***
Первого декабря, как по заказу календаря, выпадает снег. Уже не первый в этом году, но первый, что стелется по продрогшей земле, а не тает не успев долететь до поверхности. Проснуться утром всё тяжелее с каждым убавляющимся днём. Летом, кажется, можно с удовольствием открыть глаза с первыми лучами солнца. Летом хочется вдохнуть прохладу раннего утра. Зимой же… Зимой не хочется просыпаться вовсе. И всё же эта зима радует с самого первого дня. А ещё в этот день я понимаю, что больше не исключительный. Это происходит не внезапно, не вдруг. Просто именно в этот день, я принимаю этот факт: я больше не единственный твой друг. С самого утра ты мрачный, круги под глазами дают понять, что плохо спишь. Возможно, не первую ночь. Мы втроём, как обычно на большом перерыве после второй пары, встречаемся в курилке между корпусами. Вы с Лёней курите, прикрывая друг другу зажигалки от ветра. Ты без шапки, и беспощадный ветер превращает твои жёсткие волосы в гнездо. Он часто в шутку пытается заправить их тебе за уши. А я, как последний идиот, ревную. Ревную не из-за того, что вы можете нравиться друг другу, почему-то этот вариант мне не лезет в голову даже. В такие моменты я ревную не из-за своих чувств, я, твою мать, ревную друга. Именно друга. Это такое дикое чувство: Лёня может трогать тебя, как раньше трогал я, легко и ненавязчиво. Может закинуть руку на плечо или повиснуть на шее, умоляя проебать шестую за неделю тренировку. Каждый раз, касаясь тебя, не могу думать как друг. Не могу разделять. Рано или поздно я просто проебу момент и случайно перейду черту. Обнимая при встрече, поцелую в губы. Дурачась на кровати или на ковре в твоей комнате, протащусь по тебе всем телом, притрусь теснее. И всё. Поздравляю, у вас стояк. И что мы с этим будем делать, дружище? Возможно, я мог бы ревновать иначе, по-настоящему, если бы не одно но. «Но», что появляется в курилке каждый день, кроме четверга, потому что пар у него в этот день нет, тихо. «Но», что жмёт руку только тебе. Потому что со мной он живёт в одной комнате, а с Лёней у них свой ритуал. Нет, никаких объятий. Поцелуев? Боже упаси. Всего лишь долгий взгляд и тихий шорох подпалённой сигареты в руках Игоря. Серьёзно? Третий месяц будем молча делать вид, что мой любимый сосед, который, сука, не забывает каждый чётный понедельник напоминать мне ровно в восемь утра, что на этих выхах моя очередь пидорить комнату, случайно забывает жигу? Каждый блядский день? Или, может, мне ещё не подъебывать его тем, что пачки ему хватает ровно на столько дней, сколько в ней сигарет, если исключить четыре четверга и четыре воскресенья в месяц. И исключить возможность, что у Игоря кто-то стрельнёт. У Игоря нихера никто не стреляет. Ну, потому что вы его видели? Ебало на ноль. А ещё некоторые до сих пор припоминают слухи, что он превратил морду одного парня в кашу в конце сентября. Откуда все всё знают? Поначалу, мы пытались их наедине оставить, уходили или просто ждали вдалеке. Ничего. Что мы есть, что нас нет. Две минуты тишины, кивок Игоря в знак прощания и трескающаяся следующие полчаса лыба Лёньчика. Как мало человеку, бляха, для счастья надо. Рядом постоять десять минут в неделю? «Всё идёт плану», — отвечает каждый раз цитатой Летова, когда мы с тобой придурковато спрашиваем «И чё? И всё?». А планы у него, походу, наполеоновские. Но ты о них не знаешь. Ты не смог бы от меня хранить секреты. Тем более чужие. Так я думал. До сегодняшнего дня. Сегодня, смотря в спину получившего свою дозу никотина и Леонида Игоря, чувствую, что мы с ним, появившись две минуты назад, прервали разговор. Серьёзный, по всей видимости. А ещё скорее всего неприятный. Это хуево. Я-то знаю, я чувствую тебя на уровне эмоций. И тебе сейчас отвратительно. Тебе сейчас хочется уйти домой и доспать недоспанное за целый семестр. Вот только не уснёшь. Мне хуёво за тебя, а ещё хуёво за себя. Потому что, получается, я чего-то не