До завтра

— Красивая у тебя мама. Ты очень на нее похож. — оказавшись наконец в сережиной комнате, Сашка чувствует себя укрывшимся в бункере солдатом и говорит первое, что приходит в голову. — Спасибо… Сестра твоя тоже… в высшей степени очаровательна. Хоть вы и не близнецы. — отвечает ему в тон Сережа, кажется, тоже переводя дыхание после всех этих: «Здравствуйте!», «Мам, это Саша», «Очень приятно познакомиться!», «Мне тоже приятно, юноша.» — Эй! Мне уже начинать ревновать? — прищуривается Сашка, глядя только на Серёжу и совершенно не обращая внимания на обстановку его комнаты, хотя раньше часто думал, сколько у него, к примеру, книжных полок. Или насколько широкая кровать… — А мне? Учти, у папы разряд… — Сережа усмехается и тянет Серёжу за рукав к письменному столу, предлагая садиться. — По боксу? — заинтересованно говорит Сашка и плюхается на стул. — По шахматам. — хохочет Серёжка и Саша не в силах удержаться от того, чтобы не подхватить этот безудержный, громкий и облегченный смех. Объединяющий их ещё больше, чем раньше и словно бы выметающий недавние обоюдные переживания о том, как пройдет знакомство с мамой, и не станет ли первый визит одновременно и последним… — Кто-то мудрый однажды сказал, что самые прекрасные женщины выбирают самых умных мужчин… — задумчиво говорит Саша. Сережа стоит совсем рядом. И соглашается, доставая из рюкзака учебники: — Правильно делают, кстати. — А потом у них рождаются просто невероятные дети. — добавляет Саша и неосознанно облизывает губы. — Это тоже кто-то мудрый сказал? — Сережа приподнимает брови. — Нет, это я сам вижу… — тихо отвечает Сашка, размышляя о том, слишком ли большой наглостью будет затянуть Серёжу к себе на колени. Прямо сейчас. Почувствовав что-то… такое… в его голосе, Сережа медленно поворачивает голову и пристально смотрит в глаза. А потом придвигается ещё ближе. И вздрагивает, слыша вдруг от двери: — Селёжааа… — Егор! Черт, я же просил ко мне в комнату без стука не врываться. — Сережа роняет учебник, и они с Сашей едва не сталкиваются лбами, торопясь его поднять. — Ага. Я забыл, плости. Тебя там мама зовёт… — слегка виновато бормочет мелкий пацан, с любопытством зыркая на Сашку такими же серыми, как у Серёжи глазами. — Саш, я сейчас, извини… — вздыхает Сережа и оставляет их одних, прикрывая за собой дверь. Из-за которой сразу же слышится: «Нет, мам, спасибо! Да мы в столовой поели… Ну, хорошо…» Сашка переглядывается с сережиным младшим братом секунд пять. Глаза у того все ярче светятся любопытством, и он наконец спрашивает: — А ты кто? Новый боди-кал? — Кт-то? — Ну, этот… боди-алт? «Почему в голову при слове «body» лезут только какие-то неприличные мысли? Мелкий же не может иметь ввиду ничего такого… извращенец ты, Другов…» — Бодигарррд. Вот. Пока ещё ледко получается выговаливать… — старательно рычит мальчишка. — Бодигард? Телохранитель, что ли? Нет, я… Саша. Мы с Серёжей учимся вместе. Вот. Даже и не соврал нисколько. — Ты тоже плохо учишься, да? Все селёжкины боди… эти… плохо учатся. Вот и плиходят у него домашку списывать. — простодушно объясняет Егор. Сашкины брови, удивлённо ползущие вверх с самого начала этого странного диалога, замирают. И сурово сходятся на переносице. А пацан тем временем продолжает: — Мама как-то сказала папе, что это… как же?.. молальная… констлукция? Не… Колл… — Коррупция? — хмуро подсказывает Сашка. «Вот, значит, почему сквозь вежливый интерес в глазах сережиной мамы просвечивала этакая… настороженная прохладца… А я уж было подумал, что у меня на лбу прочитали все, что я вижу во сне… И сейчас мне в этот лоб что-нибудь тяжёлое прилетит…» — Точно! Молальная коллупция. И что Сележе слишком лано лазбили его лозовые очки. Смешно! У него и не было никогда лозовых, он ведь не девчонка. — серьезно говорит Егор, пожимая худенькими