Яркость

Мира отвернулась, довольно долго тыкаясь ключом в замочную скважину (координация, по всей видимости, оставляла желать лучшего). Затем неожиданно произнесла: — У меня есть для тебя подарок. Вот так, будто гром среди ясного неба. Одан даже как-то не нашёлся с ответом, но в любезно распахнутую дверь всё равно вошёл. Краски уходящего дня пробивались через витражи, искажая заурядное помещение до неузнаваемости. Цветные пятна криво падали на стену, превращаясь в тусклую тень того праздника, который по-прежнему продолжался этажами ниже. Но уже без них. Чудилось в этом что-то бестолковое и гротескное. — Подарок, да, — повторила командор, словно сама себе. Суетливо просеменила к столу и выволокла на середину комнаты тяжёлое резное кресло. Ножки глухо ударили по полу и заскрипели, когда его, напоследок, развернули в сторону окна. — Присядь, — сказала. И раньше, чем потенциальный комментарий прозвучал бы в ответ, неловко добавила: — Это приказ, капитан. По большому счёту уточнений не требовалось, у Одана имелась сотня причин, чтобы подчиниться. Ещё сотню он придумал бы сам, если той, первой, оказалось бы недостаточно. Выполнять приказы, не ведая их предназначения, умеет любой солдат. Даже тот, кто становится офицером. Тем более тот. Командор, очевидно, покладистость оценила: позади раздалось одобрительное "хм". Она обогнула его, поспешно вытащила что-то из ящичка в том же столе и снова скрылась из поля зрения. Казалось, именно сейчас сменяется время суток — пространство заполнила почти неестественная тьма. Считанные минуты съели все краски, которые ещё можно было различить глазами. Словно какая-то ворожба. Как будто… — Традиция требует, чтобы ты сказал, что доверяешь мне, — не по-женски плотные ладони опустились на плечи капитана. — И что ты понимаешь, что можешь остановить меня в любой момент. Её голос был нежен и почти спокоен. Зато руки тяжелы, а невозможность увидеть лицо вызывала больше настороженности, чем расслабления. — Да и да, — ответил Одан. "Хотелось бы верить", — выдала интонация. Мира, насколько это позволяло кресло, спустилась руками ему на грудь. Заскользила пальцами по парадному мундиру, зацепилась за орден, наколотый на перевязь. Где-то на самом краю сознания капитан точно понимал, как близко в этот момент она оказалась. И как тихо ей приходилось дышать, чтобы мельчайшие волоски на его шее не беспокоило тёплым воздухом. Компактный, скрытый в её ладони предмет источал аромат сладкого парфюма. Или, скорее, ягод. — Итак, — шепоток коснулся краешка его уха, — под стенами Дрезена стоит лагерь Рыцарей Преисподней. Палатки выстроены полукругом, бойцы в чёрных доспехах несут караул. В самом сердце лагеря сидит сигнифер, его задача — поддерживать костёр… Одан судорожно, но кратко втянул носом воздух. Будто обжёгшись о чужие слова, но практически сразу же приходя в себя. Рыцари Преисподней? Хорошее они предвещали редко. Ещё реже его сулили такие внезапные разговоры. — …Костёр высокий и совсем немного, всего на голову или две, превышает рост человека, — голос командора струится ручейком. — При штиле слышно, как трещат поленья. А когда появляется ветерок, его пламя сдвигается к сигниферу и едва касается форменного сапога. Обычный сапог из чернёной кожи. Он вообще одет в мантию, а не в латы Ордена.  — Ясно. Вот и всё, что он может сказать. — Когда огонь лижет ноги, сигнифер гонит его прочь лёгким движением руки, — продолжает командор. — Он умелый чародей, и опыта ему не занимать. Скажи мне, Одан, тебе страшно? Пересохшее горло облачает слова в непотребную хрипотцу: — Скорее, неприятно, — звучит признание, которого не хотят. Полуэльф отрешённо прикрывает глаза. От "Миры", от той нежной молодой женщины, искавшей утешения в его объятиях, ничего не осталось. Одним богам известно, что за игру она тут придумала. — Хорошо, — звучит голос немного ближе. Одан ловит себя на том, что его ухо непроизвольно дёргается, совсем по-эльфийски. Как перед атакой на ночной лагерь: тишину можно резать ножом, а каждый шорох звучит сильнее грома. Уши предают тебя, подрагивают, приносят звуки, которых нет. И неважно, ты тот, кто идёт на штурм, или тот, кто настороженно всматривается в темноту. — Хорошо, тогда другое. Между барбиканом и замком — торговый квартал. В низине грязь и сырость, распухшие от влаги коробки не дают пройти. Улица покрыта лужами, а меж домов теснится таверна "Полумера". Я уверена, — командор хмыкает, и колючие мурашки прокатываются по коже, — ты бывал там. И вот на кухне "Полумеры", закопченной и невыносимо душной, орудует наш с тобой собрат Фай. Прямые волосы, неизменный фартук: ты знаешь Фая — все его знают. В огромной печи горят дрова и кусочки торфа; пламя выглядывает наружу, когда Фай отодвигает заслон. Между ним и нестерпимым жаром — только стёганая прихватка. Тонкая, как этот мундир, который сейчас на тебе. В этот раз Одан напрягается целиком, совершенно позабыв о том, что чьи-то там руки покоятся на его груди. Что части чужого тела прикасаются к нему, затаившиеся, словно змеи, только и ждущие подходящего момента, чтобы… чтобы что? — Тебе страшно, Одан? По стриженому виску стекает испарина, неожиданная и щекотная. Её дорожка печёт огнём. На языке — горечь и соль. — Да, командор. Если это какое-то испытание, то он пройдёт его. — Тогда оставим это. Пойдём дальше. Левая рука командора, в которой спрятано неизвестное, протискивается за пазуху. Минует ворот, жилет, рубашку, елозит по взмокшему внезапно телу. Останавливается на груди — на том самом месте, где таилась ранее, только поверх одежд. Правая перебирает невидимые струны. — Ты смотрел, как Уголёк зажигает свечи там, внизу. — командор не спрашивает — утверждает. — Посчитал, сколько пальцев на её руках? Дорогими рукавами не скрыть увечья: оплавленная кожа Уголька вспыхивает перед внутренним взором грязно-розовым глянцевым месивом. Руки, грудина, часть лица… босые ноги — чтоб уж наверняка. И пальцы, которых так мало, так преступно мало для едва выросшего ребёнка! Одан старается не смотреть. Однако и тогда ранее, и сейчас, в этой густой темноте под зажатыми до боли веками, он не способен отстраниться. У него болят руки и бока, будто бы снова вспененные огнём. А увечные, иссохшиеся пальцы эльфийской девочки мельтешат перед глазами дёргаными видениями. Их никто не рубил — поджаренные заживо, те отвалились сами. Воняет жжёным волосом или шерстью. — Семь, — подсказывает командор. И приникает ледяными губами ко влажному виску. Теперь кажется, что пота на его теле хватит, дабы потушить пожар. Столь мокрое гореть не может. На это никто не обращает внимания. — В конце концов её тело зажило, Одан, — так же, как твоё. Поправилось и приняло ту наилучшую форму, на которую оно способно. Когда Уголёк смеётся, больно смотреть? А когда танцует, жаль её? Командор нашёптывает еле слышно. Вопреки заверениям — не позволяет встать. — У неё лёгкая рука, — говорит, — шарики света срываются с пальцев и плывут по замку, будто светлячки. Смотри вон! — это один из них. И действительно: с правой стороны, словно из неоткуда выплывает огонёк. Подвижный и переливающийся — будто бы он живой; оранжевый и яркий, как пылающий апельсин. Он приближается на расстояние вытянутой руки, неровно пульсируя. Одан давно не встречал ничего более зловещего. И ещё смел солгать, что его страхи притупились. — Мира… — жалкое обращение вырывается из груди. Одан чувствует, что проиграл, но ему уже наплевать. — Не надо. Затылок больно вжимается в её ключицу, всеми силами отстраняясь