До завтра

Если бы Любка не была девчонкой, Тихон бы ей втащил! Вот какого хрена она начала аплодировать?! Да ещё так неистово, что сначала ее верный обожатель Шурик Сетейкин, а потом и половина класса эти аплодисменты подхватили. Даже Филипп чуть не поддался всеобщему порыву, сволочь! А ведь Тихон только собирался громко заржать — и Ванька бы подхватил, конечно. Он даже воздуха в грудь набрал. Почти. Воздуха, который внезапно кончился ещё до того, как Сережа произнес последнюю фразу своего монолога. И Тихон понял, что все. После такого ни одной из его жеманно хихикающих одноклассниц на роль Джульетты уже не попасть. Даже Ксюше. Хотя она очень старалась, вкладывая в декламацию отрывка всю душу и все децибелы. Аж в ушах звенело от ее стараний. А ещё Тихон понял: ему охренительно стрёмно от того, что он не сумел вытянуть роль Ромео. Как и остальные пытавшиеся, впрочем. Все, кроме чертова Другова. Коварная скотина! Он специально выбрал из текста другой отрывок! И Яна Вадимовна с Анной Владимировной, вынырнули из своих фейспалмов, услышав нечто отличное от сопровождавшегося многозначительными дебильными смешками, ставшего уже привычным: «Любовь моя! Жена моя! Конец, Хоть высосал, как мед, твое дыханье — Не справился с твоею красотой…» Ну, а что они хотели, эти тургеневские барышни? Разве вообще возможно трагично произнести фразу, в которой слова «конец» и «высосал» стоят по соседству. Особенно, если ты фонтанирующий гормонами подросток без царя в голове, коих в каждом старшем классе — до хрена целых ноль десятых процента. «Дай мне кирку и лом. Возьми письмо, Оно к отцу. Ты должен завтра утром Снести его. Теперь дай факел мне. Стань в стороне и, что бы ни случилось, Не вмешивайся и держись вдали…» Сашкин голос, обычно весёлый и теплый, став потерянным, утратившим жизнь голосом обреченного Монтекки, обращённым к верному слуге, обрушил на мир обжигающую боль и леденящую тишину. И, кажется, впервые в своей жизни Тихон осознал весь драматизм этой трагедии. Трагедии Ромео — такого же зелёного юнца, как они все. Как он сам. Способного на вот такие… настоящие… огромные и смертельно прекрасные чувства. Так же, как чуть позже Тихон осознал, что Любка аплодирует заслуженно. Сережа был не просто прекрасен в своей трогательной искренности. Сережа был прекрасен рядом с Сашкой. Настолько, что их лица сияли каким-то неземным согревающим окружающих светом. Тихон это видел. Но неискоренимый мудак, живущий внутри, не мог все смиренно принять, признать и отступить. Не мог сдаться! И позволить… вот так… просто… все это. Что именно, он и сам бы не мог с твердостью сказать. Он мог только попытаться э т о разрушить. Издевательским свистом или циничным смехом, низводящим трагедию до фарса. Он мог попытаться. Но ему не позволили, перехватив инициативу и воздав должное чужой искренности и таланту. Дура Любка! Болван Сетейкин! Весь класс идиоты! Но Тихон так просто не отступит. Он ещё добавит шекспировской парочке ярких эмоций в жизнь! Роль Тибальта для этого отлично подходит. Так что хрен возлюбленная Ксюша и даже недовольная Яна отберут ее у него! Едва не переругавшись с подругой и почти нагрубив учительнице, Жизневский зло пнул под столом рюкзак и выскочил из класса. Чтобы не видеть, как смотрят друг на друга Сережа с Сашкой, все ещё продолжая неосознанно держаться за руки. И ему было все равно, какая роль достанется в итоге Ксюше. Раз уж она не справилась со своей основной миссией: стать Джульеттой и в ходе тесных творческих взаимоотношений отвлечь на себя внимание Другова. Ещё вчера Тихон верил, что она бы сумела. Ксения была популярной, стильной, привлекательной, даже неглупой. И для любого парня из их класса отношения с ней стали бы ценным призом. Только, похоже, не для Сашки. И теперь, кажется, уже и не для Тихона. Не после того, как он видел… настоящее… Которое при всем желании невозможно заменить суррогатом, каким бы правильным, многообещающим и престижным он ни был. А Сашка, пребывавший в счастливом неведении обо всех масштабных разрушительных планах