Прелести героизма

Он стоит, облокотившись о раковину, слегка покачиваясь, как пьяный. Вдох-выдох, вдох-выдох. Одна рука осторожно отпускает опору, тянется вверх, к шкафчику со всеми нужными для ванной вещами. Открывает его, на ощупь коробку находит, та уже давно открыта, подготовлена. Выхватывает таблеток горсть без разбору, ни рассчитывает ни дозы, ни думает ни о чём, просто глотает их сразу, зажмурив глаза. Во рту горечь распространяется, жгучая и неприятная, но далеко не самое худшее, что ему приходилось чувствовать. Следовало хотя бы водой запить, наверное. Шкафчик он закрывает - зеркало снова напротив, приделанное к его дверце, отражает какого-то странного человека. Флиппи смотрит пристально, до рези в глазах, словно отвернуться физически невозможно, словно хоть миг он пропусти - что-то непременно случится, что-то страшное. Отражение оживёт, оскалится по-звериному, злобно, с издевательской усмешкой, выпрыгнет из зеркала сюда, станет таким реальным угрожающим. Тогда по ту сторону зеркала уже будет он? Заперт, скован предметным миром отшлифованных стёкол, навсегда потерян. Или тогда его простотуже не будет? Просто перестанет существовать, рассыплется кучкой пороха у ног мистического двойника, потому что двух Флиппи в мире существовать не может - это парадокс, это абсурд и чистой воды чушь... Откуда у него такие мысли? Отражение выглядит таким же, как и всегда. Все за ним движения повторяет послушно, бездумно. Оно не наделено разумом, оно лишь ему принадлежащий облик, отражённый зеркалом. Разве что глаза будто бы дикие, пожелтевшие, но это, наверное, от света. И от того, что он старается не моргать много, остерегаясь мифической опасности какой-то, измученный собственным больным разумом параноика. Отражение усталое, бледное. Уши закрыты плотной повязкой бинтов для надёжности, а в ушах беруши, но Флиппи всё равно слышит, всё равно до жути хорошо слышит. Он включает воду, нажимая до упора, умывает лицо судорожно, прячет в дрожащих ладонях, так и не снимая перчатки. Перчатки чёрные, беспалые, под их кожей тонкие полоски шрамов, что значительно поблекли со временем, но так и не исчезли. И не исчезнут. Даже поблекшие, всё ещё такие явные. Нет, Флиппи не стыдно за них несколько, он и уродливыми их не считает. Не хочется, чтобы на них смотрели. Сочувственно, так, что тошнота к горлу подкатывает и неловкость душить начинает, ещё сильнее его выделяет, обособляет от остальных, от этого спокойного чужого мира тех, кто ещё сохранил в себе беззаботность и способность быть счастливым. Что же это такое? Он так раньше никогда не переживал. Впрочем, оно и понятно, раньше ведь, на фронте, в эпицентре огня на переживания времени не находилось, там переживания - путь к гибели верный. Там Флиппи войне покорялся, принимал как есть, не позволяя себе о ней задуматься, иначе это непременно свело бы его с ума, подвело бы, убило. Впечатления накопились, невысказанные, тяжёлые, что тянут постоянно вниз, терзают ночами то во сне, то наяву, когда не получается сомкнуть веки, и сейчас они нашли выход, сейчас, когда всё закончилось. Впрочем, нет, ничего ещё не закончилось. Война до сих пор идёт, она в нём, она такая же разрушительная и опасная. Произошедшее было трагедией, какой не заглушить никаким алкоголем или шуткой, не притупить эту боль ничем, кроме какой-нибудь настоящей опасности первостепенной важности, что переключила бы на себя внимание, затмило бы в уме кучи трупов с посиневшими лицами и развороченными телами. Здесь этого нет, здесь мир. И это хорошо, это прекрасно. Здесь даже праздники, здесь веселье и счастье, только Флиппи сюда не вписывается, пригодный теперь только, похоже, для одного. За окном пускают фейерверки, а не снаряды. Но звук как один, настойчивый, пугающий, оглушительно громкий. Пускают с перерывами, окрашивая черноту зимнего неба разноцветной яркостью взрывов. Флиппи давно уже не видел фейерверки, и не хочет совершенно. У Флиппи все окна зашторены, заперты наглухо, как и двери, но звук проникает, коварный, отвратительный звук. Флиппи старается держать голову пустой, уши