Следующая станция – «Беверли-Роад»

      Томас отшатнулся из дверного прохода обратно в гостиную. Он бы закричал, но паутина облепила его всего с головы до ног, он влип в неё с ходу, смачно и точно, и нельзя было допустить, чтобы она попала в рот. Поэтому, крепко сжав губы и глотая рыдания, он принялся судорожно отряхиваться от пыльных липких хлопьев. От ощущения шевеления по всему телу хотелось выть от ужаса.       Попался! Его кошмары воплощались в реальность.       Даже случайно наступать на осыпавшихся на пол пауков было невыносимо мерзко и противно. Потом в его оплетённом ужасом мозгу промелькнула здравая мысль, и он ещё на ходу в ванную принялся срывать с себя одежду, судорожно дёргаясь всем телом и каждый раз всхлипывая, когда натыкался пальцами на маленькие жёсткие шевелящиеся тельца.       В итоге он забился в угол ванной, дёргаясь от прикосновений собственных волос к спине, обхватил колени руками и скорчился в комок.       Только бьющие ему по плечам, затылку и спине тугие кипящие струи давали слабое успокоение. Они не смогут удержаться на его коже, когда она настолько мокрая и скользкая. Только волосы. Волосы представляют угрозу, в них можно спрятаться, поэтому он постоянно ерошил пряди руками.       Господи.       Это длилось полтора дня. Хотя нет, вообще-то это началось ещё давно, лет двадцать назад, когда во время пикника на него с дерева свалился огромный мохнатый паук. Ему было пять лет, он был счастлив, беспечен, а потом эта дрянь вдруг оказалась внизу и вцепилась ему в колено, как будто замышляла всё с самого начала.       Томас судорожно провёл рукой по колену, закусил губу и настороженно обвёл ванную взглядом.       Острый мелкий шорох паучьих лапок, будто крошки сыплются в пустую алюминиевую кастрюлю, преследовал его уже тридцать три часа. Если быть точнее, тридцать три часа и двенадцать минут — ровно столько он уже жил, постоянно оглядываясь, вздрагивая от каждого фантомного прикосновения и внимательно рассматривая дорогу перед собой, чтобы ни во что не влететь на ходу.       Не «ни во что», во вполне определенную вещь. В паутину.       Уже тридцать три часа у него на пути откуда-то постоянно брались растяжки, паруса, простыни паутины, будто кто-то устроил в его доме странную извращённую галерею.       Всё началось после того, как он наткнулся глазами на того парня в метро. Парень в куртке, спортивных мягких штанах, белых кедах, он сидел у выхода и читал книгу. Сидел он плохо, опустив голову к животу, закрывая себе свет, и с такого угла его волосы были отлично Томасу видны. Тёмные, густые, блестящие, и в них копошились просто тонны таких же тёмных и блестящих пауков. Пряди волос от этот копошения беспрестанно вздрагивали и шевелились.       Прямо у Сангстера на глазах одно из этих мерзких созданий забралось слишком далеко по волосам, не удержалось и свалилось с головы парня в книгу. На страницу, которую тот сейчас читал.       От открывшегося зрелища Томаса едва не вырвало на месте, но он был не в силах отвернуться. Его глаза высохли от страха, будто заржавели. Окаменели. Он не мог отвести от происходящего взгляд. Паук упал на спину, упал с сухим хрустом, как осенний листочек (удивительно, как он только его услышал за шумом идущего поезда), засучил тонкими лапками, и парень, переложив книгу в одну руку, пальцем подтолкнул его в брюшко, помогая перевернуться.       А потом, словно почувствовав на себе пристальный взгляд, поднял голову — как-то механически, неторопливо и плавно — и посмотрел Томасу прямо в глаза. Нет, не в глаза. В душу.       Улыбнулся. Что-то зашевелилось у него под верхней губой, и на какой-то совершенно дикий микроскопический момент Томасу подумалось, что парень с ним заигрывает, а потом у него изо рта высунулась тонкая суставчатая лапка.       И Томасу показалось, что он задохнётся, если посмотрит на это ещё хоть секунду. Зажмурился, протолкался к выходу из вагона, не обращая внимание на недовольные замечания, нёсшиеся ему в спину. Вывалился из вагона, как только разошлись двери, даже не разобрав, на какой станции вышел, и, обливаясь холодным потом и не чувствуя ног, упал на первую попавшуюся скамейку.       Зажмурился, вцепился руками в волосы, до боли в подбородке сжав челюсти, чтобы не разрыдаться прямо здесь.       В тот день он не доехал до работы.