Жизневского, почти и не слышал ничего вокруг него происходящего. Он ведь и не планировал оказаться в главной роли. В роли героя-любовника из самой известной романтической пьесы всех времён и народов? Помилуйте, да это даже не смешно. Зачем ему? Учитывая, что Сережа, так же будучи мужчиной, оказаться в роли Джульетты ну никак не мог. Оказывается, он плохо знал Серёжу. Сережа мог абсолютно все. И Сашка тихо радовался, что не оттарабанил вслед за остальными тот самый набивший оскомину надгробный монолог. Да это было невыносимо! В десятый раз мучить уши присутствующих и стараться перебить двусмысленные смешки патетично повышенным до воплей голосом. Он просто вспомнил свой сон, о котором все же не хотел бы, наверное, рассказывать Сереже, хоть и написал опрометчиво в записке… Чтобы, не дай Бог, не расстроить. Он просто вспомнил свой сон и с головой окунулся в охватившие его тогда нестерпимый холод, бескрайнее одиночество и чувство невосполнимой потери… А Яна Вадимовна медленно подняла голову, ошеломленно переглянулась с Анной Владимировной расширившимися глазами и сказала, что тут без вариантов. Роль остаётся за Сашкой. Это было так странно и почти не нужно в тот момент. Но оказалось теперь самым ценным и необходимым из всех немногих достижений его не слишком бурной школьной жизни. Потому что Сережа стал Джульеттой. Сашка завис, мечтательно глядя в окно и все ещё ощущая ладонью фантомное прикосновение сережиных пальцев. Все ещё чувствуя, что тот рядом. И в сердце плескался и ширился обжигающий восторг от того, как все прошло и сложилось. И неважно, насколько неправильно и даже опасно это для него самого. Теперь им необязательно прятаться в подъезде, чтобы прикоснуться друг к другу, улыбнуться открыто и посмотреть в глаза. Теперь это можно будет делать ещё и на репетициях, не боясь, что кто-то заметит и обрушит на головы нечестивцев кары небесные и земные — порой гораздо более жестокие и страшные… А подъезд… Подъезд тоже пригодится. Сегодня. И завтра. И много-много дней после. До тех самых пор, пока не найдется какого-то другого, гораздо более укромного места… Только для них двоих. *** Олег Борисович Трофим, как все по-настоящему мудрые люди, был человеком широких и весьма толерантных взглядов. Он разное видел в жизни и многое из увиденного принимал, понимая, что народные наблюдения на тему «у каждого своя правда», «в чужой монастырь со своим уставом не лезут» и «всяк сходит с ума по-своему» не зря прошли испытания временем и многочисленными, порой диаметрально противоположными переменами в мировоззрении этого самого народа. Однако «кому много дано, с того много и спросится». И как бы ни хотелось сделать вид, что все в совершеннейшем порядке, а вчерашние откровения коллег ему просто приснились, закрыть глаза и умыть руки не удастся. Если ты являешься руководителем государственного учреждения, собравшего под крышей самую энергичную, любознательную и непредсказуемую часть общества, будь добр приложить все усилия для сохранности репутации, если не своей, то хотя бы этого самого учреждения. Невзирая на то, что часть педколлектива по непредсказуемости, энергичности и безбашенности недалеко ушла от своих учеников… Однако дело свое такие люди обычно знали и делали лучше иных, держащихся в рамках скучной обыденности, зануд. Что поделать, если творческая жилка и вдохновение обычно являются обратной стороной богатейшего тараканьего питомника, обретающегося в наиболее талантливых головах… Олег Борисович не уволил Яну Вадимовну и Анну Владимировну прежде — хоть видит Бог, на его месте это сделали бы 8 из 10 руководителей — не собирался этого делать и сейчас. Тем более, после того, что они ему рассказали во время стихийных посиделок. Тут, наоборот, надо было сплотиться воедино, вставая плечом к плечу общим фронтом. И сделать все, чтобы мальчишки, пребывающие в состоянии простительной влюбленным, влияющей на мозг эйфории, не подвели под монастырь ни себя, ни своих наставников. Точнее, наставниц. А заодно и его, априори ответственного за все, что происходит на