зажимает, жмурится до пляшущих кругов на сетчатке, и вздрагивает, вздрагивает, вздрагивает. Он вниз сползает, на пол садится, колени к себе притягивая. Холод кафеля не почувствовать, ни на что не отвлечься. Шум воды проходит мимо, отдаляется на второй план, далеко уходит, уступая взрывам и хлопкам. Вдох-выдох, вдох-выдох. Во рту всё ещё мерзотно горько. Флиппи всем существом чувствует, как рассудок мутнеет. Хватается за его ускользающие части отчаянно, с едва не истерикой, а потом вскакивает, ударившись о раковину. Шипит, ругается. Громко ругается, с чувством, страстно, матом перекрикивая воду, но не Рождественский салют. Салют, всего лишь салют... В ванну Флиппи залезает с трудом, едва устояв на ватных ногах. Съедаемое тревогой сознание такое мутное, воспалённое - он ничего не соображает, двигаясь то ли на рефлексах, то ли управляемый чем-то инстинктивным, глубоким, кое-как управляется с душом - тут же обрушивается сверху, поливая холодной водой, освежая, приводя наконец в чувства. Флиппи дышит жадно, смотрит по сторонам ошалело. Чувство смерти отступает, смытое мощными струями. Он так и сидит, целиком в одежде, в сапогах, едва ли адекватный. Трезвость возвращается медленно, по кусочкам, заставляя сначала вспомнить своё же имя, потом где же мы находимся, сколько нас тут, что опасности нет никакой. Нас тут всего один, вот и всё. Флиппи расслабляется, руки на бортики закидывает, тянется, лишённый каких-либо сил. Их нет, их всех высосала болезненная память, украло ухмыляющееся отражение. Он такой вымотанный, словно после настоящей операции. Это неправильно. В помине нет теперь никаких операций, никаких заданий, никаких, никаких... Флиппи не понимает, почему его мозг не может этого усвоить. До сих пор. Уже второй год с того, как война закончилась, идёт. Второе Рождество с той поры. Первое он провёл также, хотя, кажется, было хуже. Или нет. Этого он уже не помнит - день размытым был, погрузившимся в омуты паники совсем, без остатка. Его тогда позвали отмечать со всеми, он, само собой, отказался. На простуду сослался или что-то вроде. В этом году он также сделал. Должно быть подозрительно, если не очевидно, ну и что с того? Не в таких они хороших отношениях, в конце концов... Да и не имеет это всё значения! К чёрту, просто к чёрту! Флиппи полностью в ванную не помещается, длинные ноги деть некуда. Он ставит их на стену, но это не слишком удобно. Стены из плитки, цвета нежного, бежевого, это верхняя часть, а нижняя, до середины, бирюзовая. Плитки кажутся даже перламутровыми. Красиво. Ванная - комнатка маленькая, освещённая каким-то грязным жёлтым, что её тем не менее не портит. Или может это просто у Флиппи вкуса нет? Какая разница? Ему нравится, а никто другой сюда не зайдёт. Вода уже поглотила его тело, заключив в мягкие объятия. Она немного выше живота, обволакивает, успокаивает. Приятная, трезвящая так необходимо. Флиппи подтягивается чтобы немного сделать теплее, но напор не уменьшает. Грохот наконец утихает, на мгновение Флиппи кажется, будто наступило блаженство, в котором можно ненадолго забыться. Почему он не сделал так раньше? Ладно, не имеет значения, главное, что сейчас сделал. Стоит, наверное, хотя бы сапоги снять, только ленность переполняет ослабшее тело. Так не хочется шевелиться. Так не хочется вставать. Душ звучит божественно. Он обласканный, вымокший, заново научившийся дышать. Бинты размокли и сползли с зелёной головы, так что он снимает их совсем и бросает на стиральную машину. А затем новая серия взрывов, ещё более оглушительная. Флиппи поднимается резко и падает назад, ориентация в пространстве теряется - он не может управлять телом, Боже, он не может управлять им, всё плывёт и вращается. Он съёживается, так хочет исчезнуть, хотя бы сознание потерять, лишь бы не слышать, лишь бы не помнить. Он всхлипывает сдавленно, не роняя слёз. Воздух здесь необыкновенно спёртый, порохом пропитанный, ядовитый, отравляет его, выживает лёгкие, выжигает душу из него. Он разлагается, он умирает, нет, он уже мертвец, просто сначала не понял. Его убило ещё там, на