью и на щеке. И самое страшное затравленный взгляд, которым ты смотришь мне прямо в глаза, пока вокруг суетятся мой сосед и пацан, с которым ты в последнее время постоянно попадаешься мне на глаза. Удивительно, вообще, как, подстерегая меня чуть ли не за углом, умудряешься не видеть, кто на самом деле ведёт себя, как конченый сталкер. — Игорь, у нас есть аптечка? — спрашивает Женя, выворачивая свой рюкзак прямо на херево застеленную кровать. Рядом с тобой. — У меня где-то пластырь был, — отвечает твой новый друг и лезет уже в свою сумку. Эти двое мельтешат, а ты всё смотришь своим щенячьим взглядом, не моргаешь даже. А у меня ноги ватные. Вот прямо сейчас, когда нужно собраться, у меня, блядь, ступор. И только руки в кулаки сжимаются. — В аптеку сходи за мазью какой-нибудь, остальное есть, — говорю, медленно переводя взгляд на своего соседа. — Только не в ту, что через дорогу, там даже аспирина никогда нет, — договариваю, возвращая взгляд истерично подмечать мельчайшие детали твоих увечий. — Тём, — слышу тихий голос, а после надрывный скрип закрывающейся двери. Ты не сдерживаешься и осторожно шмыгаешь носом, тут же отводя взгляд. Не плачешь, да я и не видел никогда твоих слёз. Просто замёрз. Или от нервяка. — Скажешь, что упал, добавлю ещё, — получается хрипло и не так зло, как хотелось. — Формально, реально упал, — бубнишь себе под нос. — Я что-то непонятное сказал? — сам не понимаю, как оказываюсь у кровати. Ты вздрагиваешь, когда не слишком осторожно беру за подбородок, чтобы на меня посмотрел. И лучше тебе не пробовать, глядя мне в глаза, пиздеть про «формально». — Кто? — Не знаю, — отвечаешь, как и раньше. — Игорь, я правда не знаю, кто он и откуда. — И за что? — спрашиваю, уже предугадывая, что ответишь. — Не знаю. Зато я знаю. Знаю, потому что ни один раз ломал в драках нос. Себе или кому-то. Знаю, потому что вижу эти взгляды. Стал видеть, когда тебе ещё лет тринадцать-четырнадцать было. Ты приходил к Сане весь такой домашний, тёплый что ли. Ты своей открытой улыбкой, большими глазами и хрупким телосложением так и притягивал их. Мразей. Знаю, но хотелось верить, что такого не будет вне стен детдома. Хотелось верить, что там, в нормальной человеческой среде все хорошие. Святые, блядь, ага, конечно. — Сколько раз он к тебе прикапывался? — спрашиваю, понимая, что с первого раза ебало не бьют. Всё начинается с сальных шуточек, мерзких слов и грубых касаний. Подножек, тычков. Обычно дальше зайти не успевало. Всегда были Саня и я. А сейчас Саня плац метёт, а я… А я прячусь, сука. Не от тебя прячусь. Я знаю, за что тебе досталось. Знаю, потому что себя такой же мразью чувствую. Охуенный защитник, на что вообще надеялся, когда брату твоему обещал, что присмотрю? Явно не на то, что зассу даже в глаза тебе смотреть после того крайнего матча, когда играли в одной команде. Того матча, когда проебался, расслабился и взглядом, улыбками, каких из меня не вытащишь обычно, дурацким этим объятием за плечи, по-дружески почти, дал понять, что… Что мне тоже нужно это. Меня впервые целовал парень. Не просто парень. Брат моего лучшего друга. Мальчик, которого я знал так долго, которого всегда старался ото зла всякого оградить. Спрятать. А прятать нужно было от себя. — Не знаю, может пару. Или три, — отвечаешь тихо, когда возвращаюсь с щедро облитой хлоргексидином ваткой и опускаюсь на корточки. Трогаю лицо, уже аккуратнее, чтобы обработать ссадины, вздрагиваешь и застываешь, точно изваяние, не дышишь даже. — Вот здесь пропустил, — ловишь мою руку, когда убираю, и тянешь к губам. Шипишь от боли, когда