вверенной территории. «Поговорить с ними, что ли? Так уже вроде разговаривали…» Зная Яну и памятуя об эпичном крике «охренели», Олег Борисович мог с уверенностью сказать, что сам вряд ли донесет информацию выразительнее и доходчивее… «Что же делать?» Найти ответ на свой вопрос Трофим не успел. Дверь кабинета распахнулась, и дворник дядя Петя, втолкнув в кабинет пару взъерошенных парней, смотрящих друг на друга волками, сказал: — Олег Борисович, привёл вот вам! Смотрю, дерутся! И туда друг друга посылают, где сам Федор Конюхов в жизни не бывал! У нас в армии даже прапорщик Гавриленко штрафников так хуями не обкладывал! — поняв, что ляпнул непечатное слово в святая святых школы — кабинете директора — дядя Петя смутился и, торопливо попрощавшись, ушёл. — Опять вы? — строго посмотрев на обновленный тихонов фингал и рассаженную сашкину губу, спросил Трофим. — Снова, наверное, репетировали? Не сговариваясь, противники синхронно кивнули и покосились друг на друга многообещающими взглядами. — И в каком, позвольте узнать, акте бессмертной трагедии Шекспира персонажи «обкладывают друг друга хуями», как выразился наш многоуважаемый Петр Николаевич? Не припоминаю я что-то… Или вас перевод Пастернака не устроил, и вы решили по-своему все изложить? Тихон ухмыльнулся, не собираясь похоже отвечать на риторический, в общем-то, вопрос матюгнувшегося при исполнении директора. «Подумаешь, обложили! Ну, понятно, мы же не взрослые, которым все можно, аргументируя тем, что просто цитировали первоисточник!» — Извините! У нас… творческие разногласия. Больше не по…птаэ.ся. — мрачно пробормотал Сашка что-то не слишком внятное, трогая языком саднящую губу. Олег Борисович кинул на него острый взгляд, словно решая для себя было ли это похоже на «больше не повторится» или на «больше не попадемся», но так и не смог определиться. Сашка глядел исподлобья, переживая сейчас не о том, что врёт директору, а о том, как бы истинную причину ссоры не вытащили на свет божий в ходе тщетной попытки разрешить конфликт между ним и Жизневским. Лишь бы Сережку все это не задело! Он даже руку в знак примирения готов был подать, если потребуют. И сжать так, чтобы пальцы хрустнули… Трофим, чувствуя явственное напряжение в атмосфере, не стал нагнетать, сталкивая два наэлектризованных немаленьких таких тела. Что он мог им сказать, не разобравшись в сути противоборства… «Ребята, давайте жить дружно»? «Прекратите меряться х…аризмой и обратите внимание на успеваемость»? А если этот конфликт, совершенно случайно разумеется, касается как раз того, о чем он вчера разговаривал с двумя слегка нетрезвыми жрицами художественного слова? Тут нужно быть осмотрительнее… как при обезвреживании мины. Внимательность и аккуратность. А там, глядишь, и разберемся, какой из проводов красный. Строго пообещав хулиганам в следующий раз вызвать родителей и в их присутствии вымыть обоим рот самым вонючим антисептиком, который найдется в хозяйстве у тети Лены, Олег Борисович выгнал их на урок. А сам всерьез задумался о том, не стоит ли на самом деле воплотить в жизнь то, что вчера вечером в шутку предложила библиотекарша Аня. Не сыграть ли Олегу Трофимовичу роль брата Лоренцо — священника, ставшего для юных шекспировских влюбленных и Фортуной, и Роком одновременно… Отпущенные на волю дуэлянты прямо за дверью разошлись в разные стороны, чтобы не искушать Судьбу вероятностью новой стычки. Сашка, выбравший, видимо, дорогу покороче, успел попасть в класс раньше Тихона. Одновременно со звонком приземлившись за парту рядом с Сережей, он торопливо доставал тетради под его вопросительно-встревоженным взглядом и нарочито убедительным шепотом объяснял, каким образом тугая школьная дверь едва не сломала ему челюсть, когда он слегка замешкался, думая о своей жизни и происходящих в ней интересных событиях. И не сказать, чтобы Саша так уж беззастенчиво врал. Он действительно замешкался, а точнее, замечтался, подходя утром к школе и неся в груди искрящийся солнечными бликами, щекочущий клубок счастья, которым хотел поделиться с