плечами, обтянутыми футболкой с изображением Микеланджело. /Черепашки-ниндзя, а не скульптора эпохи Возрождения, хотя Сашка бы не удивился и Буонарроти./ «Сколько их было? Таких, как Тихон…"приятелей»…Были ли хоть когда-то другие? Настоящие. Серёж… как же ты жил все это время? Мой Серёжа…» — Не девчонка, это точно. Егор… Я не телохранитель. Мы с Сережей… друзья. И даже сидим за одной партой, как и положено друзьям. — За одной палтой — это здолово! А вот меня с моим длугом Славкой Елена Петловна лассадила ещё в сентябле. Говолит, болтаем много… Так что вы не болтайте там, смотлите! — грустно и со знанием дела рекомендует мальчишка. — Не будем. Не хочу, чтобы нас рассадили. — согласно кивает Сашка, без тени улыбки принимая мудрый совет. Возвратившийся Сережа открывает дверь ногой. Потому что руки у него заняты. — Егор, я там тебе мультики включил. Иди, прополощи горло и телевизор смотри, не мешай нам уроки делать. Мама скоро вернётся, принесет тебе мандарины. — деловито втолковывает он брату, плюхая на стол блюдо, полное сдобы, чашки и вазочки. — Чай? — удивлённо приподнимает брови Сашка. — Угу. Конфеты вот. А ещё мама булочек напекла с корицей. Сладкое, типа, полезно для мозга. А у нас же вроде как…уроки… Угощайся! — неловко предлагает Сережа, словно смущаясь, и садится рядом. — Ммм… Офигенские булочки! — восхищается Сашка, едва откусив. — Не то что магазинные. Я такие только у бабушки ел в детстве. Молодой человек, вашей маме зять не нужен? — прожевав невероятно вкусную выпечку, улыбается Сашка лукаво и лучезарно. — Вот уж чего моя мама, родившая двух сыновей, не ожидает от жизни, так это зятя… — усмехается Сережа. И тут же возмущается, совершенно неубедительно: — Сашка! Хватит ржать! Не в то горло попадет… подавишься… А Сашка уже и не смеётся. Смотрит пристально, тревожно и ласково. И молчит. Сережа слегка краснеет. Потом прикусывает губу и решительно вскидывает голову. — Что? Чего ты… Сашка внезапно подаётся вперёд и прижимается губами к его губам. Проводит по ним языком, словно призывая раскрыться… Легонько прикусывает. Потом немного отодвигается. И нежно касается щеки ладонью, а большим пальцем — нижней губы, влажной и слегка покрасневшей от прилива крови. — Что? — повторяет Сережа, с трудом переводя дыхание. — У тебя… сахар… вот здесь. И здесь… — сашины пальцы продолжают ласково оглаживать щеку, губы и подбородок. — Сааааш… — на грани слышимости шепчет Сережа. — Мммм? Они на самом деле сладкие или показалось? Надо ещё раз попробовать. И обнять покрепче. К черту чай… К черту домашку… — Погоди… вдруг Егорка опять уши греет… — едва слышно говорит Сережа в сашины губы, а сам прижимается к его груди, ощущая ладонью как колотится под ребрами сердце. — Да он… мультики смотрит… И вообще… классный парень! — бормочет Сашка, невесомо касаясь губами сережиных волос… ресниц… подбородка…снова и снова. — Как ляпнет иногда… этот парень… Хоть стой, хоть падай… Sancta simplicitas… Недаром говорят… простота хуже воровства. — улыбается Сережа, прикрывая глаза под лёгкими касаниями и согреваясь теплом сашкиного такого близкого дыхания. — Устами младенца… Лучше простота… чем женское коварство. Дашка вчера… за ужином спросила… чего это я… так мечтательно в окно смотрю… Уж не влюбился ли в кого? Я аж котлетой… подавился. Хорошо, что мама… по телефону разговаривала. Кстати, ты ей понравился. — Сашка улыбается — нежно и гордо, практически победно, словно говоря: «я-то не сомневался, что именно так и будет». — Маме? Мы и не виделись даже… — непонимающе пожимает плечами Сережа, удивлённо распахивая ресницы. — Дашке. Сказала, что у тебя очень ясные и добрые глаза. И прекрасные манеры. «Редкостные для нашего времени». Все же я начинаю ревновать, Серёж! — Сашка снова смеётся, ласково глядя в «ясные и добрые» сережины глаза. Они такие