***
— А Ванёк где? Быстро блокирую телефон. На самом деле она бы и не подумала ничего особенного. Все знают, что я подрабатываю фотографом. Об этом кричат аватарки одногруппниц. Так что никого не удивит, что я c особым интересом разглядываю в телефоне фотки парня. Блокирую не потому, что боюсь спалиться. Просто староста застаёт за слишком интимным. Это не просто фотки. Они твои. Те самые, вчерашние. — Откуда я знаю? — Он всегда где-то рядом с тобой. Её ехидный взгляд говорит лучше слов. Староста у нас девочка умная, всё видит, всё подмечает. И не она одна. Уже полгруппы, кажется, в курсе. Я лишь пожимаю плечами и принимаюсь в сумке копаться. — Карандаш есть? — Начни уже свои носить, — староста закатывает глаза, но делится. Зачем? Для этого есть Ваня. Ну, по крайней мере, был. Варварски заточенный обычной точилкой грифель царапает бумагу, раздражая до дрожи. Кажется, с выводом об её умственных способностях я поторопился. Алёхин хоть и приставучий, но всегда пользуется канцелярским ножом. А ещё не треплется, хотя по его щенячьим взглядам ничего ещё не понял только тупой. Например, Санёк, который уже какой семестр подряд подбивает группу свалить, если препода нет через пятнадцать минут после начала пары. Никто, естественно, не уходит: с пар Прокопенко нельзя уходить, даже если до конца осталось три минуты, а сам он так и не явился. Он может вернуться ровно за одну и потребовать сдать работы. И не парит его, что заданий не давал. Студент должен быть инициативным, а художник, который не рисует в свободное время, — дерьмо. Ему можно сдать даже изображенный на клочке бумаги член. Главное, анатомически правильный и не слишком красивый. «Искусство — это вам не порнуха», — говорит Прокопенко. Хотя, если ты решил свою жизнь связать с искусством, она тебя ебёт денно и ночно. Об этом он на своих парах напоминает тоже, когда снисходит до их посещения. — Отмажешь на философии? — спустя полтора часа возвращаю Насте её карандаш. — Жень, а вдруг она сама спрашивать будет, а не списки в конце пары попросит. Мне что, из-под парты за тебя «Я» выкрикивать? — Даже не пытайся отыскать во мне совесть, — улыбаюсь старосте, устремляясь к лестнице. Заскочить в туалет на первом, чтобы переодеться, и бегом на стадион.***
Троллейбус глохнет, как обычно, не вовремя. Из плюсов — платят в нём на выходе. Так что родная мелочь продолжает позвякивать, пока перебегаю дорогу на красный, чтобы срезать дворами. Надо было сразу такси ловить. Подумаешь, не пожрал бы завтра в буфете, зато успел бы на матч. Придурок. Несмотря на середину дня, трибуны не пустуют. Кое-где даже надрывает глотку местный заводила. Команды уже вышли на поле. Вот дерьмо. Уверен, ты на нервяке всё-таки нашёл у кого стрельнуть сижку. Смотрю в упор тебе в затылок. Обернись, Тёма, я тут. Ты же знаешь — я не мог не прийти. Ты болеешь своим футболом, а я… А я просто больной на всю голову. А батя ведь говорил, что я себе перекисью в одиннадцатом классе не только волосы сжёг, но и мозги. И если с первым помогла мамкина подруга тёть Света, которая уже родилась парикмахером, то второе утрачено навечно. Ты всё же оборачиваешься, заставляя подпрыгнуть на месте. С непередаваемым энтузиазмом бью раскрытой ладонью по кулаку, намекая, что нужно сделать с командой соперников, ты, вижу даже издалека, глаза закатываешь, а потом смотришь в упор, улыбаясь. Да, я знал, мой прикид ты оценишь. В прошлом году, когда ты растянул голеностоп, я попросил тебя прийти болеть за нас в моей футболке. Ты крыл меня матом, уверяя, что ни за что и ни в жизнь. А потом, на матче, сидел красный как рак. Но с моим номером на спине. Об обратном ты меня не просил. Когда месяц назад ты забыл у меня свою запасную, я уже всё решил. И я даже не знаю, что круче: видеть тебя в моей футболке или надеть твою, явившись на такой важный матч. Стадион начинает гудеть. Мистер Я Сам, что не удивительно, несётся к воротам, игнорируя открытых товарищей. И, конечно же, мажет. Хотя, надо отдать тебе должное, вратарю команды соперников приходится не сладко, мяч он встречает лицом, ещё и падая при этом в эпичной позе. Суровое ебло кажется знакомым. Рядом с вратарём тут