Сережей. Оно росло и ширилось весь вчерашний день и тысячекратно возросло за тот неполный час, который они провели за пылкими поцелуями в объятиях друг друга на лестнице. Саша нес переполнявшее его счастье так бережно, словно боялся его расплескать. И он бы его обязательно донес. Если бы внезапно практически над ухом не раздался громкий, вызывающе наглый голос Жизневского, спросивший: — Чё лыбишься, Ромео? Джульетта, что ли, дала?.. *** Сережину душу захлестнула волна благодарной нежности, такой силы, что тепло защемило на сердце. Стоило его догадке подтвердиться, едва в класс с опозданием ввалился Тихон, осияв все вокруг светом подсвеченного всеми цветами радуги «фонаря». Уж лучше так, чем пришедшее ему в голову, относительно «двери», во вторую очередь, что Сашку бьют дома. Мало ли кто их мог, по закону подлости, совершенно случайно увидеть и не полениться донести куда следует, добавив чего-нибудь от себя, чего в помине не было. Им нужно быть осторожнее! Необходимо! Ему, если на то пошло, это все из-за него! Саша Другов снова защищает его и оберегает, даже сейчас, вот прямо сейчас, заботливой ложью во спасение его душевного спокойствия! Какой же он… хороший… Самый-самый лучший в мире! Его… парень… Да, наверное, а как еще сказать. То есть, конечно, так и есть! Чего это он вдруг снова засомневался? Это такое огромное счастье… Саша… непонятно чем заслуженное, да ничем. — Я скучал по тебе, Саш. — почти что одними губами произнес он, старательно не смотря на того, чье тепло Сережа ощущал всем своим существо, притом, что они сидели всего лишь рядом, не соприкасаясь друг с другом. — Я так рад тебя снова увидеть. — И я тебя. — мигом потеплел и Сашин, напряженный в своей наигранной легкости голос. — Шел и думал, как наконец-то тебя увижу, и с каждым шагом делалось все радостней и радостней. Сережа быстро глянул на него и еще быстрей отвернулся, поскорей уткнувшись в тетрадку, но улыбнуться ему все-таки успел и успел увидеть вернувшуюся на Сашино лицо улыбку, согреться и растаять в ней, успел заглянуть ему в глаза, и так там и остаться. Между тем его рука уже быстро писала на чистом листе в конце, который непременно будет вырван и выброшен как только, так сразу. Он начал с цифр. «Мой телефон. Ты тоже не знаешь, почему мы не догадались ими обменяться сразу? Давай встретимся после уроков на нашем месте, где курим. Саша, ты космос!!!». Как сильно Сереже хотелось посмотреть на него в ту минуту, когда Саша это читал! Еле удалось удержать взгляд прямо перед собой, на особенно неприятного сейчас в пределах видимости нудилу Стрелкова с его историей. Еще сильней Сереже хотелось всего одного, написать другое, так же с тремя восклицательными, нет, с десятью, нет, до конца страницы и потом на обороте! Но нет, нет… Это уж слишком. Его локтя чуть коснулся Сашин локоть и как обожгло, тепло так и сладко, так чудесно. Он тоже настрочил в тетради, так же не то, о чем заунывно вещал учитель. То, что Сережа глазам своим не поверил, когда увидел, только рот раскрыл, беззвучно, к счастью для них обоих. Увидев собственными глазами ответ на так им и высказанное, по крайней мере, не вслух. — Я тебя тоже. — срывающимся шепотом выдохнул он, не имя больше сил смотреть не на Сашу. Минуту назад такого жутко побледневшего, и так же буквально на глазах его щеки расцвели так ему идущим румянцем, ярче роз упомянутых Шекспиром в бессмертной пьесе, которую им вот-вот предстоит репетировать вместе. Сережа почувствовал, что и сам вспыхнул, весь целиком, и воспарил, и улетел, и пропал где-то, откуда нет возврата по той простой причине, что возвращаться оттуда никогда в жизни не захочется! Откуда-то оттуда, где с этого самого мгновения они с Сашей будут теперь всегда и всегда рядом, каждую секунду прожитого времени. — Люблю. — не сговариваясь, одними губами, как если бы поцеловались в это самое мгновение, прошептали они, неотрывно смотря друг другу в глаза, пропав для всего остального в этом мире. Благо звонок вернул их в здесь и сейчас до того, как на них стали обращать внимание