и есть. И красивые. Очень красивые! Ему вдруг отчего-то становится так весело, словно в чай щедро плеснули рому. Почему именно рому? Да черт знает! Он его и не пробовал никогда… Просто вдруг подумалось… И внезапно всплыли в голове строчки полузабытой песни: «Мы спиной к спине у мачты — Против тысячи вдвоем!» Вдвоем. Вместе. А все остальные… Они, к счастью, так и не поняли, что смотреть надо не в сережину тетрадь с домашкой, а в его глаза. Теперь уже и не поймут. Сашка не позволит. — Да ну тебя, Сань! — машет рукой Сережа и смешно морщит нос. — Я просто Даше сказал, что погода хорошая. И спросил, не родственница ли она Жени Медведевой. — Это ещё кто? — Сашка приподнимает темные брови. — Фигуристка и олимпийская чемпионка, ты чего?! — Сережа округляет глаза. — Я не смотрю фигурное катание, только хоккей. — пожимает плечами Саша. — Ещё скажи, что Ягудина не знаешь с Авербухом. — Ну, этих-то все знают. — Так и Медведеву все. Кроме тебя. — Мне ещё и к Медведевой теперь ревновать, да? — Сашка горестно и громко вздыхает, изо всех сил стараясь сдержать рвущийся наружу смех. — Она меня старше. Лет на 6… — с деланным сожалением качает головой Сережа, предварительно якобы подумав. — Кого это когда останавливало? Вон Галкин… — Саш, ты же вроде Ромео, а не Отелло! — Сережа, качнувшись вперёд, утыкается в сашкино плечо и неслышно смеётся, подрагивая спиной под сашкиными ладонями и обжигая дыханием кожу даже сквозь рубашку. — Это я снаружи белый, пушистый и трепетный. А внутри очень даже… мавр. Молился ли ты на ночь, Сергей Дмитрич? — дыхание у Сережки обжигающее, но по сашкиной спине ползут табунком мурашки. Он невольно вздрагивает и прижимает Серёжу теснее. — Я безбожник. И молюсь… только перед экзаменами. — бормочет Сережа уже куда-то в сашкину шею. — Помогает? Может… и мне попробовать? — прерывисто спрашивает Сашка и откидывает голову, предоставляя Серёже больше свободы для манёвра. — Попробуй. Но лучше… перед этим… все же билеты… выучить. — тихо говорит Сережа, касаясь губами шеи… ямки под ухом… и его мочки. И Саша ощущает каждый слог, каждую букву этой фразы — кожей… нервами. И безумно колотящимся сердцем. — Так… не…интересно — едва слышно выдыхает он. — А ты… как думал… На Бога… надейся…а сам не плошай… Саш… — Ммм? Сережа медленно поднимает голову. И пристально смотрит в сашкины потемневшие глаза: — Не надо меня ни к кому ревновать, Саша. Я… только тебя люблю. — До сих пор… не верится… И я тебя… Серёж… — судорожно сглотнув, шепчет Саша и снова тянется к серёжиным губам как намагниченный. Минуты три тишина в комнате нарушается лишь эхом глубоких, жадных поцелуев и все больше тяжелеющего сдвоенного дыхания. Руки лихорадочно мечутся, сминая тонкую ткань рубашек. Но до пуговиц добраться все же не успевают. — Са…шааа… Господиии… младший брат за стеной… мама скоро вернется… А у меня… губы горят от твоих поцелуев… сердце вот-вот из груди выскочит… И почему-то… совсем не страшно. — Знаешь… мне тоже… Это хорошо… что не страшно… Не хочу… чтобы ты боялся… Никогда. Руки переплетаются пальцами, взгляды переполняются обещаниями. И молчание говорит гораздо больше, чем самые пылкие слова… «Пока ты рядом, я не буду бояться». «Я буду рядом, Серёж. Пока… нужен тебе.» «Значит, всегда.» «Всегда.» Когда внезапно открывается дверь, Сережа едва успевает лихорадочно дёрнуть со стола учебник, прикрывая лежащие на его бедре руки, сплетённые в совсем недружеском рукопожатии. Сердито бросает, не поворачиваясь: — Егор! Я же просил… И сосредоточенно листает учебник слегка подрагивающей рукой, делая вид, что безумно занят: — Так, что тут у нас… Задача… — Селёж… А можно мне… конфету? — мнется у входа мелкий. — А у кого на шоколад аллергия? — сводит брови Сережа, старательно отворачивая от глазастого братишки горящие алым щеки. — Ну, однуууу… — тянет