вата соприкасается с губой. — Можно тебя поцеловать? — выпаливаешь и, пока я не успел встать, хватаешь за мокрую футболку. — Пожалуйста. — Нельзя, — отвечаю, отбрасывая твои руки и всё же поднимаясь на ноги. — Не уходи, — обнимаешь вдруг, утыкаясь лицом мне в живот. — Это моя комната, — всё, что я могу ответить в этот момент. Всё, на что ума хватает, когда по хребту мурашки, а в горле ком. — Тогда можно я останусь? Мне столько хочется тебе рассказать. Сколько мы не разговаривали? — Лёнь, пусти, — руки замирают рядом с твоей головой. Эй ты, наверху, если слышишь меня, дай сил не запустить пальцы в мокрые холодные волосы. — Я так соскучился. Не знаю сколько стою вот так, позволяя себя обнимать, с замершими в паре сантиметров от твоей головы руками. — Мокрый весь, — говорю мрачно. Будто сам не такой же. Плевать, что одежда насквозь и неприятно липнет к телу. — Пусти, я в бытовку схожу за чистыми вещами и вернусь. — Что они там делают? — спрашиваешь, немного ослабляя хватку. — Сохнут после стирки, — отвечаю чётко и по делу. — Я с тобой, — подрываешься с кровати, стоит только мне, выпущенному из захвата-объятия, сделать шаг в сторону. — Не беси, а, — тушуешься и в который раз замираешь. Боишься, что уйду и не вернусь. Я, наверное мог бы. Запрись ты внаглую, без приглашения, я бы так и сделал. На то, чтобы дойти до бытовки и сдернуть с потрепанной веревки пару футболок и спортивные шорты от формы, уходит от силы минута, в которую ещё и обратный путь можно включить. Ты стоишь у стола, на который тут же, как я вхожу кладешь телефон. Экраном вниз. — Снимай, — говорю, вешая на спинку стула шорты и футболку, а вторую надеваю сам, быстро избавившись от мокрых вещей. Нахожу себе в шкафу старые треники. — Я… в туалете переоденусь, — подхватываешь футболку и щуришься, думая, что я не замечу. — Тут снимай, — командую, уже догадываясь, что дело нихуя не в скромности. Пытаешься отвернуться, но я цепляю твою толстовку за края и тащу вверх. Как я и думал: на боку, чуть ниже ребер назревает гематома. — Тварь, — почти не слышно, но ты дергаешься, пытаясь сбросить мои руки. — Тише, не дёргайся. Сильно болит? — Нет, — отвечаешь сразу же. Вижу, что болит, но прощаю тебе эту ложь. Не похоже, что что-то серьёзное. Толстовку буквально стаскиваю, ловя себя тут же на неуместных мыслях, за которые хочется самому себе в морду дать. Футболку уже сам надеваешь, как и шорты. Но их, всё же отвернувшись. Вопрос этикета: какой частью тела лучше повернуться к человеку? Переодев, отправляю тебя мыть руки. Там тоже ссадины, но куда менее заметные, чем грязь. Получается, реально упал. Но это не значит, что никто не помог. В туалете шумит вода, но уведомления на твоём телефоне, оставленном на столе, достаточно громкие. Ты даже не удосужился его заблокировать. Встречает диалоговое окно. Вы: Игорь нашёл мазь. Евген: Мне не приходить? Вы: Пожалуйста. Евген: Без «бэ». Кладу телефон обратно как раз за секунду до того, как ты входишь в комнату. Блядь, самое тупое, что мазь от ушибов и ссадин — это то, что в моей аптечке обитает пожизненно. И ты это знаешь. Ты знаешь всё, гораздо больше, чем должен, больше, чем я хочу, чтобы ты знал. Именно поэтому всё ещё пытаешься. Именно поэтому не забил и не продолжил жить спокойно. Ты знаешь меня лучше меня самого… Знаешь, но не можешь понять. Из-за туч, затянувших небо, вечер кажется ночью, поэтому я, положив на стол рядом с твоим телефоном тюбик с мазью, вырубаю свет в комнате, оставляя только настольную лампу. — Не рано? — спрашиваешь тихо, когда я ложусь к себе и отворачиваюсь к стене. В голосе