прочие. *** Со скрипом и безмолвным стоном дождавшиеся окончания уроков, Аня и Яна уединились в библиотечном закутке и пили кофе. С молоком и сахаром. «Нескафе» на этот раз был насыпан пощедрей, молока фактически не было, а сахара было столько, что чуть ли не ложка стоймя стояла. Потому что пиво, блин. Посреди рабочей недели. Как тут устоять?! — Я совершенно точно не ляпнула вчера ничего лишнего? — продолжала паниковать Яна Вадимовна, в надежде глядя на подругу. — Ничего такого, чего бы Трофим уже и так не понял, без любых наших «ляпов». — очередной раз успокоила их обеих Анна Владимировна, аккуратно прихлебывая раскаленный кофе маленькими глоточками и потирая лоб. — Зачем было обижать недоверием человека, который к нам со всей душой, да, Ань? — И мы, Ян, под пытками испанской инквизиции, не то, что под пивом, не сказали бы того, что им хочется услышать! — горделиво воссоздала Аня выражение лица заправской ведьмы, никогда бы не опустившейся до того, чтобы в угоду некоторым признать хотя бы на время, что благополучно вертящаяся своим ходом земля «на самом деле» стоит на месте, как приклеенная. — Да! — в тон ей согласилась Янка и триумфально воздела кружку, чтобы чокнуться. Облилась и зашипела сердитой гадюкой. — Как ты думаешь, они уже… — перешла Аня на шепот, что было излишне, а уточнять о ком речь и что ею недоговаривается, было лишним тем более. — Стараюсь не думать. — сверкнула та глазами, ясно говорящими, что не о чем другом она последнее время не думает вообще. — Я уже даже не пытаюсь. — мечтательно вздохнула Аня, в задумчивости чуть не поставив свою чашку мимо краешка стола, но, что куда ужасней, едва не тюкнув по нему, из-за чего мог выплеснуться и попасть на лежащие тут же сданные книги, волшебный эликсир для перебравших с напитком богов. — Сашка Другов опять с Жизневским подрался, знаешь уже? — Нет! Когда успели, а я до сих пор не в курсе?! Рассказывай скорей! Склонились ближе друг к другу две головы, слишком безбашенные для данного учреждения… На сей раз дверь была заперта на все возможные обороты. *** Тиша был вне себя от бешенства. Над подреставрированным фингалом посмеивалась даже Ксюша, чьего обратного расположения, после столкнувшего их интересы кастинга, ему пришлось добиваться исправным слизыванием ее помады, и ладно бы хоть это Сережа увидел, как и было задумано! Убил одним выстрелом двух зайцев, называется. Из пистолетика с пистонами. А все этот Другов! Прикончить бы и не мучиться. Как хорошо было без него! А, может, все-таки растрезвонить всем, что они с Горошко целовались еще до этого пиздеца у всех на глазах, абсолютно нихуя не по какой роли? Чтобы больше ни у кого не осталось никаких сомнений в том, насколько глубоко его это ебет? Да ну нахуй! И так себя круглым дураком выставил, причем дважды. Пора менять тактику, надо придумать что-то не в бровь, а в глаз. Не ему самому, во всяком случае. А что, если это правда, то, что он сказал Другову чисто со злости? И почему бы ему не наплевать, отчего, так больно-то, бляха-муха?! О чем угодно лучше думать, только не об этом! *** По окончании уроков, Сережа специально надолго закопался в многочисленном содержимом «чемодана», тем давая Саше понять, чтобы тот уходил первым и ждал его, где договорились. На кого из них решит напасть Жизневский на этот раз, понять было невозможно и оставалось лишь надеяться, что, наполучав по мордасам от соперника равного ему по силе, он до кучи своих шавок не свистнет, но одно преимущество у них все-таки было. Внезапная атака на поле брани со стороны союзной армии. Совсем маленькой армии, надо признать, но эффект неожиданности, предугадать который, разумеется, было ни в коем случае невозможно, будет на их с Сашкой стороне. Не дождавшись его в условленном месте, в случае если возьмутся за него, ему на помощь поспешит Саша. Если все окажется наоборот, он сейчас как прискачет кавалерией, да как врежет! Чемоданом, именно. По башке. Или уж куда достанет. Насколько бы неспортивно не получилось. «Тренер» с «приемчиками» у него был как раз что надо. Вдвоем