***

      В полной темноте Томас сидел в ванной, наполненной до краёв, по-прежнему вцепившись в колени руками, опустив голову.       Примерно полчаса назад в их районе вырубился свет. Уже второй раз за месяц Бруклин куковал в темноте, и именно сейчас это было совсем не ко времени.       Это было плохо.       Сама по себе темнота Томаса не волновала, но вот факт того, что в этой темноте может что-то таиться, что углы в комнате могут быть тёмными от того, что наполнены материей, пугал его до ужаса. Поэтому с тех пор, как всё началось — тридцать три часа и сорок семь минут назад — он не экономил на свете. И воде.       Чтобы не слишком сильно мучили раздумья о том, сколько пауков скопилось в трубах, он на ночь затыкал заглушками сливные отверстия в ванной и раковине на кухне.       Хотя он точно знал, что пауки ему кажутся, потому что никто, кроме него, их не видел. В метро никто не обратил на пауков внимание, никто не скривился от омерзения или хотя бы удивился. И даже если тот парень в белых кедах был сам по себе реален, пауков не было.       Но этот факт не мешал ему бояться, даже наоборот — повышал градус нервозности. У него что, шизофрения? Обострённая арахнофобия может перерасти в шизофрению?       Его психиатр считала, что без сильнейшего стимула и длительной обработки это невозможно. У Томаса не было стимула. Просто однажды утром он увидел в метро парня с полной башкой пауков.       Что-то тихо плюхнулось в воду на противоположном конце ванной, и Томасу показалось, что с него заживо содрали кожу — настолько быстро его окатило мурашками. Кровь отхлынула от лица куда-то вниз, он вздрогнул, распахнул глаза, отчаянно стараясь не шевелиться, чтобы не издавать лишних звуков. Казалось, барабанные перепонки у него скоро лопнут — настолько усиленно он вслушивался в тишину ванной комнаты.       Ещё два всплеска, лёгких, мягких: «Плюх, плюх», — в том же месте, что и раньше. А дальше снова тишина.       Томас не выдержал секунды через три. Поспешно, расплёскивая воду, выбрался из ванной и потерянно съёжился посреди комнаты, стараясь занимать как можно меньше места. Стать меньше, ниже, чтобы не задеть какую-нибудь паутину, не вмазаться в неё, не привлечь к себе внимание. Замер, не зная, что делать дальше и куда потянуться, чтобы не было страшно.       Без света было невозможно оценить обстановку — он мог сейчас находиться прямо в центре паутины и не догадываться об этом. Просто сама мысль о том, что малейшее движение — и его снова облепят шевелящиеся лапчатые комочки, заставляла его содрогаться от ужаса. Поэтому он просто замер посреди комнаты, обхватив себя руками, и беззвучно беспомощно плакал.       Замерцавшие на потолке лампочки заставили его вздрогнуть, судорожно оглядеться и немного расслабиться. Свет дрожал всё реже, горел всё ровнее и в конце концов зажёгся окончательно, и как только он перестал мигать, Томас наконец сдвинулся с места. Без сил навалился на раковину, немного пришёл в себя и кое-как умылся. Свет успокаивал, холодная вода приятно гладила разгорячённые от страха щёки.       Всё так же опираясь на бедную раковину двумя руками (считай, всем телом, потому что ноги держали его плохо) Томас устало выпрямился.       Как почти у всех, у кого есть зеркало в ванной, а сама ванная по площади не превышает четырёх метров, у Томаса зеркало тоже висело над раковиной. Он стоял так близко, что каждый его выдох оставлял на стекле маленькие белые облачка. В шум крови в ушах потихоньку вплетался шорох тонких чёрных лапок.       В зеркале отражалось не его лицо.       А всё то же самое, отпечатавшееся в его сознании на всю оставшуюся жизнь. Нельзя было сказать, что оно было некрасивым, даже наоборот. Особенно глаза — глубокие, тёмные, очень красивые и блестящие; вот только волосы его были обмотаны паутиной, как веник, которым вычищали углы. Пауки копошились в этой паутине, ползали по щекам — у этого парня они были покрыты щетиной, поэтому им это удавалось.       Они были так близко, будто собирались поцеловаться. Чужое лицо было так же близко к стеклу, как и лицо Томаса, но от его дыхания пара на нём не оставалось.       Томас, кажется, сошёл с ума — он не мог сдвинуться с места, отвести глаза, отшатнуться от этого жуткого зрелища. Он даже не мог вдохнуть нормально — диафрагму словно тоже парализовало. Его пальцы скрючило так сильно, что он вдруг подумал, что если сожмёт раковину чуть сильнее, она потрескается. Живой шорох нарастал, сгущался у Томаса за спиной, как дождевые тучи, но как бы Сангстер ни хотел обернуться, он не мог отвернуться от лица в зеркале.       Парень за стеклом мягко улыбнулся — как в метро, пауки снова полезли у него изо рта, — и наклонился ещё ближе. Томас почти ничего не видел перед собой, но был уверен, что тот начал выбираться из зеркала.       А потом кто-то вдруг закричал на улице. Томас вздрогнул, моргнул, поднял глаза, и тот парень тоже отстранился, вернулся в зеркало и уже из него обернулся к окну.       А потом просто исчез, оставив в глазах Томаса лишь свой неоновый силуэт, который погас секунд через десять.       Шорох паучьих лапок, до этого напоминающий шум ливня, стих моментально. Настолько резко, что это было почти болезненно, и у Томаса зазвенело в ушах.       Потом на улице, прямо напротив его окна наконец вспыхнул фонарь, и Томас с длинным, обессиленным всхлипом осел на холодный пол. Всё так же не отпуская края раковины — пальцы ещё от шока не отошли, — уткнулся лицом в локти и затих.