же материализуется какой-то мелкий пацан, несущийся со скоростью ветра едва ли не с другого конца поля. Вратарь зыркает на него так, что тот одёргивает протянутую руку, точно обжёгся, и, помявшись, возвращается на свою позицию. Мелкий выглядит расстроенным, а его по-детски милое лицо искажает гримаса боли, точно это он с мячом поцеловался. Но ни вратарь, ни пацан не выглядят так, как ты. Ты злой и одновременно пытаешься казаться собранным. Но я-то знаю, что это значит. Теряешься, падаешь духом… Свисток судьи говорит об окончании первого тайма. Пнув мыском бутсы газон, сваливаешь с поля. — Отличная игра, — догоняю на выходе с поля. — Очень смешно, — плюёшь в сторону и встряхиваешь головой. — Пошли подышим, — толкаю тебя туда, где потише. — Я был уверен, что забью, — злишься, запуская руку в волосы. — Жень, скажи, что купил курить, — смотришь так, что новая пачка на дне рюкзака сама рвётся из его недр. — Блядь, про зажигалку забыл, — бью себя по лбу, видя, как ты загораешься и тухнешь тут же. — Секунду, — вытягиваю одну из пачки и разворачиваюсь в поисках огня. Зажигалка находится в маленьких руках появившегося внезапно мелкого пацана. Того самого, с красивым лицом и грустными глазками. — Привет, — протягиваю сигарету и улыбаюсь, он подпаливает не глядя и молча кивает. — Спасибо. — Ага, — говорит отстранённо, оглядываясь назад и быстро прикуривает сам. Возвращаюсь к тебе, прикрывая тлеющий конец сигареты рукой. — Попахивает предательством, — щуришь нос, отчего очаровательные веснушки собираются в кучку. — Тём, не выёбывайся, а, — даю тебе затянуться из своих рук. — Полегче, Месси. Тебе ещё час почти бегать. — Всё равно, — выхватываешь сигарету. — Какой в этом толк? — Понеслась пизда по кочкам, — напрягаюсь. Всё ещё хуже, чем я думал. Загоняться — твоё хобби номер один. Это дело ты любишь ещё больше, чем футбол. Топить себя, загонять в депресняк. Не хватает только Земфиры на фоне и дождя для пущей драматичности. — Иди нахуй, — раздаётся за спиной. Оборачиваюсь машинально, замечая необычную картину. Надутый мелкий со злостью пытается вырвать у длинного вратаря отобранную сигарету. Разница в росте поразительная. Со стороны они выглядят как мопс и доберман, но мопс, как и полагается мелким собачкам, мнит себя важным и способным. — На поле, — точно гавкнув, грубо бросает доберман, втаптывая бычок в асфальт. Крутой парень. Не то что я. Ворчу, что курить спортсменам вредно, а сам покупаю тебе сигареты, бегаю за зажигалками и виляю хвостиком. — На какую собаку я похож? — спрашиваю, цепляясь за мысли, и забираю у тебя сигарету, где осталось ещё на пару затяжек. — На русскую борзую, — фыркаешь ты, заставляя меня улыбнуться. — Что за вопрос вообще тупой? — А ты на французского бульдога, — усмехаюсь, касаясь твоего лба. — Такие же морщины. — Спасибо, — срывается с твоих губ нечаянно. — За что? Что позволяю тебе травиться никотином? Качаешь головой и улыбаешься, разглядывая свою футболку на мне. — Я думал потерял где-то.***
— Грандиозный провал, — подводишь итог и отпиваешь из банки, прежде чем сжать её в руке. Щурюсь от противного металлического скрежета. Ты достаёшь из рюкзака вторую банку пепси, пока я цежу свой энергетик. Ненавижу это дерьмо, но кофе ненавижу ещё больше. Но через полтора часа нужно быть в кафе, где взялся снимать корпоратив какой-то местной сети заправок. После этого лучше вообще не ложиться, потому что к восьми на пары. К тому самому Прокопенко, который и сам-то скорее всего не в курсе, что его переставили. Если бы его пара всегда была первой, я бы, может, в универе почаще объявлялся. Ну, раз на первую припёрся, можно же и ещё одну-две отсидеть. — По нулям же, ничья, — пожимаю плечами, в пару больших глотков допивая противную, тошнотворно сладкую газировку, и встаю, чтобы кинуть банку в мусорку. Ты вручаешь мне и свою, передумав пытаться попасть отсюда. Ты выжат, и тебе явно в лом будет подниматься, если промажешь. — Ничья — это когда равный счёт, — нудишь ты, — а когда никто не забил, все проебались. — Всегда у тебя стакан наполовину пуст, — усмехаюсь, возвращая задницу на облезшую, крашеную ещё в прошлом веке, наверное, доску. — Так