знаю. Меня в тайну посвящать не собираются, а я стою как остолоп и кручу помятую пачку сигарет в длинных, начинающих мёрзнуть пальцах. — Я пойду, конспект надо у Алёхина содрать, — вру безбожно и разворачиваюсь в сторону своего чётвёртого корпуса. Последнее время я — эталон посещаемости и вовлечённости в учёбу. В отличие от Вани, который проёбывает, пропадая на снятой с первой Максовой зарплаты квартире. Несложно догадаться, чем они там занимаются. Сексом трахаются, Жень, прикинь. А ты завидуешь. Завидуешь даже не столько самому сексу, сытому взгляду и ебучим засосам даже на запястьях у этих двоих. Завидуешь тому, как они смотрят друг на друга. Счастливо. Влюблённо. Тебе нет двадцати, а ты ставишь на себе крест. Тебе нет двадцати, ты высокий и объективно симпатичный. Тебя клеят девушки и реже, но всё равно, ловишь взгляды кое-кого из парней. Тебе нет двадцати, а ты забыл, когда последний раз у тебя был кто-то кроме правой руки. Разве что левая. Самое стрёмное то, что я хочу не абстрактно потрахаться. Я хочу тебя. Я могу себе в этом признаться, да. Я тебя хочу. Постоянно, не переставая. Мне это постоянно снится, и я просыпаюсь с тяжестью в яйцах и, сука, на сердце. Мне даже дрочить противно. Блядский твой целибат. Ты мне посадил эту мысль в голову, и она там прописалась. Логическая цепочка. Я не хочу секса без любви. Меня не возбуждает никто другой. Я хочу только тебя. Вывод? Я люблю тебя. Твою мать, Тём, я правда люблю тебя. Я люблю даже эту уродскую боль. Ту, что терзает, разрывает. Я больше не единственный твой друг. Я больше не единственный твой друг. Мне плохо от того, что я больше не особенный. Ты делишь тайны с кем-то ещё. Мне хорошо от того, что ты не останешься один, если я решусь когда-нибудь признаться. Мне плохо от этой проклятой надежды, которая просыпается внутри: если у тебя есть друг, может я могу рискнуть стать для тебе кем-то другим? Мне до усрачки хорошо от этой же надежды.***
— Правда или действие? — спрашиваю, оттолкнувшись ногами. Качель капризно стонет. Не знаю в какой момент мы оба поняли, что пора сваливать, но вот мы здесь, а остальные там, продолжают пить и играть в дурацкие игры. — Правда. И я уже знаю, что ты спросишь, Жень. Я не мог рассказать раньше. Просто, — прерываешься, хлопая себя по карманам безрезультатно. Свою пачку ты прикончил утром, а новую, похоже, забыл купить. — Чисто физически не мог, понимаешь? Я, — твой голос дрожит, а у меня сердце пропускает очередной удар за этот день, — боюсь разреветься от ебучей обиды. — Ты боишься плакать в целом или конкретно при мне? — собственный голос даёт осечку, и последние звуки я проглатываю. — Тём? В твоих глазах и правда стоят слёзы, ты моргаешь и отворачиваешься, заставляя меня вскочить с качелей и развернуть тебя к себе. — Я просто знаю, что с тобой не смогу храбриться, Жень, ты меня, как облупленного знаешь, сразу скажешь «Тём, не еби мозги». — Не еби мозги, Щербаков, — перехватываю твои руки из карманов, куда ты их, потрясывающиеся убираешь, чтобы не выдавать волнений. А то я так, блядь, не вижу, что ты на измене. — Просто расскажи. Побольше поплачешь, поменьше поссышь, — усмехаюсь, стараясь тебя успокоить, а самого уже тоже того и гляди затрясёт. И ветер тут явно не у дел. — Она мне написала вчера, — проговариваешь тихо, поднимая на меня свои глубокие карие глаза. Там просто буря эмоций в них. Боль, злость. Та самая обида, которой ты боишься. — Сказала, хочет в город приехать, чтобы со мной увидеться. Сразу понимаю, о ком ты. — Я всегда думал, что если такое когда-нибудь случится, пошлю её нахуй и всё. — Тём, — сжимаю руку сильнее, а вторую тяну себе в карман, переплетая со своей. Я понимаю. Нет, не так, я чувствую, какого тебе сейчас. — Я спросил, откуда у неё мой номер. И знаешь, что она сказала? Что ей дед дал, — твои плечи опускаются и ты позволяешь мне прижать тебя к себе, положить подбородок на твою макушку. — Ты ведь