обида. — Тренировку отменили, поэтому буду спать. От тебя ни звука минут десять. Так и стоишь посреди комнаты, тень падает как раз на мою стену, поэтому я не перестаю пялится. Тень приходит в движение, а потом до обоняния доносится едкий запах мази. Ты вздыхаешь едва слышно, видимо, задев какое-то особенно болезненное место. Надеюсь тебе хватит ума не мазать её на разбитую губу. Проходит ещё, по ощущениям, минут сорок, у меня уже плечо затекает изображать неподвижно спящего, когда матрац прогибается скраю. Ты снова шипишь, неловко укладываясь рядом. Так, чтобы не касаться, не будить. И всё же решаешься. Чувствую как посреди лопаток ведешь сначала носом, а после прижимаешься к тому же месту лбом и очень тихо, на грани слышимости шепчешь: — Прости. Переворачиваюсь на спину, освобождая затекшую руку. Ты так и продолжаешь лежать на боку, совсем вплотную ко мне. — За что? — срывается с губ быстрее, чем понимаю, что это ловушка такая. — Я тебя люблю, — говоришь спокойно, как будто, блядь, репетировал дома перед зеркалом. Не удивлюсь, если так и было. И всё же чувствую дрожь, когда утыкаешься лбом, как до этого в спину, мне в плечо. Вдыхаю глубоко и долго выпускаю из лёгких воздух. Повторяю ещё раза три-четыре. Сердце, кажется, так и не бьётся, зато кровь шумит в ушах уже тише. Слышу, как стучит твоё. Видимо, с таким звуком барьеры и рушатся. Ненавижу себя явно больше, чем ты… любишь. Знаю, что не поймёшь, поэтому даже не пытаюсь что-то донести. Да и вряд ли физически смогу сейчас. Встаю, аккуратно через тебя перешагивая, и, не стесняясь, лезу в карман твоей куртки, висящей на спинке Жениной кровати. Даже не сомневаюсь, что твоя. Пачка влажная и помятая, скорее всего сигареты даже не подпалить, но попытаться стоит. Наблюдаешь за мной из-под полуприкрытых глаз. Типа, тебе жаль. Типа, «прости». — Идёшь? — спрашиваю, протягивая тебе куртку. — Можно? — Ещё скажи, что пачка не твоя, — с губ срывается нервный смешок. Поздравляю, Игорь, теперь ты снова куришь.***
— Так что, Женёк, подружку-то нашёл себе? — спрашивает твой дед, а у меня от внезапной смены темы чай носом идёт. — Неа, нет необходимости, — отшучиваюсь, пытаясь не чихнуть ещё вдобавок. — Как так нет? А как же дела молодые? — Николай Иванович шевелит бровями, и теперь уже чай идёт носом у тебя. — Дед, ну пожалуйста, — просишь, даже руки в молящем жесте складываешь. — Можно без подобных вопросов. — А я у тебя и не спрашиваю, — отмахивается тот от тебя, как от мошки. — Дела молодые подождут, — ухмыляюсь, поглядывая на краснючего, как азербайджанский помидор, тебя. — Меня тут некоторые личности вдохновляют на моральные принципы. — Дурак чтоль? — смеётся Николай Иванович. — Это в наше ещё время до свадьбы неприлично было. Ну так и женились все потому в восемнадцать лет. А вы то куда, моралисты, ёлки-палки, нашлись. — Ругают молодежь же, надо восстанавливать благочестивый облик поколения, — чешу, уплетая пирожки, которыми кто-то угостил твоего деда. Вкусные, пиздец. — Так кто ругает? Старики. Так всегда было. Что нам делать ещё на пенсии? Завидовать и кости перемывать молодым. Смеёмся уже втроём. — Так ладно, молодежь, — Николай Иванович тянет первый слог, коверкая слово, нравится ему это. Притворяться старым. — Пенсионером пора спать. — Ты ещё не на пенсии, — закатываешь глаза и тянешься за последним пирожком из тех, что со сладкими начинками. — Цыц, это не про возраст, а про состояние души. — Тем более, — отвечаешь с набитым ртом. — Пирожки клёвые, кто пёк? Николай Иванович уходит по-английски, оставив нас на кухне. Из зала доносится бубнеж телевизора. — Думаешь, Игорь реально забыл, что у него есть мазь? — спрашиваешь, прикончив пирожок. — Тём, ты дурак? Даже дед твой бы сразу просёк, а ты потащил меня в аптеку. Ещё не сошедшая краснота на твоих скулах снова набирает яркость. — Кто-то пересмотрел наивных дорам, — продолжаю донимать. — Очень смешно, — фыркаешь, забирая у меня кружку и отворачиваясь к раковине. Решаю не рассказывать, что я смотрел. И особенно о том, как хотелось бы услышать от тебя это их «хён».