они со всем справятся! Воинственно настроенный Сережка, по-боевому взъерошенным воробьем, прилетел на место встречи со всех ног, и даже испытал капельку разочарования, мгновенно растворившуюся в океане солнечно искрящегося безбрежного счастья, когда увидел Сашу одного. Когда практически вбежал в него, уже отправившегося за ним, обратно, заподозрив что-то неладное, еще шаг-другой и показался бы из-за давшего им укромный приют угла. Сережа кинулся к нему на шею, обняв за шею со всей силы, сколько есть, и прильнул губами к его рту, по которому до смерти соскучился. Напрочь позабыв обо всем, в первую очередь про данное себе слове быть ради него осторожнее. Но как тут думать о чем угодно еще, когда Саша тоже обнял, тоже целует, крепко схватив в охапку, приподняв над землей и прижав к себе! Они и опомнились одновременно, так же, как до этого потеряли голову. Отстранились поспешно, запоздало оглядываясь по сторонам. Пронесло, слава богу. Переглянулись малость смущенно и радостно до слез или смеха, прерывисто дыша, улыбнулись светло, вспомнив связавшее их воедино всего одно, но самое важное для каждого человека слово. Уставились под ноги, переглянулись украдкой. Рассмеялись, быстро поцеловали друг друга еще всего один разочек! Закурили. Сегодня снова Сашкины. — Саша, я страшно благодарен тебе за то, как ты обо мне заботишься, только пожалуйста, не выдумывай больше ничего не про какие двери, продолжая меня ото всего оберегать. — неожиданно для себя твердо, жестко даже, не попросил, а скорее потребовал Сережа, сам зардевшийся, когда покраснел его герой… и почти что любовник… Договорил он в шутливой форме, насколько такое может получиться, когда все кувырком в голове, а на душе вообще хаос с вакханалией. — Защитить тебя, как Волкодав, у меня фиг получится, значит, буду защищать, как Волкодава Нелетучий Мыш, придумаю что-нибудь. — Извини, Сереж… — пробормотал Саша, смотря на него с сердечным теплом, переходящим в горячее обожание. — Это ты меня прости! Я совсем забыл… — в ужасе спохватился тот, бережно касаясь самым кончиком дрогнувшего пальца его разбитой губы. — Прости! — Забывайся так почаще. — потянулся тот, чтобы вновь обнять его, привлечь к себе, погладить, но вовремя очнулся, отступил на шаг назад, чуть не спрятав за спину руки. — Чаще уже некуда. — вздохнул Сережа, так же поскорей убирая руку прочь. — Пошли в «Макдак» сходим, там вечно бардак и никто не обратит внимания, как мы сможем подержаться под столиком за руки. Ты тоже сказал своим, что у нас экскурсия? — Сказал, так что можем в кино запросто зарулить. — обрадовано предложил Саша, которому не раз успело представиться, как они сидят на последнем ряду и… чем только не занимаются! — Не вариант. — покачал Сережа головой, вздыхая еще печальней. — Как только выключат свет, я за себя не ручаюсь. — Пошли тогда в «Макдак», расскажешь мне, что это за зверь такой, Нелетучий, который мне уже нравится. — широко улыбнулся Саша, как раз наоборот, после поцелуя со своим любимым Сережей, переставший чувствовать, как саднит губа, пусть удивительным, но от того не менее действенным образом. Они заказали побольше картошки-фри, чтобы как можно дольше сталкиваться над пакетиками пальцами, не привлекая тем к себе внимания. В то время как пальцы их оставшихся свободными рук были целиком заняты друг другом, сжимались, ласкали, замирали друг в друге, наслаждаясь упоительным соприкосновением. — Все это так странно, да? — тихо спросил Сережа, потрясенно заглядывая Саше в глаза. — Это все так прекрасно, верно? — улыбнулся он ему так, как нежно екнуло сердце. Поесть вместе оказалось потрясающе вкусно и… поразительно интимно… Даже говорить о чем-либо не хотелось. Хотелось… просто… быть вот так, рядом… для счастья больше не было нужно ничего! Их словно накрыло защитным экраном, как в детстве одеялом, из-под которого кажется, что никакие кошмары нисколько не страшны, а если что-то все-таки прячется и подстерегает под кроватью, то так там и останется щелкать зубами, не причинив никакого вреда. — Придешь ко мне завтра