от светляка. Тело сводит сплошная судорога. Страх коренится сразу и везде, но излюбленные его места — в животе, за грудиной и в горле. Прохладные ведьмины руки, — единственная преграда между Оданом и неизбежной агонией, — перестают прикрывать его. Полностью ими оставленный, брошенный на растерзание живому огню, он не имеет воли даже на то, чтобы умолять. Кто знает, что у этой штуки на уме. А что творится в голове командора, так беззаветно его пытающей? Его, доверяющего ей, принимающего её саму? Огонь расплывается и дрожит. — Плачь, — со странной жалостью в голосе произносит командор. И повторяет: — Плачь, ибо это последний раз, когда он испугал тебя. Она тянется свободной рукой к сгустку света, шевелит ею, взбалтывая изнутри, затем убирает и нащупывает ладонь Одана. С силой сплетает их пальцы: это даётся трудно, ведь тот не противится, но и помощи от него ждать не стоит. Его плечи характерно дрожат. — Он не жжётся, даже не даёт тепло. — Ладони поворачивают таким образом, чтобы мужская оказалась сверху. — Я не могу тебя заставить, но если только ты найдёшь в себе силы — проведи меня через него снова. — Помедлив, она добавляет: — А если нет, то так тому и быть. Это не обязательно. Проходит некоторое время, прежде чем вопрос раскалывает тишину: — Это позволит излечиться? — Вот это позволит, — спрятанное до сих пор нечто извлекают на свет. — Но если ты сейчас сам войдёшь в огонь, это станет твоей заслугой. — Мира вздыхает, будто прикидывая, стоит ли ей говорить дальше. — Знаешь, все эти церковники, врачующие раны… они обожают пренебрегать такими вещами. Одни полагают, что могут отделаться, лишь залечив тело, другие нарочно оставляют подобные недуги, чтобы ты искал исцеления в их божестве. Третьи попросту не знают, как с ними совладать. Случается всякое… …Подрагивающая рука капитана медленно проходит через огонь, затем снова и ещё раз. Та, свободная. Которую Мира совсем не трогает, и о которой забыла вовсе. Она опирается о спинку кресла с явным облегчением. И, пожалуй, некоторым удивлением. — Видишь, почти всё у нас получилось. А теперь съешь лекарство, и пора закругляться. Что-то пахучее касается его рта и он не находит причины сопротивляться. Потому что не искал? — Это же курага. — Ты главное жуй подольше, чтобы стало приторно. Так лучше сработает. Вяленый абрикос действительно был очень сладок и неприятно липнул к зубам и нёбу. Также он был слегка солёным — слишком долго его держали в руке. Пережевать и проглотить его было не так уж просто. Но Мира, уже больше повиснувшая, чем обнимающая, терпеливо ждала. И с каждой секундой становилось всё спокойнее и легче. — Теперь я могу идти? — ну а что ещё он мог у неё спросить? — Тебе лучше остаться здесь. — Мира прижалась к его щеке своей. Ласково, вроде бы невинно. — В замках, как и в храмах, у стен со временем отрастают уши. Может, это прозвучит слишком самоуверенно, но я хочу позаботиться о твоей репутации. Уйдёшь до полуночи — решат, что выгнала. А дальше сам думай, что и как о тебе будут говорить. — Командор, — начал было Одан, — Мира… — Прости меня, — мягко перебила она. — Этот вечер должен быть закончиться совсем не так. Но моя кровать очень широкая, и на ней вполне хватит места, чтобы выспаться, никому не мешая. А если мы там всё же пересечёмся — то что-нибудь придумаем, да? — Не смею возражать. И… спасибо. Иллюзия понемногу развеялась, когда Мира забралась к Одану на колени. Чужие руки не исследовали её тело, губы — не искали поцелуев. Но объятия казались по-прежнему желанными, пускай она и не была уверена, что ей удастся взыскать плату за умелое колдовство. С другой стороны, оно ласкало самолюбие куда сильнее, чем иные мужчины ласкают плоть. Хотя сравнить она всё равно попробует. Но не сейчас.