Бля, меня бы разорвало в ту же секунду. Почему у нас нет этих тупых, но милых обращений? — Думаешь, у него получится? Ну, добиться от Игоря взаимности? — Не сомневаюсь даже, — отвечаю честно, вспоминая тот день, когда впервые увидел их наедине. Как Игорь, тогда ещё просто вратарь с лицом-кирпичом, не дал Лёне покурить. — Тебя не волнует, что все твои друзья нетрадиционной ориентации? — спрашиваю со смешком. — У меня есть и другие друзья, не только вы двое. — И кто же? — Ой, завали, — улыбаешься, падая на застеленную кровать. — Ты давно не оставался. — Соскучился? — спрашиваю в шутку, а ты вдруг отвечаешь не «иди в жопу» или «отвали», а короткое: — Угу. «Угу». «Угу», блядь. Меня прямо переёбывает от этого не слова даже. От ебаного междометия, или что там это. Мне одновременно и плохо и ненормально хорошо. Как будто наши отношения только что резко рванули вперёд. Или хотя бы вернулись к тому, что было до того разговора после моего дня рождения. Ты снова можешь честно сказать мне, что скучал. А я могу тебя подъебнуть в ответ, наверное, даже пошутить на тему ориентации, и ты не покраснеешь. Поддержишь шутку. — Обнимашки? — спрашиваю и, не дожидаясь ответа, заваливаюсь прямо на тебя, обнимая руками и ногами. — Жек, отъебись, — пытаешься меня столкнуть, но, будем откровенны, тебе в кайф. Раньше мы часто обнимались, не придавая этому каких-либо значений. Это же так охрененно — чувствовать тепло от другого человека. Зарываюсь носом тебе в волосы. Чтобы растрепать их, и без того непослушные, побесить немного. И совсем чуть-чуть, едва заметно, вдохнуть их аромат. Захлебнуться в нём нахуй. И никогда не дышать больше дурацким кислородом. Да кому он вообще нужен? Мы лежим так ещё долго, ни о чём не говоря, нам снова уютно в тишине, она не давит больше. Всё, как раньше. Всё, как раньше, но словно иначе. Не понимаю. Скатываюсь с тебя немного, оставив закинутую на твои ногу и руку поперек живота. Старая футболка села и коротка тебе, поэтому мизинцем я могу гладить, едва касаясь, оголившуюся полосу кожи. Ты горячий, и я бы отправил тебя померить температуру, если бы уже не спал. Утром всё тащу тебя в медпункт взять освобождение хотя бы от физры, традиционно устраиваемой в нашем универе в парке в любую погоду. У тебя насморк и голос осипший, как будто орал всю ночь песни, а не тихо сопел мне на ухо. Нет, в этот раз я спал. И это тоже что-то новое. На выходе из корпуса встречаем Лёню. В компании Игоря. Они говорят о чём-то, но я не слышу. Но судя по нервному виду Лёни, ничего сверхъестественного, например, первого поцелуя, не произошло. Но, судя по тому, что Игорь вообще с ним говорит, дело двинулось с мёртвой точки. Лёня молчит, как партизан, обещает, что расскажет, когда переварит. А после пар, снова наведавшись в медпункт с тобой, чтобы уже окончательно освободили от занятий на пару дней, встречаю там того парня, который съёбывал вчера от побитого Лёни, когда увидел нас с тобой. Узнаю его, несмотря на то, что был в капюшоне. Даже не узнаю, а скорее понимаю, что это он. И кто ему ебло раскрасил так филигранно догадаться не трудно.