тот, обиженно надувая губы. — Мармеладку возьми. — вздыхает Сережа. Протягивает Егору вазочку свободной рукой, не позволяя подойти вплотную к столу… С него ведь станется спросить потом при родителях, почему брат так крепко держал за руку своего нового друга. И почему они сидят так близко, прижимаясь друг к другу ногами. Сашкино колено между раздвинутых сережиных бедер заставляет непрерывно дрожать напряженную струну, туго натянутую между солнечным сплетением и низом живота. — Спасибо! — мелкий, пользуясь тем, что Сережа на него не смотрит, хватает сразу две конфеты и хлопает ресницами, невинно глядя на едва сдерживающего нервный смех Сашку. — Дверь закрой! С той стороны. — строго командует Сережа. — Итак… «О функции f(x), заданной на всей вещественной прямой, известно, что при любом a > 1 функция f(x) + f(ax) непрерывна на всей прямой. Докажите, что f(x) также непрерывна на всей прямой…» Егор давно уже ушел. И даже дверь за собой дисциплинированно захлопнул. Но Сережа все ещё читает негромким, слегка подрагивающим голосом. Наверное, по инерции. Или правда решил заняться домашним заданием. Во избежание, так сказать… предвиденных и желанных, но очень непредсказуемых последствий… Сейчас, действительно, не время. И не место. Но он обязательно что-нибудь придумает… Чтобы в следующий раз им уже никто не смог помешать. Если Сережа захочет… Сашка глубоко вздыхает, стараясь успокоиться. — Серёж, я, честно говоря, ни черта не понял… как решать. — говорит он, виновато потирая переносицу, словно это может помочь переключить разошедшиеся вконец мысли. — Так вот, держи… Я на уроке ещё доделал. Только вот здесь не 7, а 4, я почеркал немного, вдруг непонятно. — Сережа с готовностью вытаскивает из-под груды учебников тетрадь и открывает на последней странице, небрежно и торопливо заправляя за ухо растрепанную прядь. И неосознанно потирает пальцем припухшие губы. — Не буду я у тебя списывать. — качает головой Сашка, едва сдерживаясь, чтобы не запустить руку в густые сережины волосы и снова притянуть его к себе. Близко-близко. — А… почему? — Сережа поднимает на него растерянные глаза. — Тут правильно все… — Не хочу. Ты лучше объясни. Может, дойдет… — улыбается Сашка, стараясь собрать в кучу разбегающиеся в голове формулы и функции. В школе этого сделать не получилось… Тогда он тоже не отрываясь смотрел на сережины длинные ресницы и тонкие пальцы, держащие ручку, вместо того, чтобы слушать объяснение Федора Ивановича. Но если очень постараться, то, может быть, действительно, дойдет. Невзирая на то, что у него нет разряда по шахматам. Пока нет… Но обязательно будет. Ведь самые прекрасные… мужчины выбирают только самых умных мужчин. Сашка ласково улыбается. И крепче стискивает сережины пальцы, переводя взгляд с самых сладких и нежных на свете губ на пресные колючие значки, расползающиеся по белой странице учебника словно потревоженные светом кухонные мураши. — Ну, вот смотри, Саш. — терпеливо начинает Сережа, становясь враз собранным, сосредоточенно деловитым. И все равно оставаясь до невозможности желанным и близким. — Давай воспользуемся свойствами непрерывных функций: (1) сумма и разность непрерывных функций — непрерывные функции; (2) если g(x) — непрерывная функция, функция g(ax) также непрерывна. Теперь заметим, что по условию… Рук они так и не разжимают. И совершенно неважно, что Серёже снова приходится писать левой, а Сашка прежде, чем перевернуть страницу, каждый раз кладет на стол ручку… *** В юности Анна Владимировна мечтала стать актрисой. В те уже далёкие, надо признаться, времена, когда она ещё смотрела на мир через розовые очки, звалась без отчества просто Аней, Анютой и даже Нюркой. И не осознавала, что за увлекательностью каждого киносюжета стоят месяцы труда, недели преодолений собственных сомнений и страхов и