Славен будь, Даймедзин, праотец клана Сува
Юджи ест мясо, мясо пахнет дымом и оборванной жизнью — кровь и жир стекают по его подбородку. В синем чаде жаровен не разберешь, где человек, а где тварь, и грань эта кажется стертой колдовской полночью богорождения.Славен будь, повелитель меча и лука, защитник и хозяин земли Синано
Угрюмо горбатится Яцугатакэ, вывороченный хребет изможденной Сувы, белые ее позвонки. Юджи ищет Ариказу: его, трижды умытого водой священной Суйги, ведут по дороге святилищ — пять жрецов сопровождают его в пути, девятнадцать проклятых духов следуют по его стопам.Дарами и жертвами мы приветствуем твое возвращение, Минатакатоми, умиротворяющий волнение четырех морей
Танцуй, змеиноглазая жрица! Он идет по земле, безгласный и неживой, язык его — звон твоих колокольцев. Он уже близко.Молитвой и гимном просим твоего благословения, Такэминаката, великий дракон святилища Сува
За красными вратами живут только боги и мертвые, перешагнешь — вернешься ли, человеком ли? Ариказу делает шаг.У тебя нет тела
Джинчокан опускает голову, на вытянутых его руках — кокон из белого шелка в чернильной вязи молитв. В нем — начало и конец, поворот колеса, стирающий грань между человеком и богом. Ариказу разворачивает шелк и его содержимое, зажмурившись, подносит к губам. Это всего лишь мясо.Сделай этого мальчика своим телом
Колесо делает оборот. Ариказу ловит взгляд Юджи и улыбается ему: «я сделал это, сделал, ты видел?». Юджи не успевает улыбнуться в ответ. Грудь Ариказу раскрывается изнутри уродливым, чудовищным цветком из костей и слизи. Он даже не кричит: он умирает раньше, чем успевает почувствовать боль — только в остекленевших глазах застывает какая-то детская, обиженная растерянность. Первородный, животный страх поднимается к затылку, Юджи вжимается спиной в ноги Урауме-сан, но почему-то не может перестать смотреть. Маленькое тело его друга невидимая рука сминает, как кусок глины, чтобы вылепить из красного мяса что-то новое, ужасающее в своей нечеловечности. Позвонки рассыпаются бусинами с порванного ожерелья, оплывает, пузырится расплавленная кожа, налепляясь на жгуты новорожденных мышц. Огненное зарево обметывает рванье облаков, и небо стоит низкое, задыхающеся-красное, как крик. Бог, как и человек, рождается, крича. Он ведь обещал, обещал научить стрелять из лука и охотиться на оленя, он держал его мизинчиком за мизинчик, прося однажды рассказать про далекие земли, у него была теплая ладошка и щербинка от выпавшего зуба… Жрецы и шомины падают на колени, лбами целуя сырую сувскую землю — и белоголовая Татешина как будто склоняет корону своих ледников. Так приветствует Сува своего воскрешенного бога — Такэминакату-но-Ками, великого дракона юга. На спину Юджи опускается ладонь, заставляя его наклониться. Урауме-сан не падает ниц — только ее спина почтительно согнута. — Видно, собака, лишившись хозяина, вместе с ним утрачивает и разум, — это говорит бог или сама земля возмущена ее дерзостью? — Не слишком ли высоко поднята твоя голова, служка Двуликого? — Мой господин в своей великой милости позволил мне не опускаться перед ним на колени, — Урауме-сан выпрямляет спину и поднимает лицо, смотря прямо в драконьи глаза. — И перед тобой, Такэминаката, я ниже не склонюсь. Юджи страшно. У чудовища перед ним исполинское змеиное тело, огни костров отражаются в антрацитовом зеркале чешуи, как сотня маленьких сверкающих глаз. Оно выглядит древнее и могущественнее тварей, которых Урауме-сан убивала раньше, и Юджи как будто впервые по-настоящему видит, насколько она по-человечески хрупка. Такэминаката подтягивает свою тушу, сжимая в кольцо — в каждом его жесте сквозит осторожная неуверенность кукольника, осваивающего новую игрушку. — Дерзкие слова для человека, — дракон наклоняет огромную голову, по-птичьи смотря на Урауме-сан одним глазом. — Не боишься, что я прямо сейчас разорву тебя и маленького ублюдка, которого ты ведешь с собой? — Я знаю правила твоей священной охоты, — Урауме-сан полубессознательно закрывает Юджи рукавом. — У меня есть время до рассвета. Такэминаката издает смешок: его пасть почти по-человечески искривляется в ухмылке, но сам смех — булькающий, отдающийся дрожью как будто в самом костном нутре. — Надеешься добежать до границы? Неблизкий путь для одной бешеной собаки и щенка, а солнце весной с каждым днем прибывает все раньше. Он поднимает голову к небу, и облака, повинуясь его невысказанному желанию, разверзаются высоким колодцем. Луна, вдруг обнаженная, стыдливо укрывает щербатое старушечье тело обрывком предрассветного тумана. Час быка подходит к концу. — У тебя пара часов, — Такэминаката щерит пасть в зверином, алчном оскале. — Беги! Урауме-сан рывком подхватывает Юджи на руки и бежит, бежит что есть духу — вниз со склона Яцугатакэ, в бесприютный лохматый лес, где блестит осколком лезвия озеро Сува. Юджи вжимается лицом в ее плечо, накрепко обхватив руками шею, и бессловесно молится, не зная кому, прося только одного — жизни. Вслед им хохочет кровожадный драконий бог. Беги! Беги, белая женщина, смертная