фронте. Газом убило, осколок снаряда живот распорол, и никаких не проходило два года, ничего не было подобного нигде и никогда, это галлюцинации измученного в край сознания, что рвётся, что в кошмарных судорогах умирания, и он клочья лёгких сейчас там выкашливает, валяясь на выжженой земле, а не в комфортном доме, всё это лишь иллюзия, обманчивые миражи, а на самом деле он умирает, он всё ещё умирает. Нет там рядом никого, кто мог бы закончить этот Ад? Кто-нибудь с револьвером, или ружьём, винтовкой, кто-нибудь? Один выстрел, один лишь выстрел. В сердце, в его многострадальное разрывающееся сердце, так сильно в груди стучащее. Оно хочет кости разрушить, плоть разворотить - наружу вырваться, прочь отсюда, прочь от нестерпимой боли, слепящей, такой невероятной. Нечем дышать, если внутри мясорубка, если внутри всё - ошмётки органов, и кишки наружу, и не только они, наверное, наверное... Всё меркнет, всё качается, всё - одна сплошная судорога. Флиппи обнаруживает себя на полу стоящим на коленях, бессмысленно тарабанящего по двери. Дверь заперта. Исцарапана. Царапины глубокие, как от когтей звериных. Флиппи трясёт, руки к себе притягивает, смотрит на искалеченные ногти, на кровь под ними. Хихикает нервно, не зная о чём думать, не понимая. Взгляд держится на царапинах как прикованный, взгляд его завороженный и тупой, а глаза и вправду похожие на глаза трупа - мёртвые и остекленевшие. Тихо. Прекратился ли уже салют? Флиппи поднимается, словно загипнотизированный, садится на бортик переполненной ванны. Льёт за края, пол весь в воде. Он сидит, то отклоняясь назад, то свешиваясь вперёд, сидит как пустая кукла, едва держащаяся хоть в каком-нибудь устойчивом положении. В мозгу у него действительно пустота, на этот раз не блаженная. Чуть очнувшись, тянется за полотенцем, обматывает его вокруг головы, закрывая уши. Понимает, что с ушами что-то не так. Комнату оглядывает, и да, вырванные беруши скинуты в ведро к половым тряпкам, уже грязные, кажется, даже и в алом испачкались. Нужно, наверное, взять новые. Нужно, наверное, хоть что нибудь сделать. Флиппи смутно размышляет о том, как пригодился бы ему такой подвал-бункер с такими стенами, чтобы ничего слышно не было. Было замечательно. Но не сидел ли бы он тогда в нём целыми днями, окончательно превращаясь в отшельника, бегущего от общества? А если бы на них напали, а он не сможет вовремя помочь, так как ничего не слышал из-за потаканий собственной трусости?! Нет, исключено! Злость до конца приводит его в себя. Теперь он слышит чей-то настойчивый стук. Стук далёкий, ещё с улицы, видимо, кто-то настойчиво желает пробраться к нему в дом. Зачем кому либо это делать? В прошлое Рождество они оставили подарок под дверью, решив не тревожить якобы больного. Так что сейчас... Его озаряет. Это вполне может быть Сплендид, это самое логичное предположение, как бы, кто ещё? Враг или надоедливые воришки не стали бы так ломиться, тихо бы пролезли в дом и либо взяли то, что хотели, либо спокойно нашли б его и убили. Если бы кто-то поставил бомбу, мину, то явно бы не стоял там, а бежал бы скорее так далеко, насколько возможно. Сплендид... Но на всякий случай. Флиппи встаёт, достаёт ключи из под ванны, открывает дверь и оказывается в коридоре. Ступает мягко, бесшумно. Идёт сначала за кинжалом, прячет в карман. Нерешительно к двери плетётся, напряжённый, болезненно внимательный к любому шороху, ожидая нового ужасного шума. Пока только стук. ⸺ Флиппи? Ты здесь? Это я-я, ау, ⸺ голос Сплендида. Флиппи отчасти успокаивается, облегчённо выдыхает, но хмурится раздражённо. Кто так ломится нагло к больным людям? А если он тут спит? Впрочем, знает ли Сплендид о его выдуманной простуде, неизвестно. От него последнюю неделю ни слуху, ни духу. Носился где-то, занимался чем-то, чем, Флиппи так и не понял, поэтому что объяснить ему внятно ничего не успели, только обещали примчаться так сразу, как свободная минутка выдастся, тогда всё и рассказать. Сегодня его Флиппи не ждал, хотя, в общем-то, самый понятный для визита день. Праздник, все дела. Но кто может его