сотни часов неудачных дублей. А за романтичностью пылких любовных историй порой скрываются температура под 40, стресс и депрессия, взаимная неприязнь между главгерами в реале или взаимная же симпатия между ними, влекущая за собой разрушение предыдущих, часто счастливых браков. Аня об этом не думала. Просто хотела стать актрисой. Но как-то не сложилось. Она стала библиотекарем. И оказалось, что это совсем не так скучно, как может показаться человеку со стороны. Современная библиотека давно уже перестала быть просто хранилищем книг с рядами стеллажей, ящиками библиографических каталогов и строгими табличками, призывающими сохранять тишину. Теперь она стала неким культурно-развлекательным центром, сотрудники которого, в стремлении оторвать население от электронных гаджетов и вручить им старую добрую бумажную книгу, едва ли не пляшут с бубном в день летнего солнцестояния. И в течение рабочей недели нередко успевают побывать актером, режиссером, сценаристом, костюмером, писателем, экскурсоводом, журналистом, диджеем, лектором, пиар-менеджером, скульптором инсталляций, репетитором всего на свете и ещё Бог знает кем… Аня, перманентно пребывающая во всех этих ипостасях, с открытием драмкружка планировала оказаться ещё… ну, к примеру, суфлером или, максимум, ассистентом при режиссёре Яне Вадимовне. И роль Кормилицы — второстепенная, но очень яркая — свалилась как снег на голову и стала для нее драгоценным подарком от близкого человека, разбудившим почти уже забытые мечты, амбиции и стремления. Ане так хотелось, чтобы все прошло блистательно! Ради своей мечты. И особенно ради Яны. И чтобы премьерный спектакль кружка стал началом чего-то творческого нового и прекрасного, а не концом их с подругой школьной карьеры. Но все было непросто. Как часто бывает в жизни, «театральная» среда, даже незрелая, кипела интригами и конфликтами. И ладно бы девочки… С ними, то и дело ябедничающими и пытающимися друг друга подсидеть, справиться было нетрудно. Гораздо больше настораживали играющие основные партии мальчишки, в атмосфере взаимоотношений которых даже непоколебимое спокойствие брата Лоренцо давало порой сбой. Главные антагонисты пьесы слово держали, по крайней мере, в учебное время: и то ли не повторялись, то ли не попадались больше с тем неординарным личным прочтением Шекспира, которое так поразило однажды дворника дядю Петю. Общались они исключительно на репетициях. И строго по тексту. Но столько в этом общении было откровенной неприязни, что мальчикам впору было Оскара давать — за убедительность. Или пиздюлей — за трепку истертых годами и профессией нервов. Порой даже казалось, что смертоубийства не избежать! Несмотря на всю тупость бутафорских шпаг, заточенных остротой конфликта. Сдерживало их, видимо, лишь то, что Тихон, непонятно по какой причине, безумно боялся лишиться роли, а Саша всеми силами оберегал спокойствие Серёжи и тоже битвы не провоцировал. И был в этом настолько самоотвержен и непоколебим, что настоящему Ромео и не снилось. Да будь у юного Монтекки хоть половина сашкиного упорства и надёжности, он никогда бы не покинул Вероны! Днем скрываясь от глаз недругов хоть в погребе у троюродного дяди, хоть в конюшне у верного друга, а ночами навещая любимую супругу. /Тогда бы, конечно, трагедии и вовсе не случилось, и Великий Бард остался без сюжета… А, может быть, он написал бы что-то ещё более романтичное. И со счастливым концом/. Сережина самозабвенная искренность и трогательная нежность, способная дать сто очков вперёд не только игре какой-нибудь Хейли Стейнфилд или Клэр Дэйнс, но даже сравниться с исполнением Галины Улановой и Оливии Хасси, на этом готовом вот-вот взорваться негативом фоне, выглядела ещё более проникновенной и яркой. И Аня часто задумывалась о том, что из этой троицы вышли бы весьма недурственные — да что там! — безусловно талантливые актёры. А, возможно, ещё и выйдут! Если, как сказала однажды Яна, друг другу и друг за друга шеи не посворачивают. «Ладно, нам бы только день продержаться, да ночь простоять…» — подумала Аня. То бишь, сегодняшнюю генеральную репетицию да завтрашнюю премьеру. Вот только и их надо было ещё пережить… — Ромео, сущность чувств моих к тебе Вся выразима в слове: ты мерзавец! — с яростным блеском в глазах и искренней ненавистью в голосе воскликнул Тибальт, вступая в свою последнюю сцену. Аня, невзирая на отсутствие в данной сцене Кормилицы, вооружилась увесистым веером леди Капулетти и встала поближе к противникам, чтобы успеть в случае чего пресечь потенциальное членовредительство… — Тибальт, природа чувств моих к тебе Велит простить твою тупую злобу. — сдержанно и почти спокойно /хоть и не без доли сарказма/ ответил Сашка. Спокойствие давалось ему нелегко. Только воспоминания о времени, проведенном с Сережей вчера, и мечты о том, как они останутся наедине завтра, помогали держать лицо. И себя в руках. Сашка до самой смерти, наверное, не забудет тот миг, когда, словно прыгнув с обрыва в пропасть, решился написать три заветных слова… И с замершим — от страха… надежды… восторга — сердцем и дыханием прочитал ответ в глазах Серёжи прежде, чем его озвучили губы… Отношения с любимым… — слово-то какое… волшебное! — становящиеся с каждым днём всё более личными, доверительными и откровенными, каждое высказанное ими друг другу признание или обещание, каждый пылко подаренный и отзывчиво принятый поцелуй… рождали в душе столько тепла, нежности и веры в н и х, что Сашке казалось, будто он научился летать. Но не проходило практически ни дня, чтобы Тихобальт не постарался испоганить это прекрасное ощущение счастья, словно нарочно подлавливая Сашку в одиночестве и затмевая свет в душе своими грубыми и пошлыми подначками, заставляющими Сашку в ответ становиться столь же агрессивным и совершенно не следящим за языком. Стоит ли удивляться, что с гораздо большим воодушевлением Ромео восклицал, прежде, чем вонзить в противника шпагу: — Тибальт, возьми обратно подлеца, Которого сказал мне. Дух Меркуцьо Еще не отлетел так далеко, Чтобы тебя в попутчики не жаждать! Стоило ему только вспомнить то, что Жизневский прошипел сквозь зубы позавчера, крикнул на улице в среду или нарисовал на прошлой неделе в скомканной записке, по счастью не попавшей в руки Серёже. «Трахнул Джульетту, да? Ну, признайся?». «Трахают телок, девок и чувих, тебе ли не знать. А Джульетт боготворят». «С пиететом, значит, ебётесь? И кто у вас кого? Ты Серёжку, да? И как он? Стонет, выгибается под тобой? Просит пожёстче? Или это ты у него в рот берешь с восторгом на роже, а потом с ним же и жопу подставляешь?» «Прикинь, загадка, а! Сдохни теперь от любопытства. Или от зависти? Это у тебя все предсказуемо — кто кого и куда. А, нет, бабы тоже порой трахают. В мозг. Кончаешь хоть? Нихера, судя по острому приступу недоебита». «На хуй иди!» «Да с удовольствием!» «Или в жопу пиздуй. Где там вам, пидорам, больше нравится?» «Не попробуешь — не узнаешь. А тебе ни то, ни другое не светит. Купить вам в подарок страпон? Пусть Ксюша тебя не только церебрально ебёт. Глядишь, полегчает.» Они уже практически не дрались, помня о том, что не стоит оставлять улик на лице друг у друга. Но во время каждой такой стычки до боли стискивались кулаки, темнело в глазах и из глубины поднималось что-то мутное и страшное, требующее впиться зубами в горло и разорвать врага на клочья. Сашка считал дни до премьеры, недели до окончания учебного года и молился всем богам, чтобы Сережа - его добрый, чистый и светлый Сережа - считающий Сашку достойным человеком, не увидел его вот таким - злобным, циничным и жаждущим крови. Не увидел и не разочаровался в нем навсегда.