нельзя, Тём, — оттолкнувшись, раскачиваюсь резко, с улыбкой встречая летящий в лицо тёплый майский ветер. — В жизни ведь, как на качелях, — траектория всё сильнее. — Тоже можно ебало об песок счесать? — напоминаешь, как я улетел с этих самых качелей в третьем классе. — Ага, а можно и… — на секунду отпускаю руки, раскидывая их в стороны, когда взмываю особенно высоко, — к звёздам! — Придурок, — смеёшься, спрыгивая, и ловишь меня за ногу, чуть ли не сдёргивая с качелей. — У тебя есть кто-нибудь? — С чего вдруг такой интерес к моей личной жизни? — прячу нервозность за усмешкой. Неужели кто-то проболтался? Но кто? Ты ни с кем из моих одногруппников не общаешься. Хотя, чёрт, это маленький город, сплетням тут даже не нужна почва и прямые доказательства, а они есть. — Переживаю, кто тебе на коленочки дуть будет, — фыркаешь, отворачиваясь. Пшикает открывшаяся банка пепси. Может, вот он? Идеальный момент. И что я должен сказать? Что трахаюсь с кем попало, чтобы сперма не ударила в голову, когда в очередной раз обниму на прощание лучшего друга? Трахаюсь с другими, чтобы не потерять того, кого люблю. Это было бы даже смешно, если бы не было так паршиво. — Ты не спрашивал раньше. Хочешь сходить на двойное свидание? — снова клоуничаю, лишь бы не выдать волнение. Лишь бы не ляпнуть что-то слишком важное. — А если хочу? — парируешь, взглянув из-под чёлки. — Не, нихуя, я буду ревновать. Не хочу делить с кем-то твоё внимание, — отвечаю честно настолько, что это даже не взывает каких-то подозрений. Ты и так знаешь, что я такой. Очень ревнивый друг. Не умею дружить втроём или компанией. Мне нужен только ты. Один единственный лучший друг. — Так, значит, кто-то всё-таки есть? — заключаешь с вопросительными нотками в голосе. — Нет, — отмахиваюсь. — Пиздишь. — Всё, что есть, ничего не значит, — пожимаю плечами. И ты веришь. Кроме тебя. Всё остальное — несерьёзно. Все эти влюблённости до того поцелуя, весь пьяный, а потом и трезвый секс «после» — ничто. — Что насчёт тебя? — улыбаюсь натянуто, поймав краем глаза движение твоего языка — смахиваешь кончиком каплю пепси с уголка губ. — Ты и так всё знаешь, — возмущаешься даже. Чёрт, а я ведь и правда знаю о тебе всё. Первый поцелуй в пятнадцать. Не тот, который со мной. Позже, но ты его зовёшь первым. Потому что с девчонкой. Алина. Выпускница. Вы потом ещё встречались, пока она школу не закончила. Ты, дурак, даже после девятого хотел уйти за ней следом. Я не дал. Первый петтинг в шестнадцать, уже после Алины. Маша. Девчонка из группы поддержки. Ваши отношения продержались месяца три, пока Маша не вернулась к бывшему. К слову, по ней ты уже не страдал. Дальше были Настя и Оля. Ты никому из них не предлагал встречаться, но обе из кожи вон лезли, чтобы тебе в трусы залезть. С Настей дело закончилось простой дрочкой. С Олей… Первый секс. Семнадцать. Начало одиннадцатого класса. После были Вика и Лена. Вика, кажется, учится в моём универе. Откуда Лена, ты сам не знаешь, познакомились в интернете и пару раз потрахались в тачке ее старшего брата. С Викой тебе особенно понравилось. И я это знаю не потому, что ты любишь хвалиться и рассказывать о своих похождениях. Ты грёбаный джентльмен и партизан. Просто после Вики ты приходил другим. Заёбанным в том самом, хорошем смысле. Интересно, что было бы, узнай ты всё обо мне? Не то, что было до шестнадцати? И не те жалкие попытки выбить из головы влечение к своему полу, что были в школе? А всё. Первый поцелуй с парнем, он же первый секс. На посвяте в начале года. Макс, третьекурсник, активист. Из тех студентов, что ходят в универ только из-за внеурочной деятельности. Он и меня пытался втянуть в это, даже почти вышло. Но… Но у меня ты. Нахуя оставаться на репетиции и собрания, если можно сидеть на качелях и болтать ни о чём до самой ночи. Мы пересекаемся иногда, он даже, бывает, подъёбывает. Но по-доброму. Максу, как оказалось, всё равно с кем. Он не воспринимает секс как что-то важное. Я, наверное, от него это подцепил, как какое-то ЗПП, от которого не защититься резинкой. Потом был Паша. Весёлый, добрый, со схожими интересами. Старше на пять лет, уже работал. Имел опыт