в гости? — решился Сережа. — После уроков. — А ты ко мне послезавтра! — ошарашено-счастливо глянул ему в глаза Саша. — Сеструха в обморок упадет. Еще и клеиться к тебе станет. — А у меня мама. В смысле, упадет в обморок. Расхохотались они оба, дружно бахнувшись головами на столик, чем не могли не привлечь к себе недовольных взглядов, не долее чем на полминуты максимум. — Я тебя сегодня провожаю, помнишь? Хочешь проводить меня завтра, раз уж так выходит, что нам по дороге. — Хочу. Чтобы у нас с тобой дорога была всю жизнь одна на двоих. — Значит, так и будет. Только что гоготали, как совсем еще мелкие, и вот уже говорят, будто давно взрослые, так серьезно… И словно бы тянет в эту минуту откуда-то зловещей стужей, холодит по хребту, но тут же на душе делается так тепло! Еще теплее, когда над остывшей картошкой снова находят друг друга пальцы рук. Теплее, когда они быстро и незаметно поглаживают друг друга. Теплее! Горячо на всем сердце, ставшим таким огромным, что непонятно, как помещается в груди! Весь остаток дня, весь вечер и чуть ли не пол ночи Сережа, если не вспоминал минувший день, заодно с прошедшим накануне, представлял, как сегодня он пойдет вместе с Сашей к его дому, увидит, где он живет. А потом унесет с собой в памяти то, что каждый день видят из окон его глаза, и теперь все время сможет видеть все то же самое он, будто бы находясь в ту же секунду с ним рядом. Каждую секунду! Он ожидал, что и Саша в ответ пригласит его к себе, и все-таки боялся, что этого не произойдет, мало ли по какой причине, хоть из-за сестры, которая торчит дома. Уже совсем скоро он сможет увидеть Сашину комнату, все его любимые… что у него может быть любимым… да хоть детскую коллекцию игрушечных солдатиков! Тоже взять их в руки. Может, Саша ему даже подарит какого-нибудь одного. И тогда кусочек Саши будет дома у него, от всех в тайне, всегда! А еще можно будет посидеть на его постели, где он спит… Жаль, конечно, что лечь будет нельзя. С ним вдвоем… Кроме как в тех же фантазиях, где он постоянно одной ногой, и только вторая тут. Сашка новенький, ни с кем до него подружиться не успел и вряд ли приглашал из школы к себе кого-нибудь другого. Хорошо, что тот не задает такого же вопроса ему, жутко не по себе было бы рассказывать про бодигардов за списывание. За такого же Сашу его родители сперва и примут. Может, к лучшему. Так м выяснилось, что Саша Другов живет от него довольно далеко, в нескольких автобусных остановках. Которых было исключительно мало для тех, кому ужасно не хотелось расставаться друг с другом до завтрашнего учебного дня. Конечно же, они пошли пешком. И их сердца стучали все быстрей безо всякого перехода на бег, оттого, что они оба знали, что снова станут целоваться. Если им вновь сегодня повезет и они не на кого не нарвутся. Не рисковать и потерпеть до завтра, когда они окажутся в относительной безопасности у Сережи дома, ни у кого у них не хватило бы терпения и душевных сил. И они принялись неистово целоваться едва более-менее убедились, что им ничего не грозит конкретно в эту минуту. Сережа целовал Сашу осторожно-бережно, невесомо-легко прикасаясь губами его разбитой губе, и даже не удержался от того, чтобы зачем-то подуть на нее, и лизнуть раз-другой самым кончиком языка, как если бы мог тем вылечить. Саша «лечению» изо всех сил противился, то и дело целуя Сережу от всего бешено колотящегося сердца, с силой же вжимая его собой в стенку лестничной клетки. Как-то незаметно, само собой, у них начало получаться то, что, надо думать, и называлось «поцелуями по-французски», от которых дух захватывало и было не перевести, и не хотелось, и было невозможно. Хотелось больше и больше, всего, немедленно и навсегда! Но вновь настала пора попрощаться. — До завтра! — До завтра! — Буду ждать твоего звонка. — Ты мой номер так и не взял! — Отличный повод позвонить. — Кому он нужен, этот повод… Снова поцелуи и опять проклятое прощание. До завтрашнего дня и только! Звонок раздался раньше, чем Сережа отошел от парадной. — Я люблю тебя. — Я тебя тоже люблю.