винить за то, что ему явно было не до того. ⸺ Флиппи? Ты же не спишь там, да? Очень надеюсь, что нет! Ещё чего придумал, такой день, а он спать! Флиппи вздыхает, открывает дверь. На пороге Сплендид. В той же привычной синей куртке, с красным шарфом, только пристегнул к капюшону мех да шапку Деда Мороза нахлобучил. Та же маска на лице, те же сверкающие ясные глаза. Он улыбается радостно, как солнышко какое-то, но улыбка быстро сползает, сменившись озадаченным выражением, а затем превращаясь в откровенное беспокойство. ⸺ Флиппи! Ты чего весь мокрый? А полотенце зачем? Болит что-нибудь? ⸺ о чёрт. Он и забыл. Хорошо. Разговор обещает быть не самым приятным. Флиппи его в дом пропускает, взволнованного и хмурящегося. За спиной у него огромный мешок, который заставляет опять напрячься, но не надолго. Со Сплендидом настороже оставаться сложно, таким ненужным и глупым кажется, даже если он ему и не до конца доверяет. Всё равно. Он такой искренний, такой чистый, что опасаться его неловко становится, неловко подвохов ожидать нервно, за каждым жестом следя, за каждым словом нечаянно оброненным. ⸺ Так что случилось? Не молчи, пожалуйста, ⸺ он мнётся, глаз не отрывает. Флиппи не знает, как объяснить. Флиппи не хочет объяснять, не хочет говорить об этом, признаваться. Но что-то сказать надо. Что-то. Что угодно. ⸺ Я душ принимал, ⸺ душ он правда принимал, не так ли? Всё честно. Детали тут не важны, кому интересны эти детали, эти глупые обстоятельства? Он запирает дверь на замок, поворачивается обратно к гостю. Тот смотрит непонимающе, глазами хлопает. Переваривает ответ. ⸺ В одежде? ⸺ Ну да. ⸺ И в сапогах? ⸺ Ну... Да. ⸺ И в фуражке? Флиппи молчит. И сам понимает, как это звучит странно, только сказать больше нечего. ⸺ Мне просто холодно было. Сплендид тупо моргает. Не понимает. ⸺ Холодно... А полотенце зачем? ⸺ Голова болит. Не сильно, просто, ⸺ договорить он не успевает. С улицы раздаётся хлопок, ещё один, кажется, очередной фейерверк запускают. Как им ещё не надоело? Когда это кончится? Флиппи и подумать не успевает, пронзённый приступом страха, вздрагивает и бегом отсюда, дальше, дальше, где можно этого не слушать. Ноги сами собой приносят в спальню, приносят под кровать. Под кроватью темно и пыльно, но мусора нет. Он часто убирается, тщательно всё везде моет, до блеска чистит прямо. Он клубочком сворачивается, лбом в колени упирается. Ошарашенный Сплендид заходит следом, возле кровати ложится, Флиппи выглядывая. ⸺ Ты чего, что случилось? Ты... Т-ты фейрверков боишься? ⸺ голос расстерянный, почти жалкий. Впрочем, Флиппи сейчас, наверное, тоже жалкий. Он не знает. Он об этом не думает. Совсем другое в голове, совсем другое. И он не помнит, что отвечает, не помнит, что бормочет ему, придавленный неясными образами и видениями, но чувствует - он уходит, что-то на последок ему бросив, какие-то утешения, заверения. Не понятно, не понятно, нк понятно, ничего не разобрать, совсем ничего. Флиппи в панике варится, губы кусая, поёт что-то во всё горло. Матерные частушки, может? Песенки какие вульгарные? Что может перекрыть грохот, какая сила? Реальность снова начинает вращаться, искажаться, как в разбитом зеркале. Таблетки будто никакого не имеют веса, будто просто прошли мимо, рассосавшись не туда и не так, бесполезные и невкусные. Почему? Почему? Флиппи уши зажимает, кричит, тонет в пространстве и времени. Пространство и время - что это? Абстрактные понятия, нет, их не существует. Существует только война, только она и её жестокий закон. Истлевший рассудок вспыхивает, готовый совсем сгореть, кажется, здесь он уже годы, он в тёмном сыром окопе, ему тесно, ему больно. А потом всё исчезает. Флиппи находит себя посредине спальни, обхваченного чьими-то руками. Нет, не чьими-то... Вполне знакомыми, конкретными руками. Сплендид что-то шепчет, о чём-то всё движутся его губы, но Флиппи не слышит. Мир потерял звук. Они в вакууме. У него что-то в ушах. Но это не вредит, это нормально, это... Хорошо... Он не слышит. Это хорошо. Он позволяет просто обнимать себя. Это его первое объятие за столько лет.