отношений. У него, думаю, были все шансы. Я бы мог в него влюбиться. Если бы захотел. Но вся проблема в том, что я не хотел. Не хотел тогда, не хочу и сейчас. Я клинический идиот, потому что хочу любить только тебя. Как в дебильном романтическом кино, знаешь? Чтобы один раз и на всю жизнь. Чтобы страдать, писать тебе письма и не отправлять. Быть свидетелем на твоей свадьбе, крёстным твоим детям. Чтобы никогда самому не жениться, оправдываясь тем, что свобода — самое главное для меня. На самом деле я уже давно не свободен, потому что твой. Весь с потрохами. И пусть идут нахуй те, кто считает, что любовь может так называться лишь в случае взаимности. После Паши было несколько парней, чьи имена я предпочитаю даже не держать в голове. Помню, конечно, но не придаю значения. Стандартный сценарий: сайт знакомств, свидание, секс, поцелуй на прощание и «увидимся». Не увидимся. Между ними, в моменты долгого отсутствия секса, когда становилось особенно противно от самого себя, появлялся Алёхин. С ним давно было пора завязывать. Честно говоря, я пытался, и не раз. Даже о тебе рассказал. Что, мол, сердце занято. Но он упрямый. Врёт, что для него это тоже просто секс. А я вижу, как психует, когда заикаюсь о тебе. Специально по больному топчусь, надеясь гордость задеть, чтобы сам меня послал. — Жек, ты ещё тут? — твой голос возвращает в реальность. — О чём задумался? О том, как расскажу тебе всё это когда-нибудь. И мы вместе посмеёмся, потому что столько лет прошло. А потом разойдёмся. Ты к счастливой семье, я к своему французскому бульдогу. — Да сплю просто, — отвечаю, выдавливая из себя зевок. — Пошли, провожу до кафе. Только рюкзак закину домой. — Ебанулся? Тут девять остановок, — кручу пальцем у виска. Но по твоему взгляду понимаю, что не шутишь. Мне девять остановок — язык на плечо. Как ушел из футбола, спорт появляется в моей жизни только в качестве редких отработок из-за проёбанной физры: стулья перетаскать в другую аудиторию, окна помыть в спортзале. Один раз правда пришлось сыграть за команду факультета в волейбол. Где худграф и где волейбол? Проебали, зато эстетично. Тебе же девять остановок туда — прогулка, а оттуда — привычная пробежка.***
— Эй, привет! — окликиваю потерянного паренька в курилке. Сонный даже не понял, откуда знаю эти грустные глаза. — Я тебе как раз должен. — Привет, — выдавливает улыбку. На нем отглаженная белая рубашка и брюки. — Ты же не отсюда? Не видел тебя тут раньше, — не знаю, откуда во мне такое дружелюбие. Если бы Тёма увидел, что я мило беседую с его соперником… — Поступать думаю, — отвечает лениво, оглядываясь по сторонам. Школьник, конечно. Сегодня же ежегодная олимпиада в нашем университете. По математике. На которую Тёма не поехал, потому что, как он сам сказал, не хочет позориться. — Одноклассников ищешь? — затягиваюсь тоже, после того, как даю ему прикурить. Он тут как белая ворона. Мальчик в белой рубашке. Тут даже первого сентября приходят в растянутой футболке с надписью «PornHub». — Я один с нашей школы, — отвечает, туша сигарету об угол здания. — Мне пора. — Я Женя, — бросаю вслед. Он оглядывается быстро, явно боясь потерять в толпе того, кого так долго высматривал: — Лен. Бросаю внимательный взгляд туда, куда он стремительно направился. И теперь понимаю, где видел того самого вратаря с лицом-кирпичом. Он же учится, кажется, на третьем курсе. Я видел его на посвяте. Он и тогда был хмурым. Я ещё подумал, что имя у него подходящее, когда его какая-то девчонка окликнула. Игорь. Игорь одиночка. Вспоминаю, что видел его и после. Почти всегда одного, редко в компании какого-то дерганого парня. Он и в столовой один сидит, и в актовом зале, когда всех сгоняют ради чего-то «чрезвычайно важного». Да, я тоже не фонтан дружелюбия, но почему-то нравлюсь людям. Игорь, очевидно, нравится только одному человеку. Очевидно настолько, что краснею тоже вместе с пацаном, когда тот разворачивает Игоря за плечо. Не знаю, о чем они говорят, но Лен — что за имя вообще странное — нервно теребит лямку рюкзака, а потом, когда Игорь, не изменившись в лице, уходит, долго смотрит ему вслед. И сжимает бедную лямку так, что бледнеют костяшки.