понимаешь, что она его дочь? Он, как бы больно она ему не сделала, её любит. И тебя он любит, тебя так вообще больше всех, — глажу тебя в кармане большим пальцем. — Ты должен понимать, ты ведь не эгоист, ты не можешь злиться на него за это. — Я умом понимаю, но, — ты сглатываешь и решаешь больше не говорить. Не нужно. Я чувствую, Тём, что ты пытаешься сказать. — Тебя не она из колеи выбила, да? А то что дед не спросил тебя? — шепчу тебе в макушку, забираясь туда губами и носом. Киваешь. Проходит минут десять, прежде чем ты, тяжело и глубоко вдыхая, отстраняешься. — Жек, правда или действие? — спрашиваешь внезапно. — Действие, — вскидываю бровь. — Окей, лизни качель, — ухмыляешься, выпуская теплый воздух облаком пара. Я и забыл, что на улице мороз. — Вот сучёнок, — знал, что ты мне когда-нибудь это припомнишь. Как я на спор лизнул эту чёртову трубу в седьмом классе. — Правда. Один вопрос. — Если бы ты крутил бутылку и она бы указала на меня, ты бы меня поцеловал? И вот тут меня уже натурально встряхивает. Я бы поцеловал тебя сейчас, а там, при всех… — Нет. — Почему? — Это уже второй вопрос, — смеюсь, пытаясь слезть с темы. Ты идиот, Женя, надо было просто сказать, что поцеловал бы. Это же тупая игра. — Почему? — спрашиваешь сжимая мою руку в кармане так, что я уже не могу шевелить большим пальцем как раньше. — Вечно отмалчиваешься. — Потому что мы друзья, — выплёвываю практически, пытаясь вырвать свою руку из твоей хватки. — Вот именно, Жень, мы друзья. Что в этом такого? Я вот с Лёней поцеловался и… — И потянуло на эксперименты? — Не перебивай, — закатываешь глаза. — И ничего. Мы друзья. Просто слюни, просто касания. Никаких мыслей. — Я не понимаю, что ты хочешь сказать. — Я? Не хочу я ничего сказать, просто хочу услышать честный ответ, почему бы ты не поцеловал меня? Со мной что-то не так? Я не в твоём вкусе? — Что ты несешь? — по хребту дрожь, сердце стучит где-то в глотке. — Нет, ну серьёзно. Тебе нравятся парни, я парень. Мы проводим столько времени вместе… — Потому что это блядский фарс, ебучая бутылочка, я вообще не хотел играть, я даже не хотел идти на эту тусу. — Это всё ещё не ответ, Жень, это пиздёж. Очередной пиздёж, а он мне надоел уже. Ты мне не доверяешь? — Почему тебя вообще это волнует? — внезапная мысль вырывается изо рта. — Потому что я хотел, чтобы она на тебе остановилась! — выкрикиваешь и дёргаешься назад. Я оглядываюсь. Откуда вообще в моей голове остаются мысли о том, что кто-то может стать невольным свидетелем этой сцены или, не дай Боже, заснять? Едва ли не буксирую тебя в арку между двумя пятиэтажками. Там темно, хоть глаз выколи. А мне сейчас и хочется в твои посмотреть и страшно пиздец. — Почему? — возвращаю твой вопрос. — Давай, хули, — усмехаюсь, когда не отвечаешь, — научи не пиздеть. Вместо ответа толкаешь меня в грудь, заставив удариться спиной о стену. — Потому что мне кажется, что с того поцелуя что-то изменилось, — шипишь, упираясь одной рукой мне в плечо, а второй рядом с шеей. — Хотелось проверить. — А сейчас? — сглатываю нервный ком и уточняю. — Хочется? Различаю в темноте короткий кивок. — А как же обещания самому себе? Или поцелуи это другое? Целоваться без чувств можно? Едва успеваю договорить, как это случается: ты давишь на плечо, заставляя склониться ниже, а сам, видимо, встаёшь на носки, как иначе… Как иначе ты смог бы дотянуться до моих губ. Мой мир падает, я и сам бы упал, если бы не стена за спиной. Твои губы холодные и мягкие. И это всё что существует сейчас. Ты целуешь меня долго, пока не заканчивается воздух в легких, а я почти не отвечаю. Я ждал этого так долго, так много раз представлял и видел во сне, чтобы стоять столбом… Когда до меня доходит, что нужно ответить, нужно сказать, всё сказать, показать, ты отстраняешься. — Иди в общагу, Жень. Комендантский час. Я, наконец, вдыхаю полной грудью, но твоего запаха катастрофически мало — ты уже скрываешься за углом дома.