женщина, псица господня, лишенная хозяйской руки. Беги, обреченная: соком подкожным истекает прозрачный лес — кто еще будет плакать по тебе? Боль глухая под ребрами, изнеможение; не стой — охота дышит в затылок, звенят ее бубенцы. Вечная охота, весна неблагая — кто красное мясо ел, сам станет мясом. Беги! Остановишься — выхаркнешь легкие на ладонь, лопнет сердце в груди. Беги! Воздух кажется влажным после огня и дыма. На белой шее Урауме-сан тревожно бьется росчерк синей жилки. Она бежит, бежит, не останавливаясь, не отдыхая, как будто проклятая этой вечной, волчьей тропой мчаться через холодную синеву. Стучат по черной земле деревянные сандалии, стучит сердце где-то под самой челюстью: безнадежно, безнадежно. Безнадежность страшна и правдива, глаза ее слепы. Они, разумеется, не успеют. Юджи не знает, о чем молиться, о чем просить, да и кого — он видел бога, у бога в пасти сотни клыков и неизбывная жажда в змеиных глазах. Бог вылеплен из плоти и крови маленького ребенка, из смелого его сердца, из добрых его рук, расплавленных и перекованных в чудовищном горниле. Если так рождаются боги, кого просить о защите? И что будет с ним? Юджи не может думать, он устает бояться. Бег Урауме-сан — жестокая колыбель, в которой он проваливается в дрему на грани кошмара. Безнадежность сжимает в руках меч, отсекающий боль. Урауме-сан смотрит на горизонт. Солнце поднимает над ним свой багровый стяг. Она даже не видит: она чувствует — нервной дрожью, вставшим дыбом пушком, иглой в изнанке глазниц — как в небо торжествующе взмывает черная лента драконьего тела. Они не успели. Ангел безнадежности приходит в последний момент. Всегда в последний момент. Боль моя, свет мой да пребудет со мной. Только тот, кто знает: надежды нет, пройдет сквозь ад — тверже камня его нутро. Урауме-сан падает на колени и отрывает от себя Юджи. Он цепляется за ее одежды и плачет, она отталкивает его прочь, глаза ее — страшные, омуты отчаянного безумия. — Беги! — выдыхает она. Да пребудет со мной безнадежность моя. Юджи не может бежать: только смотреть, как за ее спиной разверзается пасть. Отныне и присно. Пасть смыкается, погребая ее в себе. И во веки веков. Внутри Юджи что-то лопается и умирает. Такэминаката задирает морду, как пьющий журавль — по длинному горлу проходит глотательный спазм. Этого не может быть не может быть не может быть не может… Юджи кричит. Его крик теряется в раскатах драконьего смеха. В вертикальной щели зрачка Такэминакаты Юджи видит себя — маленького и мертвого, но больше ему не страшно. Ему ничего не страшно. — Что мне сделать с тобой, маленький сосуд? — Кажется, дракон говорит с ним, но Юджи как будто бы вмиг разучился понимать речь. — Ты даже не пахнешь, как человек. Что ты? Откуда она… Он вдруг захлебывается словами и замолкает, прислушиваясь к себе. Золотой драконий глаз мутнеет, налитый ужасом осознания. — Ты носишь его с собой? Чья-то невидимая рука ломает его хребет пополам. Такэминаката ревет и рвет свое тело когтями, свивается в кольца, бьется, безудержно бьется в смертельной пляске из боли и страха. Что-то рвется у него изнутри, как чудовищный плод из чрева матери. — ТЫ НОСИШЬ ЕГО С СОБОЙ?! Его исполинское тело сметает вековой лес, и Юджи чудом не оказывается под ударом агонизирующего бога. Черная кровь хлещет из его ран, и горло, порванное в крике, только сипит и плещет. Озеро Сува вскипает, выходя из берегов, и священная Суйга окрашивается слизью и ихором. Бог, как и человек, умирает, крича. Иссеченное брюхо лопается изнутри с треском разорванных мышц. В смердящем месиве уродливой плоти изломанное тело Урауме-сан лежит, как брошенная кукла. Она дышит. Пустой реликварий на ее груди бессмысленно раззявлен в небо. К губам, измазанным кровью, она прижимает что-то, сжатое в кулаке. В небесах только солнце и белый дым. Дверца в смерть открывается один раз, и больше не закрывается никогда. Лицо Урауме-сан — кровь и две белые дорожки слез. Она умывает его грязной водой: вся вода в Суве — грязь да песок, панихида по мертвому. Великий дракон обернулся мальчиком с разорванным животом. Он так и лежит там, посреди заломанной чащи, маленький-маленький. Ветер вложил в ладошку красную лодочку из листика клена — пусть поиграет, когда проснется. Когда-нибудь они все проснутся, и больше не будет боли — только лето да мамины ручки. Урауме-сан ведет Юджи за руку. Она идет, пошатываясь, радужная мутность под ее глазами, ноги — осколки костей. Должно быть, ей больно, но она уже не чувствует боли. Тело ее как будто бы полое, напросвет из холодного белого солнца. День стоит над ними — тих и безглаз. — Урауме-сан. Она не поворачивает к нему головы, только чуть сжимает пальцы. Юджи все-таки задает вопрос, страшный вопрос, скребущийся изнутри. — Урауме-сан, когда я стану богом… я буду Юджи? Она не отвечает мучительно долго. Солнце гладит ее по слипшимся волосам и пропадает в усталом тумане зрачков. — Тебя будут звать Сукуна. Это не ответ на его вопрос, но Юджи не переспрашивает. В тишине изувеченной земли и двух изувеченных тел победоносно трубит весна.